Извлёк из, так сказать, старого. Позволил себе замахнуться на самого Вильяма нашего Шекспира, понимаете ли.

________________________

Кто в «Гамлете» навалил больше всех трупов? Ненавистный принцу Клавдий? Нет. На нём лишь брат. Ну, и жена – хотя непредумышленно, по абсолютной случайности. Яд, который выпила Гертруда, предназначался Гамлету, что, конечно, Клавдия не красит, но всё же… А скольких погубил сам Гамлет? Считаем: Полоний, Розенкранц, Гильденстерн, Лаэрт, Клавдий. Можно отнести сюда и Офелию, как доведённую до самоубийства. Гамлет, конечно, этого не хотел, но и не вспомнил об Офелии и о той боли, которую ей причинил, когда убил её отца. Вместо этого он  злорадствует над убитой «крысой» – Полонием. Припомнил Офелию принц, лишь когда очутился на её похоронах. О других смертях он вообще не сожалеет. Примирение с Лаэртом в час гибели выглядит скорее этикетом, хорошим тоном.

В принципе, это не так уж и важно, но если главная «жертва» трагедии оказалась кровожаднее главного «злодея», Клавдия, то это заставляет задуматься.

Задуматься… Жертва ли Гамлет? Борец (его и хоронят, как воина)? Герой? Слабый или сильный? Победитель или проигравший? В любом случае, я хочу сказать, что, насколько Гамлет возвышенный, идеальный и праведный, настолько же он и чудовище.

Для того, чтобы реконструировать этот второй, теневой мир «чёрного принца», нужно сделать лишь одно допущение – то, что трагедия показана глазами самого Гамлета. Допущение не столь значительно, да и имеет некоторые подтверждения. Как минимум потому, что Гамлету в пьесе позволено больше всех речей (скажем, в «Короле Лире» главному герою отведено меньше места), и эти речи несут основную смысловую нагрузку, тогда как речи остальных персонажей в основном либо пародийны, либо глупы, либо нужны для сообщения фабульной информации. «Гамлет» сугубо гамлетоцентричен. Знаковой для меня является фраза главного героя: «…нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает всё таковым». Может статься, всё содержание пьесы и есть плод размышлений Гамлета?

Очевидно, что Гамлет – одиночка, что он один противостоит всему миру, серому и безрадостному. Противников так много, что сперва кажется, будто мир подавляет главного героя. Но кто его подавляет? Гамлета все боятся. И бегают за ним, испуганно недоумевая, а то и трепеща при каждом его высказывании. Его враги бессильны, трусливы, жалки. Жалок Клавдий, пытающийся замолить свой грех и сознающий свою неискренность (т.е. своё бессилие). Жалок Полоний, крысой бегающий за принцем – и прибежавший к нелепой смерти и позорному посмертию (Гамлет спрятал его тело, оставив без погребения). Жалок Лаэрт, которого Клавдий умудрился запугать Гамлетом, хотя Лаэрт, подняв толпу, мог всех стереть в порошок. Жалка и Гертруда. Чего стоит хотя бы эпизод, когда она призывает Гамлета, чтобы отругать его за провокационное театральное представление – и скоро начинает умолять сына, чтобы он оставил её в покое! Об остальных, более мелких, крысах подгнившего королевства и говорить не приходится.

Нет, Гамлет, хоть он один против всех, никак не угнетаем «серым миром». Духовно – точно. Духовно его враги не могут ничего ему противопоставить, и Гамлет, смеясь, измывается над ними в своих речах. Но вот физически враги ему угрожают достаточно сильно. Хотя стоит заметить, что это вторичное действие – ему предшествовало поражение Клавдия в духовной войне. Он настолько струсил, что решил убить племянника. Кроме того, Гамлет сам провоцирует всю заварушку, взбаламучивая дворец своим странным поведением – тогда как на первых порах все стремятся установить с ним мирные отношения.

Конечно, противники Гамлета – не овечки. Некоторые из них запятнаны кровью, и все они лицемеры. Но они – мелкие бесы. Их злодеяний никто не оправдывает, но сами злодеи не страшны, ибо слабы. Они есть антиидеал? Но какой же они антиидеал, если, в сущности, нет и идеала? Ведь идеал для Гамлета – это его отец. Однако сам призрак признаётся, что томится в чистилище за «гнусные преступления»! Т.е. можно предположить, что отец Гамлета мало чем отличался от тех, кто сейчас окружает принца. По большому счёту, отец – плод фантазии Гамлета. В этот образ он утаскивает всё хорошее, утаскивает из окружающего мира, как бы лишая этого хорошего мир, потому что хорошим может быть только отец. Отец – это ещё и своеобразная индульгенция. Как радостно воспринимает Гамлет рассказ призрака о злодеянии Клавдия, как рвётся Гамлет мстить!

С потери отца, фабульно, начинается депрессия Гамлета, так напугавшая обитателей Эльсинора. Но не сюжетно: другого Гамлета, кроме того, что в пьесе, мы не знаем. Да и вообще: не есть ли отец просто повод, а не причина? Гамлет относительно редко вспоминает отца. Он ненавидит Клавдия как будто априори. Дерзит, выказывает своё презрение королю он с самого начала. Не удивлюсь, если он ненавидел его даже при жизни отца, в пору своего счастья. Да и было ли счастье? Стал ли Гамлет таким после смерти родителя, или под влиянием грязного мира, или же был им изначально?

И тут же главный вопрос: а каким он стал (был)? Что есть Гамлет?

Временами он похож на мизантропа. Столкнувшись с последним вопросом человеческого бытия – с вопросом смерти, он проникся столь ядовитым презрением ко всему бренному, в том числе и человеку, что не упускает случая напомнить окружающим об их ничтожестве. Взять хотя бы диалог с Офелией, где он предлагает ей уйти в монастырь, что на сленге того времени могло также означать и публичный дом и что вполне согласуется с дальнейшим разговором о беспутстве. «…будь ты целомудренна, как лёд, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы» – это можно продолжить: а потому какой смысл тебе быть чистой, если ты всё равно станешь грязной в глазах общества? Впрочем, можно обойтись и без столь спорных толкований. Даже если монастырь – «обычный», то и в этих словах сквозит смертельная усталость от жизни. «К чему плодить грешников?»…

Во всяком монологе Гамлета, обращённом к другим людям, скрыто или явно есть ликование – ликование от осознания собственной силы, превосходства. Гамлет знает то, чего не знают другие, и смеётся над их жалкими потугами изображать нечто, тогда как все люди – ничто. Апофеоз этой насмешки – сцена на кладбище. «Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на дюйм, она всё равно кончит таким лицом», - говорит он Горацио, держа в руках череп. И далее рассуждает, что так же вонюч и непригляден был череп Александра Македонского.

Спрятавшись под маской безумия, Гамлет безнаказанно срывает маски с других. Но вот вопрос: а было ли безумие показным или оно действительно есть безумие, хотя бы и отчасти? В любом случае, Гамлет содержит в себе роковую раздвоенность, амбивалентность. То, что делает его сильным – его острейший ум – есть и его главная слабость. Он говорит об этом неоднократно, в том числе и в своём главном монологе: «Так трусами нас делает раздумье, / И так решимости природный цвет / Хиреет под налётом мысли бледной». С язвительной беспощадностью вынося вердикты, Гамлет в то же время осознаёт всю зыбкость всяких измышлений и определений, которая не даёт ему отделить хорошее от плохого.

Поведение Гамлета напоминает скорее не продуманное, хитрое дуракаваляние, а выплеск всего, что копилось в нём долгие годы. Подобный разлад в душе не мог появиться в одночасье, он всегда часть личности, потому что это черта мощного ума, ставящего под сомнение всё и вся. Этот ад Гамлет носил в своей душе, а потом стал показывать его окружающим – и крысы решили, что он обезумел. Можно сказать, что Гамлет – предтеча Ивана Карамазова. Взывая в самом начале к Богу: «Иль если бы Предвечный не установил / Запрет самоубийству! Боже! Боже!» – он всю пьесу демонстрирует метафизическое отчаяние, для которого нет успокоения в Боге.

Если Гамлет и борец, то только с самим собой. Временами у него открыто проглядывает стремление к самоуничтожению – как освобождению от мук и убожества материального мира. Например, он говорит Полонию о том, что охотнее всего расстался бы с собственной жизнью. Неслучайно в этом смысле и его желание уехать в университет, приобретающий некоторые черты мифичности, иномирья. Он становится символом места, где доминирует духовное, а постылая Гамлету телесная оболочка неважна. Проясняется и фигура Горацио, который на протяжении всей трагедии больше похож на стороннего наблюдателя, нежели на участника, хотя Гамлет и называет его своим единственным другом. Также Горацио – единственная «не-крыса» среди основных персонажей. Это неудивительно, ведь он не принадлежит к этому миру (вплоть до того, что он не датчанин), и основная его задача – донести историю Гамлета до других, т.е. увековечить принца именно в духовном бытии.

Говоря о личности Гамлета, нельзя не коснуться темы мести. Эта тема не ограничивается только местью Клавдию. Мы уже говорили о той радости, с которой Гамлет согласился ему отомстить. Жажда мести становится абсолютной и самоценной. Временами он прикрывается «справедливостью», но за ней всегда стоит только одно – отмщение. В действительности, Гамлету наплевать на справедливость, как и на власть, и на королевство. Хотя народ его и любит, он даже не задумывается над тем, чтобы последовать примеру Лаэрта, организовать восстание. Для него нет ни трона, ни народа. Принц мстит королю, а не пытается занять его место. Правда, мстит он не только Клавдию, но и всему миру – видимо, так стоит воспринимать его едкое отношение к окружающим. Но за что он мстит? Возможно, за то, что мир не идеален: особенно ярко это проявляется в диалогах с Гертрудой и Офелией. Мать и возлюбленная должны быть идеалами, но Гамлет видит, что они неидеальны (причём весьма) – и начинает их мучить.

Можно также предположить, что суть мести заключается в самом Гамлете – недаром же он центр трагедии. Основная претензия Гамлета ко всем, как мне кажется, в том, что окружающие его люди принадлежат этому миру. «Раз то, с чем мы расстаёмся, принадлежит не нам, так не всё ли равно – расстаться рано?» – однако люди не желают расставаться, они цепляются за жизнь, за её реальную, материальную часть. И Гамлета это злит.

Но месть – это иррациональное стремление усмирить боль. Так может статься, Гамлет мстит людям именно за то, что он сам этому миру не принадлежит и принадлежать не может? Возможно, вся трагедия, весь её «суровый мир», населённый выродками, – это крик Гамлета, что он прав, что виноваты всякие Клавдии и Полонии, а также попытка внушить эту мысль себе и другим, тогда как его сомневающийся ум, скорее всего, прекрасно понимает, что правоты может не существовать как категории.

Смерть была центром размышлений Гамлета, к ней он и пришёл, так что его гибель – закономерный финал, а не победа или поражение: эти понятия заведомо бессмысленны в пьесе, ведь Гамлет и так осознаёт свою обречённость. Поражение существует, только если возможна победа. Для Гамлета победа над материальным миром (т.е преодоление смерти) невозможна, значит, нет и поражения. Но есть боль… «продолжай с болью дышать в этом нестройном мире», – говорит перед смертью Гамлет другу. Так и он дышал с болью, и его терзания делали его безумцем и мизантропом…

Трагедия Гамлета – это не трагедия хорошего человека среди плохих, это трагедия человека, осознавшего отсутствие истины и вывалившегося из мира – вплоть до того, что он не может определиться, стоит ли мир того, чтобы в него возвращаться. На рациональном уровне он проклинает мир, но на иррациональном стремится установить с ним связь – хотя бы через месть миру. Иррациональное вообще привлекательно для тех, кто придавлен своим «чистым разумом». И неслучайно последнее слово, произнесённое Гамлетом, – это «молчание». Молчание. Тишина. Пустота. Спасительное Ничто.

«Человек скорее предпочтёт хотеть Ничто, чем ничего не хотеть» – сказал один великий человек, воспевавший иррациональное. Примечательно, что он тоже сошёл с ума.

Собственно, в данной рубрике я буду собирать цитаты, показавшиеся мне глубокомысленными. И, по мере своих скудных способностей, их комментировать.

Итак, три цитаты:

«Смерть есть больше признак целесообразности, проявление приспособляемости к внешним условиям жизни, так как при разделении клеток тела на сому и зародышевую плазму неограниченная продолжительность жизни индивидуума была бы совершенно нецелесообразной роскошью».

«Гартман считает характерным для смерти не появление «трупа», этой отмершей части живой субстанции, а определяет ее как «окончание индивидуального развития».
В этом смысле смертны и Protozoa, смерть совпадает у них с размножением, но этим она известным образом замаскировывается у них, так как субстанция производящего животного непосредственно переводится в субстанцию молодого потомка».

«…жизненный процесс индивидуума из внутренних причин ведет к уравновешиванию химических напряжений, то есть к смерти, в то время как слияние с индивидуально отличной живой субстанцией увеличивает эти напряжения, вводит, так сказать, новые жизненные разности, которые еще должны после изживаться».

Строго говоря, эти мысли Фрейду не принадлежат, он лишь излагает теории разных биологов, на которых ссылается, – Вейсмана, Гартмана и других. Но всё же он их собрал – со своими целями. Чтобы узнать каковы цели, советую ознакомиться с самим опусом, вынесенным в заглавие; он совсем небольшой. Вкратце, Фрейд попытался найти волю к смерти и волю к жизни не то что на уровне животных, а чуть ли не на уровне клеток. Рассуждать о либидо у одноклеточных простейших – это, конечно, сильно, хотя больше занимают сами рассуждения и обоснования, нежели конечный вывод. Да, по сути, никакого вывода и нет, а только предположения.

Поясню цитаты. Сома – это смертные клетки, а зародышевые – потенциально бессмертные, т.к. они могут развиться в новый организм и, так сказать, обрасти новой сомой. Но такое разделение касается только многоклеточных, поэтому проблеме одноклеточных посвящена вторая цитата: есть ли у них смерть, если они постоянно делятся, размножаются, а старого организма как бы не остаётся? Третья мысль, наиболее подвергшаяся фрейдовской обработке, на мой взгляд, самая занимательная. Живая субстанция появилась из неживой, и Фрейд полагает логичным её стремление снова стать неживой, т.е. достичь равновесия, покоя, стабильности – и полного устранения раздражение. Собственно, это уравновешивание и есть смерть. Сома как раз и стремится к смерти. В то же время, размножение является таким раздражением, которое только подстёгивает «беспокойность» – т.е. некоторое время не даёт живой материи стать неживой. В общем, лучше Фрейда мне не объяснить, притом что мысли очень тонкие, балансирующие на самом краю фантастического бреда.

На ум приходят множество аллюзий. Особенно животрепещущей кажется мысль о нирване – вот уж точно великий покой! В то же время всё вдумываюсь и вдумываюсь в два слова: «смерть целесообразна». Вот уж и впрямь неприятная истина! Приходит и такая ассоциация, может быть, довольно нелепая: жизнь можно сравнить с «жизнью» Windows, в которой накапливаются всякие глюки и ошибки – и в какой-то момент становится целесообразнее просто поставить новую систему, чем пытаться «лечить» старую. Так может быть, легче (в том плане, что меньше энергии потратится) создать новый живой организм, чем поддерживать функционирование старого? Иногда во всяких паранаучных сообщениях можно встретить идею о том, что даже есть «ген смерти». Не знаю, правда это или нет, но наличие такого гена лишний раз подтвердило бы, что смерть прописана природой, Богом, Высшим Разумом или кем там ещё.

Можно обойтись и без генов. Фрейд рассказывает об опытах, когда учёные пытались проследить «бессмертие» инфузории, наблюдая её деления и изолируя от окружающей среды. Её смерти они не дождались, но всё равно было замечено, что инфузория всё больше слабела. Дело в том, что она попросту травилась отходами собственной жизнедеятельности. Вот так и мы травим себя. Живой организм нестабилен, в отличие от какого-нибудь неживого камня, он испытывает не только внешние раздражения, но и внутренние, порождённые им самим. Это как раз соотносится с мыслью Фрейда (уже не биологической, а психологической) о том, что на наше сознание воздействуют как внешние факторы, так и внутренние – наше бессознательное. Т.е. сознанию приходится бороться и с тем, и с другим, и, в конечном счёте, подавлять то, что исходит из самого же организма. Другими словами, живой организм постоянно вредит самому себе, и чем сложнее его организация, тем изощрённее это вредительство.

В этом ракурсе постоянные мечтания человека о бессмертии, приобретающие в нашу эпоху дурной материальный привкус (опять же если вспомнить о всяких паранаучных сенсациях), кажутся вдвойне лицемерными. Да и долгая продолжительность жизни тоже. Вот говорят, что наука сделает то, сделает это, и человек будет жить очень долго. А если суть смерти состоит не в генах и уж тем более не в развитии медицины, а в сущности самой жизни?

Часто приходится слышать в разговорах о природе восхищения относительно её гармоничности, соразмерности, упорядоченности. Неудивительно в этом плане, что наибольшее удовольствие приносит лицезрение моря, гор, неба, т.е. объектов абсолютно неживых, а стало быть и гармоничных. Жизнь уже сама по себе есть хаос, она непредсказуема – так почему бы ей самой не стремиться к стабильности неживого? Вспоминается и «аполлоновское» и «дионисийское» у Ницше: первое есть застывшее и неизменное (хотя и образцовое), а второе – хаотическое и постоянно изменяющееся (но образец тут невозможен). Тут видится как раз воля к смерти и воля к жизни. Особенно, если учесть, что размножение как раз и есть постоянное изменение. Аполлоновское, как мне кажется, есть итог однажды остановившегося дионийского. Так и смерть, полный покой, есть итог постоянно меняющейся жизни. Если продолжать аналогию до конца, то смерть оказывается эталоном, образцом, и это опять же соотносится с постулатом Фрейда о желании живой материи быть неживой, ну да не будем мудрствовать.

Таким образом, воля к смерти оказывается чуть ли не метафизическим понятием. Правда, всё же остаётся ещё и воля к размножению, т.е. к жизни, а она как раз и не объяснена. Сам Фрейд ничего вразумительного по этому поводу не говорит (ну, или я не понял), кроме, наверное, мысли, что размножение служит способом слиться в единое целое, которым, видимо, изначально и была живая материя (хотя это опять же попахивает пресловутым стремлением к стабильности). Но тут Фрейд обрывает сам себя, и я умолкаю следом за ним.