(11) Господибожемой



- Да не вертись ты, господи боже мой, постой минутку смирно!
Мама заплетает мне косичку, а я смирно не могу. Мне не нравится, когда скребут по голове расчёской. И косичка не нравится. И не нравится это дурацкое "приличное" платье. Я хочу распущенные волосы и зелёный сарафан с оборкой.
Мама говорит:
- Никакого сарафана, ты из него выросла. Не выдумывай.
Мама говорит:
- Перестань дуться, надевай сандалики. Оставь в покое пуговицу.
Мама говорит:
- Не выводи меня, Полина, считаю до трёх. Господи боже мой, что за ребёнок?
А я думаю - какого народила, такой и ребёнок. И сразу представляю, как бы я была совсем другим ребёнком? Другой девочкой. Или даже мальчиком!
И не могу представить.

У тёти Тамилы нет ни детей, ни кошек, ни собачек. Я не люблю ходить к ней в гости.
Они с мамой сейчас сядут в кухне, будут пить свой кофе и разговаривать взрослые разговоры. А мне дадут скучную книжку про Эрмитаж. Или чистые листы и шариковую ручку. Взрослые думают, что дети любят рисовать в любое время и в любом месте.
Взрослые думают, что они всё про детей понимают. А сами заплетают им косички, надевают дурацкие платья и дают книжку про Эрмитаж.
"Господибожемой" с мамой в сговоре. Наверное, он главный по воспитанию, потому что мама всегда у него обо мне спрашивает.
- Господи боже мой, ну что с ней делать? - спрашивает мама.
И я каждый раз думаю, что же они со мной сейчас станут делать. А они не делают и не делают. Не справляются со мной, получается.

- Ты что, уже всю книжку посмотрела? - спрашивает тётя Тамила. - И все листы изрисовала? И как только мама с тобой справляется?
- Лучше бы я тебя не брала, Полина. Дай нам спокойно поговорить! Ты же большая девочка! - говорит мама.
Ага, а как волосы распустить - так маленькая.
- А можно я во дворе погуляю?
- Ну, погуляй. Только платье не испачкай, знаю я тебя! И чтоб со двора никуда!
А куда я со двора? Я тут ничего не знаю - мы на троллейбусе приехали.
Я выхожу на лестницу и слышу, как тётя Тамила маме говорит:
- Ах, как бы я хотела такую девочку!
А мама говорит:
- Ну так вперёд! Кто тебе мешает?
И я сразу пугаюсь - ой-ой! Это мама меня отдать, что ли, хочет?.. И уже не иду никуда, а сижу под дверью и думаю, что этого не может быть. Или может? Или не может? Ой-ой!

А вечером мама укрывает меня одеялом, а я обнимаю её за шею и говорю:
- Давай, мы зелёный сарафан отдадим какой-то девочке, а я буду носить "приличное" платье.
- Ну давай, - удивляется мама.
- Только ты меня не отдавай, хорошо? А тётя Тамила себе другого ребёночка родит.
- Что ты такое говоришь, Полина? - мама садится рядом на кровать, и прижимает меня к себе. - Я никому на свете тебя не отдам! Ты моя самая родная девочка!
И начинает целовать меня, и плачет. А зачем плакать, если всё хорошо? Дети никогда не плачут, когда хорошо. Только когда плохо. А взрослые такие странные…
И я думаю:
- "Господибожемой", и что мне теперь с ней делать?
А он молчит. Не знает, получается.


_________________________________________________________
(рисунок - L. Hurwitz )
(Предыдущие части)

Смотреть, как собака



А однажды мы держали свинью!
Это была бабушкина инициатива. Дед так сразу и сказал:
- Эта свинья сожрёт нас с потрохами!
Он имел в виду, что свинья будет нас объедать, и что все только и будут пахать, чтобы это рыло прокормить.
Отчасти он был прав. Бабушка моя, царствие небесное, прикипала душой к любой живности, от мошки до птеродактиля, на раз! Я уже говорила как-то про бочку с карпами. Ну, с теми карпами, которых мы с бабушкой купили с машины "живая рыба" у гастронома.
Их было три, помню, как сейчас. Двое подохли и были съедены. А живого бить бабушка сама не решилась, а деду не позволила.
- Он так на меня смотрит, - всплескивала руками бабушка, - как собака!
Собак у нас на тот момент было две - рыжая Боба и курчавый Шарик, которого сбила потом машина, но это другая история.
Так вот, смотрели они совсем иначе. Но с бабушкой не поспоришь. Она запустила рыбину в большую бочку с дождевой водой и накрошила туда хлеба.

- Теперь ещё карпа кормить! - злился дед. - Лучше бы я этот рубль пропил!
- Я те пропью! - кричала на него бабушка и ласково улыбалась, заглядывая в бочку. - Не бойся, маленький, мы тебя этому извергу не отдадим. Карпушенька наш…
Карпушенька прожил у нас в бочке три с половиной месяца! До начала октября. И вымахал в дородного детину килограмма на три. Два раза дед по пьяни вылавливал его из бочки и орал:
- Ааа, сука! Что смотришь? Всю жизнь мою загубил!
Но бабушка поспевала ко времени, спасала Карпушеньку и укладывала деда спать.
К октябрю стало холодать. Бабушка просыпалась затемно и бежала во двор смотреть, не примёрзла ли вода в бочке. В конце концов решено было рыбу выпустить в озеро (а вдруг у Карпушеньки семья осталась). Помню, как мы шли с бабушкой через весь район с белым трёхлитровым бидончиком для молока, из которого торчала толстая жопа Карпуши и недовольно мотыляла хвостом.
Потом было трогательное прощание с поцелуями и заверениями в долгой памяти и вечной любви.
Помню, что ещё несколько месяцев мы все по привычке заглядывали в бочку, проходя мимо. А дед говорил:
- Да не убивайся ты, весной нового купим!
На что бабушка бросала на него полный тоски и презрения взгляд и говорила:
- Что ты понимаешь? Нового!.. Он мне был как родной. У него были такие глаза…

Но я отвлеклась.
Поросёнок был молодой и задорный, и сразу было решено, что он будет жить в доме.
- Я ему вот тут постелю, - показывала место бабушка, - а там поглядим.
Но в этот раз дед как-то всерьёз заартачился, они долго ругались, призывали соседей и родственников в свидетели. В конце концов, дед взял верх, и свинтус переехал в сарай. На том условии, что дед сделает ему там "красиво"!
Свинья была девочка, и её назвали Паранька.
Девка росла на удивление ласковая и умная. Бабушка её баловала. Помимо обязательных приёмов пищи, Паранька регулярно получала то кусочек торта, то свеженький пирожок, то ещё какую плюшку.
Дед подтрунивал над бабушкой и высмеивал её перед соседями, за что она называла его бесчувственным сухарём и говорила, что вот так и ему потом стакан воды никто не подаст.
Рассчитывать на стакан воды от Параньки было так же смешно, как ждать любви от Карпушеньки. Но психотерапевтом она оказалась отличным.

Сарай был разделён на две части деревянной низкой загородкой. В одной части жила свинья, а в другой хранился всякий хлам - ненужная мебель, пустые банки под закатку, пачки газет и журналов, санки, инструменты… К самой загородке был придвинут старый диванчик.
По утрам, пока все ещё спали, бабушка приходила в сарай, усаживалась на диванчик и подолгу разговаривала с Паранькой. Та тёрлась о загородку, пыхтела и подставляла бока, чтобы её почесали.
Дед приходил к Параньке по вечерам. Включал в сарае свет, курил, жаловался на жизнь, похлопывал свинью по спине. А та понимающе вздыхала и подставляла бока, чтобы её почесали.
Бабушка ревновала страшно! Она пилила деда за то, что он палит электричество без нужды, за то, что он курит, а животному вредно, за то, что нечего теперь подлизываться, сам её не хотел сперва, а сам теперь ходит!
- Может, мне раньше и поговорить было не с кем, - отвечал дед. - А теперь я могу прийти, спокойно с человеком рюмочку хлопнуть!
- Я те хлопну! - ругалась бабушка. - Ишь, чего придумал! Не дай бог увижу - убью! Рюмку, говорит, хлопну, зараза!..

Паранька выросла огромной! Все соседи приходили посмотреть и поохать. Она лежала посреди сарая, возвышаясь над загородкой, придавленная собственным весом и тяжело дышала. Она больше не могла ходить.
И все говорили:
- Пора резать, пора резать… Вот это мяса будет!
Все говорили:
- Повезло вам, такая туша! Пора резать…
Рождество было не за горами. Во второй части сарая дед уже сделал уборку. Бабушка уже намыла до блеска всю квартиру. Я уже написала десять писем Деду Морозу. Снег выпал и уже не таял.
По утрам бабушка возвращалась из сарая заплаканная. И говорила деду:
- Она так на меня смотрит! Как собака…
Дед брал папиросы и шёл во двор курить.

А потом мы с бабушкой пошли выбирать ёлку, а когда вернулись, Параньки не было.
Дед продал её в деревню и долго убеждал бабушку, что ей там хорошо, что она немножко оправится и будет жить-поживать, что там природа и воздух, и всё такое. Бабушка месила тесто на пироги и кивала головой, как будто во всё верила.
А весной немножко доложили денег и купили деду красивенький голубой "Запорожец"! Дед ездил на нём до самой смерти. "Запарожец" звали Паранькой. И если бы у него были глаза, он бы точно смотрел на бабушку, как собака. Потому что она любила его, как родного. Как любила всё, что приживалось в её доме - от мошки до птеродактиля, от карпа до "Запорожца"…

Ой-ой!




Я по двору хожу и хожу, а гулять никто не выходит. Тогда я сажусь на лавочку и жду. И думаю, что время то быстро бежит, то медленно ползёт. И у меня сейчас медленно, а у кого-то, наверняка, быстро. А поменяться нам никак нельзя.
Я жду-пожду, никто гулять не выходит.
Тогда я иду через арку, выхожу на проспект и стою себе возле стеночки, смотрю вокруг.
Вокруг всего много. Дяденьки ходят и тётеньки, машины ездят, собаки пробегают, пролетают голуби и воробьи, шумно очень.
Если прижимать ладошки к ушам и отпускать, прижимать и отпускать, то получается, как будто ветер шумит в ракушке, или даже море.

Я иду по улице и слушаю то море, то ветер.
А потом - раз! - смотрю, а я уже заблудилась. Ой-ой!
И стразу страшно, и в носу щекотно. И я поворачиваюсь и бегу обратно. А обратно ничего не похоже. Тогда я в другое обратно бегу, и снова попадаю в чужое. И ноги сразу делаются слабые, и сильно давит что-то в горле.
И тогда надо плакать. Потому что, когда совсем не знаешь, что делать, всегда лучше плакать. Тем более, если вокруг чужое.
И я стою и плачу, и время у меня никуда не двигается. А машины едут и едут, у них всё хорошо и быстро получается.
А у меня как будто весь мир уже распух от слёз, и в голове гудит. Но не ветер, не море, и даже не машины. А как будто там набито много ваты, и кто-то трубит в неё глухо…

А мама присаживается на корточки рядом и говорит:
- Господи, Полина, что ты тут стоишь? Ты чего плачешь?
Мама говорит:
- Ты упала? Тебя кто-то обидел? Да что ж такое?
Я говорю:
- Я заблудилась, мама!
А мама говорит:
- Как же заблудилась, если ты прямо под домом стоишь! Да что с тобой такое?
А я смотрю - и в самом деле. Стою почти прямо под аркой. Ой-ой!
Как так? Непонятно ничего.
И сразу всё узнаю, и всё своё вокруг, знакомое.

Я с мамой не очень люблю за руку ходить. Но вот прямо сейчас люблю почему-то очень. И мы идём к подъезду. А там стоят Данка с Касей. И едят хлеб с маслом и зелёным луком.
И Кася говорит:
- Ты где была? Ты ревела что ли?
А я говорю:
- Я плакала, потому что заблуждалась!
И поднимаюсь по ступенькам, а они провожают меня завистливыми взглядами, и даже не знают, что бы ещё спросить.
Я им потом и так всё расскажу. А сейчас я очень домой хочу.
И я бегу вверх по ступенькам, и время бежит быстро-быстро, как раз как надо, как положено.

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)

(6) Где лежит совесть



Я наказана и стою в углу.
Нет, я сижу в углу. Мама ушла в магазин, а я тихонько придвинула стул и теперь сижу в углу. Но я всё равно наказана.
Данка выманила у меня новую коробку карандашей. Ну, не так чтобы прямо выманила! Я почти сама ей подарила. Не ей сейчас, так её сестре бы потом - точно! Они когда чего-то хотят, делаются сразу такие бледные и жалостные, и всё время вздыхают тяжело. И у меня внутри что-то начинает шевелиться такое колючее, что хочется плакать… и тошнит в голове. Я это не люблю очень, я от этого грустная делаюсь сразу.
Данка убежала домой, пряча карандаши под майкой. И у неё было такое лицо, как будто она сейчас умрёт от страха и счастья.
А мама мне говорит:
- Ну-ка признавайся, что ты там опять? Знаю я тебя. Посмотри мне в глаза. Ну-ка!
Мама говорит:
- Всю квартиру бы раздала! Сил никаких нет. Отвечай, Полина, я тебя спрашиваю!
Мама говорит:
- Карандаши, что ли, новые? Совсем совесть потеряла! Совсем… Марш в угол!
И больше не разговаривает со мной, и надевает плащ, и уходит в магазин.

Я сижу в углу на стуле и думаю, что когда я потеряла новенький зонтик в парке, мама сильно расстроилась, и ругала меня долго. А совесть – это, наверное, не так страшно. Мы её и не покупали вовсе (где ж я её потеряла-то?..) и не дарил нам никто (куда она могла деться?..), разве что мама принесла, а я не заметила.
Я заглядываю под стул, на всякий случай, но там ничего нет.
Мама не любит, когда я трогаю её вещи. А уж когда теряю – тем более.
Сидеть в углу скучно.
Я закрываю глаза и представляю, что у меня вырастают длинные-длинные ноги, и я достаю ими до пола. Потом ноги прорастают через пол и растут до самого первого этажа, до квартиры пани Ядвиги (ой, а вдруг я на неё наступлю!), я поджимаю пальцы и открываю глаза.
И думаю, как хорошо, что у меня ноги не растут сквозь пол. Как бы я ходила по двору с тремя этажами на ногах?

Я слезаю со стула и подхожу к открытому окну. Если мама уже возвращается, то я быстро встану в угол и буду послушно наказана. А если не возвращается, то не считается.
По двору ездит Ромка на велосипеде, а за ним бегает рыжая собачка Бутуся и радостно лает на колёса.
- Ромка, Ромка! - кричу я. – А где у тебя совесть лежит?
- Она не лежит, - отвечает Ромка, - она внутри вмонтирована! Это такая деталька в человеке, как подшипник! А тебе зачем?
- Я потеряла, - говорю.
И чувствую, как глаза наполняются слезами. И я быстро возвращаюсь в угол и сажусь на стул. Если часто-часто моргать ресницами и дышать ртом, то слёзы не потекут. Это я давно проверила. Но у меня почти никогда не получается. Поэтому я шмыгаю носом и утираюсь рукавом, и делаюсь грустная.

А потом в двери щёлкает замок, и приходит мама, и сразу идёт в мою комнату. И говорит:
- Ну что ты тут, горе луковое?
И я вижу, что она уже не сердится, но из угла не выхожу.
Мама говорит:
- Хорошо ты тут на стуле устроилась. Ты что плакала, Полина? Ну-ка!
Мама говорит:
- Ладно, купим другие карандаши. Перестань уже, ладно. Ну, иди сюда.
И я бросаюсь к маме и сразу начинаю плакать.
- Мама, я больше не потеряю совесть! Я знаю, где она, я нашла!
И я веду маму на балкон. И она послушно идёт со мной за руку, и смеётся, и гладит меня по голове.
Там в шкафу, на балконе, на нижней полке стоит большой ящик с инструментами и всякими детальками. Я открываю его и говорю:
- Вот, мама, видишь? Вот тут она, совесть! Тут много!
Мама смотрит то на меня, то на ящик, и у неё делается такое лицо, как будто она сейчас умрёт от страха и счастья…

________________________
(рисунок - L.Hurwitz)
(Остальные части)

Когда наступает весна, я начинаю болеть. Я болею горлом, носом, ушами, ангиной, бронхитом и даже свинкой. Свинкой только один раз, но очень неприятно. А что приятного может быть от свинки?
- Мама, - говорю, - давай я буду болеть зайцем или мышкой, или павлином. Вот павлином особенно! А ангиной не буду, а?
- Ложись в постель, - говорит мама, - и не выдумывай.
Мне нравится выдумывать.
Я лежу в постели и выдумываю себя больным павлином. И под одеялом у меня тихонько отрастают цветные мягкие крылья и сложенный в тугой веер павлиний хвост. Хвост растёт быстро, щекочет попу, начинает торчать из-под одеяла. Тонкие переливчатые перья почти касаются пола. Я приподнимаюсь на локтях и разглядываю узорную тень возле кровати.
Заходит мама, и я быстро поджимаю хвост, чтобы она не заметила. И сразу перестаю быть павлином, а становлюсь девочкой Полиной с больным горлом.
Мама говорит:
- Дай потрогаю лоб. Ты вспотела – сменим пижаму. Пей молоко с мёдом – это вкусно!
Мама говорит:
- Опять снимала шапку на улице? Опять потеряла варежки? А я предупреждала!
Мама говорит:
- Я завтра допоздна. За тобой присмотрит Ядвига. Пей, уже не горячее! Полина, ты меня слушаешь?

Ядвига живёт в нашем доме на первом этаже. Данка и Кася – две её внучки. Они близняшки, и мы дружим.
У них бывают пончики с сахарной пудрой, переводные картинки из мультика про крота и журналы «Uroda» (которые на самом деле про красоту).
У Данки и Каси нет родителей. Я не понимаю, как это.
Я понимаю, например, когда нет папы. Но когда нет мамы, этого я совсем не понимаю.
А все другие понимают. Все другие их жалеют и подкармливают. И пани Ядзю тоже жалеют.
Мама говорит:
- Им трудно, они одни. Отнеси Ядвиге кусок пирога. Не обижай девочек.
Мама говорит:
- Не ешь у них пончиков. Не бери у них конфеты. Давай подарим им книжку.
Данка и Кася разговаривают между собой по-польски и всё время ругаются. Они худые, бледные и очень одинаковые, особенно когда плачут.
Кася звонит мне и говорит:
- Не дружи с Данкой, она вредина!
Данка звонит мне и говорит:
- Не играй с Касей, она ябеда!
Мама говорит:
- Ты у меня умница. Не ссорься с девочками. Не ешь у них пончики. Не жадничай.
Когда совсем не получается быть умницей, я придумываю, что я их третья сестра-близняшка. Тогда мне можно съесть один маленький пончик и выклянчить переводную картинку. И тогда мне не очень стыдно, как если бы просто так.

Ядвига говорит:
- Лежи, не вставай. Закрывай рот, когда кашляешь. Не хватало мне ещё!
Потом идёт на кухню и лазит по шкафчикам, по ящикам, по холодильнику. Шуршит пакетом, звенит склянками, гремит кастрюлями.
Ядвига говорит:
- Зайду позже. Не вставай, спи. Вот тут чай на тумбочке. Не кашляй на меня.
Она уходит, а я звоню маме и говорю:
- Мне уже лучше. Можно я немножко похожу?
- Походи, - говорит мама. – Только немножко. Надень тёплые носки. И свитер тёплый.
Я одеваюсь и немножко хожу. По своей комнате, потом по маминой, потом по кухне и по коридору.
Потом сажусь в кресло и представляю себя выздоравливающим павлином. Очень красивым цветным павлином. Маленьким, но сильным. И немножко грустным.
- В следующий раз я буду болеть собачкой! – думаю я. – Пушистой рыженькой собачкой. Такой, как у Ромки из соседнего дома. Тогда мама сразу полюбит такую собачку. И оставит её у нас. И мне будет с кем поиграть.
А потом мне становится сонно и ватно.
Я забираюсь в постель, аккуратно складываю крылья под одеялом, поджимаю хвост и засыпаю сладким павлиньим сном.

______________________
(рисунок - L.Hurwiz)

- Что это у тебя в руке?
- Счастье.
- Почему такое маленькое?
- Оно только мое.Зато какое лучистое и красивое.
- Да...Восхитительно!
- Хочешь кусочек?
- Наверное...
- Давай ладошку.Я поделюсь.
- Ой...оно такое теплое...
- Нравится?
- Очень...спасибо!
- Близким людям никогда не говорят спасибо.
- Почему?
- Они всегда все понимают без слов.По глазам.
- А чужие?
- Чужие говорят спасибо таким же чужим.Прийдет время и ты поймешь.
- Знаешь...мне намного лучше,когда счастье в руке...
- Так всегда бывает.
- А если я с кем-то поделюсь?
- У тебя прибавится твоего.
- Почему?
- Сам не знаю.Только потом оно станет еще более теплым.
- А руки об него обжечь можно?
- Руки обжигают о зависть.О счастье их обжечь нельзя.
- Знаешь...я знаю с кем поделиться этим чудом.
- Я рад этому. Делись им. Ведь так многим его не хватает...