Мастер и Маргарита
Геннадий Багдасаров
Жуткая история, которая на самом деле произошла со мной много лет назад. До смерти матери.
Обязательно посмотрите фильм Мастер и Маргарита! Именно режиссера Бортко.
Но, не советую смотреть тем, у кого слабые нервы! Это может привести к расстройству психики.
После появления фильма на экраны, несколько актеров покончили жизнь самоубийством! Кто-то повесился, кто-то выбросился из окна.
Об этом говорили и показывали по телевидению.
Вот и не знаешь, верить после этого в мистику или нет.
Родственники, друзья, знакомые, могут подтвердить происшедшее.
В 1988 году, мой сосед предложил сходить в гости к его знакомому. Художнику Хвостову.
Пришли. Мастерская на ул.Римского-Корсакова. Позвонили. Входим.
И...я обалдел! Первое,что бросилось мне в глаза, картина. "Мастер и Маргарита"!
Огромная, на всю стену. Цветная. В центре картины Мастер и Маргарита.
Она в кресле. Он, с черной повязкой на левом глазе, опирается одной рукой на ее плечо.
Это же Вельзевул! Дьявол! Падший ангел.
С обеих сторон картины черти и всякая нечисть.
Это триптих. картину можно легко разделить на три части.
Я удивился незнакомым мне оттенкам красок. Картина цветная.
Художник Хвостов хитро улыбнулся и предложил мне повнимательней рассмотреть картину.
Я не дальтоник. Но только теперь понял, что вся картина расписана в едином серо-матовом тоне. Отойдешь на шаг-кажется цветной! Решил приобрести это чудо.
Договорившись, радостный, с картиной в руке, бегу домой и, первое, что я сделал, повесил картину прямо над диваном.
За несколько дней было много гостей!
Приходили и соседи и друзья и родственники!
Всем картина очень понравилась, но они стали утверждать, чтоб я ее или выбросил или продал.
Говорили, что картина завораживает, даже не успев взглянуть на нее!
И, что-то, наверняка, в этом есть дьявольское!
Все они с высшим образованием, без каких-либо мистических отклонений, а тут...
Одним словом, месяц я еще любовался, ахал, охал, что придется расстаться с ней, и...понес в комиссионный магазин, прямо через дорогу от дома.
Благо заведующая знакомая. Посмотрела и...ахнула!
- Картина просто бесподобная, но я ее боюсь у нас выставить.
Да никто и не купит такую жуть!
Но, в конце концов она решилась установить ее на стене со стороны входа.
Чтоб, входя, покупатели не сразу увидели ее. Чтоб могли увидеть, только возвращаясь.
Я заходил в комиссионный раз в неделю в ожидании получения денег от продажи.
Люди входили в магазин и что-то неведомое вынуждало оглянуться.
Они восхищались, ахали и охали, а вот купить картину никто так и не решился..
Даже после того, как я стал делать скидки.
Но сжечь картину или выбросить не хотел. Решил выждать и, при случае, подарить кому-нибудь.
С 1989 года я был президентом строительной фирмы.
Выезжая по делам, привязал картину к багажнику.
Решил подарить знакомому.
Трамвайный путь, два магазина и кинотеатр "Москва".
Завел машину. Торопиться некуда было.
12 дня. Все помню отлично. Июнь. Погода хорошая.
В это время тут должно быть оживленно. И машины и люди.
Обратил внимание, что нет никого. Медленно проезжаю трамвайный путь.
Колеса, наседая на рельсу, так же медленно соскакивают с нее.
Чей-то хриплый мужской голос меня окликнул:
-"Мужчина, Вы картину потеряли!"
Посмотрел в сторону кричавшего - никого! Никого не было и на улице.
Решил, чья-то шутка. Картину я хорошо привязал к багажнику автомобиля.
Выхожу - картины нет!
Тут же, прямо за углом, продовольственный магазин.
Заглянул в магазин. Никого нет! Ни продавщиц, ни покупателей.
Покрутился еще немного вокруг, да и вернулся домой..
Все, кому рассказывал эту историю говорили, что это к лучшему.
Очень хорошо, что картина пропала.
А уж к кому попала, то черт ее знает, что будет потом с новым хозяином картины.
Поверьте, это не глюки были.
Самому не вериться, что такое могло произойти.
Решил обнародовать эту историю.
P.S. Как я мог забыть.
Мы с соседом не раз искали художника Хвостова. Его и след простыл!
Хвостов - есть что-то загадочное и предрекающее в этой фамилии, ассоциирующейся с хвостом.

После приобретения картины у меня начались не просто неприятности.
Умерла мать. Исчез мой любимый черный кот. Обанкротился. Появились долги.
Была хорошая квартира. Пришлось продать. Было 3 машины. Одну за другой разбил вдребезги!
Было несколько ограблений квартиры. Травили клофилином и стреляли.
Преследовали бандиты.
Влетела и выжгла левый глаз ракета.
Теряя сознание чувствовал запах жареного глаза.
Может это провидение сыграло со мной такую шутку?!
Раз мол, приобрел картину, то не фиг бросать ее.
И злой гений с картины, таким образом, отомстил мне.


© Copyright: Геннадий Багдасаров, 2013

Недавно услышал термин: «заблаговременно оскорбленные».

Если раньше, следуя бессмертному тексту Венички Ерофеева, все везде искали гомосексуализм («У публики ведь что сейчас на уме? Один гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян»), то теперь гомосексуализм уже нашли везде и теперь ищут, где бы оскорбиться.

Последний пример с оперой Вагнера «Тангейзер» вроде бы закончился благополучно.

— Производство против Кулябина прекратить за отсутствием состава преступления, - зачитала судья.

И это отрадно. Печально другое.

Когда христиане было настоящими – они не боялись ни пыток, ни унижений, ни быть брошенными в клетку с дикими зверями, ни мучительного членовредительства без всякого анальгетика, ни позора. Не забудем, например, святую Энгратиду – ей отрезали грудь по приказу Дациана, правителя Сарагосы. (Святой Агате, кстати, тоже). Кому-то выкололи глаза. Кого-то распяли на колесе. Кого-то сожгли.

Святые мученики Пелий, Нил, епископы Египетские, пресвитер Зинон, Патермуфий, Илия и другие ранние христиане (общим числом 151) сильно пострадали при императоре Галерии (305 - 311). Среди них, правда, не было славян, большинство из них были египтяне, а некоторые даже и палестинцы. Но боль от этого не перестает быть болью, а мучения — мучениями. Правитель Палестины Фирмилиан захватил их всех в плен и приказал: святым мученикам выколоть глаза, подрезать на ногах жилы и подвергнуть всяческим иным пыткам. Сто мучеников были обезглавлены, остальные сожжены.

Теперь не так.
Читать далее...

Зима не жизнь, а потому и кончилась, толком не начавшись. В три дня кончилась. И я бреду по вечернему Бульвару после тёпленького дождичка – не в четверг, но в пятницу. Пронесло от ненастья… Дождичек вполне себе пресный.

Мой Бульвар в огнях и в чуждых страстях. А кошелёк опустел до троллейбусного статуса. И неудивительно. Слишком высоко была поднята планка за три дня зимы. Слишком высока. А теперь вот привычное падение барометра. Обыденная сырость… И – домой, мил-дружок, домой. В семью, родимый, в семью. Ножками, братец, ножками… Можно и в кредит на такси, но зачем? Побуду с народом.

А народ гуляет – весел и пьян. Народ толпится и хохочет – увы, не всегда по-доброму. И народ не бредёт домой. Он домой торопится. Народу ещё не насиделось, не выпилось и не закусилось – по всей видимости. Какой же ненасытный у нас народ. Нет, жизнестойкий!

И я тоже стою, но в сторонке от автобусной остановки и правее, и в затруднении. И в таком же явном затруднении стоит рядышком со мной некая Дама в берете. Дама в берете почему-то без сопровождающих лиц или лица. И судя по её лицу, она бы тоже не прочь домой не торопиться, но брести. Вот только сила инерции мешает. Та самая сила инерции, которая гонит нас в народ. Гонит нас в привычную среду, даже если на календаре не среда, а пятница.

А подкатившее внезапно изящное авто Landau (чуть ли не на двоих) от потеплевшей щедроты души решило нас с Дамой в берете вывести из затруднения и остановило свою входную дверь прямёхонько у наших ног. Разве что ковровая дорожка не выпала. Вот бывают же новогодние чудеса!

И пока мы с ней моргали от осознания чуда, к нашему изящному Landau на двоих ринулся тот самый народ-богоносец.

И проморгали… Да ещё и отшвырнул народ-богоносец Даму в берете от едва не выпавшей ковровой дорожки в направлении люстрационного мусорного бака. Люстрацию выполнял здоровенный красномордый малый. С жизнерадостным воплем: в очередь! Красномордым ведь хорошо известно, что Дамы в берете первые стоят на люстрацию, но никак не на чудеса с ковровой дорожкой.

Но я помешал довести люстрацию до логического конца. Я подхватил Даму и принял на грудь силу инерции народа-богоносца. В один миг подхватил берет Дамы, а в награду за реакцию и ловкость рук омыло моё лицо коньячной волной её волос… Ах, что за коньячные волны волос… Так бы и купался в них во все времена года.

И там были ещё какие-то мои слова сарказма. «Мол, почему мужчины обижаются, когда их награждают женщины титулом «козёл первой гильдии»? И ещё поздравил я красномордого люстратора с реинкарнацией. Так и сказал: «С реинкарнацией вас, Полиграф Полиграфыч!»

И совершенно неожиданно для меня красномордый люстратор обиделся на мои слова сарказма и попытался выяснить истину – на кулаках! Как это было неблагородно с его стороны. При такой разности в весовых категориях! Но гораздо большей неожиданностью оказалось вмешательство ещё одной Дамы – спутницы красномордого люстратора. Вот уж чудеса… И у таких бывают спутницы жизни?!

«Не трожь его, Русланчик! Пошёл он на хуй». Так сказала. После чего сгребла (неужто Людмилка?) «Русланчика» в охапку, пихнула его в распахнутые двери несостоявшегося для нас, но не для них, изящного Landau. И укатили. Пить, жрать, спать. Размножаться. А чего ещё делать-то?

А мы с Дамой в берете остались. Бродить среди козлов (не всегда горных), искать увянувшие розы и слушать мёртвых соловьёв. По рецептам Русского серебряного века. Под январский пресный дождь, после трёх дней зимы…

Владимир Кокурин

Однажды учительница дала ученикам такое задание: составить список класса, подумать, что больше всего нравится в каждом из одноклассников, и записать это качество напротив его фамилии. В конце урока она собрала списки. Это было в пятницу. За выходные она обработала результаты и в понедельник раздала каждому ученику листок, на котором перечислила все то хорошее, что заметили в нем одноклассники.

Ребята читали; то тут, то там слышался шепот: «Неужели это все обо мне? Я и не знал, что меня так любят». Они не обсуждали результаты в классе, но учительница знала: она достигла цели. Ее ученики поверили в себя.

Через несколько лет один из этих ребят, Марк Экланд, погиб во Вьетнаме. Его хоронили на родине, в Миннесоте. С Марком пришли проститься друзья, бывшие одноклассники, учителя. На поминках его отец подошел к учительнице математики: «Я хочу показать вам кое‑что, – из бумажника он достал сложенный вчетверо, потертый на сгибах листок. Было видно, что его много раз читали и перечитывали. – Это нашли в вещах Марка. Он не расставался с ним. Узнаёте?» Он протянул бумагу ей. Это был список положительных качеств, которые заметили в Марке одноклассники.
.Из сети

Воспоминания во мне кричат, беснуются, встают на дыбы и я теряю рассудок. Это страшно - терять рассудок в одиночку. Воспоминания дикие, разрозненные, никак не желающие сложится в единую вязь. Она закрывает тонкой прохладной рукой мои горячие глаза. И я, ослепший, читаю ей стихи. Полушепотом, почти не слышно, губами рисуя слова, которые ничего не значат, но без которых нас нет. Она наклоняется все ближе к моему лицу, я отчаянно хватаюсь за ее ледяные пальцы, потому что падаю, падаю, падаю в никуда. Провал. Она смеется, растрепанные волосы ловят солнечный свет, уже не отпуская его из своего мягкого и настойчивого плена. А я ловлю ее, поднимаю на руках над землей и решаю для себя раз и навсегда, что небо пахнет именно так - ее волосами, ее кожей, ее губами. Провал. Картинка за картинкой, мгновение за мгновением. Так вон она - жизнь. Воспоминания, желтые осенние листья внутреннего календаря, исчезающие за спиной с приходом зимы, которая всегда - рядом...

Сегодня, 16 августа, юбилей драгоценного человека –
моего мужа Бориса Альтшулера

Далее: стихи, проза: «Имею право»

***
А знаешь ты зачем я тут,
Зачем здесь лютики цветут,
Зачем трава меня щекочет,
Зачем кузнечик так стрекочет,
Зачем шиповник заалел,
Зачем так дождик звонко пел,
Зачем в глаза мне солнце било?
Затем, чтоб я тебя любила.

***
Погоди, я с тобой, я с тобой.
Даже если ведут на убой,
Даже если там морок и плаха.
Я не ведаю большего страха,
Чем вдруг выпустить руку твою
И остаться навеки в раю.

***
Не ведаю – к счастью ли это, к несчастью,
Но стал ты моей неотъемлемой частью.
В чём счастье? Да в том, что люблю и любима,
Несчастье же в том, что вдвойне уязвима.

***
И кончается день, и кончается ночь,
И почти пролетело любимое лето.
Смысла нет хоть на что-то накладывать вето,
Потому что и так всё уносится прочь.
Перед дальней дорогой бьёт нервная дрожь
Занавеску и ветер, и крылья, и крону.
Хоть бы кто нам сказал: «Да живите, не трону».
Обещай мне, что ты без меня не уйдёшь.

---------------------------

О ТОМ, О СЁМ:

«ИМЕЮ ПРАВО»
Из рассказа «Итак, она она звалась Татьяной»

… Но вернёмся в Дубулты 1960 года. Мы сидим в холле, на столе коробка конфет и бутылка принесённого Цезарем ликёра шартрез. «Налейте ей, – говорит Таня, – пусть попробует. А то она у нас совсем салага. Ничего не пробовала, ничего не знает». Мне налили жгучую жидкость. Я сделала два глотка и задохнулась. На глаза выступили слёзы, я закашлялась. «Ну и реакция, позавидовать можно, – рассмеялась Таня, опустошая свою рюмку. – Когда прокашляешься, спой нам. Она потрясающе поёт по-английски». В голове моей шумело, по телу разливалось приятное тепло, мне стало хорошо и страшно. Я поняла, что ступила на путь греха.

Heaven, I am in heaven,
and my heart beats so that
I can hardly speak.

Неужели это мой голос? Неужели это я напилась и пою? Таня ликовала: «Браво, браво! Спой ещё вот это: «Tea for two and two for tea»».

Утром меня, как всегда, разбудил Танин кашель. Через минуту в дверь постучали.
– Не спите? – раздался Танин голос. – Я пришла почитать вам стихи.
– Ты что, стихи пишешь? – спросила сонная Ирка. – Не люблю стихов, никогда их не читаю. Прав был Лев Николаевич: стихи сочинять всё равно что приплясывая идти за плугом.
– Ну и не слушай. Я ей почитаю.
Таня села на мою кровать и голосом, ещё более загадочным и хриплым, чем всегда, стала читать стихи про погибшую любовь, про то, как двое, проснувшись, оттолкнулись друг от друга ресницами…
– Между прочим, – спросила Ирка, – чем ты, собственно, занимаешься в жизни?
– Живу, – последовал ответ.
– А сверх этого? – не отступала Ирка.
– Что бы ты хотела услышать? – ответила Таня вопросом на вопрос.
– Ну, ты что, просто мужняя жена или учишься где-нибудь?
Танины губы дрогнули, и после некоторой паузы она отчётливо произнесла:
– Я пишу стихи.
– И ты считаешь это занятием? – саркастически спросила Ирка.
– Считаю! – с вызовом ответила Таня. – Между прочим, ты слыхала имя моей матери?
– Слыхала. Как не слыхать!
– Ну и что, по-твоему, она делает в жизни?
– Но ты, кажется, не настолько известна, – иронизировала Ирка.
– Она тоже когда-то не была известна.
– А-а-а, ну так бы сразу и сказала: собираюсь стать знаменитой поэтессой.
– Брось ты чушь городить! – неожиданно внятно произнесла Таня.

Слушая их спор, я и представить себе не могла, что через каких-нибудь два-три года я тоже начну писать стихи, и мои родители будут всерьёз обеспокоены тем, что из-за этого химерического занятия я брошу преподавание и окажусь между небом и землёй. Я и представить себе не могла, что мой свободомыслящий муж будет терпеливо внушать мне, комплексующей по поводу порочной тяги к сочинительству, не приносящему никакой пользы отчизне, что я имею право писать, имею право…

http://larmiller.livejournal.com/322724.html

Нина Николаевна Берберова писала в автобиографическом "Курсиве" о двух встречах с Александром Блоком, произошедших в ее жизни. Первая встреча состоялась на благотворительном литературном вечере в Петербурге, посвященным русским солдатам Первой мировой, когда знаменитые поэты читали свои стихи. Берберова была гимназисткой, только начинала писать и восхищалась Александром Александровичем.
Второй раз она увидела поэта на смертном одре.
7 августа 1921 года Берберова пришла в Дом Литераторов, в надежде хоть что-либо узнать о Гумилеве, арестованном 3 августа. На стене она увидела только что приклеенный листок, извещавший о том, что скончался великий русский поэт Блок. Она с трудом читала расплывающиеся от слез слова... "Вы плачете о Блоке?" - спросил ее кто-то. Потом она шла, ехала по петроградским улицам, купила в чудом сохранившемся в то трудное время цветочном магазине белые лилии на длинных стеблях, понесла их Блоку, в его квартиру на неведомой ей Офицерской улице, на берег реки Пряжки, где она еще ни разу не была. Квартира Блока была заполнена тихими людьми. Берберова прошла в его кабинет, положила цветы на одеяло. Потом, спустя много лет, Мариэтта Шагинян напишет в воспоминаниях: "Какая-то девушка принесла первые цветы"...
Провожал Блока в последний путь, казалось, весь Петроград. Скорбная река из людей медленно текла жарким августовским днем на Смоленское кладбище...
А 24 августа пришло известие о расстреле Николая Гумилева в числе 62-х по делу Таганцева, обвиненных в контрреволюционном заговоре и расстрелянных без суда и следствия.
Так закончились две крупнейшие эпохи Серебряного Века - символизм (Блок) и акмеизм (Гумилев).
Так закончился Серебряный Век русской поэзии.
Август 1921 года стал не только месяцем памяти Блока и Гумилева.
Он стал переломом, рубежом в русской литературе.
После него начался массовый отъезд писателей, поэтов, художников, русской интеллигенции за рубеж. Потом были высылки, философские пароходы, аресты...
Август 1921 года стал началом раскола нашей литературы. Появлением наполненной болью литературы "русского зарубежья".

Они так долго шли к нам - наши писатели и поэты, делившие горькую участь изгнанников. Прах их лежит в земле Парижа, Ниццы, Монтре...

И они вернулись, в начале этого столетия, наконец, навсегда, заняв свое почетное место в нашей литературе и поэзии - Бунин, Ходасевич, Георг.Иванов, Вяч.Иванов, Адамович, Зайцев, Ремизов, Алданов, Мережковский, Гиппиус, Одоевцева, Берберова, Набоков...
Моменты счастья для тех, кто понимает.


Когда мы в Россию вернёмся… о Гамлет восточный, когда? —
Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,
Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,
Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём…

Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,
Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,
Как будто сквозь белые сте́ны, в морозной предутренней мгле
Колышатся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен и наг,
Над нами трёхцветным позором полощется нищенский флаг,

И слишком здесь па́хнет эфиром, и душно, и слишком тепло.
Когда мы в Россию вернёмся… но снегом её замело.

Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.
Две медных монеты на веки. Скрещённые руки на грудь.

Георгий Адамович 1921


ПИСЬМО В ПАРИЖ

Когда мы в Россию вернемся?
Г. Адамович

Нас не спасает крест одиночеств.
Дух несвободы непобедим.
Георгий Викторович Адамович,
а вы свободны,
когда один?
Мы, двое русских,
о чем попало
болтали с вами
в кафе «Куполь»,
но в петербуржце
вдруг проступала
боль крепостная,
такая боль...
И, может, в этом
свобода наша,
что мы в неволе,
как ни грусти,
и нас не минет
любая чаша,
пусть чаша с ядом
в руке Руси.
Георгий Викторович Адамович,
мы уродились в такой стране,
где тягу к бегству не остановишь,
но приползаем —
хотя б во сне.
С ней не расстаться,
не развязаться.
Будь она проклята,
по ней тоска
вцепилась, будто репей рязанский,
в сукно парижского пиджака.
Нас раскидало,
как в море льдины,
расколошматило,
но не разбив.
Культура русская
всегда едина
и лишь испытывается
на разрыв.
Хоть скройся в Мекку,
хоть прыгни в Лету,
в кишках — Россия.
Не выдрать!
Шиш!
Невозвращенства в Россию нету.
Из сердца собственного не сбежишь.

Евгений Евтушенко 1965

http://netta-strofa.livejournal.com/45117.html



Прослушать или скачать Фёдор Шаляпин Утро туманное бесплатно на Простоплеер

  ................
          Постепенно все сходило на нет. Даже та культурная жизнь, которая еще теплилась в начале 70-х, казалась далеким сном в конце десятилетия. Одним из последних всплесков явились «квартирные» выставки подпольных художников в 75-м году.
          Весело и жутко было ходить по «крамольным» адресам, подниматься на лифте в чью-то квартиру или спускаться в очередной подвал, чтоб увидеть множество самых разных полотен, среди которых были и настоящие шедевры. Весело потому, что, несмотря на бульдозер, прущий на художников в Беляеве, они пробились к зрителю, даже самой плохонькой своей картиной утверждая: «Живу. Пишу. Свободен». Жутко оттого, что было ясно: все это скоро прикроют. Так и случилось. Вспоминаются эти выставки как праздник, как яркий весенний день среди стойких морозов.
          То было странное время «квартирной» культуры: спектаклей, лекций, концертов.
          В 76-м мы познакомились с Петром Старчиком, который незадолго до того вышел из казанской спец. психбольницы, куда попал за распространение «антисоветских» листовок. В той же больнице Петя начал сочинять песни на стихи самых разных поэтов: Цветаевой, Мандельштама, Белого, Шаламова и многих, многих известных и малоизвестных авторов. Выйдя на волю, он пел дома и у друзей. Эти песни, исполняемые хриплым, низким, далеко не «вокальным» голосом, долго не отпускали. Петя был самоучкой. Он, как умел, аккомпанировал себе на рояле, гитаре, цитре, наверное, нарушая какие-то законы гармонии и исполнительского мастерства и заставляя морщиться профессионалов. Но в том, что он делал, было столько трагизма, душевной боли, страсти, что его песни убеждали и запоминались. В полузадушенном, сумеречном, холодеющем мире он разложил костер и поддерживал жар, которого не хватало всем.
          Но где бы, что бы ни вспыхивало и даже ни тлело – пламя ли, свечечка – все было видно с лубянской колокольни. Ее быстрые, бесшумные, как тени, пожарные в сером поспевали всюду.
          Однажды мы с Петром собрались посмотреть картины художника Максима Дубаха, одного из участников «квартирных» выставок. По дороге заехали в милицию, куда Старчика в очередной раз пригласили для беседы. «Это на пять минут, – сказал Петр, – Они опять повторят, что мои песни мешают соседям, которые якобы жалуются. Это они-то жалуются! Первый этаж и единственные соседи – семья глухонемых».
          Приехали в наше общее (мы живем рядом) 127-е отделение милиции. Петя зашел внутрь, а мы (жена Петра Саида, я, Боря, его брат Алик, дети Петра – Петя и Марина) остались на улице. Немного подождав, решили подняться на второй этаж. Вскоре к нам подошел низкорослый крепкий мужчина в белой рубашке с закатанными рукавами. «Здесь стоять нельзя. Ждите внизу», – сказал он тоном, не терпящим возражений. Неожиданно в коридор вышел Петр в сопровождении нескольких человек. Лицо его горело. Быстро пройдя в другой конец коридора, они скрылись в одном из кабинетов. Видимо именно это нам и не положено было видеть. На помощь крепкому дяде появился такой же. Они заняли все пространство от стены до стены, тесня нас и не давая пройти: «Назад, назад, вниз пожалуйста. Пройдемте вниз. Быстренько!» Происходило что-то непредвиденное. Мы спустились вниз и побежали к другому входу. Там, во дворе милиции стояла карета скорой помощи. Сомнений не было: это за Петром. Вскоре вышел и он в сопровождении санитаров и милицейского начальства. Жена и дети бросились к нему. Боря и Алик быстро подошли к тому, кто казался главным. «Имейте в виду, этим делом занимается академик Сахаров. Все будет известно Леониду Ильичу Брежневу», – громко сказал Боря. «Кто такие?, – вскинулся тот, – Пройдите наверх!» И их увели на второй этаж, где сотрудники КГБ проверили у них документы и записали данные, пригрозив дурными последствиями за вмешательство.
          А в это время санитары, взяв Петра под руки, повели к машине. Дети и Саида цеплялись за него, не давая идти. «Петр Петрович, ну, Петр Петрович!» – повторяли люди в белых халатах, подталкивая его к машине. Сумев, наконец, оторвать Петра от жены и плачущих детей, они затолкали его в карету скорой помощи и сели сами. Машина тронулась. Дети закричали, Саида бежала следом, но, немного пробежав, остановилась. На ней не было лица. Возле ворот какой-то милиционер пытался завести мотоцикл. «У, гад!» – срывающимся голосом крикнула Саида и, взяв кусок глины, швырнула в милиционера. Он оглянулся, и я увидела на его молодом лице растерянность и смущение. Меня била нервная дрожь.
          Вечером того же дня – 15 сентября 76-го года – я написала стихи:

Погляди-ка, мой болезный,
Колыбель висит над бездной,
И качают все ветра
Люльку с ночи до утра.
И зачем, живя над краем,
Со своей судьбой играем,
И добротный строим дом,
И рожаем в доме том.
И цветет над легкой зыбкой
Материнская улыбка.
Сполз с поверхности земной
Край пеленки кружевной.

          Позже Петя написал музыку на эти стихи и они стали песней.
          Произошла катастрофа: на наших глазах средь бела дня схватили и увезли в психбольницу Петра Старчика, чтобы держать взаперти не дни, не месяцы, а годы, может быть всегда. Так это бывало в подобных случаях.
          Первые недели Петру удавалось передавать на волю короткие записки, из которых мы узнали, что он – в палате, где койки стоят почти вплотную, где санитары прилюдно избивают больных, где душевнобольной сосед гасит об него окурки. Позже Петр показывал нам руки со следами ожогов.
          Через некоторое время записки сделались сумбурными и невнятными, почерк – неразборчивым. Стало ясно: началось «лечение». Впоследствии он рассказывал: после каждого укола подступала тошнота, шла обильная слюна, мутнело сознание, притуплялась память, появлялись вялость и безразличие.
          Петр Старчик должен был перестать существовать как личность.
          И вдруг случилось чудо. Хищная лапа ослабила хватку. Международная кампания в защиту Старчика, к которой, кажется, удалось подключить самого президента Франции, неожиданно помогла. Петра перестали колоть, перевели на более легкий режим в другое отделение, куда ему друзья передали гитару и транзистор. Однажды, включив приемник и покрутив ручку, Петр неожиданно услышал... собственный голос. Он не поверил своим ушам, решив, что и впрямь «свихнулся». Но то действительно был его голос: по западному радио звучали песни Старчика. Те самые – о лагерях и тюрьмах, белых и красных, уехавших и оставшихся, одним словом о России, о страшной ее судьбе. Те самые, крамольные, за которые он попал в эти стены.
          15 ноября к нашему дому подъехала машина. За рулем, как и в тот несчастный день ровно два месяца назад, сидел Алик. Но сегодня все было иначе. «Лариса!» – крикнули с улицы. Я выглянула и увидела Петра, который, задрав голову, с печальной улыбкой смотрел на наши окна. Возле него стояла Саида. Алик запирал машину. Через минуту они входили в двери нашей квартиры. Петр был худ и бледен. На нем болталось свободное черное пальто, которое Саиде кто-то дал для него. «С плеча самого Михаила Чехова, актера», – сказал Петя. Мы расцеловались. Он выглядел немного растерянным. Походил по квартире, постоял у кроватки, где спал мой младший сын, шепнул: «Как вырос!» Было видно, что он с трудом привыкает к воле, к домашней обстановке.
          В тот день валом валили друзья. Не умолкал телефон, не запирались двери. А Петр пел и пел: и старое, и новое, сочиненное в больнице. Тогда он впервые исполнил одну из лучших своих песен на слова Александра Кочеткова – «Балладу о прокуренном вагоне». Эти стихи были напечатаны в только что вышедшем альманахе «День поэзии», который мы передали ему в больницу.
          «С любимыми не расставайтесь,» – пел Петр. «С любимыми не расставайтесь,» – вторила ему Саида. «С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них...». Голоса сливались, разлучались и соединялись снова, заполняя пространство. «И каждый раз навек прощайтесь, и каждый раз навек прощайтесь, и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг...». Мелодия была стремительна и неудержима, как летящий по рельсам состав. Голоса звучали обреченно, будто в предчувствии близкого крушения. Песня-заклинание, песня-мольба надрывала душу. Плакали все.
          Через пять лет после этой истории на одной из пресс-конференций французский журналист спросил советского чиновника Загладина: «Правда ли, что в вашей стране сажают в психбольницу за исполнение песен в собственном доме?».
          «За исполнение песен в собственном доме» – слова из обращения к президенту Франции Валери Жискар д'Эстену, написанного Борей в защиту Старчика и среди прочих переданного на Запад.

          ПЕСНИ ПЕТРА СТАРЧИКА

          * * *
          Конец 70-х. Разгром Хельсинкской группы. Аресты, аресты, аресты... Новое десятилетие началось с высылки Сахарова. Никто не знал, что будет со страной, а я к тому же не знала, как это отразится на жизни нашей семьи: ведь Борю связывали с А.Д. долгие дружественные отношения. Это не могло остаться без последствий. Каждый обычный мирный день казался чудом:

Благие вести у меня,
Есть у меня благие вести:
Еще мы целы и на месте
К концу сбесившегося дня.
На тверди, где судьба лиха
И не щадит ни уз, ни крова,
Еще искать способны слово,
Всего лишь слово для стиха.

          Март 82-го. Меня вызывают на Лубянку. «Ваш муж Борис Альтшулер вам постоянно лжет, – заявляет молодой стриженый ежиком следователь. – Его связывают с Академиком (он ни разу не произнес страшного имени) отнюдь не научные интересы, а общая подрывная антисоветская деятельность. Существуют лишь два варианта: в двухнедельный срок покинуть страну или... – Последовала выразительная пауза. – Или ваш муж не увидит своих детей десять-пятнадцать лет», – с удовольствием отчеканил он. «А третьего пути нет?» – тупо спросила я, до той поры не задавшая ни единого вопроса. Следователь расхохотался, откинув голову. «Скажите спасибо за выбор, который вам предоставили», – отсмеявшись, сказал он.
          В мае на вторичной беседе все тот же следователь невозмутимо изрек: «Об отъезде забудьте. Это был маневр, проверка вашей реакции. Вы никогда не уедете. Лучше объясните мужу, что ему дан последний шанс. Дальше пусть пеняет на себя.» Что это были за «маневр» и «проверка» можно было только гадать.
          Той весной Борю уволили с работы, и через несколько месяцев он устроился дворником в ДЭЗ неподалеку от дома.
          17 ноября 83-го года. 9 утра. Звонок в дверь. «Кто?» «Откройте. Из ДЭЗа.» Называют фамилию начальницы Бори. Открываю. Оттеснив меня, в коридор вошли восемь здоровых мужчин. «Грабители!» – мгновенно решила я и попыталась не дать им закрыть за собой дверь. Один из них, видимо старший, предъявил удостоверение, которого я не разглядела, но тут же почему-то поняла: КГБ. «Мы обязаны провести у вас обыск», – заявил он. «Но мне надо уходить. Меня ждут, – наивно возразила я. – Нужно хотя бы предупредить, что не приду». Я бросилась к телефону, подняла трубку. Один из восьми тут же оказался рядом со мной и нажал на рычаг: «Звонить нельзя. Дома кто-нибудь есть?» «Да. Дети». «Будите». Я подняла детей. Они быстро оделись и с любопытством следили за происходящим. Мне удалось каким-то чудом убедить главного, что старшему сыну нужно идти на занятия. Сын, поняв мои знаки, побежал на участок, где папа работал дворником. Боря успел позвонить разным людям и передать свою записную книжку в надежные руки, а потом пришел домой. Следом за ним появился Алик. Вскоре пришел наш друг и сосед – писатель Юрий Карабчиевский. Ему, как и Алику, немедленно были заданы все полагающиеся вопросы (фамилия, кем приходится хозяевам квартиры, цель визита). Он знал, что до конца обыска его не выпустят и пришел, чтоб коротать с нами этот бесконечно длинный день. Присутствие Юры и Алика, непринужденный разговор и шутки – как это было важно тогда! Обыск длился до вечера. «Уведут его или нет?» – стучало в мозгу.
          Безучастно смотрела я, как восемь мужчин роются в вещах, книгах, рукописях, записных книжках, как они аккуратно снимают с металлической подставки перекидной календарь с моими пометками. Но, когда, выйдя в коридор, я увидела, что один из них залез в карман моего пальто и, вытащив черновик, принялся его читать, я взорвалась: «Что вы делаете?! Я даже мужу не показываю черновиков!»
          Они унесли массу книг: Мандельштама, Набокова, Цветаеву, машинописный экземпляр романа Феликса Розинера «Некто Финкельмайер», три пишущих машинки, кассеты с записями классической музыки, текстов на английском и песен Феликса и Старчика...¹
          ................


См. также «Где живёт Лариса Миллер?». 


____________________

          ¹  Примечание Б. Альтшулера при публикации в интернете: Примерно через год я по совету Софьи Васильевны Каллистратовой направил в Прокуратуру г. Москвы жалобу «прокурору по надзору за деятельностью органов государственной безопасности» о том, что КГБ не возвращает мне изъятые при обыске аудиокассеты и просил вернуть эти записи в неповрежденном виде. В январе 1985 г. меня вызвали в Главную приемную КГБ СССР, где тот же самый «молодой стриженый ежиком следователь», который беседовал с Ларисой в марте 1982 года, вернул мне все 60 компакт-кассет, заверив: «Борис Львович, у нас ничего не пропадает». Дома, включив Старчика, убедились, что всё правда. Странно было слушать привезенную с Лубянки «Владимирскую прогулочную» на слова Вити Некипелова: «Даже и небо решеткою ржавою красный паук затянул». А самого Виктора Некипелова в это время медленно убивали в лагере.

http://www.larisamiller.ru/domadres.html

Почти со всем не согласен с ним,но вот насчет детей,он к сожалению прав...


У русской литературы закончился срок годности


Мы слышим плач толстых министров, черносотенцев и филологических дам — они очень сожалеют, что дети не читают.

Никто не задался вопросом: а что, собственно говоря, этим детям читать? Классику? А почему ее надо читать? Почему надо употреблять продукт, у которого явно закончился срок годности? Почему до сих пор никто не хочет называть вещи своими именами?

Богоискательская истерика Достоевского имеет к сегодняшнему дню такое же отношение, как шумерские глиняные таблички. Пафосное, мучительное, многословное фэнтези Толстого о войне 1812 тоже свое отжило. В этом жанре появились образцы и поинтереснее. Тема многолетних предсовокупительных терзаний самок в кринолинах тоже сегодня особого интереса не представляет.

Конечно, существуют какие-то максимально влиятельные образцы культуры. В трилогии Толкиена современная литература сварилась, как в котле. Но Толкиен не сильно пропагандируется, потому что все боятся простой и очевидной аналогии с Мордором.

Как сказал классик, духовность — это газ, который выделяют попы из разных бородатых отверстий. И это очень точно сказано, особенно сегодня. Вообще, что такое сегодня духовность? Духовность — это не знание астрономии и астрофизики, это полное невежество в вопросах молекулярной биологии, физиологии, структурной геологии. Следующий этап культа духовности — аттракционы типа наполнения бассейнов гноем Иова Многострадального и коллективных заплывов в нем. Тоже очень духовненько.

Нет, наверно, в мире литературы, столь же агрессивной и дидактичной, как русская. Когда-то она была очень актуальной, отчего сегодня особенно бессмысленна, потому что языковая и мировоззренческая картина мира сменилась полностью. Вся русская литература имеет отчетливый, навязчивый, великодержавный подтекст с культом солдафонов. Есть ли в этом хотя бы воспитательный эффект? Он нулевой. Сегодня это особенно хорошо заметно.

Вскормленные романтизмом усатые мальчики в Славянске некрасиво прячутся в библиотеках, прачечных и за всяких торговцев крыжовником. Вместо того, чтобы выйти в чисто поле и принять там бой с украинской армией, не подвергая риску мирное, офигевшее население. Они же прячутся в жилых кварталах, как какие-нибудь сирийцы, которые никогда не читали Бердяева или Хомякова. Выглядит это все предельно паскудно. Можно подумать, что на юго-востоке Украины мало больших свекольных или картофельных полей должной гектарности, где можно было бы разгромить украинскую армию. В такой ситуации, конечно, можно погибнуть. Но если эти имперские мальчики являются теми, за кого себя выдают, то такой пустяк их смущать не должен. Там, кстати говоря, все эти колорадские аксессуары смотрелись бы лучше, чем в подворотнях.

Конечно, у русской литературы до сих пор есть фанаты. Достоевский из могилы весьма успешно дергает за ниточки даже самого Милонова, не говоря уже о его мелких подражателях типа Проханова, Дугина, Холмогорова и других черносотенцев. Эти персонажи, конечно, симпатичны, но они на вряд ли обеспечат русской литературе вторую жизнь.

Все наши архаисты переходят на административный крик, и всю эту милую макулатуру XIX века окончательно хоронят, потому что они превращают Пушкиных, Толстых и Достоевских в личного врага каждого школьника.

Вообще, эта имперская идеология тащит на себе безумный культ старья и нелепых, корявых, антисанитарных артефактов. Считается, чем больше будет Россия похожа на лавку старьевщика, тем она будет величественнее и страшнее. А того, кто пытается произвести уборку, выкинуть всякое гнилье, затхлости и заплесневелости, почему-то называют русофобом. Хотя самые страшные враги России — это черносотенцы.

И еще одна важная заметочка по поводу чтения, касающаяся скорее современной литературы.

Мы видим, как ломанулись писатели в православие. Очень трудно найти столь же благочестивую публику, как писатели. Они воодушевились продажами милого, но блеклого пропагандистского чтива Тихона Шевкунова, и поняли: совершенно не важно, какая книжка, а важно, через сколько торговых точек она распространяется. Если получить вожделенный гриф патриархии, то книжку можно продавать через десятки тысяч свечных лавок при каждой церкви.

С другой стороны, есть всякие Задорновы, которые всерьез говорят о том, какие американцы тупые. Задорнов хороший сатирик, и если он хотел рассмешить, то у него получилось. Давайте сравним количество нобелевских лауреатов. В России — 23 лауреата, а в тупой Америке — 356.

Дети отказываются читать, и они в этом совершенно правы, и надо им в этом помогать. Устами младенца глаголет истина. Не надо заставлять детей читать. Надо признаться, что читать им в общем нечего.

Подготовила Анастасия Мальцева

http://www.snob.ru/profile/20736/blog/76791

      

                                                              
Мне прислали рассказ. Хочу поделиться с вами, читатели. Только предупреждаю; националистические коменты, коменты, полные ненависти, матов – буду удалять. Автора этого рассказа я не знала, потратила час на поиски, кажется, нашла; ссылку дам в конце поста, как всегда. Читайте.
1941 год. Начало немецкой оккупации в маленьком городке Полтавской области.
В бывший райком партии вселилась комендатура. Небольшой дореволюционный двухэтажный особняк. По коридорам снуют немецкие офицеры, взвод охраны, обслуга из местных.
Стучат пишущие машинки, тренькают телефоны, немецкий порядок входит в свои права.

В один из кабинетов, для разбирательства привели двенадцатилетнюю девочку. Ее поймали на улице, есть подозрение, что еврейка.

На свою беду, она и вправду была еврейкой. Родители уже месяц как поджидали свою доченьку на небе, и вот пришла пора Адочки. Месяц она бродила по городу, жила, где придется. Приютить опасную девочку никто не решился.

В комнате работали два офицера за двумя письменными столами. Один оторвался от бумаг, перекинулся парой слов с конвоиром, глянув на Аду, сказал:

- "Я! Дас юдише швайн! " и опять углубился в бумаги. Советская пионерка хоть
и не понимала по-немецки, но что такое "юдиш" и что ее ждет, знала.

Она вдруг в отчаянии бросилась к дверям и опрометью выскочила в коридор.
                                

                                                              

Присутствующие не кинулись догонять беглянку, а дружно заржали, ведь в здании не было ни одного окна без решетки, а внизу на выходе круглосуточная охрана и только немецкая. Бежать-то некуда, разве что заскочить в другой кабинет... А толку? Но страх смерти не имеет логики.

Ада из коридора кинулась на второй этаж и забежала в первую попавшуюся открытую дверь.

Немцы обрадовались новому развлечению и не спеша, планомерно, как инопланетяне в поисках человека, обходили комнату за ком натой:

- " Тефощка. Ау! "
"Кте ты ест? "
"Ком, дас кляйн юдише швайн... "
"Ау! Ми тепя искать! "

Инопланетяне обошли все помещения на обоих этажах, потом еще раз, еще...

Им уже было не смешно. Еврейки нигде не было. Через пару часов поиска
они поняли, что девчонке удалось просунуть голову между прутьями в туалете, и она сбежала.
И какие же маленькие головы бывают у этих подлых еврейских детей...

Тут же вызвали "майстра" из местных, и он присобачил дополнительную перемычку к туалетной решетке.

В комендатуре наступила ночь. Офицеры разошлись по домам, темный
особняк опустел, только охрана у входа еле слышно переговаривалась.



                                                                

С самого утра Ада лежала внутри старинного камина, но до сих пор
боялась дышать.
Камин зиял чернотой в самой большой комнате купеческого дома.

При советской власти барство было не в почете, экономили дрова,
топили буржуйками и каминную трубу заложили кирпичом, но так удачно, что внутри на высоте полутора метров получилась кирпичная полка. Сантиметров сорок в ширину, тут пока можно было переждать. Пока...

В эту ночь девочка так и не покинула своего убежища.

Наступило утро, в комендатуре затрещала работа, и о вчерашней
сбежавшей еврейской девочке все, конечно, забыли.

Только во вторую ночь Ада решилась покинуть свою норку. Она неслышно
как привидение пробралась в туалет, без которого уже почти падала в обморок.

Жадно напилась воды и вернулась в <<свою>> комнату, По запаху нашла в чьем-то столе спрятанное печенье и залегла до следующей ночи.


Так из ночи в ночь Ада все расширяла свой жизненный к руг. Доходила
даже до первого этажа, влезала в буфет, а там всегда можно было поживиться кусочком хлеба, не обделяя господ офицеров. Она понимала, что если пропадет хоть кусочек сала, то будут подозрения и могут здание обыскать с собакой. А это смерть. Но пока сама Ада превращалась в дикую собачку, или скорее в затравленного мышонка с огромным не мышиным телом, которое нужно кормить. Все чувства ее обострились. Девочка слышала даже, сколько существ находится на втором этаже и сколько на первом.
Лежа в камине, она чувствовала вибрацию стен от входящих в здание инопланетян.
Днем не спала, боялась, что во сне пошевелится. Девчонка знала всех солдат и офицеров комендатуры, хоть никогда их и не видела. Различала по голосам, походке и запаху. Вскоре приноровилась мыться и стирать белье в туалете.


                                                  


Самым страшным еженочным испытанием был слив воды унитазного бачка. Со временем Аду уже невозможно было застать врасплох. Она по своим внутренним часам знала, когда под утро придут истопники, работники кухни, а уж охранники, по ночам обходящие этажи, для нее казались просто махорочными топающими слонами.

Человек ко всему привыкает.

Ада стала привидением, о котором даже не ходило слухов...

Девочка сначала интуитивно, а потом, и по словам начала понимать немецкую речь.

Жизнь шла. Ведь, несмотря на ежесекундный смертельный риск быть обнаруженной, это была все же жизнь. Чтоб не сойти с ума, она мысленно разговаривала с родителями и со "знакомыми" немецкими офицерами.

Однажды ночью, когда девчушка привычно прокралась в туалет, ее как громом поразило.
На умывальнике лежали: ломтик хлеба и малюсенький кусочек мыла. Это был не офицерский туалет и мыло каждый приносил свое, могли, конечно, забыть, но хлеб откуда!!?


                                                              


О НЕЙ КТО-ТО ЗНАЛ!

Ада не притронулась к этому богатству. Вдруг западня... На следующую ночь все повторилось. Эх, будь что будет, взяла. В конце концов, немцы люди педантичные.
Если б что и заподозрили, то не мыльцем бы выманивали, а овчарками.

Через неделю девочка поняла, что доброй феей была уборщица тетя Зина.

То ли по маленьким мокрым следам, то ли еще как, но тетя Зина догадалась о <<привидении>>. Жизнь у Ады началась царская: целый кусочек хлеба в день иногда даже с кубиком сахара.


В одно прекрасное утро в комендатуре перестала звучать немецкая речь.

Все шло совсем непривычно. Дом наполнился новыми запахами и звуками.

Незнакомые люди говорили только по-русски. Ада целых три дня еще
сидела в камине прислушиваясь, пока не решилась выйти к нашим .

Был 1943 год.

-------------------------------------------

Четырнадцатилетнюю еврейскую девочку Аду вначале отправили в полтавский детский дом, а в 44-ом во Львовский интернат. В этом городе она и прожила всю свою жизнь.

Детей у Ады не было, расплата за подорванное в камине женское здоровье.

Я знаю тетю Аду, сколько себя помню. Мы жили дверь в дверь. Меня часто с ней оставляли родители, когда шли в кино. От нее я и услышал всю эту жуть.

Году в семидесятом, тетя Ада съездила на полтавщину, где и разыскала уборщицу Тетю Зину, которая к тому времени уже давно отмотала свою "десятку".

Узнала по голосу...

источник

Когда мне было 16 лет, Саша Кузьменков был моим другом. Он был гораздо крупнее, сильнее и колоритнее меня. Помню, мы сидели на дощатых мостках у пруда в Солодовом логу и мирно разговаривали об общих знакомых. Внезапно Саша сказал:
- Конечно, Марина О. - это настоящая Беатриче. Вы ведь согласны?
Мы всегда были на "вы". На тот момент мне трудно было подтвердить или опровергнуть Сашино замечание. Марину О. я знал с грехом пополам, а Беатриче не знал вовсе. Поэтому я просто посмотрел вдаль просветленным взором, надеясь, что это сойдет за ответ. На что непреклонный Кузьменков сказал:
- Если бы вы не согласились, я бы сбросил вас в пруд.
Вот что значит серьезное отношение к литературному слову. Недавно я узнал от Дмитрия Быкова, что Саша Кузьменков стал первостатейным писателем и критиком. Из любопытства прочел его статью. Могу сказать - каким был, таким он и остался. Я им восхищаюсь. А кто со мной не согласится, того он сбросит в пруд.

От автора

Писать книжки про «Maшинy времени» придумал не я. И не Максим Капитановский. И даже не Макаревнч, изрядно поэксплуатировавший светлый образ в своих литературных изысках. На самом деле, первым задался такой целью наш общий друг и приятель – мне, к примеру, друг, а Макаревичу, наверное, уже и не приятель – Леша Богомолов, в просторечии Алексеич. Еще в конце восьмидесятых он попросил меня прояснить некоторые вопросы по истории группы, поскольку задумал написать книжку про «Машину». Думаю, что у него получилось бы лучше, чем у кого бы то ни было, поскольку, обладая литературным даром, он знал о нас почти все. Cитyaция, однако, очень быстро вышла из-под его контроля. Алексеич пригласил к себе в соавторы звукорежиссера и бывшего барабанщика группы Макса Капитановского, и работа закипела. Был составлен план, расписано, кто пишет какие главы, кто с кем из персонажей разговаривает (чтобы была живая речь), определены иллюстрации и пр. И тут Алексеич сделал стратегическую ошибку. Посчитав, что со стороны авторского коллектива будет просто непорядочным нe уведомить Макаревича о готовящемся литературном произведении, он привез ему план-проспект книги. Внимательно просмотрев его, Андрей попросил оставить ему экземплярчик и вроде бы дал добро на разработку темы. Алексеич с Максом на радостях отправились в ресторан «Пекин», чтобы отметить начало работы над эпохальным произведением, которое они, не особо торопясь, думали написать месяцев за девять, чтобы младенец не родился недоношенным.
Макаревич, как выяснилось, был просто взбешен. Что? Книгу о «Машине времени» будет писать не он? Да этого просто не может быть! В результате его жена Алла, по профессии машинистка, была усажена за печатную машинку, и Макар денно и нощно диктовал ей свои воспоминания и все, что считал нужным включить в произведение о «Машине». В то время как авторы идеи еще расспрашивали Кавагое, Маргулиса и меня о старых временах и делали кое-какие заметки, писучий Макар уже одолел половину книжки. Алла строчила как Анка-пулеметчица, кудрявый маэстро не спал ночами, диктуя слова текста, – в общем, работа спорилась.
Дуэт Богомолов – Капитановский к такому обороту дела оказался просто не готов. По их стратегическому замыслу первые полгода должны были уйти на сбор и систематизацию информации. Макаревич же, поставивший себе целью опередить конкурентов, за это время быстро сваял книжку под названием «Все очень просто» и, используя свои связи в издательском бизнесе, выпустил ее довольно большим тиражом. Алексеич и Макс в утешение получили по экземпляру с автографом автора. Читая книжку, они с удивлением обнаруживали целый ряд параллелей с тем, что было придумано ими и изложено в плане. Не думаю, что Макаревич злостный плагиатор, но то, что идеи Макса и Алексеича довлели над ним в период работы, – это точно.
Максим Капитановский, однако, идею о написании книги про «Машину», ее время и себя любимого не оставил и вскоре после Макара выпустил произведение под названием «Все очень непросто», в котором как бы читалось противоречие с произведением Андрея. Сейчас это уже библиографическая редкость, а в те времена было настоящим явлением. Макар, написавший предисловие к книге, как говорят, сделал все, чтобы она «не пошла», но достоинств ей это не убавило. Удивительно смешное и интересное произведение. Если вам удастся его отыскать, почитайте. Получите огромное удовольствие. Кстати, вскоре после выхода книги Максим был уволен из группы. Правда, через некоторое время Макаревич пригласил Макса работать главным редактором журнала «Смак», и тот, известный гурман, согласился. Правда, когда журнал был продан другому владельцу, Капитановский снова оказался «на улице», то есть в своей уютной однокомнатной квартире на Часовой улице. Сейчас он снимает документальные фильмы, которые идут по ТВ, и пишет книжки. Успешно.
Алексеич, основной автор идеи написания книг про «Машину», тем временем ушел в профессиональную журналистику, сначала в «МК», а потом заместителем к Артему Боровику в «Совершенно секретно». А последние лет десять он на госслужбе и занимает довольно высокий пост, так что ему не до писания книг о нас, грешных. Тем не менее, мне удалось привлечь его к редактированию и уточнению моей книжки, поскольку память у него гораздо лучше моей. За это ему отдельное спасибо.
Другое спасибо Ромке Трахтенбергу, без которого этой книжки точно не было бы. Ко времени нашего знакомства с ним он уже поднаторел в выпуске различных печатных опусов, в основном сборников анекдотов от себя лично. Ну и выпустил бестселлер под названием «Путь самца». Так что в моих глазах он был кем-то вроде Льва Толстого. И когда «Лев Толстой», то есть Роман Трахтенберг, осенью 2005 года сказал мне, что есть издательство, которое с удовольствием опубликовало бы мою книгу о «Машине» и о себе, я был заинтересован. С другой стороны, честно говоря, долго колебался. Дело в том, что если дело не касается музыки, то я человек патологически ленивый. Как в анекдоте, помните? "Встречаются двое новых русских. Один спрашивает: "Ты за сколько стометровку пробежишь?" Другой отвечает: "Не знаю, долларов за пятьсот, наверное…". Вот я из такой породы людей. Но тут у меня взяло да взыграло творческое начало. Стало обидно: какой-то повар может написать книгу, а я нет? А желание показать все так, как было на самом деле, без всякой мишуры и прочей дряни, все крепло и крепло. К тому же к этому делу присоединились мои видения.
Вот уже много лет я ложусь спать очень рано. Примерно в шесть часов утра. Кто-то в это время еще дремлет, кто-то собирается на работу, а иные еще допивают последнюю рюмку в каком-нибудь клубе. Я с уважением отношусь к ним всем и к их привычкам, но с собой ничего поделать не могу – в шесть утра я должен лечь спать.
А еще в это время, когда я уже валяюсь в теплой постели, мне начинают сниться сны. Происходит это независимо от того, какое время года за окном, светит ли солнце, падает ли в утренней темноте снег, поют птицы, гадины такие, или нет. Сны мне снятся все равно. Может быть, это не сны, а какие-то видения, по преимуществу из прошлого. Наверное, это неправильно – видеть во сне свое (и чужое) прошлое, но я вижу именно его. Будущее видится пока туманно и размыто, а вот то, что происходило со мной и вокруг меня последние четверть века, предстает передо мной в высококачественном полноцветном изображении. Я очень люблю эти утренние сны. Единственное, что расстраивает, – это невозможность вмешаться и что-то изменить. Для этого нужна машина времени, а сейчас ее уже нет, во всяком случае у меня. Так что, может быть, это и к лучшему, что прошлое не корректируется.
А еще очень жалко, что эти сны нельзя пока записывать на пленку или DVD, вот фильмец-то получился бы! Ну, насчет Оскара или Канн, – это вряд ли, они премируют там всякую чушь, а вот где-нибудь у нас я стал бы ведущим режиссером-документалистом. Или просто очень богатым человеком. Показал бы фильм некоторым персонажам и жил бы себе на проценты, получаемые от гонорара за то, чтобы этот блокбастер больше никогда и никому не показывать. Но фильм снять не удалось, а вот книгу я написал.
Книга, конечно, это не фильм, но читатели – тоже люди, и их тоже надо уважать. Поэтому я старался, чтобы мои сны дошли до них в самом понятном и, что главное, неизменном виде. Так что, закрываем глаза… То есть открываем книгу… В общем, счастливых вам снов, дорогие мои!


КАК Я ПОПАЛ…

Мне очень нравится слово «скрижали», хотя я до сих пор по лености своей не удосужился залезть в словарь и посмотреть, что оно означает. Так гораздо интереснее. Представляешь себе нечто каменное, монументальное, к тому же несущее какую-то информацию планетарного значения, поскольку термин «скрижали истории» я тоже слышал. Так вот, на этих скрижалях (или в этих скрижалях?), в общем, где-то там летом 1979 года появились записи о том, как из бывшей самодеятельной группы «Машина времени», вернее ее остатков, появилась супергруппа «Машина времени», а в ней – клавишник с редкой фамилией Подгородецкий.
Каноническая версия этой истории гласит, что после концерта в апреле 1979 года в Доме Культуры на станции «Фабричная» (ехать с Казанского вокзала минут сорок) «Машина времени» в составе Макаревич – Маргулис – Кавагое – Воронов и примкнувший к ним Бутузов перестала существовать. Это был самый что ни на есть обычный подпольный концерт. Проход на него осуществлялся по листочкам картона, одна сторона которых была похожа на открытку, а с другой было неведомым способом напечатано «Дорогой друг! Приглашаем вас на вечер "Молодость весна, песня"». И никаких там «Машин времени». Тем не менее, московские электрички исправно выплевывали на платформу «Фабричная» или на соседний «42-и километр» группы молодых людей обоего пола в джинсах и футболках. Все они дружно шли к Дому культуры, пили пиво и даже портвейн, сидели на травке и ждали запуска внутрь.
Поскольку здесь я выступаю в качестве почти официального историка, то позволю себе небольшой экскурс в былое, чтобы тем, кто не слышал о «Машине», было понятно, зачем несколько сотен москвичей повалили вдруг в воскресный день за город, и почему все это было обставлено в духе революционной маевки.
В 1968 году учащиеся 19-й московской школы Андрей Макаревич и Сергей Кавагое затеяли школьный ансамбль. В нем выступали также Михаил Яшин и две девочки – Лариca Кашперко и Нина Баранова. Ансамбль назывался «The Kids». Пели на английском. Потом в класс пришли двое новеньких ребят: Игорь Мазаев и Юра Борзов – сын главного маршала авиации. Девочек отправили, а в группу влились Павел Рубин и Саша Иванов. Из этого состава и выросла «Машина времени», которая поначалу именовалась «Машины времени». Правда, пели новоявленные артисты, в основном, по-английски. Потом появились более профессиональные музыканты, которые с годами менялись, затем музыку стали писать сами, слова тоже, причем не только на английском, но и на русском языке. Играли на танцах, вечерах, по школам и клубам, мелким локальным фестивалям, даже ездили в другие города. В общем, лет через десять «Машина» стала самой известной подпольной группой страны, участники которой могли заработать при хорошем раскладе до ста рублей за концерт.
Власти не любили «Машину времени», скорее всего, потому, что не понимали. Макс Капитановский в свое время вспоминал анекдотом, как Макаревича пригласил к себе высокий чиновник. Ну а у Макара в то время была песня, скажем, про дождь. Типа, проснулся я утром, вставать не хочется, дождь идет и прочая нудятина. Но все почему-то задумывались о тайном смысле песни: про кого она – про Сталина или про Хрущева? В общем, высокий чип сдержанно похвалил «Машнну», сказал, что ему нравятся песни, пожелал успешной работы. А когда Макар уже шел к двери, остановил его вопросом: «Андрей, но все-таки скажите мне, про что ваша песня, ну та, с дождиком, про Сталина или про Хрущева?» К тому же чиновников, в том числе партийных, подзуживали всяческие союзы композиторов, профессиональные поэты-песенники (бандиты-висельники), не без оснований видевшие в ней перспективную угрозу своей популярности и, соответственно, доходам. Вот в результате этого группа и играла не ближе чем в сорока километрах от столицы, была не рекомендована к показу по ТВ, ротации по радио и пр. Распространялась ее музыка на магнитных пленках и уже популярных в то время кассетах. В конце семидесятых это был уже оформившийся бизнес, который приносил его владельцам серьезные доходы. Все концерты был аншлаговыми, хотя к весне 1979-го творческий кризис уже чувствовался. Макаревича уже потянуло в сторону официоза, Mapгулис с Кавагое были за привычное «подполье», в общем, назрела неразрешимая коллизия, приведшая к распаду группы. Кроме того, были и проблемы материального плана, о которых чуть позднее.


>>
http://royallib.ru/read/podgorodetskiy_petr/mashina_s_evreyami.html#0