Львовская земля была также благодатной для выращивания особого вида саженцев, ходящих на двух ногах. Касается это не только «саженцев», которые процветают в основном, в кафе. Типы и типчики, чудаки и сумасшедшие разноцветным цирком украшали наше детство. Цирком бесплатным, который насколько нас забавлял, настолько и пугал. Помню, но очень смутно, «дурного Яся», мастера церемонии на каждых похоронах. Помню Хамай-Кица, старого человека, который ходил по главной улице и останавливал прохожих словами «хамай кицю». И до самого моего отъезда стоял под костелом Бернардинцев слепой, в оспинах, дедушка Игнат и ужасающе пиликал на скрипке. Время от времени ботяры крали у него скрипку. Тогда, Игнат появлялся в другом месте, и на его груди висела картонная табличка. Какая-то милосердная рука написала на ней просьбу: собираю деньги на покупку нового инструмента. А когда денег было уже достаточно, слепой Игнат снова начинал играть и снова у него крали скрипку батяры. Итак, da capo al fine (с начала и до конца).
После первой войны на Корсо крутился один психопат, жертва войны, в куртке офицера австрийских уланов. Вскрикивал, отдавал честь, выкрикивал команды, а во время военных парадов польского войска около колонны Мицкевича выскакивал из толпы зрителей прямо на марширующие шеренги и мешал генералам принимать парад. Позже приехал из Ходорова «бедный Лайбус», чтобы петь на улицах Львова очень смешные песенки на польско-еврейско-украинском языке. Темой их были в основном несчастья в семье Лайбуса и рухнувшие надежды. Пел он об отце, у которого есть доллары, о маме, у которой есть сережки, а он, бедный Лайбус, «ходит без ботинок».
На рыхлой Львовской почве росли также цветочки иного вида, не только одни несчастные и сумасшедшие. Например, портной по фамилии Созанский, мастер по починке старого платья и выведению пятен. Один раз я занес ему свою совесть, на которой я заметил несколько пятнышек, но даже Созанский не смог их вывести. Этот человек был обладателем самых ужасных зубов во Львове, а на все народные торжества он одевал венгерку, в которой выглядел очень импозантно. И не только у него была во Львове венгерка. Венгерки все еще носили несколько преклонного возраста полонистов, например совладелец «комнат для завтраков» Мусялович и Янек, с носом, изуродованным от удара. Но уже не помню, был ли это пан Мусялович или все же пан Янек. Прямо напротив «Мусялки», со стороны улицы Ягелонской целую божью неделю сидел в венгерке седенький, с бакенбардами, ветеран. Сидел он у окна своего заведения со стеклышком часовщика, зажатом в глазнице, и гравировал надписи, также гербы и монограммы на столовом серебре шляхты, которая одевалась точно также, как одевался любой адвокат. Но ни один из этих поклонников венгерок не вел себя так вызывающе, как портной Созанский. Встретил его как-то на улице адвокат Рафал Бубер, известный франт и верный друг Станислава Бжожовского.
- По какому случаю пан так нарядился, пан Созанский?
- Да иду я на очередное застолье, шестьдесят третий год!
Годовщина Январского восстания отмечалась не только застольем. В этот день самые возвышенные сентименты Львовян привлекала к себе небольшая и, к сожалению, с каждым годом все уменьшающаяся, группка ветеранов 1863 года. Вообще-то, держались они совсем не плохо, однако было среди них много уже гнилых деревьев. В патриотических походах выделялся на их фоне скромный, однако очень уверенный в себе пан в гражданском платье – пан Изидор Карлсбад. Так уж получилось, что из осевших во Львове повстанцев самый высокий ранг – капитана имел ЖИД. Это он руководил отрядом. За Карлсбадом маршировал со штандартом очень живописный хорунжий в кунтуше, с лихо надетой набок конфедератка с белой каймой. Остальная масса повстанцев в основном опиралась на трости и как будто жалась друг к другу, стараясь согреть старые кости и заслуживающие всяческого уважения шрамы. Среди них выделялся один великан с длинными, совсем еще не седыми волосами и открытыми чертами чисто выбритого, красивого лица. В красивой рубашке, с широким поясом с металлическими заклепками, выглядел он как литвин, как старый дуб, как индейский вождь или сказочный герой. Многие из участников Восстания не имели уже ни семьи, ни дома, ни сил для того, чтобы работать, некоторые из них жили на средства фонда Домса, в приюте для «литераторов, артистов и торговцев». Над дверями этой филантропической дыры владелец приказал вывести большими буквами надпись:
DES LEBENS AUSGANG (Конец жизни)
Чтобы не было никаких сомнений. Чтобы старцы были счастливы кметь эту „крышу” над головой – и упаси Господи – не вообразили себе, что удастся им переступить порог этого заведения живыми и затеплиться перед ними огонек домашнего очага. В приюте Домса закончилась жизнь художника Северина Обста, которго часто можно было видеть на Корсо, седобородого, в артистическом берете на длинных волосах, опадающих на огромную пелерину. Обст выглядел как фигура из «Циганерии» Мургера, и первый в Польше рисовал гуцулов и гуцулок на лошадях.
Des Lebens Ausgang! Exitus vitae (конец жизни). Я не родился во Львове, но за долгое время привык к мысли, что проведу там последнюю польскую осень моей жизни и очень тихо там скончаюсь. Point de reveries! Предел мечтаний! Но я не отказываюсь от этой мечты, что за все хорошее, что я на этой земле сделал или наболтал, как сказал бы не оплаканный Бой-Зелинский, - пианист, скорее пианист-неудачник, послуживший отечеству, получу я когда-нибудь улицу во Львове. Не центральную улицу, с дворцами, банками, судом, участком, школой, торговым домом или турецкой баней. Упаси, Господи! Мне хватит маленькой улицы, без канализации, в десять номеров, какой-нибудь темный закуток под Высоким замком, например Сенява. А разве кому-нибудь помешает переименовать улицу Медовую – на Йозефа Витлина? Пусть внуки моих ровесников, молодежь, которую я не подозреваю в чтении моих сочинений, узнают мою фамилию, хотя бы из названия улицы, где они, вероятно, познают радости жизни, или по-местному, будут иметь «good time». Пусть это будет «rue de la Gaiter» Львова будущего. А если это скромное желание не может быть исполнено, то у меня есть в запасе и другие.
На целом свете полно садистов. Каждый образованный человек знает, что это люди, которым доставляет удовольствие мучения ближних. Я знаю, что слово – садизм происходит от фамилии французского литератора, графа Донатена Альфонса де Франца де Сада или коротко – маркиза де Сада. Был он жестоким не только в литературе, но и жизни, за что его приговорили к смерти, преследовали и заключили в тюрьму. Во Франции бушевала революция, терроризм и термидоры, гильотина рубила головы аристократам, а наш маркиз писал книжки «Juliet», «Justine», «Les crimes de Vamoure», «La Philosophies dans le boudoir» и так далее. Таким же популярным, как садизм, является термин – мазохизм. Мазохист – это садист наоборот. Любит когда его мучают. Или сам себя мучает, или говорит кому-нибудь это делать, за что в мире, где правят деньги, он платит какую-то определенную мзду. В предгитлеровском Берлине я сам видел паненок, прогуливающихся по улице в высоких лакированных сапогах и в красных галстуках. В классической стране униформ именно такой мундир носили женщины, которых нанимали для того, чтобы сечь мазохистов. Очень хорошо, - скажет терпеливый читатель, - однако какое отношение все это имеет ко Львову? Очень большое. Во-первых, термин мазохизм тоже происходит из литературы, во-вторых: можно считать мазохизм продуктом изначально Львовским. Дело не в том, что во Львове родился первый человек, любящий причинять себе боль, а в том, что в1848 году, после Весны народов тут тяжелую службу начальника полиции исполнял одноглазый австрийский писатель Захер-Мазох. Писал он повести, которые теперь уже никто не читает. Я тоже их не читал, но мне говорили, что в них ужасно много мазохизма. Но, не смотря ни на что, я не теряю надежды, что и моя фамилия будет увековечена подобным образом. Может, когда-нибудь появится новое и достаточно невинное извращение, приверженцы которого будут только копировать вымышленных мною персонажей. И будут о них говорить: это – виттлинисты. Как теперь говорят: это – садисты или мазохисты.
Грустный читатель развеселиться, если припомнит тот факт, что перед Захером-Мазохом жил и работал во Львове другой австриец, по фамилии - Моцарт. Но если говорить правду, то это был не Вольфганг Амадей, а его родной сын и тоже музыкант. Несколько лет он дирижировал цецилианским хором.
На портрете сын Моцарта, Ксавьер Моцарт. Тот, который хором руководил. Его клавесин стоит в музее "Королевские залы" и до сих пор "на ходу".
