Толмач, Сжигающий Рукописи, бывший Хранителем.
Он был среди тех, кто строго следовал слову там, где это было возможно и уменьшал ложь недосказанного там, где иначе сказать нельзя было, дабы не уменьшать непонимание между людьми.
Он был среди тех, кто вне стен обязующих к соблюдению понимания, шел вперед, разрушая границы недозволенного, называя его словами, которые подсказывали ему опыт и знание.
Он был среди тех, кто, шагая напролом, разрушал себя, уничтожая память о себе в головах других или не называя имени своего, разрушал, оставаясь на шаг от того, чтобы уничтожить себя до конца.
Его сподвижники, любившие слово за благозвучие весенней птицы, криком, побуждающим к делу неразумному, за способность летним громом оглушать несведующих за силу данную свыше, а более за власть над людьми, кормивших их из-за неведения своего тупости своей огороженностью, от бед окружающего со всех сторон мира, которую ведущие умели называть словами, ибо знали их или выдумали их, как это сделал Хранитель традиций нарушаемых там, где он мог их нарушать, не оставаясь без хлеба, за что снискал себе славу человека разумного, но иногда невоздержанного и позволяющего себе выходки, вроде той, когда присутствовавшие при том видели его в гневе кидающем бутылку с орудием труда своего в угол, где прятался некто, кого никто не видел, но все знали, что есть у него все вещи мира этого, называемого Толмачом со всех сторон света шли к нему и шел он за помощью в деле строительства мостов между малыми мира этого с, четырех сторон света шли к нему, а по более всего умел ходить он, вперед, где не было никого и говорили когда он говорил глаза его голубые становились небом над головой его, похожей на волны морские, если бы не были они цвета песочного как колокола больших городов звенел его голос, говоривший о времени колокольчиков и многие боялись за него , ибо шел он без оглядки, не спотыкаясь, но долго ли можно идти так, как мого ходить только он.
Его сподвижники видели в нем то, что он видел сам говорил он, изымая слова из рассудка своего, выбирая их тысячи тысяч веских, как тяжесть мира четырех сторон самые значимые и ведя оттуда путь свой против тех, кто стоял на пути к месту откуда он пришел уже давно приходили, чтобы узнать, когда он родился, был ясный день и отец сказал, что ум родившегося будет ясен, как небо, как голубые глаза младенца, будет широк его взор, охватывающий все видимое, заглядывая за тайное, за двери того, что ясно, выведет он многих, как привел его отец к дверям места, где обучались смотреть на вещи с разных сторон научили Толмача этому искусству говорить он умел многое, когда вышел научился говорить еще больше, а после, примкнув к делавшим дело одинаково стал говорить нужное, что было нужно ему и им, в чем они нуждались больше, а он меньше, но они не умели делать дело так, как он, бывший мастером, ставший Хранителем традиций шежших вперед вел он за собой немонгих, но имели они надежды на него великие были слова его из рассудка его, прошедшего путь от ученика до мастера.
Однажды, проходя через лес полный диких зверей, где не было прямых дорог, а только прямые стволы деревьев, Толмач был застигнут, нашедшей его продолжающим путь, который шел из одного города в другой, где красноречием и мыслями своими он зарабатывал себе на хлеб, вербуя новых в ряды школы своих сподвижников и сподвижниц, который пришлось пересечь костром, зажигающимся очень слабо, потухая и загораясь и снова потухая, что вынудило Толмача вырвать несколько страниц из книги, бывшей делом последних трех зим и в которой он с присущей ему силой разжигал огонь в умах нестойких для подобных, вещей, которые помогли бы ему разжечь этот костер не было поблизости, так как валежник был сыр от дождя, прошедшего ранее, так что приходилось выбирать между тем, что лучше быть согревшимся и жывым или быть замерзшим и съеденным теми, кто надеялся на него не знали, что сжигает он слова нужные им, но не, ему было важно и он делал все, что было нужно, чтобы остаться целым, хотя бы пришлось вырвать из книги страницы не худшие, которые он собирался сделать опять пришлось ему выдернуть потому как огонь не желал разгораться, а разгоревшись от сухих страниц, приняв в себя сырые ветви деревьев леса, в котором Толмачу пришлось коротать ночь, за которой все же пришло утро, принесшее не только свет и тепло, но и облегчение от страха, пережитого ночью, сумы, облегченной костром, но и облегчение рассудка, готового к новым словам и мыслям, не посещавшим его уже давно, не мог он понять почему и вот теперь узнал секрет костра, разожженного сырой ночью.
Он продолжает свой путь в одиночестве, он делает свои рукописи и никому их не показывает, так как нет рядом никого из тех, что были с ним, они покинули его, когда узнали о том, что он не мог поступить иначе писать он продолжает до тех пор, пока его не начинает тошнить от слов любых, глупых, умных, сказанных, прочитанных, написанных, а также тех, что еще не написаны, то есть тех, что в его голове и тогда он прячется от людей в придорожных канавах скрипит его стило, бъющее в колокола в его голове слова тех, чье невежество, тупость и мудрость он не может выносить, вынашивая свой камень, который становится тяжелее день ото дня, хуже того, он становится оправданием его жизни, скрытой от взоров других словами, что он не делает этого, так как его рассудок остается непомраченным не в пример его душе, сходящей с конца стила, царапающего знаки на холодных листах, которые он в середине желто-багровой осени спрячет в куче опавших листьев и будет безумно бегать вокруг костра, подбрасывая новые охапки и вдыхая плотный дым, приносящий облегчение жизни, ставшей бесконечным путем, сродни тем дорогам, по которым ходят ищущие истину, среди которых он, однако, поступает лучше остальных, тех кто останавливаясь на половине дела, зарабатывают себе на хлеб оправданием своего бессилия, делая вид усердных труженников, боящихся уничтожить половину истины, как если бы они могли покалечить себя.
Он идет один, Толмач, Сжигающий Рукописи.
читать дальше