Минула ещё одна ночь и наступило ещё одно не шибко позднее утро, когда свет в окошко да проснувшиеся мухи подняли меня с постели. Фигни, которой мне надлежало страдать, сегодня было не слишком много, посему я успела перед обедом прогуляться до лавочки в тенистом сквере и почитать там Веру Викторовну, после обеда немного посидеть с томиком Клюева, а в дорогу снова захватить Тайбера. Нет, Кэртиана, Белая Индия и Вудсток ещё не смешались у меня в голове (хотя у них есть общие черты Оо). Дорога же на сей раз лежала недалеко, до Арбатской, откуда по прокалённым немилосердным светилом бульвару мне предстояло раненько добраться до театра у Никитских ворот, дождаться, пока меня туда впустят, купить программку и устроиться с книжкой на кушетке. Завалившись с первым звонком в маленький и, как всегда, умопомрачительно душный зал, я выяснила, что моё место – в самой что ни на есть жопе, в последнем одиннадцатом ряду, состоящем из двух кресел в тёмном закутке, точнее, одного кресла и одного, моего, стула. Сидеть там мне резко не захотелось, и я осела в крайнем кресле девятого ряда, полноценного ряда партера, достаточно освещённого, чтобы почитать, глядя, не останется ли ближе свободных мест; их не осталось, зато и меня никто не согнал. В антракте выяснилось, что два кондиционера на стенах – не бутафория, однако, чтобы их включить, из зала всех решительно выгнали, а когда все вернулись, особых перемен в климате заметно не было; впрочем, в течение второго действия и впрямь стало чуток прохладней, чем во время второго. А теперь о том, что я смотрела.
Сюжет пьесы Андреева «Дни нашей жизни» начинается ничем и ничем не заканчивается. Практически всё первое действие живописует жизнь современных автору студентов начала прошлого века, пьянствующих, веселящихся, поющих, не находящих работы и задирающих более сытых сограждан. Именно такие жизнелюбивые типажи «анархиста Серебряного века», чьи рассказы я очень люблю, а до драматургии и крупной прозы ещё не добиралась, мне наиболее симпатичны. Но на сей раз среди них появились кондовые «мещане» - юноша Глуховцев с замашками романтического героя и его пассия Ольга, Оль-Оль, настолько тихая и скромная, что ею торговала собственная мать, благо дочурка «больше ничего не умела». Впрочем, умела она ломать дешёвую трагедию, чуть что норовя бухнуться перед возлюбленным на колени, поцеловать ручку и клятвенно заверить, что «будет работать», но стоило разжалобившемуся студенту её простить, как появлялась вездесущая мамаша и тащила Ольгу к новому клиенту. Эротизм ситуации ограничивается снятием перчаток и пиджака, а признание «подлеца» фон Ранкена, который заплатит за всю ночь одну десятку (брать деньги вперёд никто не догадался), что он «любит, когда ему в это время поют», особенно «немецкую музыку», вызвал у галёрки, включая меня, приступ здорового ржания (не, а слабо под «Полёт валькирий»?). Бедняга Глуховцев дойдёт до того, что прилюдно обзовёт предмет своего воздыхания проституткой, напившись для храбрости, а его товарищ Онуфрий, возвышаясь над очередной сценой покаяния заблудшей девы, философски заявит, что «тихого семейства» из них не выйдет. Занавес. В итоге проблема, ради раскрытия которой стоило растянуть вышеописанное на целый спектакль, такова: она – вялая идиотка, он – принципиальный идиот, и никакого разрешения эта проблема не получает. Непонятно, хотел ли режиссёр Аркадий Кац обличить упадок нравственности или доказать, как среда пожирает интеллигентов – в любом случае, у него получился лишь бессмысленный, хоть и нескучный лубок, путём нехитрых перестановок декораций переносящийся с Воробьёвых гор в меблированные апартаменты. Актёры стараются, но занятая на главных ролях молодёжь время от времени срывается в наигрыш, а самые колоритные персонажи остаются в эпизодических сценах. Зритель же радуется самому факту «нереализованной любви» - похоже, любимой темы современной публики.
После спектакля я прошлась пешком сначала по Арбату до Смоленки, потом от Молодёги дворами до дома, хоть уже и не было так уж светло. Завтра мне светит не только театр, но и перетаскивание в ГИТИС забранных из РГГУ документов. До завтра, родные)

Предыстория Премьера сезона «Мата Хари: "Глаза дня"» оказалась на поверку банальной бульварной мелодрамой, имеющей мало общего с реальной биографией танцовщицы и двойного тайного агента: режиссёра Попову больше интересовал её романтический образ, созданный кинематографом, нежели историческая действительность. Главной героиней спектакля оказалась Ханна Виттиг, некогда прославившаяся как актриса немого кино Клод Франс, а с появлением звука отказавшаяся от ролей и впавшая в «чёрную меланхолию». В кокаиновых снах ей является подруга далёкой юности, Мата Хари, а муж, бывший граф, наряжается её старым слугой, которого она упоённо гоняет вокруг кровати. Семейную идиллию нарушает загадочный «поклонник», притворяющийся то журналистом, то копом и, наконец, представляющийся «фильмовым режиссёром», снимающим новую «фильму» о Мате Хари. Кадры будущего творения начинают мелькать, сопровождаемые подробными комментариями и заголовками: «фильма первая, вторая»… Сюжет повествует о том, как молодая вдова Гертруда Целле приехала с Явы в Париж и там встретила реинкарнацию своего покойного супруга, ирландского капитана Маклеода, в лице капитана французской контрразведки Леду, который перенесёт из прошлого воплощения убеждение, что в его жене засел чёрт, и будет мучительно вспоминать название реки, у которой они жили. И о том, как Гертруда, сначала проститутка, потом мистификаторша с псевдонимом Мата Хари («Глаз Дня», то бишь Солнце), отвергла влюблённого в неё графа, а его невеста, та самая Ханна, втёрлась к сопернице в доверие и сдала её властям. А шпионажем Гертруда занялась, по версии Поповой, чтобы накопить на операцию слепому русскому солдату, хоть и окружала её такая роскошь, что хватило бы на всю русскую эмиграцию. Естественно, этим солдатом, чудом прозревшим, и оказался лже-режиссёр, заявившейся отомстить «предательнице», хотя о каком предательстве может идти речь в шпионских играх, непонятно: Мата как нефиг делать предавала и Германию, и Францию одновременно, чем губила сотни людей, но с этим фактом не заморачиваются. Обрадовавшись, что возмездие наконец настигло его благоверную, муж-слуга торопливо сделал ноги, пока мститель не вспомнил и о нём, а солдатик стрелять не стал: работая тапёром в немых кинотеатрах, он втрескался в Клод Франс и теперь вместо убийства завалился с ней на койку. Однако стоило ему под финал отвернуться, Ханна заявила, что «по национальной русской традиции» оружие в спектакле должно выстрелить, и выстрелила себе в висок – не то и впрямь убилась от проснувшейся совести, не то шутки у неё такие. На заднике появляется изображение кирпичной стены с пятнами крови (хотя известно, что Мату Хари расстреливали у столба), а Ханна-молодая выходит на поклон в длинной окровавленной фате, что как бы намекает нам: бедняжка, захотевшая во всём «быть Матой Хари», решила умереть так же. Весь этот бред оформлен как пародия на болливудские фильмы: все регулярно танцуют на розовых лепестках, вот только о драматической игре как-то забывают. О психологии образов и говорить не приходится – каждый актёр отчаянно переигрывает, скатываясь в комические, пародийные приёмы, причём наиболее шаблонные и нелепые, а в итоге над грубыми, плоскими карикатурами ни плакать, ни смеяться никто не станет. Текста постановщикам сильно не хватало, поэтому одни и те же реплики повторяются по множеству раз, заставляя зрителя буквально выучивать их наизусть, хотя никакого особого смысла они в себе не несут. В итоге за какие-то без малого два часа спектакль успел наскучить до чёртиков и умудрился решительно никакого впечатления, ни положительного, ни отрицательного, по себе не оставить.
Опосля спектакля я доехала до своей Молодёги, прошлась пешком до дома, и вот теперь собираюсь баиньки валить. Стоит ли добавлять, что завтра меня снова ждёт театр? Вот, и я говорю, что не стоит, задолбала всех уже. А попрощаться всяко надо, поэтому, дорогие мои, хороших вам ночи, утра, дня и вечера…)

Тыкать Абсурд в России – больше, чем абсурд. Корни рассказов Юрия Буйды – лауреата Букеровской премии, редактора «Коммерсанта» - в той народной мифологии, которая беспрестанно меняется вместе с человеком, расцвечивая его серый быт пряными ароматами страхов и надежд. Если раньше медленно погружающиеся в нечто среднее между маразмом и мудростью рассказывали друг другу на завалинках небывальщины о бесах за печкой и русалках в пруду, то сейчас – о жутких маньяках и чудесных исцелениях у колдунов из газетных объявлений. Мир рассказов Буйды – сказки гипотетической провинции, где время остановилось, а пространство сжалось, очень похожей на город из пьесы «Мурлин Мурло» другого нашего современника, Коляды. Сказки, заменившие реальность, утверждающие старый как мир постулат о том, что любовь возможна только после смерти, а жизнь возможна, только если сойти с ума. Их пишет старуха по прозвищу Три кошки в письмах к убитому на войне «Колясику», последнему романтику, мальчику Николасу, который её любил, когда она была ещё девушкой Катенькой. А он, в белом солдатском исподнем, дожидаясь воссоединения с любимой, эти письма читает – и рассказывает нам, даже не пытаясь отделить действительность от вымысла. Сказка первая: Витька по прозвищу Фашист, набивший подвал пфеннингами со свастикой из раскопанного клада, покойную жену заменил сначала тёщей, потом падчерицей, отдав тёще сына, а когда падчерица умерла, спился. Сказка вторая: самая сильная женщина Ванда Банда кастрировала своего кота и привязала в гостиной на шёлковой ленте, а тот убил её жениха, 30-сантиметрового Мыню с другой планеты, и она умерла от горя. Сказка третья: Миша Полоротов впал в летаргический сон на свадьбе, а когда спустя несколько лет проснулся, выловил из реки свою жену, сохранившей ему верность – и они полетели над всеми проплывающими. И сказка четвёртая: парковый смотритель Хитрый Мух сумел отогреть гипсовую Девушку с веслом – и погибнуть в её объятиях. Девушку без весла, одну из многочисленных обломанных статуй, обступающих сцену, похоронят в вырытой посреди сцены могиле, забросают досками… но тяжесть, безысходность, тягучая и муторная, как во сне, неторопливость спектакля взорвётся оптимистичным, жизнеутверждающим и оттого наиболее абсурдным финалом. Всё – и живые, и мёртвые – надуют воздушный шар, и он унесёт ввысь Витьку-Фашиста, чьих грехов, видимо, уже не держит земля, унесёт в сказочную новую жизнь, светлое будущее, чёрт знает куда ещё. Морок этой безумной легенды, нарочито разудалые ритмы перебивающих её песен, череда архетипических миражей, стихийно непредсказуемое чередование и взаимопроникновение реального и ирреального, натуралистического и фантастического всего за примерно полтора часа глубоко влезают в мозги и долго не отпускают. Спасибо актёрам, с непринуждённой лёгкостью перевоплощающимся из молодых в стариков, из детей во взрослых, искренне и с полной самоотдачей играющим психологически и эмоционально сложные роли, даже в эпизодах создающим живые, яркие, колоритные и самодостаточные образы. Такой спектакль надо посмотреть, пережить, прочувствовать, понять и принять его отчаянное стремление к жизни наперекор смерти. «Смертью смерть поправший – непобедим»…©
Спектакль закончился, я, ещё в сомнамбулическом, слегка пришибленном состоянии, дождалась лифта, спустилась вниз, доехала до родной Молодёги и как-то незаметно для самой себя пешком дворами дошла до дома, постирала волосы, села писать. Тараканы с шуршанием гоняются друг за другом по всему столу – не то брачные игрища, не то раздел территории. А теперь я скоро спать пойду, ибо завтра я, в последний день принятия документов, свои документы из РГГУ заберу, потому что сегодня днём мне позвонила Пивоварова и сказала перетаскивать их в ГИТИС, так как по всем её расчётам меня туда примут. Забирать, наверное, буду сразу перед театром, пообедаю в какой-нибудь кафешке… прощаюсь, дамы и господа, до завтрашней рецензии)

Кат «Ночь нежна» - для Фитцджеральда роман автобиографический, мучительный, нервный, исповедальный, искренний до интимности. Поэтому я очень боялась, что Проханов надругается над ним так же грубо, как и над «Камерой обскурой» Набокова. Однако этого не произошло: сложная, во многих местах тяжёлая история пересказана лёгкими, но точными штрихами, с кинематографической условностью перемешивая эпизоды в пространстве и времени, открывая причины позже следствий. Здесь всё строится, если хрупкость бытия в фитцджеральдовской прозе можно назвать строением, на сексе, табу и смелом, почти отчаянном опровержении всех запретов. Это так по-прохановски – оправдать любую страсть самим фактом её жизнеутверждающего существования! Секс первый: вдовец, сблизившийся с собственной дочерью настолько, что стал её первым любовником – и первой потерей, которую не вынесла юная психика и наградила девушку шизофренией (приступами оной страдала супруга Фитцджеральда). Секс второй: успешный врач-психиатр Роберт, изо всех сил открещивающийся от женитьбы на богатой пациентке, не устоял перед её чарами – и неизбежно связал с ней свою жизнь. Секс третий: за долгие годы Роберт не смог забыть встреченную на Ривьере молодую актрису, когда-то изо всех сил сбежавший от её любви, но вернувшийся – и разрушивший брак, который, как выяснилось, значил для него гораздо больше, чем он предполагал. Фитцджеральд закончил бы на сексе четвёртом: выздоровевшая Николь нашла замену изменнику-мужу… но не таков Проханов. Он даёт своей героине исцеление от соблазна только старым добрым уайльдовским методом – поддаться ему. Спивающийся в одиночестве отец не умрёт, а сбежит, и дочь бросится прочь со сцены – без сомнения, к нему, к единственной любви, которой она так долго была лишена. Дожидавшийся счастливого момента брутальный наёмник, влюблённый в жену и пациентку своего друга, останется с носом, а сам доктор… сойдёт с ума. В финальной мизансцене он будет читать сбивчивый монолог о неистребимости инцеста, как болезненно-патологический ответ всем возвышенно-пафосным лирическим высказываниям о «чистой» любви. Волна тёмной, опасной, непредсказуемой чувственности всё выше поднимается со сцены, чтобы обрушиться на зал – эмоционально напряжённой актёрской игрой на натянутых нервах, прекрасно подобранной музыкой, бьющими по глазам вспышками света, хлопками выстрелов, пугающим натурализмом криков и изломанной пластики. Искренность актёров – определяющий фактор из всех: они проживают жизни своих персонажей так, что видны все внутренние перемены, происходящие в них, открытия и свершения, вызванные в них требовательным голосом плоти, заглушающим голос разума. Харизматичен Дик (Виноградов), из обаятельного увальня вырастающий в уверенного и пылкого сердцееда, впечатляет Николь (Анна Терехова), на глазах превращающаяся из хрупкого, наивного создания, мотылька, обжёгшегося у свечи, в роковую красавицу, способную привлекать и отталкивать, уже не гибнуть, а губить. И уже неважен её выбор – очевидно, что она обречена страдать, как растение, надломленное у корня, выросшее не таким, как все прочие. Её страданиями Фитцджеральд, а потом Проханов вырисовали росчерк декаданса поверх декораций гламурного курорта, где, как напоминает анонс в программке, «царит атмосфера лёгкого флирта» - на него, любимого, и шёл зритель, не готовый к психологическим метаниям и бежавший из зала, как от чумы. Чтобы не знать, что помимо флирта существует любовь. Порочная, грязная – настоящая.
Три с лишком часа спектакля пролетели незаметно, я вышла из театра, приехала домой. Сейчас по всей комнате жужжит из угла в угол сонная заблудившаяся оса, погода больше не собирается бороться с жарой, значит – будем спать как получится. Завтра у меня снова театр, да-да. Поэтому прощаюсь – не далее чем на сутки.)

Сегодня до меня наконец дошло, почему я, ложась спать так поздно, просыпаюсь так рано. Мухи, мать их! Исчезли ночные комары – появились утренние мухи, которые начинают ненавязчиво так на тебя приземляться, пока ты не встанешь. Я уже особо не спала, когда утром с работы пришёл папа, но, уступив ему законное место, я у себя на диване провалялась под пледом примерно до двенадцати, а потом меня ждала ерунда. Надеюсь, последняя ерунда из особо крупной, так что не завтра-послезавтра можно будет заняться генеральной уборкой, а также наконец вспомнить о фотках с выпускного и начать их выкладывать. Уже традиционно закопавшись дома, я после обеда выскочила наконец на свет Божий, раскалённый до совершенно безбожных температур – скоро начну вязнуть в асфальте. Общественный транспорт довёз меня до Чистых прудов, в чистоте которых я уже сомневаюсь – зацвели под солнышком до насыщенно-зелёного цвета, коему позавидует под корень выжженная травка. В театр Современник я прибрела уже после первого звонка, судя по открытому залу, приобрела программку и журнал Театрал, получила журнал Театральной кассы в довесок и ввалилась в зал, занявшись поиском подходящего места в партере. Заполнялся партер неохотно, и я заняла удобное местечко в середине второго ряда, ибо первый был слишком близко; в антракте на это место объявились опоздавшие, мне пришлось отступить ряд эдак на шестой, а они взяли да и сбежали на середине действия, высидев максимум полчаса. Впрочем, видно и слышно отовсюду было хорошо, а смотрела я очередной старый добрый спектакль Волчек – «Три товарища».
Сценография постановки великого романа – почти кинематографически, избыточно подробна. Тут вам и овчарку с прижатыми ушами время от времени протаскивают по сцене, и аквариум с золотыми рыбками, и настоящий паяльник, искрящий и воняющий, и кабанья голова на стенке, и золотые колье в витрине, и, конечно же, во всей своей красе – автомобиль «Карл» в роли рояля из кустов под занавес. Сюжет пересказан, конечно, кратко, но толково – с сохранением ключевых моментов, крылатых фраз, основных персонажей, на фоне всё увеличивающегося количества угрюмых личностей в длинных чёрных плащах, которые к финалу с факелами выйдут отрядом к авансцене. Окончилась одна война, её следы остались на улицах – нищие дети, инвалиды, попрошайки – и в головах всех, кто её пережил, от завсегдатаев трактиров до пожилых проституток. И вот-вот начнётся другая: так легко оказалось одурачить потерянное поколение, умеющее только драться, привыкшее к жёсткой дисциплине, лозунгам и маршам. Война отняла у Роберта любовь, но подарила друзей, готовых ради него на всё. Ничего нового к общеизвестным мотивам романа постановка не добавила, однако смотреть на то, как полюбившиеся герои оживают, действуют, не фальшивя, не выбиваясь из пространства и времени, приятно и нескучно, почти четыре часа пролетают незаметно. Каждый индивидуален, естественен, запоминается, хотя таких понятий, как яркость, энергетика, динамика, эмоциональный накал, в действии практически нет – оно достаточно ровно течёт, при том что внутреннее напряжение межвоенного быта ощущается в воздухе. За всё время существования спектакля в нём играли многие, но сравнивать мне не с кем – я лишь с удовольствием понаблюдала и за ветеранами, и за новым поколением «современников», особенно за Стебуновым, неожиданно серьёзным и привлекательным в главной роли, в паре со своей супругой Александровой, играющей очень трепетную и одновременно очень сильную Патрицию. Помолодевший и при этом мнооопытный спектакль, качественно сложенный и крепко сшитый, местами ироничный, кое-где слегка сентиментальный, звучит современно, остро и горько, и при этом просто и ясно – быть может, кого-нибудь в зале он заставит прочитать роман, чтобы больше понять и почувствовать.
Спектакль закончился. Я дома. За окном свирепствует долгожданный ливень. Пора спать. Завтра – снова в театр. Всем доброй ночи)

Немного до К обеду билет был у меня в лапах, после обеда я отправилась в путь до Добрынинской, там вспомнила первую половину маршрута и уверенно забурилась в подземный переход. Кажется, раньше там были указатели, теперь их не было… поплутав в этом лабиринте, я сперва вышла не на ту сторону, хотела было пройти к дороге по проложенному вдоль стройки коридорчику, ан хренушки – он загибался глухим углом, пришлось возвращаться. Наконец, я вышла там, где нужно и пошагала вперёд, до замечательного шоу-рума Лаборатория сновидений, облазила его и двинулась дальше, не помня, в какой переулок сворачивать – но таки свернула в нужный и Луну нашла. Второй день подряд я смотрела спектакль в малом зале, для чего мне снова предложили воспользоваться лифтом; я вошла в него (лифт)) с каким-то мужиком, лифт постоял, подумал и слегка завибрировал – кажется, поехал. Пока это происходило, у нас состоялся следующий диалог: «А недавно в Москве лифт упал»… - «Знаю». – «И в нём люди были»… - «Ага». – «Вы боитесь?» - «Да нет»… - «А я боюсь». Когда лифт наконец доехал и мы вышли, боящийся падений дядя с облегчением выдохнул, что ему повезло с попутчиком, словно я держала его за руку во время операции. Купив программку, я уселась в холле хомячить свою шоколадку; первый звонок прозвучал минут за 15 до начала спектакля, затем администраторша начала активно загонять в зал ближайшую публику, ибо там, дескать, прохладнее; со вторым звонком спустя пять минут вошла и я. Моё место было в предпоследнем пятом ряду и не совсем в середине, но зал заполнился достаточно плотно, чтобы я не стала задумываться о перемещении поближе.
Своё произведение «вне жанра» под названием «Я... скрываю» скромный эротоман Проханов написал с изрядной долей плагиата на небезызвестное «Тюремное танго», чего, однако же, отнюдь не скрывает. Оставив музыку припева, он только изменил для него текст, а вместо танцевальных композиций между припевами поставил восемь рассказов в лёгкой инсценировке и сопровождении слайдами. «Канон» вышеупомянутой арии из мюзикла «Чикаго» лёг в основу только двух таких историй из восьми: про «нечаянно» напоровшегося на нож супруга и особенности семейной гимнастики. Остальные выполнены в тех же добрых традициях: один ревновал, второй изменил, другие остыли, кто-то обманул, или обрюхатил, или отказался делать детей… поводов множество, в итоге труп – зарезанный, зашибленный, задушенный, утопленный, отравленный и чёрт знает что ещё. И слёзы: дескать, хоть и убила, но всё равно любила. Совсем не страшно, нифига не грустно и практически не смешно: гордо названное в анонсе «чёрным юмором» вызывает максимум усмешку; и явный перебор бесхитростных описаний преступлений, в возможность осуществления которых хрупкими впечатлительными барышнями верится с большим скрипом. Самый, пожалуй, удачный эпизод (осторожно, далее спойлер) – с «девушкой из зала» (Барышникова): она немного «опаздывает» на спектакль, сидит с букетиком цветов, на «поклонах» выходит дарить его актрисе и просит слова – дескать, на спектакль она попала случайно, ошибившись залом, но с ней тоже произошла однажды криминальная история. Пока кого-то посылают за администратором, а девушку устраивают в центре сцены и подбадривают, часть зала ещё верит в реальность происходящего, но вскоре «обман» делается очевиден: больно складно заговорила «зрительница», больно абсурдна её история о брате-близнеце, подменявшем её бойфренда на свиданиях. Финал, в котором заключённые сбегают, бросив в одиночестве свою чертовски славную начальницу (Савицкая), чем неожиданно нанесли ей неслабую душевную травму, притянут за уши, но благодаря искренней эмоциональности актрисы таки вносит в общий балаган с переодеваниями и приплясываниями трагическую ноту – вот только зачем так поздно?..
По окончании спектакля было объявлено, что лифт сломался, и спускаться пришлось пешком. Длился он всего полтора часа, поэтому на улице было ещё светло и уже прохладно, и я, как назло, вспомнила о книжном, а о том, что был он на Сухаревской, а не Серпуховской (вечно путаю эти станции), забыла, хоть уже и была в нём однажды, когда ездила в ШДИ. И стала я его искать – вернулась на Добрынинскую, перешла на Сухаревку, обшарила все окрестности, зашла в «Республику», опросила всех встречных, была послана в сторону МакДака, дошла обратно к Добрынинской, пропалила тамошний универмаг… металась около часа, ничего похожего на Новый книжный не обнаружила и поехала домой. Завтра у меня снова театр, посему прощаюсь ненадолго)

До Пьеса с мудрёным названием «Газета "Русский инвалидъ" за 18 июля» писана идеологом современной «новой драмы» Михаилом Угаровым. Газета существует и доныне, однако пьеса повествует о веке эдак позапрошлом, что, впрочем, ни к чему не обязывает постановку самого Угарова, звучащую весьма современно, хоть сценография и костюмы кропотливо учли описанные автором детали быта: чёрное кожаное кресло, старинные напольные часы, скульптуру девушки со светильником, узкие сапоги, наушники на резинке. На первый взгляд композиция пьесы очень постмодернистски-чеховская, и в главной роли – свой собственный дядя Ваня, а именно – Иван Павлович. Он два года кряду не выходит из дома, перебирает воспоминания о детских играх и складывает в китайскую вазу письма от чужой жены. Чтобы развлечь добровольного затворника, его племянники Алёша и Сашенька сочиняют историю о том, как первый отказался от женитьбы на молодой, но небогатой девушке и ради большого состояния решил сочетаться браком со старухой. Но дядя быстро раскусывает обман, а историй «с сюжетом» он вообще не любит: создатели новелл, повестей, романов для всего найдут начало и конец, причину и следствие, точность и стиль, тогда как ничто ни конца, ни начала не имеет, события не взаимосвязаны, «жизнь бесстильна». И пусть он сам – прекрасный рассказчик, способный бесконечно описывать шалаш с гусеницами, немецкие окна с поднимающимися рамами, изразцы на печке, его рассказы ограничиваются этими мельчайшими подробностями и деталями, а события и действия его память удерживает плохо, он даже не уверен, происходили ли они на самом деле или он сам их выдумал. Его можно понять: пока молодые, грезя о приключениях и интригах, врут о несуществующих историях, у него своя история уже была – и он мучительно ограждается от любой возможности её повторения и пытается предостеречь окружающих от гибельного соблазна. Он уже уезжал с той самой чужой женой за границу – но та вернулась к мужу, и вот она снова зовёт его в побег, клянётся в любви… Что хотел сказать автор пьесы, по-чеховски бессюжетной, в которой всё действие происходит в реальном времени в одном помещении, а за разговорами, внешне «ни о чём», кроется внутреннее эмоциональное напряжение? Высмеять ли эту «чеховщину», сведя её до описания интерьера, или же пропеть ей гимн как единственно приближенной к реальной жизни альтернативе «сюжетной» литературе? Каждый решит для себя по-своему. Пьеса начинается «ничем» и так же заканчивается, но постановка приписывает к ней свой финал: едва получив последнее письмо с предложением вторично уехать вместе, Иван Павлович меняет исторический костюм на походный, закидывает рюкзак за плечи и ждёт, когда пробьёт назначенный час, поставив кресло перед часами. И когда увлёкшегося разговором корреспондента «Русского инвалида» (какие такие путевые заметки, интересно, пишет в газету домосед?) один за другим покинут домочадцы, он выйдет на тёмную, морозную улицу, перекрестится и исчезнет в грохочущих клубах дыма. Что он понял, проведя целый день с врунами с благими намерениями? То, что хуже всего врать самому себе – и, осознав ущербность своего образа жизни, согласился на продолжение своего «сюжета»? Или – бросился под поезд, потому что это – хороший конец, а плохой конец – это когда конца нет вовсе? Скорее, второе, ведь тот самый «инвалид» - видимо, и есть Иван Павлович, пассивный ностальгик, мечтающий о пасторальной картине «вечером – простоквашу, на ночь – Майн Рида» изо дня в день. Но, глядя на живчика-дядю в исполнении Владимира Скворцова, больше верится в первое: какими бы циниками под стать нынешнему поколению ни были племяннички, а он кажется позубастее, опаснее их. Много двойственностей, аллюзий, вопросов без ответов… поневоле включаешься в обдумывание предложенных тем. Если пищу для ума Вы способны приготовить сами из авторской россыпи ингредиентов, то это спектакль для Вас.
После

Ранее «Ричард III» - сосед «Короля Лира» в шекспировской дилогии Бутусова. Константин Райкин снова в роли короля, только на сей раз король променял не корону на рубище нищего, а шутовской колпак – на корону. Не трагедия, а трагифарс – гротескный и мрачный, не смешной и не грустный. Ричард Райкина, горбатый, хромоногий, повадками похож на шимпанзе: передвигается прыжками, пляшет, скалится, хихикает, кричит от страха, а на самом деле – ловок, хитёр, коварен и жесток. Урод и телом, и душой, Ричард признаёт лишь одно счастье – править всеми «красивыми» людьми, лишь к этому стремится, сметая всех на своём пути. Он молит о любви, держа жертву за горло, и талантливо юродствует, надеясь расположить к себе доверчивых подданных. Весь сюжет пьесы составлен из его интриг и заказных убийств, поэтому трупы выносят со сцены один за другим, а каждое новое преступление не похоже на предыдущее и словно претендует на изъявление любви к искусству, проходя под бодрую музыку с яркой, пряной энергетикой театра жестокости. Плещется вино, волнами ходит белое полотно, безумная королевская вдова выкликает проклятия-пророчества, трёхногий стул с крестом вместо спинки – одновременно и трон, и могила, мелькают лопаты гробовщиков, белые траурные букеты… Англия при Ричарде – загробное царство, где мёртвые и живые ходят бок о бок, смертей так много, что от них уже не страшно, к ним начинаешь привыкать. Ричард правит миром теней с самого начала, ещё до коронации – птицы и звери вокруг него картонные, плоские, мебель – огромная, а люди – маленькие. Ну и что, что они выше его ростом – зато тени у них незаметные, тоже плоские, тогда как тень самого короля, когда он подходит к авансцене, вырастает на стене задника под самые колосники, превращая ничтожество в исполина: там, где зло торжествует над добром, всё должно быть наоборот. Финал этой инфернальной истории известен: в кровавом Ричарде проснётся совесть, покойные соперники – братья, племянники, женщины, друзья – явятся в ночном кошмаре, закружив убийцу в хоровод. Перепуганный король в беседе с самим собой поймёт, что его по-прежнему никто не любит, да и сам себе он опротивел, и встретит гибель на поле боя, к вящей радости врагов и холопов. Не от рыцарского меча: двое детей, и после смерти не прекративших игру, словно в шутку забьют «любимого дядю» подушками. Титан низвергнут, он снова – ребёнок-калека, нелюбимый сын, нелюбимый брат, которого можно обижать, его даже жалко в конце, как Крошку Цахеса жалко в начале. Но никакой поучительной морали Бутусов провести не стремится: психологический кризис не делает из злодея праведника, невинно убиенные отмщены по воле чистой случайности, и торжества добродетели не предвидится. Ничего не попишешь – такова пьеса, и всё равно смысл существования спектакля оправдывается преимущественно одной игрой Райкина, колоритной в своём извечном натурализме, впечатляюще динамичной, эмоционально и физически напряжённой, неизменно естественной, живой и запоминающейся. Второй интересный персонаж – Бэкингем Суханова, обиженный фаворит, обернувшийся против своего господина, прирождённый актёр и такой же убийца, как и он, только более хладнокровный, и если бы в нём жила ещё и смелость к самостоятельным решениям, он бы больше преуспел в борьбе за шаткий престол, нежели по-животному агрессивный Ричард. У остальных актёров сценического времени мало, многие из них играют по нескольку ролей, и раскрыть полноценный характер персонажа они попросту не успевают – и их герои неизбежно обезличиваются, становятся похожими друг на друга: обобщённый тип «жертвы Ричарда». Невозможно сочувствовать этому «пушечному мясу», и за три часа беспрестанных расправ в двух действиях с одним антрактом медленно, но верно начинает подкрадываться скука. Видимо, эстетика криминальной хроники хороша лишь в умеренных дозах. Потом

До «Евгений Онегин» Любимова повстречался мне сразу после его «Доктора Живаго». Обоих преимущественно поют – благо пение стихов будет поблагозвучней пения прозы, хоть знаменитый четырёхстопный ямб чаще всего ложился на мотив, сильно напоминающий «Тюремное танго» из «Чикаго». Вместо актёров, играющих роли, на сцене снова – исполнители, читающие текст, что заведомо обрекает произведение на краткий пересказ сюжета с минимальной передачей смыслового содержания. Они одеты либо аутентично, либо в майки с надписями вроде «Мой Пушкин», «Наш Пушкин», «I love Пушкин»; на сцене – близко придвинутые коробочки в два этажа, зашториваемые ширмами, из двух углов сурово пырятся огромные мраморные головы Пушкина, белый шар для эквилибра изображает луну. Помимо пения, присутствуют ещё два излюбленных Любимовым мотива: тени и разбрасываемые «чтецами» белые листки бумаги, постепенно усыпающие сцену. И неизбежный винегрет из жанров, стилей, стилистик – Ленский впервые появляется в действии «лунной походкой» под частушки на пушкинский текст; неприкрытая иллюстративность – для изображения медведя потребовалась шкура несчастного животного вместе с мордой; навязчивые символы – пустые рамки от картин, перетаскиваемые с места на место, летающие перья. Поначалу всё кажется бодрым и весёлым, родители старательно громко смеются и пихают в бок детей, шёпотом повторяя им отдельные фразы в безуспешной надежде пробудить в чадах интерес к классике, но постепенно стухают и они: когда на сцене – только пение и ничего кроме пения, всё предсказуемо и утомительно повторяется круг за кругом, рано или поздно становится скучно. Спектакль длится всего пару часов, а я к финалу уже начала отчаянно бороться со сном, и не спасло его несколько вполне изобретательных деталей: фрагменты арий из оперы «Евгений Онегин» Собинова и Козловского, записи декламации стихов из поэмы знаменитостями прошлого вроде Яблочкиной, создающие контраст с современными сценическими веяниями, вставочные комические эпизоды, действительно забавные, включение черновых вариантов строф из «писем», остроумных комментариев Набокова и Лотмана. Были и вещи, которые коробили: хрестоматийный текст, безусловно, переживёт любое обращение, но пассажам вроде «Таганку долго я терпел, но и Любимов надоел» и упоминаниям о чемпионате в ЮАР (такими «выпрыгиваниями» из контекста спектакля особенно грешат у Никитских ворот) место на театральном капустнике, а не в спектакле. Критика радуется постановке как насмешке над пафосом, патетикой и пиететом, окружающими «солнце русской поэзии» плотным коконом – однако перегиб в сторону попсового балагана едва ли лучше перегиба в сторону музейной академичности. И, говорят, раньше в спектакле звучали пушкинские стихи с матерком – но их убрали… хороша же насмешка, идущая на компромисс с ханжеской общественностью!
На аплодисментах актёр Баладбейли с микрофоном в лучших традициях эстрады, той, уходящей в лету, для домохозяек и пенсионеров, спросил, кто читал «Евгения Онегина», и, ориентируясь по поднятым рукам, пошёл по залу с микрофоном – выспрашивать строчки. Зрители мямлили заезженные: «Мой дядя самых честных правил», «Я к Вам пишу – чего же боле», известные и тем, кто романа не читал, актёры на сцене повторяли их бойким речитативом под тамтамы. Спутницы вышеупомянутого мальчугана, сидевшего впереди меня, замахали руками, указуя на него, актёр пробрался к ребёнку, сунул ему микрофон, тот испуганно вжался в угол кресла, долго мялся и тихо отнекивался, но под ободряющие тычки с обеих боков выдал отрепетированную «редкость»: «Судьба Евгения хранила». Актёры ещё немного поразвлекали публику, подвергнув читке ещё несколько банальностей от себя лично, и под бурные овации последний «Онегин» сезона подошёл к концу. После

Хорошие новости На случай, если зритель знает другого Живаго, название спектакля уточняет: «Живаго (доктор)». Жанр – «музыкальная притча». Это подразумевает, что под несмолкаемую эклектику Шнитке актёры нестройным хором или соло, преимущественно в подражание оперным ариям, пытаются петь стихи как самого Пастернака, так и других современных ему поэтов, а так же прозаические куски романа, что звучит совсем уж дико. Пытаются они и танцевать, сбиваясь в бестолковую толпу и изображая нечто вроде кукольной пластики, но назвать эти любительские экзерсисы хореографией не поворачивается язык. Изредка звучат и монологи, и декламация стихов, но, как правило, произносятся они с одинаковой отчуждённостью в худшем смысле этого слова либо с патетикой, портящей любой текст, а в своеобразном тексте Пастернака с особенной отчётливостью выпячивающей его «искусственность». Открывается спектакль самым фальшивым из его аккордов – закадровым прочтением мандельштамовской нетленки «Мы живём, под собою не чуя страны…» со «сталинским» акцентом, и после этого в нём можно одну за другой считать грубо иллюстративные приметы и символы. Вот Комаровский проводит по сцене живого дога, дабы обозначить, будто поджимающая хвост псина действительно укусила Лару, а вот проносит флаг – почему-то современный триколор; вот, когда Живаго говорит о марионетках, Комаровский на полном серьёзе берёт в руки скрещенные палочки и «манипулирует» Ларой и её матерью, а когда – о смёрзшихся в красные шарики каплях крови Стрельникова, из его ладони катится красный бисер. Нагнетается атмосфера пессимизма, безысходности, обречённости, опять-таки избитыми средствами: чёрные костюмы массовки, инфернальные тени и отблески за полотнищем задника, зловещие серые маски с нарисованными улыбками, водящие макабрический хоровод вокруг ёлки. Самый навязчивый образ – лопата: мирное орудие огородника используется и как атрибут могильщиков, и как «оружие пролетариата», то бишь штык или пулемёт. Большинство актёров и не задумываются о создании сколько-нибудь живых характеров, норовя скатиться в наигрыш вплоть до карикатуры – особенно кошмарно смотрятся эпизодические роли дворника Маркела и извозчика Вакха, нарочито отталкивающие, словно пастернаковская интеллигенция противопоставлена не фанатикам революции, а простому народу. Золотухин, безусловно, - колоритный, фактурный актёр, с интересным тембром голоса, выразительной читкой, но он – кто угодно, только не Юрий Живаго, и в этой роли остаётся самим собой. Единственная маленькая радость из актёрских работ – Трофимов в роли Стрельникова; конечно, «книжный» комиссар, о чьём прозвище «Расстрельников» напоминается с явным расчётом на зрительский склероз, не мог выглядеть высоким стариком с повадками аристократа, бесконечно усталым взглядом и насмешливо-грустной полуулыбкой, это совсем другой персонаж, зато запоминающийся! Он приковывает к себе взгляд, даже просто оказавшись в задних рядах массовки, он может молчать и не двигаться, но каждый его жест, мимика, статичная поза говорят о глубоко переживаемой трагедии. А единственная маленькая радость в оформлении спектакля в принципе – тот факт, что «Двенадцать» Блока стали вполне удачной и бодрой песней, и исполнявший её кордебалет в разноцветных чулках (видимо, сей факт эмансипации намекал на идентичность коммунизма и разврата) был мне куда более симпатичен своей энергичностью, нежели пассивные, сами себя хоронящие герои Пастернака – впрочем, это уже вопрос отношения к произведению, а не к постановке. Остальные же «песни» повторялись, затягивались, сменяли друг друга с частотой, достойной мюзикла – и в первом действии я уже боролась со сном, хотя назвать действием, то бишь связной картиной, череду разрозненных эпизодов можно лишь с большой натяжкой. Режиссёр напрочь забыл о передаче смысла, увлёкшись втискиванием увесистого романа в два с половиной часа, превратив его в краткий пересказ а-ля «последняя ночь перед экзаменом» внешнего, а не внутреннего, содержания: одна за другой мелькают вехи биографии Живаго – похороны матери, гибель отца, выстрел Лары, одна свадьба, вторая, обе – под «Горько», рождение первенца, отъезд из Москвы… Не читавшие романа зрители в антракте радуются: теперь они «хотя бы в курсе». Второе действие, как это всегда бывает, спокойней, размеренней, в нём появляются какие-то еле уловимые ноты, способные мимолётом зацепить, но поздно: Любимовым уже раскручена любимая шарманка балаганного зрелища. Не знающим русского языка (с 1993 года первыми зрителями спектакля были именно они) ещё могут проникнуться экзотической эстетикой, соотечественникам же я бы его не рекомендовала: за классика обидно. Ещё чуток

Сегодня мне таки удалось поднять себя даже раньше обеда, успеть полноценно пострадать кой-какой неотложной ерундой, а ближе к вечеру неспешно выпинать себя же в уже почти привычную жару, больше похожую на финскую сауну, чем на город средней полосы России. Третий день подряд мой путь лежал до славной станции Маяковская, и как бы я ни тормозила, прибыла я туда традиционно за полчаса, ввалилась в театр Моссовета, приобрела программку и стала ждать звонка. Когда он, первый, соизволил прозвенеть, я отправилась в партер, но поскольку занесло меня на сей раз на премьеру сезона, свободное место мне удалось приискать только с краю ряда эдак седьмого, впрочем, не жалуясь на обозрение – только на жару и духоту.
«Царство отца и сына» - пересказ нескольких эпизодов из русской истории стихами пьес Алексея Толстого, старательно имитирующий серьёзный разговор со зрителем. Декорации предельно лаконичны, звуковое сопровождение не выделяется, видеозадник живописно демонстрирует то грозовое небо, то кровавый закат, то водную гладь, костюмы исполнены на беспроигрышном контрасте чёрного и белого, из-за чего персонажи напоминают шахматные фигуры, которые сравнивал со своими боярами Иван Грозный во время игры за секунды до смерти – лишь иногда яркий красный свет врывается третьей цветовой составляющей в этот монохром. Впрочем, бояре эти, исполняющие роль массовки, действительно просты, как деревянные болванчики – выходят в рядок, выстраиваются полукругом, у каждого своё неизменное бесхитростное предназначение, никакими характерами и не пахнет. Ничто не должно отвлекать публику от чёткой и строгой читки актёрами своих временами громоздких реплик, которые, впрочем, достаточно уравновешиваются действием, чтобы никому не позволить заснуть. Сюжет знаком каждому школьнику, отчего не менее интересно за ним следить: бояре, боясь перемен в непростое время, отказываются выбрать из своих рядов преемника слабеющему рассудком Грозному царю, и тот назначает его сам – своего блаженного сына Фёдора. Наивный и доверчивый, как дитя, отрок-богомолец восходит на трон после смерти отца против своей воли, оказавшись в центре жестокой непримиримой борьбы между кланами Шуйских и Годуновых, жертвой которой, как известно, пал его младший брат Дмитрий. Наиболее преуспел в теремных интригах Борис Годунов – втёрся в доверие к отцу, заделался опекуном сына, фактически управляя государством вместо него, ловко убрал соперников и недоброжелателей; спектакль заканчивается на смерти царевича Дмитрия, и впереди у хитрого боярина – царствование, голод, восстания, самозванцы, таинственная смерть. При желании можно связать контекст эпохи последних Рюриковичей с современностью множеством параллелей и ассоциаций, как рациональных, так и мистических, разглядеть в полулегендарных фактах и предположениях суровые предупреждения. Однако всё это можно осуществить и за пределами театра – постановка же воздержалась от какой бы то ни было оценочности, только повторяя вслед за Толстым его симпатии к преимущественно беззлобному и стремящемуся всех помирить Фёдору. Его и впрямь по-человечески жалко – вот только его беспомощность, «абсолютное добро», оказывается не менее губительной, нежели жестокость его отца, «абсолютное зло», и оба не вызывают ни малейшей симпатии, тогда как брутальный подлец-Годунов проводил достаточно грамотную внешнюю и внутреннюю политику. Единственный приходящий на ум повод к сценическому воплощению малопопулярной трилогии – растущая актуальность обращения к фигурам власть имущих тиранов, попыток заново нарисовать их портреты, пользуясь лишь вышеупомянутыми чёрными и белыми красками. Покуда портреты получаются уклончивыми, и понять, какой вектор избрала тенденция – доказать преимущество демократии перед самодержавием или же, напротив, необходимость сильной неограниченной власти, – не представляется возможным.
Спектакль закончился, я вернулась к метро, доехала до родной Молодёги, пришла домой. Не помню, есть ли у меня завтра театр, но встать определённо надо пораньше и документы в РГГУ подать, да и начать о составлении репертуара на июль думать. Засим доброй ночи всем)

Добиралово Новое время требует новых рождественских сказок – мир опасных, но прекрасных соблазнов рождает собственные мифы, пугающие и притягательные одновременно. Сказка Линор Горалик «Агата возвращается домой» лишь на первый взгляд проста, как любая другая поучительная история о том, как чревато бывает не слушаться родителей. Скучающая восьмилетняя девочка поймала в зимнем лесу бесёнка, а тот хитростью привёл её к своему отцу – и взрослый демон затеял с ней игру в ладушки, во время которой она чувствовала себя самой умной, сильной и смелой, а все дурные поступки казались ей хорошими. Оставшись незавершённой, не раскрыв главного секрета – как навсегда остаться самой лучшей, игра будет преследовать её и повторится снова… но, узнав, что эта игра ведёт к гибели, Агата прекратит её, и сразу же секрет раскроется. И заключается он даже не в обманчивом обаянии зла и необходимости отказа от него – матёрый бес не желает девочке ничего плохого, скорее, наоборот, однако и помочь ей не в силах. Секрет в том, чтобы совершить самостоятельный выбор, отринув всё навязанное извне, и осознать свою ответственность за свою же жизнь – жизнь, которую никто не вправе изменить, в которую никто не вправе вмешаться, которая не будет полноценной без трудностей и испытаний, боли и разочарований. В такой ситуации не только бес, но и родители не могут оставаться авторитетами – а это весьма сложное экзистенциальное решение для ребёнка, не правда ли?.. Но Горалик привычно сурова к своей героине: не променяешь сказку на жестокую реальность – умрёшь. Вот такая недесткая, хоть и с хорошим финалом, история – история, рассказанная в театре Практика как впечатляющая световая инсталляция, в которой актриса кажется если не необязательным, то уж точно не главным элементом: перелистываются цветные иллюстрации, простое белое платье превращается в калейдоскоп, гипнотизирующе вращающий спирали, столбы оживают текучими переливами, солнечные лучи пронизывают воздух, потрясающая атмосферная музыка довершает полноту впечатления. Воображение само дорисовывает фантастические детали: лес стеклянный и лес оловянный, тишину ночного неба и холод снежных сугробов, пёстрые «картинки» в сознании девочки и её же горячечный бред, смешных бесенят и добродушного человека в косматой серой шубе. Впрочем, игра Алисы Хазановой также достойна похвал – её пластика и интонации делают из неё не рассказчика, чем нередко грешат моноспектакли, а полноценного исполнителя роли, участника всех тех непростых для передачи событий, которые происходят с Агатой. Такое произведение всех искусств, необычное для театра вообще, интересное во всех отношениях, однозначно стоит ознакомления вне зависимости от чьего-либо отношения к мрачноватой сюрреалистической прозе Линор Горалик. Но, конечно, ознакомления совершеннолетней аудиторией – со всеми её предполагаемыми ассоциациями и рефлексиями, способностью (в идеале) воспринять сказку во всей её философской и психологической глубине, а не только на поверхности сюжета. Меньше чем за час (!) сценического времени эстетическое наслаждение и пища для ума обеспечены в предостаточном количестве.
Спектакль закончился, я вышла на свет Божий, ещё не обратившийся в не менее Божьи сумерки, зато уже несколько более прохладный. Решив, как все цивилизованные люди, выйти с территории театра не задним двором, а главной аркой, я в итоге совершила лишний крюк по переулкам, в итоге всё равно оказавшись там, куда быстро вышла бы, если бы выбрала прежний маршрут, и уже оттуда пошагав к метро. Времени до вечера оставалось до фига и больше, посему по дороге я зарулила на летнюю веранду ближайшей Шоколадницы и отметила получение аттестата и подачу документов в ГИТИС стаканом мохито с Bakardi, лицезрея прогуливающихся по Тверской персонажей и запалив среди них актёра РАМТа Петра Красилова. С трудом допив немаленькую порцию (пить во время танца во время выпускного было в разы проще), расщедрившись на полтинник чаевых, я дошагала, наконец, до Маяковской и доехала до дома, где теперь готовлюсь отойти ко сну. Завтра мне снова предстоит театр, посему прощаюсь ненадолго)

До Спектакль «В пространстве Теннесси У.» живёт в репертуаре уже пять лет. Немудрено: самая известная пьеса упомянутого драматурга, «Трамвай "Желание"», играется практически сама, а сумасшедший вагоновожатый из романа «Город без времён года» Сюгуро Ямамото и его сестра идеально вписались в её пересказанный сюжет, несмотря на свои японские имена. Именно он, Року, будет водить тот самый трамвай – такой же воображаемый, как и миллионер, которого будет ждать Бланш. Несмотря на долгую жизнь спектакля, автоматизма в игре актёров не чувствуется – эмоционально насыщенные эпизоды отыгрываются с полной самоотдачей, никто не скатывается в патетику и переигрывание, каждый персонаж смотрится живо, выпукло и достоверно: и простодушное обаяние домохозяйки Стеллы, и обманчивая брутальная харизма звероподобного Стенли, и неуклюжесть недалёкого Митча. А в исполнении Евгении Крюковой можно во всех подробностях проследить медленное, но неотвратимое движение Бланш к порогу безумия, каллиграфически выписанное тонким психологом Теннесси: первая стадия – приезд в дом сестры после смертей родственников и потери родного имения, столкновение с недоверием и агрессией её мужа, почуявшего в хрупкой аристократке полную противоположность и чужеродность привычному ему миру. Вторая – отчаянная и наивная попытка начать новую жизнь с человеком, показавшимся родственной душой, чистой и светлой, забыть погубленного по собственной неосторожности мужа и последующую череду беспорядочных связей, и жестокое разочарование в нём. Третья и заключительная – изнасилование, в которое не может поверить и считает его признаком помешательства самый близкий человек – Стелла, потому что эта вера разрушит её семейное счастье. Теннесси неумолим в вынесении приговора так горячо ненавидимой им обывательской философии: Бланш пала жертвой предубеждений, которые и её саму некогда толкнули на смертельные для любимого слова – «дурная репутация» выглядит в глазах законопослушного гражданина несмываемым клеймом, а однажды зарекомендовавшая себя «шлюхой» обречена навсегда остаться вещью, которой никто не преминёт воспользоваться. Нет, к состраданию он не взывает – но и не осуждает свою героиню: человеческие типажи, как обычно, служат для него не целью, а средством построения сложных и многогранных композиций. «Трамвай» по концепции похож на «Прекрасное воскресенье»: в финале Бланш от отчаяния следует за санитаром психбольницы, как Дотти от отчаяния отправлялась на пикник навстречу признанию заурядного Бадди, а Стелла уверена в правильности и полезности такого исхода для подруги, как в том же была уверена и Боди. Но, как мы помним, постановка «Воскресенья» в Новом театре окрасила концовку в позитивные жизнеутверждающие тона – а «Пространство» Ерёмина так и вовсе концовку изменило: вместо того, чтобы уехать на белой карете, Бланш вырвется из рук мучителей, и Року увезёт её на своём трамвае. Два не нужных обществу человека оказались нужны друг другу, две безнадёжно сломанные жизни нашли единственную альтернативу смерти – уход в собственный мир, в который достаточно просто поверить, чтобы он стал не менее реальным, чем тот, в котором живут отвергнувшие их. Так истеричка Бланш, избалованная, легкомысленная, не приспособленная к отражению ударов судьбы, ищущая спасение во лжи, похожая на своего создателя, по признаниям самого Теннесси, сочетанием чувственного эротизма со стремлением к пуританским добродетелям, превратилась едва ли не в блаженную, в снискавшую просветления раскаявшуюся блудницу. Сужает ли это или же расширяет её образ, решать каждому зрителю. «Пространство» получилось не только интересным с точки зрения интерпретации, но и красивым: изломанная сцена, на которой две «пропасти» образуют угол, отрезающий дом от улицы, а улицу от настоящего пианиста – и только Року наиболее свободно перемещается сквозь все эти условные измерения. Один минус, который я в последний раз часто стала улавливать в спектаклях: прямолинейность. Слишком часто раздаётся имитируемый Року сигнал трамвая, слишком часто Бланш меняет наряды, слишком нелепо смотрятся на Стелле надетые под платьем бутафорские грудь, живот и зад, обозначающие мещанскую сытость и беременность одновременно. Впрочем, столь малая ложка дёгтя не должна стать поводом к воздержанию от просмотра спектакля.
После

Дыбр Сказка – не менее высокий литературный жанр, нежели другие, особенно если написана такими признанными мастерами, как Диккенс, Андерсен, Уайльд. Фантастика сочетается с жестокой жизненной правдой, сюжеты аллегоричны, в них можно найти и лирику, и психологию, и философию…жаль, что на театральной сцене качественно поставленные сказки – редкость, и не из-за сложности сценической передачи волшебных превращений и прочих ирреальных элементов, а из-за сложившейся традиции передавать их непременно буквально, насколько позволяют технические средства. А средства позволяют крайне ограниченно – но при этом режиссёры всё равно стремятся изобразить полёт подвешиванием на лонже, птиц – перьями, призраков – бинтами на лицах, и получается неубедительно и нелепо. Таковы в том числе и «Сказки» Любимова, верного традициям синтетического театра, но по-своему: не так давно он ставил на пуанты героев пьесы «Горе от ума» и получал в итоге пародию на балет, а ныне он заставил своих актёров кувыркаться на батуте в течение практически всего действия – и этот однообразный цирк всего за полтора часа продолжительности спектакля умудряется утомить так, что я была вынуждена отчаянно бороться со сном. Батуты представляют из себя достаточно громоздкие конструкции, которые приходится регулярно поднимать и опускать вручную, как разводные мосты, посему для заполнения пауз на сцене то и дело возникает человек в чёрном и показывает фокусы – он же появляется и во время действия, своими манипуляциями отвлекая от оного. Ещё одно лицо, ярко символизирующее режиссёрскую беспомощность перед материалом, – чтец текста «от автора»; впрочем, остальной текст преимущественно поётся, хоть и написан не в стихах, а в прозе, под живой оркестр, который иногда играет какую-то узнаваемую музыку, но чаще устраивает какофонию. Добавьте к этому такие банальности, которые и художественными приёмами назвать рука не поднимется, как «музыкальные» вопли русалок, напоминающие крики чаек, «зловещий» смех ведьмы, и Вы получите зрелище слишком детское для взрослых и слишком взрослое для детей, с максимумом бестолкового шумного мельтешения и минимумом смысла. Уловить в рваной, рассыпающейся как карточный домик последовательности событий знакомые произведения получается не сразу и не вдруг – а тем, кому эти произведения не знакомы, так и вовсе сложно будет понять их в кратких пересказах, ограничивающихся завязкой, кульминацией и финалом. Вот Русалочка узнаёт от отца о способе обретения бессмертной души – а вот уже заносит руку с кинжалом над Принцем и роняет его в воду, но создатели спектакля избавили своего зрителя от трагической гибели героини. Стремительно пронеслась перед глазами, потеряв на ходу всю поэтику и превратившись в прямолинейную, простую как валенок и ни разу не цепляющую морализаторскую басню, история Счастливого принца и Ласточки. Под занавес странные взаимоотношения старика Скруджа с придурковатыми духами плавно перетекают в неожиданно подробное и потому занудное исполнение эпизодов из «Сверчка за печкой» - отсюда имеем скомканные второстепенные сюжетные линии, нескольких необязательных персонажей, выведенных на сцену исключительно для галочки, и громоздкие многолюдные мизансцены, совершенно неудобоваримые для восприятия. Вряд ли при таком раскладе зритель станет задумываться о тонкой материи каждой сказки: их индивидуальность безжалостно стёрта, содержание кастрировано, авторские посылы проигнорированы, говорить в таких условиях об актёрской работе по созданию хоть немного одушевлённых и запоминающихся образов было бы просто смешно. Вместо этого публика развлекается, взирая на акробатические трюки, мыльные пузыри, блёстки, огонь, и после всего этого примитивного веселья искренне недоумевает странно меланхоличному финалу с исполнением заунывной песни о тишине. Вряд ли такую тишину – мертвенную, статичную – подразумевал Диккенс под умиротворённым уютом своих немного наивных Рождественских сказок.
Спектакль подошёл к концу, я неторопливо покинула театр и поехала домой, поедая шоколадку, захваченную на случай антракта. Зайдя в Трамплин за жрачкой, я не отказала себе в острой потребности подняться в магазин игрушек на четвёртом этаже и покопаться в ассортименте LPS-живности, которая там всё равно слишком дорогая, но не обнаружила ничего симпатичного, кроме терьера, который и в Винни тоже был. Завтра я в театр не иду, ибо, во-первых, поимею наконец совесть и появлюсь на консультации в ГИТИСе, а во-вторых, послезавтра у меня уже выпускной, да, я знаю, что ещё не успела выложить всех фоток. Ещё лелею надежды, отмучившись, дойти завтра до Додо и потратиться наконец на пару давно присмотренных там книжек, ибо заслужила. А сейчас я заслужила немного поспать, ибо половина третьего ночи и вообще. До новостей)

Шоппинг Помните анекдот: «У носорога плохое зрение, но при его весе это уже не его проблемы»? Видимо, именно поэтому для своей самой знаменитой пьесы Эжен Ионеско выбрал это толстокожее животное, а не менее экзотичных баранов, ослов и прочих жвачных. То есть, конечно, не животное, а человека-носорога – идеологически близорукого и этим опасного, способного смести все препятствия на выбранном пути, не особо задумываясь над его правильностью. По Ионеско, всеобщее «оносороживание» как проявление человеческого инстинкта стадности начинается с увлечения отвлечёнными доктринами, праздного философствования, невежественных выводов и, конечно же, стремления «быть не хуже других», а желательно, и лучше. Стать правоверным носорогом может представитель любой политической системы, но автор подразумевал наибольшее из зол – распространение коричневой чумы фашизма. Герои пьесы демонстрируют практически все поводы, по которым люди присоединяются к стаду, теряя человеческий облик: кто-то требует терпимого отношения к ним и пытается их понять, кто-то подпадает под харизматическое обаяние носорогов, кто-то завидует их мощи, кто-то пугается, и так – пока среди носорогов не остаётся последний человек. Перед каждым встаёт непростой выбор: когда ты в меньшинстве, а все твои коллеги, друзья, родственники перешли на сторону носорогов, выглядящих такими счастливыми, поневоле задумаешься – а вдруг правы они, а не ты? Вот такая серьёзная вещь была написана под заголовком «Носорог», а поставлена под названием «Носороги» в виде на редкость бестолкового, истеричного и шумного зрелища – видимо, создатели спектакля перепутали театр абсурда с фарсом. Каждый актёр очевидно уверен, что играет в комедии, и поэтому лепит плоский карикатурный образ с ограниченным набором типических черт, зачастую перегибая палку и превращая и без того грубый шарж в совсем уж нелепую мазню: главный герой, Беранже, – тупой непросыхающий алкоголик, Логик – неадекватное существо, способное неожиданно влезть в мизансцену с сардоническим (как ему кажется) хохотом, Дюдар раздаёт всем конфеты, и ему мерещатся мухи, а Ботар кидает зигу толпе, встав на стул. Режиссура вообще отчаянно грешит иллюстративностью, словно держа своего зрителя за неспособного к ассоциативному мышлению идиота: присутствие носорогов сопровождается режущими слух звуковыми эффектами в виде рёва тирранозавра и заунывного воя НЛО, постоянно с грохотом падают предметы, сквозь стены пролезают рога, сделавшие бы честь доисторическим монстром, люди выбегают на авансцену с растопыренными руками, выпученными глазами и оглушительными криками, превращаются в носорогов в страшных корчах и малоубедительных ползаниях на четвереньках. Двуногие так себя не ведут, четвероногие – тоже, и на весь утомительный балаган в тесных декорациях и примитивном однотонном освещении, меняющем один цвет спектра на другой, хочется поставить печать с нетленным вердиктом: «Не верю». Наиболее же топорен финал: превратившиеся в носорогов выходят в интернациональных милитари-нарядах (жестяная каска, фуражки, арафатки, чёрные чулки на лицах), что как бы напоминает нам о том, что носороги отнюдь не так безобидны, как может показаться, а могут и безвинную кошку затоптать, и случайного прохожего на рог насадить. Похоже, что чем старательнее режиссёр пытается разжевать смысл пьесы, тем дальше этот смысл ускользает из постановки – не читавший Ионеско зритель, скорее всего, сделает вывод, что единственный способ приобрести иммунитет от вируса оносороживания – интересоваться исключительно алкоголем, не мыться, не бриться и вообще не следить за собой (намёк в этой сказке, впрочем, имеется – спирт предохраняет от радиации). Однако, скажете Вы, произведение с элементами фантастики поставить непросто – и будете правы. Но интерпретировать, да пусть даже и упростить сложные метафоры Ионеско – не значит пересыпать спектакль «приметами современности», не то изначально задуманными, не то несмешно сымпровизированными – вроде клавиатур и выстукивания на них «Спартак-чемпион» и тем паче кошмарного изречения: «Жан-Поль Сартр. Аватар». Я ранее полагала, будто классику невозможно ничем испортить – но данный спектакль дискредитирует «Носорога» получше любого разгромного литературоведческого труда. Берегущим свои нервы к просмотру не рекомендуется. Ещё чуток

До «Утиная охота» - классика, набившая оскомину не одному поколению театралов. Учебники привычно клеймят её «социальной пьесой», а главного героя, Зилова, записывают в «герои времени», то бишь воплощение всех пороков эпохи. «Циник», «ничего святого», «отсутствие моральных принципов», «жалкий человек» - самые мягкие эпитеты, достающиеся бедняге из года в год. Решиться на новую постановку настолько часто склоняемого произведения – уже само по себе смелость, заслуживающая внимания, а если к тому же от постановки пьеса многократно выигрывает, производя значительно большее впечатление, нежели по прочтении, то можно говорить о том, что постановка удачна. Приготовьтесь к глубокому психологическому анализу, который заставит Вас забыть обо всём, что Вы раньше слышали о Зилове – как и наиболее родственный литературный предшественник, Печорин, он гораздо сложнее: в исполнении Владимира Епифанцева это многогранный, энергичный, жизнелюбивый персонаж, чья история предстаёт перед нами не чередой воспоминаний, а логической цепочкой событий. Безусловно, он сам виноват в своих несчастьях, угодив в заколдованный круг лжи и лицемерия, он сам оттолкнул от себя всех окружающих, но стоили ли многие из них того, чтобы их удерживать? Его «друзья» были, скорее, собутыльниками, неспособными увидеть в нём нечто большее, чем неугомонного бабника и изобретательного вруна, а ведь в Зилове был жив романтик – утиная охота была для него не спортивным интересом, а предлогом вырваться из однообразной, косной, пошлой обыденности на лоно природы, к первородной и естественной гармонии, где можно быть самим собой. От одиночества и непонимания он начал страдать прежде, чем его покинули и жена, и любовница, раздражение на тупость, мелочность, трусость других людей копилось подспудно, пока не вылилось в бунт – но всё же это был бунт «маленького человека», основанный не на идее, а на эмоциях, потому он и завершился оскорблениями, пьяной потасовкой и критической стадией духовного кризиса. Разочаровавшись в людях, разучившись им доверять, не находя поддержки в трудных жизненных обстоятельствах, он решит умереть – и это отнюдь не будет блажью или фарсом, но передумает – и это будет не трусостью, а пробуждением погасшей было воли к жизни. Он всё-таки поедет на охоту – несмотря ни на что, и хочется верить, что примирение этого запутавшегося, но сильного и цельного, обладающего внутренним стержнем человека с правдой жизни состоится, что ничто не сломает и не испортит его. Епифанцев играет искренне, с полной самоотдачей, возрастающий градус волнения ощущается в нём почти физически и не может не вызвать максимального сочувствия к его персонажу. Под стать ему и удивительная Галина (Ольга Ломоносова), по-настоящему плачущая на сцене – без яркой и громкой экспрессии, трагического пафоса и сантиментов она рисует образ настолько сильный и масштабный, что одного её секундного присутствия в мизансцене хватает для того, чтобы напряжение атмосферы достигло максимума. Можно было бы что-то сказать о каждом актёре – на самых второстепенных ролях они создавали полноценных живых героев, характерных и интересных, не скатываясь ни в плоский типаж, ни в нарочитую карикатуру, но это заняло бы слишком много времени и места, тогда как похвалы достойны и лаконичная сценография, и музыка, и свет, и современное звучание при внимании к букве автора. Проще говоря, спектакль близок к безупречности – качественно скроен, цепляет и заставляет задуматься, хоть режиссёрскому почерку и не хватает некоего изящества: полная картина постановки видится на расстоянии больно прямолинейной.
Продлившись два с половиной часа, спектакль закончился, я поехала домой. Дома начала отвлекаться на что попало, спать хотелось, а писать не моглось, и в итоге я заставила себя начать рецензию только в два часа ночи, а закончила в пятом часу утра. Благо завтра можно будет выспаться, может, осуществить ещё что-нибудь полезное, и, конечно же, вечером сходить в театр, поэтому ждите новой рецензии)

Дыбр «Серебряный век», вопреки многообещающему названию, оставляет впечатление крайне примитивного, если не сказать убогого, произведения некоего Рощина в жанре «сцен 1949 года». Наиболее энергичный и симпатичный персонаж спектакля, ловкий коммерсант Виктор (помилуйте, какой частный бизнес в сорок девятом? За ним бы давно воронок приехал), благодетельствует сыну своей любовницы – тупому и наивному школьнику Мише, «поэту», из «старших коллег» знающего только Маяковского и Есенина. Он приводит мальчика к знакомой букинистке Кире, которая знакомит Мишу с «запрещёнными» поэтами, после чего тот начинает вести себя асоциально: заводит дружбу с лагерным поэтом и хором с ним пугает Пастернаком председательшу местного литклуба, у которой аллергия на имя Ахматовой неадекватно проявляется кошачьим шипением. Ребёнком незамедлительно заинтересовывается НКВД (конечно, больше ему делать нечего), а с букинисткой, которая старше его едва ли не в два раза, он, чего и следовало ожидать, закручивает до омерзения платонический роман. Финал истории не менее предсказуем: букинистку арестовывают, а зритель на её примере должен проникнуться уверенностью, что человек не может быть интеллигентным и воспринимать настоящее искусство, если не верит в Бога и его дедушка – не статский советник (или, на худой конец, не морской офицер с неудобной фамилией). Миша (Смирнов) и Кира (Ольга Кабо) стоят друг друга – чудовищно переигрывая в восторженность, под аккомпанемент оркестра декламируют (именно декламируют, а не читают, и даже, скорее, декларируют) стихи к месту и не к месту с максимальной патетикой, убивающей в поэзии всё поэтическое и превращающей её в какие-то лозунги. А я слишком люблю поэтов Серебряного века, чтобы спокойно терпеть откровенное навязывание их творчества публике, и слишком люблю свою страну, чтобы спокойно терпеть попытки оправдать сбежавших из неё, особенно вкупе с трусливыми намёками вместо прямых обвинений в адрес режима. Оформление спектакля не в силах спасти положение – то и дело между декорацией, изображающей одновременно и большую комнату, и коридор коммуналки, и рампой опускается белый экран, на который люди, находящиеся спереди и сзади, отбрасывают тени, – видимо, режиссёр понял термин «театр теней» буквально. Во втором действии его всё чаще заменяет композиция из розовых и жёлтых новогодних лампочек, представляющая собой серп, молот, звезду и другие символы – зрителей явно держат за идиотов, способных к восприятию только иллюстративно-прямолинейного художественного языка, хоть зритель и не жалуется и с удовольствием аплодирует прозвучавшему слову «жопа», как исполнению рискованного трюка. Могли бы спасти положение более опытные актёры – но им достались второстепенные роли, да и персонажи пьесы слишком плоски, чтобы их характеры интересно было раскрывать. Под занавес на белом экране титрами прошли фамилии поэтов и писателей минувшего века, покончивших с собой, расстрелянных, погибших в лагерях и тюрьмах, покинувших страну, а так же…тех, «чья жизнь была отмечена клеймом внутреннего эмигранта»! Интересно, «внутренне эмигрировать» - это как? Телом остаться, а душой витать по заграницам?.. В любом случае, доказывать, будто творческий человек в России может либо убиться, либо быть убитым, либо вовремя сделать ноги, по меньшей мере преступно. Я не отрицаю никаких исторических фактов, но при нынешней непопулярности и дискредитации патриотизма их следовало бы подавать с меньшей однобокостью. Ну да Бог судья всем по-прежнему считающим развенчание культа личности актуальной темой – остаётся надеяться, что невзыскательная публика смотрит «Серебряный век» как очередную мелодраму с трагичным концом. Потом

Дела насущные «Прекрасное воскресенье для пикника» - пожалуй, одна из самых «театральных» пьес Теннесси нашего Уильямса, не требующая от постановщиков особых затрат: действие происходит в реальном времени в пределах одного помещения, действующих лиц всего четверо. И начинается сюжет совсем как в классических комедиях положений: Дотти ждёт звонка от кавалера, её соседка по квартире Боди надеется свести её со своим братом-близнецом на воскресном пикнике, но планы срывают прибытие сначала коллеги Дотти, Элины, мечтающей разделить с ней расходы на новую квартиру, а затем подруги Боди, тронувшейся умом после смерти матери мисс Глюк. Но неожиданные повороты и забавные ситуации меньше всего интересуют гениального драматурга – Теннесси устроил своим героиням встречу, чтобы по-чеховски обнажить каждый пласт их психологии. Четыре женщины – четыре типажа, столкновения которых – не просто бытовые проблемы, а попытки разных миров найти, пусть неосознанно, общие точки, неизбежно проецируя друг на друга собственное видение мира. Дотти молода и наивна, она искренне верит в то, что лишивший её невинности директор школы на самом деле её любит и готов связать с ней всю жизнь, и прислушиваться к разумным доводам она не хочет. Несмотря на крушение иллюзий, которое претерпевает её героиня, Виолетта Давыдовская играет Дотти очень жизнеутверждающе, без лишней патетики и педалирования трагизма, её натура оказывается достаточно сильной, чтобы справиться с разочарованием и продолжить жизнь с неослабевающим энтузиазмом и оптимизмом. Боди – «простая» женщина-хозяйка, полнокровная и самодостаточная, чья житейская мудрость зиждется на семейных традициях, у неё нет своих детей, но она желает Дотти добра, как собственной дочери. У Елены Муравьёвой Боди настолько ярка, колоритна и убедительна, насколько вообще может быть удачным попадание в образ, и не возникает ни малейшего желания осуждать её «мещанские» привычки, грубоватую прямолинейность, видеть в её глухоте физической намёк на глухоту душевную. Не хуже получилась и Элина у Татьяны Журавлёвой – пожалуй, самая неоднозначная из дам, «железная леди», страдающая от одиночества и мучительно старающаяся спастись обретением «социального статуса». Но кто был просто изумителен – так это Татьяна Кондукторова в роли Глюк, чьи реплики были преимущественно на немецком, зато реакции были безупречно естественны и выразительны, а просьба не оставлять её одну стала таким же эмоциональным завершением спектакля, как заколачивание Фирса в доме. У Теннесси нет персонажей первостепенных и второстепенных, положительных и отрицательных – только недорасказанные истории, позволяющие о многом подумать, на сей раз – женские. И маленькое шоу под аплодисменты, которым завершается постановка, разряжая атмосферу неопределённости, ничуть не снижает градуса эмоционального переживания и глубины поставленных вопросов, а, напротив, только подчёркивает все острые углы. Глядя на то, какими весёлыми и дружными выходят четыре актрисы на поклон под песню Амалии Родригез, особенно сильно хочешь приписать хорошие концы всем ниточкам, которые бросил нам на откуп автор, особенно сильно желаешь счастья всем героиням, пусть такой позитивистский посыл отнюдь не подразумевался не склонным к хэппи-эндам Теннесси.
Двухчасовой спектакль подошёл к концу, я вышла на свет Божий, дошла до остановки, дождалась трамвая, доехала до метро и вернулась домой. Гречневые макароны на ужин оказались на вкус совсем как гречка (внезапно XD), рецензия с грехом пополам написалась, пока я отвлекалась на всё подряд, а теперь я пойду баиньки, ибо уже очень хочется. Завтра надо будет заехать в РГГУ за дипломом за олимпиаду, – дипломы там уже три дня как выдают, а мне всё впадлу новости на сайте палить почаще, – и вечером меня снова ждёт театр, поэтому прощаюсь не далее чем на сутки)

Добиралово «12 новелл о любви» - это ровно дюжина коротких «пёстрых» рассказов Чехова, в каждом из которых не более трёх главных действующих лиц, поставленных с актёрами, каждый из которых исполняет по нескольку разнохарактерных ролей. Отличная возможность отточить мастерство перевоплощения и создания за маленький временной отрезок полноценного, живого образа – и все они справились с этими задачами безукоризненно. Впрочем, справедливости ради следует уточнить, что не все эти новеллы о любви, или уж точно – не только о любви. Смешное следует за грустным, цинизм за романтикой, упущенные возможности – за неоправданными надеждами, сказанное между строк – за откровенными признаниями. Жанр спектакля недаром обозначен как «анатомия отношений»: множество человеческих качеств, тонко подмеченных Чеховым, проявляются в поведении его героев очень естественно и знакомо, вне зависимости от времени и пространства – поэтому его произведения всегда звучат актуально. Создатели спектакля не стали ставить акцент на современности, но оно ненавязчиво напоминает о себе в мелких деталях: вот наушники плеера свешиваются из воротника, вот на рабочем столе раскрыт ноутбук. В остальном же буква классика прочитана от доски до доски – а в зале никто не зевает от продолжительных диалогов и монологов: страсти кипят, повороты сюжета неожиданны, развязки открыты. Модистка Полинька и «мститель» Сигаев одновременно ведут оживлённую беседу с продавцами, тем самым разбираясь в своих чувствах и намерениях: одна хочет модным нарядом произвести впечатление на кавалера, другой выбирает револьвер, чтобы застрелить неверную жену и её любовника. Офицер Дубов подпаивает своего приятеля и расписывает достоинства своей собаки, которая тут же становится в его глазах никчёмной, как только потенциальный покупатель от неё отказывается. Почтенный муж деспотичной барыни признаётся гувернантке в том, что украл брошь жены, из-за чего та устроила прислуге обыск – но слишком поздно: обида заставляет девушку покинуть дом. Впечатлительный Ваксин боится призраков, а предусмотрительная немка по понятным причинам не желает составить ему компанию посреди ночи, чего не скажешь об аптекарше из провинциального городка, к которой заглянули двое военных. В другом провинциальном городке статистик из Петербурга навсегда прощается с влюблённой в него хозяйкой дома и только потом понимает, что такой девушки больше никогда не встретит. Придя затребовать долг у одинокой еврейки, Сокольский неожиданно останется у неё надолго. Подкаблучник-хозяин гостиницы после разговора с пьяным жильцом поднимает бунт против жены, а Николай Евграфыч так и не найдёт в себе мужества перечить супруге, собирающейся совмещать жизнь в выгодном браке с романом с иностранцем. Простодушной Лизе жалко бросить мужа и уехать с молодым кавалером, как вдруг один продаёт её, а другой покупает. Завершается череда маленьких трагедий и комедий эпизодом на кладбище: двое пожилых мужчин вспоминают, как ради денег погубили жизнь одной женщины, но душевным эксгибиционизмом уже ничего не исправишь и никого не воскресишь. Драматизм не нагнетается никакими избитыми методами, напротив – зрителю не дают забыть о том, что он в театре: незанятые актёры рассаживаются по стульям по периметру сцены, в промежутках между эпизодами поются романсы или звучит бойкая зарубежная попса… не нагнетается, но, тем не менее, ощущается и даёт пищу для ума. А сколько параллелей с «программными» шедеврами Чехова!.. В общем, эту премьеру стоит увидеть.
Досмотрев, я вышла на улицу – от непогоды не осталось и следа, было явно светлее, чем когда я приходила в театр. Выйдя на шоссе и перейдя его по подземному переходу, я дождалась того же троллейбуса в обратный путь, пролетевший для меня быстрее, чем путь туда. К сумеркам я была дома и, как видите, только к половине третьего неспешно, отвлекаясь на всё подряд, дописала пост. Завтра мне будет уже не до театра, ибо послезавтра – последний ЕГЭ по обществознанию и консультация в ГИТИСе, но к 16-му надеюсь обзавестись ещё какой-никакой суммой на новый визит в не разочаровавший меня НовоДрам. До новых встреч)

Before Люсьен Гинсбург родился в семье эмигрантов из Одессы в оккупированном Париже и мечтал стать художником. Богатое воображение мальчика «оживило» огромную голову карикатурного еврея с фашистского плаката, и та стала его воображаемым другом и героем рисованных комиксов (недаром сам режиссёр фильма – комиксист и сначала нарисовал, а потом уже снял эту историю). Однажды комиксы закончились тем, что голова взорвалась и произвела на свет тёмного гения – существо некрасивое, но харизматичное, циничное и самоуверенное. Этот «двойник» будет преследовать Люсьена и, по версии авторов фильма, именно он превратит скромного пианиста в enfant terrible французского шансона Сержа Генсбура – бабника, алкоголика, матерщинника и дебошира, заставив сначала поверить в себя, а затем оставить живопись, начать писать песни и соблазнять одну знаменитость за другой вплоть до скандального романа с Брижитт Бардо. Alter ego неутомимо выступал в роли аккомпаниатора, менеджера, искусителя и дублёра, благодаря его изящным манерам и демоническому обаянию женщины штабелями складывались у ног лопоухого коротышки с бержераковским носом. Так многообещающе, как красивый фантастический байопик, проходит первая половина фильма о гениальном музыканте, поэте, певце и режиссёре, для которого, как для любого гения, нет ничего невозможного, будь то беседа с кошкой или полёт над ночным Парижем. А вторая половина оказывается скучной чередой наиболее известных эпатажных выходок, представленных с репортёрским бесстрастием, и показывает стареющую легенду никому не нужным пьяницей, потерявшим отца и любимую собаку, расставшимся с женой и предлагающим танцовщице из бара стать её «папашей». Не особо вдохновляющая карьера! Сколько-нибудь стоящим фильм делает разве что музыка, да любопытно послушать озвучку главного героя Сергеем Шнуровым – резко контрастирующую со всем внешним видом и повадками актёра Эрика Альмоснино, очень похожего на свой реальный прототип, зато вполне соответствующую его репликам. А кого всё-таки любил хулиган на самом деле и чего героического совершил, боюсь, так никто и не понял.
Досмотрев, я подумала, куда бы отправиться погулять, и определила, что соскучилась по Красной площади. Однако пришлось ограничиться Александровским садом и ярмаркой перед Историческим музеем – на Красную вновь не пускали; впрочем, я, пока туда дошла, уже решила заглянуть заодно в Библио Глобус, а пока шла по подземному переходу на Лубянке – уже решила заехать в Джаганат. В Библио Глобусе оказался единственный и неповторимый день скидок, и народу там было дофига, люди таскали книги целыми корзинками и остервенело толкались локтями; за покупку путеводителей обещали какие-то сувениры для путешествий, и путеводители набирали пачками. Я выстояла очередь к терминалу, убедилась, что нужной мне книжки там нет, выбралась на свежий воздух; поскольку идти до Кузнецкого по поверхности было бы явно дольше, я спустилась в подземку и осуществила переход со станции Лубянка на станцию Кузнецкий мост. Джаганат, где я сама ещё ни разу не была, а только мама, ездившая за меня в театральную библиотеку, привозила мне оттуда маликовские колбасы и сосиски, нашёлся легко; попускав слюни на ассортимент – хочется всё, а денег нет! – я купила любимых сосисок и упаковку тофу для салата и, повинуясь голоду, зашла в кафе. Первым, кто меня встретил, был Ганеша, перед которым возлежало на блюдечке аппетитное зелёное яблоко; слегка позавидовав и без того упитанному богу-слону, я ознакомилась со всеми ещё более аппетитными блюдами и остановила выбор на веганской пицце с соевым майонезом и пшеничной колбасой. Пицца сия, всего за 90 рублей, оказалась большой, вкусной и сытной, посему заботиться об обеде мне сегодня уже не пришлось – я поехала домой и сразу засела за вышенакатанный пост. Не знаю, обломится ли мне завтра театр – если нет, пойду в Пушкинку на выставку, ждите свежих новостей)