***

Всем, кто поэт и кто слегка с приветом -
я шлю приветы,
передавая их как эстафету
ещё от Фета.

 

 

 

***
Рассвет — мой верный друг и подданный,
дежурит с ночи у порога.
На блюде неба солнце подано,
бодрящее, как чашка грога.

 

 

***
В незнакомые лица пытаюсь вглядеться.
Куда же мне деться?
Прохожий, ты мог бы стать мне другом?
Глядит с испугом.

 

 

 

***

Отче мимо проносит чашу
вместе с жизнью как таковой.
И ему — мне казалось чаще -
обносить меня не впервой.

 

 

 

***

Вопрос не в том, нам плыть куда,
где выплыть — там иль тут,
а в том вопрос, а в том беда,
что нас нигде не ждут.

 

 

***
Живём как умеем, покуда доской
нас всех гробовой не прихлопнет.
В обнимку с обманом, в прикуску с тоской,
в приглядку с таким, чему слов нет.

 

 

 

***
Ведёт дорога в никуда,
и ты Никто и Никогда,
где Полифемы всех мастей
тебя обгложут до костей.

 

 

***
Сон — это опиум для народа,
наша подушка для кислорода,
заменитель сладкого, суррогат,
то, чем нищий всегда богат.

 

 

 

***
Любовь — это вечные страх и тревога
не встретить, утратить, не вырвать у Бога.
Размыты границы меж явью и сном,
поскольку все мысли всегда об одном.

 

 

***
И не вещи, а голос насущный и вещий,
где и руки и помыслы наши чисты,
где пространство расчищено в мире зловещем
измереньем четвёртым и чувством шестым.

 

 

 

***
Трясёт, как грушу, на ухабах.
Когда закончится комедь?
О, старость — это не для слабых.
И не для слабонервных смерть.

 

 

***
Тот наплывает на этот свет.
Но это не беда.
День истончается, сходит на нет.
Мы же сойдём на да!

 

 

 

***
Как бы вьюги ни мели,
занося следы к калитке -
мне зима не обнулит
то, что копится в избытке.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/329619.html

 

Начало здесь

 

 

***
Облако на букву О похоже.
Что бы это значило, о Боже?
Отчего твой небосвод так розов?
Вот загадка, вот вопрос вопросов.

 

Всё не так, как есть на самом деле,
и уже давно предрешено
там, на высшем облачном пределе.
Как бы это ни было смешно.

 

 

 

 

***

Какой неохватный безудержный свет!
О мир-супермаркет, чего только нет
в витринах твоих шире моря!
Чего только нет там для горя!

 

Беда у ворот, перекрыт кислород,
все камни летящие — в мой огород.
Но блещут огнями витрины
и тянет туда на смотрины.

 

Какие хоромы, чертоги, дворцы!
А все продавцы — подлецы и дельцы.
Рекой изобилие льётся,
всё куплено, всё продаётся.

 

О мир-супермаркет, я вечный банкрот,
но вечно раскрыт удивлённо мой рот.
Я вся в твоей пагубной власти!
Чего только нет здесь для счастья!

 

Дожди, снегопады, деревья в цвету,
сиянье сгоревшей звезды на лету,
закаты, рассветы, объятья
и мамины старые платья.

 

Мосты и огни на другом берегу,
всё то, что сродни я в себе берегу,
любимые лица и тени,
и всё это можно без денег!

 

 

 

***
Как выбросить старую юбку?
В ней тонкой была, молодой.
Бретельки, оборки и рюши -
свидетели моды былой.

 

Не сбросить, как старую кожу...
И думалось мне со смешком:
вот только оденусь похоже
и, кажется, стану такой же,
и влезу в иголье ушко.

 

 

 

 

***
Словно заначку зарою в душе
этого лета излишки.
Горечь они подсластят как драже
или «на севере мишки».

 

Их по карманам запрячу
и целый год не заплачу.

 

 

 

 

***

В жизнь выглядываю, заглядясь в окно.
(Та, что в зеркале — это уже не я).
Там стоит с фонариком старый гном,
освещает дом, где жила семья.

 

Иногда заглянет в гости звезда,
чтоб со мной о главном поговорить.
Словно птица, вырвавшись из гнезда,
она может всю ночь над окном парить.

 

Подмигнёт — мне намёк прояснится сам,
задрожит от холода или слёз -
я читаю по звёздам как по глазам
письма тех, кто душу мою унёс.

 

Всё, что вижу, таит для меня ответ
на далёкий невысказанный вопрос.
Вещий знак, таинственный лунный свет,
отголоски далёких весенних гроз.

 

 

 

 

 

 

***
О, эта летняя прохлада!
О, это зимнее тепло!
Какая горькая отрада,
когда нежданное пришло.

 

Люблю, когда всё против правил:
слеза в глазах у гордеца,
бессребренность у тех, кто грабил,
улыбка хмурого лица.

 

Привычное не удивляет.
Ценнее то, что не с руки,
что словно чудо нас цепляет
наперекор и вопреки.

 

О неожиданности свежесть!
Как снег на голову весной,
Сезамова засова скрежет,
любовь в обнимку с сединой!

 

 

 

***
И сколько б я себя ни грызла,
с души ни требуя отчёт,
а жизнь течёт, не зная смысла,
и дни уже наперечёт.

 

Живу сомнамбулой в тумане,
неся как в вазе из стекла,
избыток снов, воспоминаний,
нехватку денег и тепла.

 

 

 

***
В снах такие глубинные двери я
открываю, что боже избави.
Дуновение света, преддверие,
обещание будущей яви.

 

В состоянии смутном, разбавленном
больше истины, чем в настоящем,
в грубой форме нам кем-то предъявленном
и название жизни носящем.

 

 

 

***
Как хлопьям снега, радуюсь стихам.
Я их тебе охапками носила.
И мир в ответ задумчиво стихал,
поверив в их бесхитростную силу.

 

Был каждый день как новая глава.
Мне нравилось в шагах теряться гулких
и близко к сердцу принимать слова,
что бродят беспризорно в переулках.

 

Их мёрзлый бред отогревать теплом
единственно нашедшегося слова,
и дальше жить, мешая явь со сном,
во имя драгоценного улова.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/329337.html

 

***
Люблю, когда все улицы тихи.
Легко идти, пытаясь с ними слиться,
читать, как будто первые стихи,
прохожих ранних утренние лица,

 

ровесницею улицы своей,
отнюдь себя не чувствующей старой,
бегущей по дорожке всё резвей
за облаков курчавою отарой...

 

И, кажется, читаю там ответ,
что складывают облики и тени.
Перевожу себя на этот свет
с подстрочника мечты и сновидений.

 

 

 

 

***
Одиночество, таинство черт,
книги просятся на руки с полки.
Ночь бледнеет, идёт на ущерб,
разбивая мечты на осколки.

 

Зимы гибнут во славу весны,
звёзды гаснут во имя рассвета.
Для какой же небесной казны
моя жизнь распылилась по свету?

 

Что сказать бы я близким могла,
одинокий готовившим ужин?
Что для дальних себя берегла?
Но холодный ответ им не нужен.

 

Руки милых, не встретив моих,
растворяются в воздухе детства.
Возвращается боль каждый миг,
потому что ей некуда деться.

 

 

 

***

Как несчастна, как нища ты,
можно ль выдержать ещё?
Поднебесная пощада,
заслони меня плащом,

 

белым, нежным и прохладным,
словно саван или бинт, -
что залечивает раны
тех, кто жизнью был убит.

 

О прости мою бездарность,
что не то я говорю -
чёрная неблагодарность,
белое благодарю.

 

 

 

 

***
У интроверта всё внутри.
Ты на поверхность не смотри.
Там ничего, что было прежде.
Встреть по душе, а не одежде.

 

То, что внутри, нельзя обнять,
зато нельзя уже отнять,
пусть будешь ты сто раз отвержен,
тебя спасёт твой стойкий стержень.

 

 

 

 

***
Мой тихий омут, где черти жили, зарос осокой.
Теперь в нём ангелы тихо дремлют с душою сонной.

 

Жизнь стала простой, без обиняков, в уюте халата.
Я научилась из облаков  себе ставить заплаты.

 

В моих стихах как в безлунную ночь всё без просвета.
Уравненьям строк никак не сойтись с небесным ответом.

 

И только порою мелькнёт раз в год в огоньке азарта,
что есть же какой-нибудь чёрный ход в светлое завтра.

 

 

 

***
Я в билетик трамвайный лицо утыкаю
и встречаю там «холодно», не «горячо».
- Несчастливый? Ах, что ж я такая-сякая! -
усмехнулась кондукторша через плечо.

 

Надо было б мне ближе к проходу садиться...
Иль пешком, чтоб кондуктору сделать назло.
А в трамвае одни несчастливые лица
и не видно, кому в этот день повезло.

 

 

 

 

***
Остановилась. Огляделась.
И что же вижу я окрест?
Душа замёрзшая оделась
в непроницаемость словес.

 

Семь бед, толпящиеся кругом,
луны фальшивый золотой.
И мир с его Полярным кругом
пугает вечной мерзлотой. 

 

 

 

***
Надо мной склонились дерева.
Под дождём в линеечку косую
ветки пишут по небу слова,
облака мечту мою рисуют.

 

Отчего же тусклая тоска
светится в окошках стекловидно?
И в ответ - души моей оскал...
(Хорошо, что вам его не видно).

 

Где вы, песен-вёсен закрома,
их НЗ уже довольно скуден.
На душе не осень, а зима.
Как мне в праздник выбраться из буден?

 

Где ты, то, что было и прошло?
На небе бессолнечно, безвёздно.
Радости остывшее тепло
к стёклам птичьим пёрышком примёрзло.

 

 

 

 

***
Я кормилица ворон,
опекунша голубей.
Мир становится грубей.
Побеждать его добром.

 

Рассыпать зерно для птах,
рассылать слова любви,
побеждая вечный страх
жизни с холодом в крови.

 

Открываю настежь кров,
вижу голубую твердь.
Заговариваю кровь,
уговариваю смерть.

 

И покуда есть кого
накормить и обогреть -
не стереть ей рукавом
дней оставшуюся треть.

 

 

 

***
Ветер, подуй на душу, где очень болит и жжёт,
как мама дула на сбитую в кровь коленку.
Вот и Пегас уже копытами бьёт и ржёт,
глядя в очередную скомканную нетленку.

 

Ветер, подуй на раны, поверив моим слезам.
Поверь, что для меня это много значит.
Как будто ангел погладит по волосам,
по волосам, по которым уже не плачут.

 

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/329045.html

 

Начало здесь:  http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post357789508/

 

***

Прошлое обещанною птичкой
выпорхнет из божеской горсти.
Память вспыхнет, опаляя спичкой,
стоит только сердце поднести.

 

Неужели это всё исчезнет,
сгинет без суда и без следа,
канет в Лету, растворится в бездне
и умрёт со мною навсегда?

 

Я тому единственный свидетель,
чтобы тот источник не усох,
я его хранитель и радетель,
неужели — как вода в песок?

 

Или где зацепится за ветку
ремешком от стареньких часов,
отблеском лазоревого света,
отзвуком родимых голосов?

 

 

 

 

 

***
Сколько бесценных и тайных сокровищ
вдруг проявляются из темноты...
Тёплое слово, нежданная помощь -
всё это, знаю, послала мне ты.

 

И, не боясь о стихи уколоться,
как хорошо мне бродить среди грёз,
нежностью всё заливая как солнцем,
что расцветает в кронах берёз.

 

С неповторимой лукавой улыбкой
ветка кивает в окошко моё,
каждою новой подобной уликой
переполняя любовь до краёв.

 

И, единенье с тобой не наруша,
всё безотчётно пытаюсь понять:
чьими глазами смотришь мне в душу,
чьими руками хочешь обнять?

 

 

 

 

Старая фотография

 

 

 

 

Ни меня ещё нету, ни брата.
Папа с мамой в свой первый год.
Этих лиц не коснулась утрата,
тень печали, разлук и невзгод.

 

Пароходик, старинный омик,
их по волжским несёт волнам,
к новой жизни в весёлом доме,
где потом появиться и нам.

 

Папа юный с кудрявым чубом
говорит что-то живо — о чём?
Мама смотрит с лукавым прищуром,
прижимаясь к нему плечом.

 

Как чисты ещё эти страницы
непрописанной книги судьбы!
Как наивны и радостны лица!
Неужели их спрячут гробы?

 

И улыбки, что так беспечны -
всё поглотит годов круговерть...
Я смотреть на вас буду вечно.
Я из тех, кто не верит в смерть.

 

 

 

 

 

 

***
Вы рай когда-нибудь видали?
Мне кажется, что это там,
где ждут, кого нигде не ждали,
и любят вопреки летам.

 

Где утешенье, очищенье
и все богаты без монет,
где можно вымолить прощенье
у тех, кого на свете нет.

 

А там, где анфилады ада?
Чудовищный в системе сбой,
где нет любви и нет пощады
за то, что совершил с собой.

 

Там те, кого мы позабыли,
и вечен будет их укор,
когда глаза, что так любили,
не узнают тебя в упор.

 

Никто не вправе бросить камень,
и рай, и ад впитались в кровь.
Они не кущи и не пламя,
они — безлюбье и любовь.

 

 

 

 

 

***
В снах немноголюдных -
те, что далеко.
Мне с живыми трудно,
с мёртвыми легко.

 

Улицы застыли.
Сердце растоплю.
Ты ли это, ты ли,
что шептал «люблю»?

 

Не блесну нарядом,
что когда-то шёл.
Верю, будешь рядом,
если б и ушёл.

 

И бегущей строчкой
летнего дождя
мне напишешь срочно,
мимо проходя.

 

 

 

 

 

 

***
Занять бы музыки у Блока
на чёрный день,
когда оставит одиноко
родная тень.

 

Занять бы воздуха немного
и роз в аи,
чтобы хватило до порога
своей любви.

 

Запомнить цифры телефона
«шесть — три нуля»
и выплыть из зоопланктона,
вскричав: «Земля!»

 

 

 

 

 

***
Жизнь для меня давно уже вне тел,
наполнена не плотью и не кровью.
Мир как осенний тополь облетел,
иль как воздушный шарик улетел,
но зацепился ниткою за кровлю.

 

И всё сейчас висит на волоске,
завися лишь от ветреного мига -
взлетит ли он, растаяв вдалеке,
иль будет биться жилкой на виске,
растягивая жизненное иго.

 

Всю душу уместить в свою тетрадь,
по-русски жить, исчезнуть по-английски,
воздушный шарик отпустив летать,
оставив лист осенний трепетать
взамен прощальной маленькой записки.

 

 

 

 

***
Живу — доживаю, но не заживаю.
Пустые углы в глубине обживаю.
Дыру зашиваю, где жизнью порвёт.
Пустое, до смерти ещё заживёт.

 

На улице серо, в дому моём сиро.
Но всё же души ещё не износила.
И Парка прядёт бесконечную нить...
А в жизни прошу никого не винить.

 

 

 

 

***
Я уже тут почти негласно,
не снаружи, а изнутри.
Надо мною уже не властны
циферблаты, календари.

 

Не на облаке и не в яме,
не на лестнице я крутой,
а за скобками, за полями,
по ту сторону, за чертой.

 

 

 

 

 

 

***
О жизнь, неужто уже вся ты?!
Узнать бы, в чём моя вина.
От жизни ничего не взято
и только отдано сполна.

 

Толпа людей моих редеет
и тонут голоса в тиши.
Но не скудеет, не скудеет
рука протянутой души.

 

Но время собирать каменья,
и книжки выстроились в ряд.
Стихи мои меня заменят
и за меня договорят.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/327488.html

 

 

 

 

***
С тех пор как я присвоила тебя,
казна души вовек не обнищает,
хоть нету ни щита и ни копья,
и нас одно объятье защищает.

 

Труднее с каждым днём держать лицо.
За горло трепет вечный страх и трепет.
Но крепко наших рук ещё кольцо,
помучается смерть, пока расцепит.

 

Усни во мне и поутру проснись
от щебета и лиственных оваций.
Как хорошо в тени родных ресниц...
Давай с тобой и в снах не расставаться.

 

 

 

 

 

***
Мы дольше серебряной свадьбы вдвоём,
и сердце моё возлежит на твоём,
ресницы щекочут ресницы.
Но вдруг померещится топот погонь,
и крепко твою я сжимаю ладонь,
мне страшно, что это лишь снится.

 

Я знаю на ощупь тебя и на слух,
и знаю, однажды кого-то из двух
она уведёт на рассвете,
но верю, спасёт нас живая вода,
и парно обнявшихся минет беда,
коль будем с тобою как дети.

 

 

 

 

***
Весна ещё совсем слаба,
нетвёрдые шажки.
Трещит по швам моя судьба,
расходятся стежки.

 

Окно открою поутру,
и слышу, не дыша,
как сжалась на ночном ветру
продрогшая душа.

 

Пойми меня как зверя зверь,
как мать своё дитя,
и целиком себя доверь,
навеки, не шутя.

 

Люблю тебя в мерцанье бра,
в обличии любом.
Нет завтра, нынче и вчера,
есть вечность в голубом.

 

Коснись рукой горячей лба,
прижми к своей груди.
Весна уже не так слаба.
И лето впереди.

 

 

 

 

***
Всё, что не сон — так буднично, убого.
Ты спи. Я охраняю вместо Бога.
И пусть тебе приснится на заре,
как мы с тобой бродили на горе,
купались в самом синем в мире море
ещё не зная, что такое горе.

 

Любовь уже не брызжет больше новью,
а пахнет йодом, шприцами и кровью.
Но пусть тебе спокойно будет в ней.
Лицом к лицу — роднее и видней.
Любовь моя вовеки не устанет
и над тобой дышать не перестанет.

 

Я за тебя, ты за меня в ответе.
Ты задержи меня на этом свете.
Пусть наша жизнь перетекает в сон,
который будет сниться в унисон.
Качаясь на волнах в небесном море,
мы позабудем, что такое горе...

 

 

 

 

***
... розового платья никто не подарил!

                                                  М. Цветаева

 

Розовое платье на морском закате,
как его беспечно ветер развевал.
Розовые клипсы, розовая скатерть,
вечер был прозрачен, ветренен и ал.

 

А потом попали мы в бурлящий ливень,
убегали вместе от гремящих гроз.
О прости, Марина, что была счастливей,
что была любимей, в платье цвета роз.

 

Волны били в берег и ласкали ноги,
облеплял колени мокрый крепдешин.
Мы с тобой как дети прятались в берлоге
и объятьем жарким ты меня сушил.

 

Как бы зло ни выли бешеные вьюги,
как бы ни страдала от людских горилл,
но всегда со мною, как на жарком юге
розовое платье ты мне подарил!

 

 

 

 

***

Эти ступеньки с лохматой зимы,
старые в трещинках рамы.
Как затыкали их весело мы,
чтобы не дуло ни грамма.

 

Наша халупа довольно нища.
Просто тут всё и неброско.
И далеко нашим старым вещам
до европейского лоска.

 

Но не люблю безымянных жилищ,
новых обменов, обманов,
пышных дворцов на местах пепелищ,
соревнованья карманов.

 

Там подлатаю и здесь подновлю,
но не меняю я то, что люблю.

 

Ближе нам к телу своя конура.
Как мы её наряжали!
Да не коснётся рука маляра
слов на заветных скрижалях.

 

Стены в зарубках от прошлого дня...
Только лишь смерти белила
скроют всё то, что любило меня,
всё, что сама я любила.

 

Чужд мне фальшивый гламур и бомонд.
Чур меня, чур переезд и ремонт!

 

 

 

 

 

***
Я Сольвейг, Ассоль, Пенелопа.
Ждала тебя и дождалась.
А что-то иное дало бы
мне радость такую и сласть?

 

Но знать бы тогда на рассвете
в бесплодной с судьбою борьбе,
что все-то дороги на свете
не к Риму ведут, а к тебе.

 

 

 

 

 

***
Облик счастья порой печален,
но он может быть лишь с тобой.
Растворяю, как сахар в чае,
я в себе дорогую боль.

 

Там, где тонко — там стало прочно.
Сердце, словно глаза, протри.
Счастья нет, говорят нам строчки.
Нет на свете, но есть внутри.

 

 

 

 

***

Обошла весь город — себя искала,
свою радость прежнюю, юность, дом.
Я их трогала, гладила и ласкала,
а они меня признавали с трудом.

 

Многолюден город, душа пустынна.
Всё тонуло в каком-то нездешнем сне...
Я скользила в лужах, под ветром стыла
и искала  свой прошлогодний снег.

 

Увязала в улицах и уликах,
и следы находила твои везде...
Годовщину нашей скамейки в Липках
я отметила молча, на ней посидев.

 

И проведала ту батарею в подъезде,
у которой грелись в морозный день, -
мы тогда ещё  даже не были вместе,
но ходила всюду с тобой как тень.

 

Я нажала — и сразу открылась дверца,
и в душе запели свирель и фагот...
Ибо надо чем-то отапливать сердце,
чтоб оно не замёрзло в холодный год.

 

 

 

 

 

***
Сказать что люблю — ничего не сказать.
Всё в эти пять букв не вмещается.
Но всё, что способно сердца потрясать,
убить и спасти, возносить, воскресать,
вокруг них как звёзды вращается.

 

Места, где ходили с тобой столько лет -
наверное, в городе лучшие.
Там воздух другой и особенный свет.
Ты больше, чем жизнь. Ничего больше нет.
А если умрёшь — так и тут же я.

 

 

 

Продолжение здесь.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/327313.html

 

Начало здесь

 

 

 

 

***

По кругу, по заезженной орбите
плетётся жизнь у радости в хвосте.
Я на неё однако не в обиде,
ведь дышит дух повсюду и везде.

 

Я еду вдаль по волчьему билету
и складываю счастьице из цифр.
Но и такого на поверку нету -
пароль, наверно, нужен или шифр.

 

Гляжу в окно на уличные клипы.
Ответ в уме готовлю на семь бед.
«Билетов нет», — шумят в аллее липы,
и вся земля закрыта на обед.

 

Нет ходу тем, кто не ходок по трупам,
на праздник жизни, на Наташин бал.
Дворец сменился стриптизёрным клубом,
а вместо принца лыбится амбал.

 

Мир подменён, как туфелька кроссовкой.
Сердечный спазм кому-то просто спам,
пир всеблагих - обычная тусовка,
где пища по карману и зубам.

 

Мне небо льёт серебряные пули,
я бисер слов бессмысленно мечу.
Мы, кажется, друг друга обманули -
мой спор с судьбой закончился в ничью.

 

Придумать жизнь и разыграть по нотам.
Пичугам — петь, деревьям — шелестеть,
такая уж у них с весной работа,
и дождик рассыпает щедро медь.

 

Всем по трудам, по вере — без обмана.
Холодный день согреется в груди.
А жизнь темнит или глядит туманно,
и вновь неясно, что там впереди.

 

 

 

***

Всем хочется сказки -
мужчинам и женщинам.
Всем хочется ласки -
но страшно обжечься нам.

 

Хоть время нас метит -
на лицах — борозды,
все люди — дети
разного возраста.

 

 

Рыбье

 

Когда-то в постановке драмкружка -
о детство! отыскать к тебе ходы бы! -
мне в сказке о мышонке Маршака
досталась роль поющей молча рыбы.

 

Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, -
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.

 

Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.

 

Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот —
невидима и бессловесна мука.

 

И что пишу, и что в себе ношу -
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, -

 

глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.

 

Взгляд отвожу от губ, что просят пить,
от судорог их, выброшенных в сушу.
И никогда бы не смогла убить,
почувствовав в них родственную душу.

 

Не верю в гороскопов дребедень,
в то, что пророчит месяц мой весенний.
Но каждый рыбный день — как Судный день,
и пятницы я жду, как воскресенья.

 

 

 

 

 

***
Волшебный отсвет фонаря,
в окне мне ветку серебря,
наверно, дан мне был не зря,
а для чего-то...
О кто ты, чью слепую власть
сегодня ощущаю всласть?
А день, когда я родилась,
была суббота.

 

Всю жизнь была не ко двору.
Вся жизнь была не по нутру -
по прописям, словам гуру,
по светофорам...
Но кто-то, прячущийся вне -
в окне, на облаке, в луне,
шептал мне о моей вине,
глядел с укором.

 

За что мне это или то,
в слезах просила я — за что?
Душа уже как решето,
мне не по силам!
Но вновь навстречу январю
в окно спасибо говорю
заре, ночному янтарю,
за всё, за всё благодарю,
за всё спасибо...

 

 

 

 

***
Весенней грозы отрезвляющий душ.
Очистится небо от хмури и мути.
Воздушные шарики родственных душ
из рук выпускаю — летите, забудьте!

 

Не плачь ни о чём, ничего не имей.
Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
как детской рукой запускаемый змей,
свободный от уз нелюбви и приязни.

 

От тяги корней, якорей и оков
отныне и присно пребудь независим.
Лети, задевая клочки облаков,
похожих на клочья стихов или писем.

 

Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
скользнувший неузнанно, канувший мимо.
Воздушные шарики в небо летят...
О сколько их, сколько — доныне любимых!

 

 

 

***

Дождь вырвался из плена облаков,
Запрыгал — посмотрите-ка, каков!
Взломал свою небесную тюрьму.
И пляшется, и плачется ему.

 

Мой водный знак, самой стихии брат!
Нет никаких нигде ему преград.
Скосил глаза куда-то на висок
и пишет что-то мне наискосок.

 

А что в письме? Размытая строка...
Течёт любви условная река.
Живой воды таинственная власть
на мертвенную сушу пролилась.

 

Не плачь мой, мой дождик, лучше попляши,
расплёскивая жалобы души.
О сколько слёз! Прими же их, внемли,
жилетка безразмерная земли.

 

 

 

***

Тогда мне время было по нутру,
вселенная была мне по размеру.
И в мир я выходила поутру,
всё принимая к сердцу и на веру.

 

Тогда без счастья не было ни дня,
с губ не сходила алая улыбка.
И каждый взгляд мужской был на меня,
и каждое в строку ложилось лыко.

 

Промчалась жизнь, теперь она звучит
вполголоса, идёт вполоборота.
О, где её подземные ключи
и где лучи её солнцеворота?

 

Лишь бы остаток в горсти удержать,
хотя бы удержать её от крена,
чтобы любовь могла ещё дышать,
чтобы душа не помнила о бренном...

 

 

 

 

***

Свежий ветер влетел в окно,
распахнул на груди халат.
Бог ты мой, как уже давно
не ломали мы наш уклад.

 

Те года поросли быльём,
где бродили мы в дебрях рощ...
Свежевыглаженное бельё,
свежесваренный в миске борщ.

 

Наши ночи и дни тихи.
Чем ещё тебя удивлю?..
Свежевыстраданные стихи,
свежесказанное люблю.

 

 

 

 

***

День убывает, убывает,
темнея и сходя на нет.
Пока ещё не убивает,
а только убавляет свет.

 

Пока ещё не всё в тумане,
пока не умер этот день, -
со мною сны воспоминаний,
со мною дорогая тень.

 

И будет всё ещё сторицей -
недели, месяцы, года...
Но этот день не повторится,
не повторится никогда.

 

 

 

 

***

Белый свет обернулся копеечкой,
а в неё как всегда не попасть.
Подступает тяжёлое времечко,
разевает зубастую пасть.

 

О, у каждого есть своя пагуба,
то, чем будет когда-то убит -
сумасшедший корабль и Елабуга,
и разбитая лодка о быт.

 

Скатерть белая кровушкой залита,
кто в бою падёт, кто во хмелю.
А меня доконает когда-либо
то, чего больше жизни люблю.

 

 

 

***
Ни с орбиты ещё, ни с ума я
не сошла, и чумные пиры
принимаю твои, принимаю
и удары твои, и дары.

 

Распахнулись небесные вежды.
Ищет радуга встречной руки.
И надежды в зелёных одеждах
оживают всему вопреки.

 

 

 

***

А счастье - это как журавль,
что скрылся вдаль за облаками,
как поднебесный дирижабль,
как то, чего нельзя руками.

 

Проснуться, утро торопя,
спешить в леса, сады и парки,
чтоб скрыться от самой себя,
спастись от вездесущей Парки.

 

Окно и двери распахну,
накину старенькое пончо.
Когда же, боже, жить начну?
Наверное, когда закончу.

 

 

 

***

Пустой причал, холодный лязг вокзала...
Жизнь, подожди, притормози колёса.
Ведь я ещё не всё тебе сказала,
не все покуда выплакала слёзы.

 

Пусть вдребезги разбитое корыто,
пусть выцвело и облетело лето.
Но карта до сих пор ещё не бита
и песенка моя пока не спета.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/325524.html

 

Начало здесь.

 

Приведу ещё раз цитату Сергея Арутюнова: «Смирись: твоим детям завещано обновить интерьеры так, чтобы и следа твоих аминокислот не осталось в нём от тебя, породившего их. Это я не могу выкинуть отцовского пальто, вдыхая родной запах потёртого воротника из искусственного меха, мамин плащ, но что сделает с моим бушлатом мой сын, я предсказать уже не берусь. Оскудевшие чувства вряд ли остановят его справедливую руку».

 

 

 

Я тоже не могу — не смогла бы — выбросить. Я храню все старые письма, открытки замшелых годов, всякие милые пустячки, сувениры, всё, что так или иначе связано с памятью о чём-то близком и дорогом. Все статьи и судебные речи отца, его подборки мудрых афоризмов и любимых стихов, любовно перепечатанных для меня на своей старенькой немецкой машинке.

 

 

Его записочки, рубашки, летнюю шляпу...

 

Как не хватает мне отца,
его фигуры и лица,
его видавшей виды шляпы
и слова ласкового "папа".

Парки расплетается клубок.
Тычется комочек в левый бок.
Этой нити вечно виться, длиться.
Прежних дней струится вереница...

 

 

***
Вот записная книжка,
а в ней – твоя строка.
Вот старое пальтишко,
а в нём – твоя рука.

 

Не скроет это камень.
Не может это сгнить.
Я знаю, что меж нами
не прерывалась нить...

 

 

***
Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено - сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.

 

Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя -
буду любить последнее — как это у Новеллы -
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.

 

 

Я храню мамины халаты и платья, храню свои старые вещи, которые уже не ношу, но на которых след её штопки или метки, аппликатор Кузнецова — один из первых, самодельный, где каждая игольчатая розочка была пришита её руками.

 

 

 

 

* * *

Не снимая, ношу твой халат,
словно так я к тебе буду ближе.
Мерных дней набегающих лад
никогда эту боль не залижет.

 

Ты – во всем, что я вижу вокруг.
В каждом звуке – щемящая нота,
в каждой вещи – тепло твоих рук,
след твоей неустанной заботы...

 

 

 

 

Мама

 

 

Мама у зеркала. Сейчас этого трельяжа уже давно нет. Собирается на работу, красит губы, слегка припудривается. Рассыпчатая пудра была в картонной коробочке, в ней же лежала ватка. Мне сейчас трудно вспомнить, что за фигурки стояли там на тумбочке, на фотографии их толком не разглядеть. Но одну вещицу очень хорошо помню, она здесь рядом с будильником — это фиолетовая позолоченная шкатулка, где у мамы хранились всякие мелкие безделушки. На крышке — трогательные силуэты овечки и ягнёнка — воплощение материнства. Мама её очень любила. Эта шкатулка у меня сохранилась.

 

 

Правда, одно ушко у овечки отбилось, позолота облетела... Шкатулке очень много лет, она досталась маме то ли от бабушки, то ли ещё откуда-то из давнего далека, я не знаю, насколько она ценна, но я не продам её ни за какие деньги.

 

 

А здесь мама забежала с работы в обеденный перерыв и наскоро поедает разогретые мной щи на нашей коммунальной кухне. Отец, как всегда, неожиданно щёлкает фотоаппаратом. Остановись, мгновенье!

 

***
  Клеёнка, маслёнка,
  в тарелке салат.
  Хранит фотоплёнка
  семейный уклад. 

 

  Торопится мама,
  пришла на обед.
  Ах, боже мой, сколько же
  минуло лет! 

 

  Отец с фотокамерой
  щёлкает: «бзык»!
  Я дерзко ему
  показала язык. 

 

  А мама смеётся,
  не видя в том грех.
  Сквозь годы несётся
  ко мне её смех. 

 

  На маме гребёнка,
  цветастый халат.
  Хранит фотоплёнка
  бесценнейший клад.

И гребёнка с халатом, и показанный язык действительно имели место, но в другом варианте фотографии. А тарелка, из которой мама здесь ест, тоже имеет свою историю. Там, на дне была изображена девочка, и когда я была маленькая и плохо ела, мама придумала безошибочный способ заставить меня есть. Она говорила: «Ешь скорее, а то девочка утонет!»,  и я, проникнутая тревогой за тонущую девочку, начинала яростно черпать суп ложкой. Наконец появлялось дно тарелки с живёхонькой девочкой и мы с мамой облегчённо переводили дух.
- Молодец! Ты спасла девочку! - и я счастливо смеялась.

 

Я вспомнила эту историю, когда мама была уже тяжело больна и я кормила её с ложечки.

 

***

Девочка на донышке тарелки.
Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»
Ем взахлёб, пока не станет мелко,
К девочке тяну свои ладони…

 

А теперь ты жалуешься, стонешь.
Обступили капельницы, грелки.
Я боюсь, боюсь, что ты утонешь
как та девочка на дне тарелки.

 

И, как суп тогда черпала ложкой,
я твои вычерпываю хвори.
Мама, потерпи еще немножко,
я спасу тебя из моря горя.

 

Ты теперь мне маленькая дочка.
Улыбнись, как девочка с тарелки…
В ту незабываемую ночь я
на часах остановила стрелки.

 

 

 

 

Вот это мамин колокольчик.

Она звонила в него, когда надо было позвать меня из кухни, а голос уже был слишком слаб.

 

***
  Вот колокольчик. Ты в него звонила,
  когда меня хотела подозвать.
  Теперь твоя кровать — твоя могила.
  А мне могилой без тебя — кровать. 

 

  Вот колокольчик на лугу зелёном.
  Мне кажется, я слышу звон стекла...
  И воздух колокольным полон звоном -
  то по тебе звонят колокола...

 

 

 

***

Поскрипывает мебель по ночам.
Я чувствую сквозь сон, что это мама.
И где ей быть? Здесь дом её, очаг.
Я верю в это сладко и упрямо.

 

Молчи, молчи, скрывайся и таи...
Кому расскажешь эту боль и счастье?
Любовь умерших в воздухе стоит
и охраняет нас от всех напастей.

Однажды за цветочным горшком в кухне я нашла птичье пёрышко, разноцветное, маленькое. Неизвестно, как оно туда попало и сколько пролежало. Голуби залететь не могли — сетка.

 

 

Я долго ломала голову над этой загадкой. И — как прозрение: это знак. Это письмо от мамы. И в ту же ночь видела её во сне. Ничего не помню, только одно — двери были раскрыты, и ещё одна, а там за ней — ещё (у нас нет столько) — настежь. И я ей с укором — как обычно Давиду, когда он забудет закрыть — ну что же ты, мол. И вдруг тенью мысль — это чтобы она смогла войти — оттуда. Вернее, это я уже потом догадалась, когда проснулась — в первую минуту. Потом мы  с ней пошли куда-то, она впереди — молодая, и вдруг вижу — лежит. Люди столпились, и я понимаю — она умерла.

***

Птичье пёрышко разноцветное
за цветочным горшком отыскала.
Непонятно, как через сетку оно
в кухню с улицы к нам попало.

 

Отливало зелёным и розовым,
так волшебно в ладони светилось...
Это мама его забросила,
это весть от неё и милость.

 

Шелковистое глажу пёрышко,
словно тёплую её щёку.
И не горе уже, а горюшко.
Не глухая стена, а щёлка...

 

 

И ещё один сон про маму...

 

***
 
Как мальчик детдомовский: «Где ты, мама?» – зовёт с экрана,
так я слова те шепчу пустоте, что тебя украла.
Сегодня приснилось: иду я ночью, пустынный город...
Тоска собачья, лютая, волчья берёт за горло.
Кругом чужое... чернеют тучи... ухабы, ямы...
Ищу повсюду, шепчу беззвучно: «Ну где ты, мама?»
И вдруг навстречу мне – ты, молодая, меня моложе.
Рыдая, к ногам твоим припадаю и к тёплой коже.
Ну где же была ты все дни, родная? Что это было?
А ты отвечаешь тихо: «Не знаю... Меня убило...
Меня убило грозою весенней... вот в эти бусы...»
И я проснулась. Сижу на постели. И пусто-пусто.
 
И я вспоминаю, как ты боялась молнии с детства.
И пряталась в ванной, а я смеялась над этим бегством.
Кругом грохотало, а я хохотала, а ты – не пикнешь...
Цыганка когда-то тебе нагадала: «В грозу погибнешь».
Ах, мама, мама, она обманула, не будет смерти!
Ты в тёмной ванной, наверно, уснула под звуки Верди.
Как ты эти бусы носить любила, как ты смеялась!
Ах, мама, мама, грозой не убило, ты зря боялась!
Границы сна между адом и раем размыты, нечётки...
Я бус костяшки перебираю, как будто чётки...

 

 

Очень люблю эту мамину фотографию. Такой она была ещё до меня.

А это те самые бусы, которые она часто носила.

 

 

***

  О как же нужно холить и беречь
  любую из земных недолгих встреч,
  как музыку, впитать родную речь,
  запомнить насмерть жилочку любую,
  и этим жить, и это пить и петь,
  вобрать в себя и на себя надеть,
  чтобы за вами в светлое лететь,
  а не в мученьях корчиться вслепую!

 

 

 

Ещё один сон.

 

Мне снился номер телефона,
что набирала я упорно,
от нетерпения трясясь.
Далёкий, как полярный полюс,
чуть различим был мамин голос,
но тут же прерывалась связь.

 

Я набирала снова, снова,
моля услышать хоть бы слово,
готова каждого убить,
кто подступал ко мне с помехой,
с чужою речью, шумом, смехом,
кто не давал мне долюбить.

 

Проснулась вся в слезах надежды,
не здесь, не Там, а где-то между,
и номер тот держа в зубах,
как драгоценную шараду,
как незабвенную отраду,
уж рассыпавшуюся в прах.

 

Хватаю трубку, набираю,
скорей, скорей, преддверье рая,
уже пахнуло сквозняком...
И слышу: «Временно не может
быть вызван...» Значит, после — может?!
И в горле застревает ком.

 

О боже мой, что это было?!
Я помню номер, не забыла!
Что означает этот шифр? -
пароль, что в реку вводит дважды,
танталовой измучив жаждой,
догадки молнией прошив?!

 

Я обращаюсь молча к звёздам,
откуда этот номер послан,
что у меня внутри горит.
И То тончайшее, как волос,
минуя и слова, и голос,
мне прямо в сердце говорит.

 

 

С тех пор, как не стало отца, а через пять лет и мамы, я невзлюбила телефон. Он украл у меня любимые голоса. Эта коробка стала для меня мёртвой.

 

***
Чужое лицо телефона.
Уже никогда, до конца –
ни маминым ласковым тоном,
ни голосом мягким отца

 

вовек не откликнется трубка.
И я не люблю её брать.
Как нежно, мучительно хрупко –
что обречено умирать,

 

и как нестерпимо любимо...
Чужие звучат голоса.
Слова их проносятся мимо.
Зловеще глядят небеса.

 

Вас нет в телефоне и в окнах
когда-то любимых квартир.
И лишь в фотографиях блёклых
ещё сохранился ваш мир,

 

в домашних и милых вещицах,
таящих тепло ваших рук,
в надгробьях, где жизнь моя тщится
любовь уберечь от разлук.

 

Я слышу их шорох и запах.
Повсюду их вижу следы.
Живут мои мама и папа.
Зовут меня из темноты.

 

И падают слёзы, как комья,
но не пробивают броню.
Я занята делом. Я помню.
Я память о близких храню.

 

 

 

 

***
Холодно, холодно жить на ветру.
Птаха лесная,
скоро ли, скоро ли тоже умру?
Скоро узнаю.

 

Ещё одна вещь, которая стала для меня почти живым существом. Часы с кукушкой.

 

 

 

***

Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз - и в щёлку.

 

Так в детстве, глядя в объектив,
мы ждём обещанную птичку,
что вылетала, ослепив,
как кратковременная спичка.

 

Почти живое существо.
Вещунья, пифия, сивилла...
Я не боялась ничего,
не верила и не просила.

 

Но вот тебя прошу сейчас,
боюсь и верю в это чудо -
о накукуй мне лишний час,
моя домашняя пичуга!

 

О наколдуй мне лишний день
и юных нас, от счастья пьяных,
и всех любимых мной людей,
что скрылись в норках деревянных.

 

Не прячься, стой, не уходи.
Но мне за нею не угнаться...
О знать бы, что там впереди,
когда сердца пробьют двенадцать.

 

 

***
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту книги книг
пеки свой каждый день.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/323530.html

Начало здесь. И здесь.

 

 

Как влияют старые вещи на нашу жизнь? Какие воспоминания пробуждают? Помогает ли это жить или мешает двигаться в завтра? Каждый для себя ответит на эти вопросы по-своему.
Я часто отвечала стихами.

 

 

 

 

***
Уютный комнатный мирок
с родными старыми вещами,
без обольщений и морок,
из сердца вырванных клещами.

 

Отброшен гаршинский цветок,
не надо ран очарований!
Мой домик, угол, закуток,
что может быть обетованней?

 

Принять неспешный твой уклад,
тонуть в тепле облезлых кресел
и на домашний циферблат
глядеть без Батюшковой спеси.

 

На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.

 

О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!

 

Повисло облака крыло -
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло -
налепим стихотворный пластырь.

 

Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура
и остаётся жизни остов.

 

Я в домике!

 

 

 

***

«Чур-чур я в домике!» И за чертой — напасти.
  Перескочив спасительный порог,
  неуязвима я для смертной пасти,
  всех неприкосновенней недотрог!

 

  Чур-чур меня, страна и государство!
  Я мысленно очерчиваю круг,
  где мне привычно расточает дар свой
  домашний круг и круг любимых рук.

 

  Там чёрная нас не коснётся метка -
  укроет крыша, небо и листва,
  грудная клетка, из окошка ветка...
  Мой домик детства, радости, родства.

 

 

Вот это обложка моей последней книги «Гармония момента» 2009 года. На этой картинке отобразился один из таких моментов, то, что мне видится идиллией дома, семьи, уюта. Вроде бы непритязательный идеал, но в нём столько тепла и душевного покоя...

 

***

Здесь в окошко, как в лупу, всё видишь яснее и проще.
Мир пушистым комочком свернулся у ног без затей.
Я не выйду из круга любви на продутую площадь,
из сердечного света — на холод планеты людей.

 

Как сберечь отчий дом в этой немилосердной отчизне,
где неистовый смерч наши гнёзда готов разорить?
В этом мире из комнаты выйти — что выйти из жизни.
Дверь открыть или окна — что жилы себе отворить.

 

 

 

***
Когда-то казалось, что мир бездонен,
и вот — синицей затих в тиши.
Все линии жизни наших ладоней
сошлись в единой точке души.

 

О как я теперь понимаю Пруста -
мир между спальней, столом, плитой...
Наконец-то впору ложе Прокруста.
И тришкин кафтан сидит как влитой.

 

 

 

«Назад к вещам!» –  девиз, провозглашённый немецким философом Эдмундом Гуссерлем (1859-1938), который учил: назад, к вещам, к конкретному, не к абстрактному, не к теориям, а к жизни!  — таков был лозунг. Право, в этом что-то есть.

 

 

Дорог не подарок...

 

 

А это я в роли экскурсовода своей квартиры, знакомящей вас со знаковыми вещами и вещицами нашего дома. Посмотрите налево, посмотрите направо...
Вот эта картина была подарена нам знакомым художником Валерием Цаплиным.

 

 

Дарёному коню в зубы не смотрят, но мне всегда в ней чего-то не хватало. Может быть, огонька в окошке этого одинокого домика. Как бы он сразу преобразил эти серые сумерки. «Свеча горела на столе...» Увы, здесь этого не случилось. И от этого глядеть на неё было порой почти физически холодно.
 А вот этот портрет сделал и подарил мне на лекции фотограф Вячеслав Гаврилов.

 

 

Сфотографировал, обрамил и вручил мне перед началом. На обороте написал стихи:

 

О Натали! Как Вас слушают люди!
Я такой тишины не встречал
ни в кино, ни в театре, ни в вузе.
Если б мог, я б про это стихи написал.

 

И ведь написал! «Про это». Впервые в жизни.

 

 

Вот эти забавные фигурки-сувениры дарили мне в разные годы мои слушатели на лекциях в библиотеке. Козочки, мышки, собаки, петухи знаменуют год, в который были подарены. Слева — кукла с написанным на коробке именем Анна, которое было зачёркнуто дарителем и поверх исправлено на «маленькая Наташенька» (за неимением куклы с моим именем). Двое в любовной лодке с парусом в виде сердца были вручены нам с Давидом в день серебряной свадьбы. А  в центре — фигурка из стекла, изображающая Музу с крыльями. Если её включить, она озарялась волшебным синим светом.

 

 

Над Музой — дева-ангел, в которой даритель(ца) углядела некое сходство со мной, читающей лекции.

 

***
Ангел, маленькая фея,
сладкий облик неземной.
Крылья, нежно розовея,
распушились за спиной.

 

Держит в пальчиках прелестных
приоткрытые листы
и над мудростью небесной
взор задумчивый застыл.

 

Этот дар мне душу греет,
но порою - как игла:
ангел, дева в эмпиреях,
я такою же была.

 

Ангел, светоч мой, хранитель,
глиняное божество,
мой судья и обвинитель
в эту ночь под Рождество.

 

Мне под этим ясным взглядом
внятен путь своих потерь.
Что тебе, мой ангел, надо
от такой, как я теперь?

 

 

 

Зомби-ящик, который включается редко. Скорее, для фона, домашнего уюта.

 

Пикает компик — письмо от друзей.
Чайник бурлит, телевизор бормочет.
Господи! Дай мне прожить этот день
так, как нога моя левая хочет...

 

* * *
Выключаю телевизор:
Крики, бомбы, взрывы в шахте…
За окошком лунный мизер
И дождя бесшумный дактиль.

 

Где-то под горой убитых
Задыхается Россия.
Здесь же – штор глухих защита
И стиха анестезия.

 

 

Под защитой вещей

 

 

***
Жизнь держит на коротком поводке.
На длинном я могла б не удержаться.
Руке, что не лежит в другой руке,
легко слабеть и в холоде разжаться.

 

Плечом к плечу под стареньким зонтом,
под абажуром, небосводом синим,
мы будем жить и не тужить о том,
что поводок у жизни так недлинен...

 

 

Вещи — это в какой-то степени тот самый поводок, за который можно удержаться над пропастью. Они — и защита, и стабильность, и память...

 

***

Фантазии в платьицах бальных,
мечты о несбыточной мгле...
Держаться за то, что реально,
за то, что притянет к земле. 

 

Цепляться за мелочи быта,
хватаясь за выступ перил,
обломки всего, что разбито,
что мир нам когда-то дарил. 

 

Вот хлеб. Ты голодная, да ведь?
А к чаю — халва и драже.
Вот ножик... Отставить, отставить!
И так по живому уже. 

 

Цветок... Но припомнится роща.
Картина... Тот вечер зимой.
О нет, что пониже, попроще,
поближе к опоре земной. 

 

Держаться за то, что конкретно,
за то, что уже не предаст:
за письменный стол, табуретку,
бокал, за дюралевый таз, 

 

за коврик собачий в прихожей,
за мир, что кругом одинок.
Держи же, соломинка Божья,
а почва ушла из-под ног...

 

 

***
Бумажный ангел на стене
и деревянный чёрт.
Они хранят нас в каждом дне
от образин и морд.

 

Один похож на профиль твой,
другая — на меня.
Пока висят — и ты живой,
и я, тоску гоня.

 

А рядом уж который год —
индийский амулет.
Игрушка пса — усатый кот,
кого давно уж нет.

 

 

Пусть суеверие всего,
не вера, ну и пусть,
лишь бы подальше от того,
что причиняет грусть,

 

лишь бы подальше те края,
где темнота и лёд,
где расстояния змея
меж нами проскользнёт,

 

где я опять никто, ничья,
и ты неразличим,
где ивы плачут в три ручья
без видимых причин...

 

И вот уже который год
как мантру я твержу:
храни нас, ангел или чёрт,
и всё, чем дорожу,

 

храни нас, ангел, чёрт и кот,
индийский амулет,
на этот день, на этот год,
на много-много лет...

 

 

 

А вот это тот самый индийский амулет, что подарил мне младший брат, приехав из Египта.
Он тоже висит в изголовье и, кажется, охраняет.

 

 

***

Тепло плиты, домашнего халата.
Покой и ясность вместо прежних смут.
Так хорошо, что я боюсь расплаты,
и неизвестно, что ещё возьмут.

 

Так хорошо, что сердце не вмещает...
И я рукой держусь за амулет.
А может, то судьба мне возвращает -
что задолжала за десятки лет?

 

 

 

Ангел мой с профилем чёрта

 

Этого чёрта с обликом Мефистофеля я купила ещё в первый год нашей жизни с Давидом, усмотрев в нём некое сходство с моим избранником.

 

 

Он даже вдохновил на стихи:

 

* * *

Всё меньше виражей
в смертельном нашем ралли.
Всё больше миражей
развеяно ветрами.

 

И деревянный чёрт –
смешное воплощенье
твоих семитских черт –
потупился в смущенье.

 

Уж сколько лет и зим
висит он в изголовье,
твоим зрачком косит
с укором и любовью.

 

Меняются черты,
мелькают дни и даты,
но вечно моё Ты,
незыблемо и свято.

 

Ты выхватил меня
из пустоты вселенной,
из тьмы небытия,
из водной дрожи пенной.

 

Обвёл защитный круг.
Лежу, как в колыбели,
в тепле сплетённых рук,
в твоём горячем теле.

 

Храни меня, храни,
мой ангел с ликом чёрта!
Мне кажется, что нимб
венчает лоб твой чёткий.

 

И отступают прочь
кладбищенские плиты.
И дольше века – ночь,
где наши лица слиты.

 

 

***
  Ангел мой с профилем чёрта,
  ангел мой с прядью седой.
  Сладко сквозь годы без счёта
  быть для тебя молодой.

 

  Нас не настигнет бедою,
  нас ей не взять на излом.
  Ты у меня под пятою.
  Я у тебя под крылом.

 

  Варим картошку в мундире,
  яблоки сорта ранет.
  И никого в целом мире
  нас ненасытнее нет.

 

наш летний завтрак

 

 

За разговорами, за чаем
часов как нет.
А если вдруг и заскучаем -
есть Интернет.

 

Хоть мы ещё не очень стары,
но наш уклад
нас сделал старосветской парой
на новый лад.

 

 

 

 

Мой рай запечный

 

 

Из вечерних экспромтов:

 

Наш ужин скуден и нехитр:
Овсянка, сэр. Сырок, кефир.
О трапеза и затрапеза!
Да, далеко же нам до Креза.

 

Итак, мы, кажется, добрались до кухни. Моя главная резиденция.

 

 

***
Мой мирок, мой рай запечный,
Незатейливый, как лапоть.
Ужин сытный, чай покрепче, –
Что ещё для жизни надоть?

 

Ни к чему багром иллюзий
Ворошить души колодец.
Я скажу незваной Музе:
«Ну зачем ты мне, уродец?»

 

Путь от печки до порога
Завещал нам мудрый предок.
И бессмертие с Чертога
Мне швыряет свой объедок.

 

 

Здесь было написано:

 

Молоко кипятила на кухне. Вставала заря.
Поумерив огонь, механически кашу мешала.
Загляделась на тень, что дрожала в лучах фонаря,
отлучилась на миг, оглянулась — а жизнь убежала...

 

 

 

***

С мелиссой чай заваривай, настаивай,
мели о чём душе твоей угодно,
но на своём особо не настаивай,
жизнь отпусти, пускай течёт свободно. 

 

Чай разливай из треснувшего носика,
стараясь быть уместной и любезной,
и струйка - вроде крошечного тросика,
что держит над невидимою бездной...

 

 

Настенная кухонная тарелочка, сделанная и подаренная мне моей давней знакомой Людой, слушательницей лекций.

 

 

У меня есть ещё сотворённый ею стакан для карандашей, украшенный бисером. Это ей я посвящала стихи:

 

Спасибо, Люда, за искусно
тобою сшитый балахон.
Я в нём по комнате и кухне
летаю, словно махаон...

 

А вот эти часы привезла нам подруга Марина из Израиля, куда уехала ещё в 90-е.

 

 

Я их очень люблю: всё чётко и ясно видно, никаких тебе невнятных чёрточек и штрихов, которых я не терплю в циферблатах. Они у нас многажды падали, разбивались, клеились, латаны-перелатаны Давидом, но служат исправно уже не одно десятилетие. Хоть «влюблённые и часов не наблюдают», но когда что-то варишь — без часов нельзя. Приходится наблюдать.

 

***
И Батюшкова мне противна спесь.
Который час? — его спросили здесь.
А он ответил любопытным: вечность.

О. Мандельштам

 

Секундная радость, минутная боль
и стрелка тоски часовая...
Дадут ли они надышаться тобой,
дамокловой мглой нависая?

 

Торчат на лице циферблата усы, —
что в них мне, не злых и не добрых,
когда моё сердце стучит, как часы,
в твоих раздающихся рёбрах...

 

Часы наблюдать? Вопрошать из окна,
какое там тысячелетье?
Зачем, когда вечность без дна и без сна
грудной сохраняется клетью?

 

О вневременное! Во мне твой уклад.
Блаженно смежаются веки...
Разбейте мобильник, ТВ, циферблат!
Навеки... навеки... навеки...

 

Источники тепла и света

 

Вещи — это не только тепло, но и свет.
Абажура уже давно нет, но есть ещё старый торшер, который мы с Давидом приобретали  в первый год нашей совместной жизни.

 

 

Он был куплен в магазине, что на дороге Дружбы, напротив еврейского кладбища. Этого магазина давно уже нет. Помню, как тащили этот свой первый трофей по заснеженной улице, счастливые, оживлённые, обсуждали, куда поставим. С него начался наш общий дом.

 

 

Не представляю себе его без тёплого света торшера, под которым так уютно примоститься в кресле с книжкой, без круга настольной лампы над столом...

 

  Круг абажура и блик фонаря,
  солнечный зайчик над нашей кроватью...
  Лишь бы тот свет не рассеялся зря,
  лишь бы хватило подольше объятья!

 

  Стражник-торшер над твоей головой.
  В веках прикрытых скопилась усталость.
  Свет мой в окошке до тьмы гробовой!
  Сколько тебя и себя мне осталось?

 

 

И ещё одна вещь, которая служила нам верой и правдой, - карманный фонарик. Без него в нашем доме и микрорайоне никак не обойтись. Когда отключали свет — что бывает частенько — с ним можно было смело топать в ванную и туалет, искать что-то закатившееся под кроватью, а вечером на прогулках с подслеповатой Линдой он был нашим маячком и ориентиром в кромешной дворовой и уличной мгле.

 

 

Фонарик

 

Когда не помог ни чинарик, ни шкалик,
и мир чернотою ночей задушил, -
зажги безобманный карманный фонарик,
и света весёлый оранжевый шарик
заглянет во все закоулки души.

 

Что толку в  бесплодном мучительном даре,
в  фальшивых союзах друзей и подруг, -
он высветит главное в мути и хмари,
домашний пожарик, слепящий фонарик,
правдивый и искренний маленький друг.

 

Пусть короток, как губермановский гарик,
зато так пронзителен этот рентген,
указчик пути в повседневном угаре,
нездешный, утешный, Всевышний фонарик,
недаром тебя так любил Диоген.

 

Пожалуй, не знаю мудрее подарка -
в фонарике сердца хранится тепло.
И если глухого не высветлит парка -
хотя бы покажет, как может быть ярко,
хотя бы напомнит, как было светло.

 

 

 

Наша карта

 

 

***
Мы друг от друга в двух шагах,
что нужно — под рукой.
Живём в кисельных берегах
с молочною рекой. 

 

Под горку катятся, светлы,
последние деньки.
Хоть на подъём мы тяжелы -
зато на спуск легки. 

 

В ладони — трость, на плечи — плед,
как парус кораблю.
И ветер шелестит нам вслед
последнее «люблю».

 

 

Заметив, что я слаба в географии, Давид как-то купил мне карту мира и повесил над креслом-кроватью.

 

 

Она выполняла ещё одну потайную функцию: прикрывала пятна на обоях. Но для меня эта карта так и осталась чужой, названия далёких стран и незнакомых городов мало что говорили сердцу. А поверх неё мне мысленно рисовалась другая карта: мест наших первых встреч, тайных свиданий, наших улиц, переулков, дворов и скверов...

 

***
На стене висела карта мира,
закрывая старые обои.
Сколько мест для зрелищного пира,
где ещё мы не были с тобою!

 

И уже, наверное, не будем...
Нам не плыть по тем морям и рекам.
Карта наших праздников и буден
на стене застыла оберегом.

 

Карта улиц первых поцелуев,
перекрёстков рук переплетённых...
Может быть, когда в минуту злую
мне укажут путь они в потёмках.

 

Комната парит над спящим миром.
У неё в ночи своя орбита...
И пока живём родным и милым,
наша карта всё ещё не бита!

 

 

 

 

***
В игру «замри» играет жизнь со смертью.
Где клик застал — в дороге? У плиты?
Всё только что мелькало круговертью,
и вдруг застыл в нелепой позе ты. 

 

Каким же в этот миг пребудешь сам ты,
смешон, быть может, жалок или плох?
Как надо жить, чтобы приказ внезапный
отныне не застал тебя врасплох? 

 

Дай замереть, не разделив обоих,
в объятии, в полёте, на бегу.
Жизнь, застолби на фоне — не обоев,
а строчек, без которых не могу.

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post354846182/

 

 

 

Начало здесь.

 

 

Из рецензии С. Арутюнова на книгу  Сергея Есина «Опись имущества одинокого человека»:

«Совершенно ли нам, «культурным, образованным людям», ясно, что человек, обладающий статуэткой фавна, будет вести себя несколько иначе, нежели человек, центральным достоянием которого является скелет воблы, два зубца чеснока и початая поллитровка?»

 

 

 

Хотелось бы возразить. Во-первых, почему статуэтке фавна надо противопоставлять непременно воблу и поллитровку, ведь это вещи совершенно разной родовой принадлежности? Логичнее было бы дорогой и изысканной домашней утвари автора «Описи...» противопоставить какие-то предметы попроще и подешевле. Но почему же обладатель первого должен «вести себя иначе», т. е. надо думать, культурнее и аристократичнее, нежели обладатель второго?  На мой взгляд, это НИКАК не взаимосвязано. Сами по себе вещи не могут влиять на облик и поведение человека, всё зависит от нашего взгляда и отношения к ним, от того, ЧТО для нас стоит за этими вещами и таится в них. Иначе какой-нибудь новый русский, обставивший свою квартиру антиквариатом, автоматически становится выше и достойнее бедного интеллигента, живущего в типовой хрущёвке со стандартным набором мебели и посуды. Но ведь это не так. Детство и юность Андерсена прошли в нищете и убогости, но кто мог бы так как он понимать красоту и душу вещей, оживляя и одухотворяя для нас даже обычную штопальную иглу, бутылочное горлышко или старую калошу?

 

 

Одушевлённые говорящие вещи встречаем мы в рассказах Татьяны Толстой. Тапочки, например: "Клетчатые, уютные, они ждали его в прихожей, разинув рты: сунь ножку, Вова! Здесь ты дома, здесь ты у тихой пристани! Оставайся с нами! Куда ты все убегаешь, дурашка?!" ( "Охота на мамонта"). Или абажур: «молодой, пугливый, он ещё ко мне не привык», а потом «тёмный, молчаливый, но уже принятый в семью: теперь он наш, он свой, мы его полюбим» («Любишь — не любишь»). Это как роза, прирученная Лисом, ставшая для него живой и единственной. Не по хорошу мил, а по милу хорош.

 

 

Вспомним смычок и скрипку из стиха И. Анненского. Разве это была скрипка Страдивари? Нет, нам это совершенно не важно, потому что скрипка в данном случае важна не сама по себе, это образ любви, её мучения и блаженства.

 

 

Или старая кукла, которую бросают в волны водопада для забавы туристов, чья обида поэту «жалчей его собственной».
Мы открываем в его стихах "вещный мир",  близко и больно сцепленный с человеческим существованием. Шарманка, будильник, маятник и часы, "шар на нитке тёмно-алый" выступают в лирике Анненского не просто как аллегории, а как соучастники и свидетели скрытого трагизма жизни. Человек жалеет вещь, и она отвечает ему взволнованно-страстным рассказом о его же страданиях, приоткрывая всю темноту и глубину муки – так глубоко, как Анненский, – до него и после него – не заглядывал ни один поэт.

 

 

 

 

Всё ещё он тянет нитку
и никак не кончит пытку...

 

...Но когда б и понял старый вал,
что такая им с шарманкой участь,
разве б петь, кружась, он перестал,
оттого, что петь нельзя, не мучась? 

 

...Смычок всё понял. Он затих,
а в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
что людям музыкой казалось...

 

Жалость к вещам. Она не имеет ничего общего с крохоборством и накопительством.
«Что вещам больно, это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это «больно» проходит нежность. Вещи мне кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. «Неженья» же все вещи в высшей степени заслуживают…» (В. Розанов)
Из этого осознания и ощущения хрупкости родной вещи вырастает бережность и нежность отношения к людям.
Когда-то отношение к вещам было другим. Было обличение мещанства в стихах Маяковского, была борьба с «вещизмом» в эпоху оттепели, гордое пренебрежение к предметам быта и домашнего уюта. Осуждались «плюшкины» и «коробочки», высмеивался «многоуважаемый шкаф», вызывал зрительские симпатии герой юного Олега Табакова, лихо рубящий дедовской шашкой полированную мебель.

 

 

Потом на смену всему этому пришли ценности Рублёвки, малиновые пиджаки, золотые унитазы... Затем — изысканные старинные вещи, музейные реликвии, унаследованные от предков дворянского рода, которые предположительно должны вызывать в нас свящённый трепет и уважительный  пиетет к их владельцам. У меня не вызывает. Как говорится, мухи отдельно, котлеты отдельно. Вещи - сами по себе, они могут радовать глаз, но ни талант, ни высокие человеческие качества заменить не в состоянии.
Кипарисовый ларец Анненского дорог ему и нам не ценностью древесины, из которой изготовлен, а тем, что там хранились заветные строки.

 

 

“Я жалкой радостью себя утешу, / Купив такую ж шапку, как у Вас...” - писал М. Кузмин в стихах, посвящённых близкому другу. Ясно, что дело для него было не в ценности меха этой шапки. И не в престижности, как для писателя из трагикомической повести В. Войновича «Шапка».

Есть ценности, которым нет цены:
Клочок бумаги с пушкинским рисунком,
Учебник первый в первой школьной сумке
И письма не вернувшихся с войны!

Есть ценности самих себя ценней:
Обычный камень с маленького пляжа,
Но по ночам его целуют, плача,
Что по сравненью с ним казна царей?

(М. Борисова)

 

 

Иногда кажется, что вещи только притворяются, что они служат человеку, а на самом деле  живут своей жизнью, накапливая собственные впечатления, наблюдая за нами по ночам... Они старше и мудрее нас, часто переживая своих хозяев. «Здесь всё меня переживёт, всё, даже ветхие скворешни...», обречённо писала Ахматова.

 

 

А порой люди переживают вещи, свою любовь и потребность в них. Как относиться к старым вещам, вышедшим из употребления и уже не способным нам служить? Выбросить как ненужный хлам? Вспоминается стихотворение питерской поэтессы Елены Елагиной:

 

 

Разбирая антресоли

 

Какая-то вата компрессная —
Уж слово забыто — компресс.
Давно уже неинтересная,
Как все, что похерил прогресс.

 

Какие-то крышки стеклянные,
Чтоб сто лет тому был компот,
И правило к ним оловянное
Из пятого класса плывет.

 

Какая-то дранка сапожная,
И — кто его знает — пыжи?
И всюду пылища безбожная,
И — все полетит! Черт, держи!

 

Едва удержали. Стремительно
Меняется облик вещей,
И сын мой глядит снисходительно
На сих протуханье мощей.

 

Завалы хламья запоздалые —
Отжившей эпохи следы.
“Все выкинуть!” — грозно сказала я,
О Боже! Какие труды!

 

Углы все расчистим старательно,
Как миру внушает буддизм,
Чтоб нас облетал по касательной
Пространственный метаболизм.

 

Чтоб было где аурам радужным
Неспешно и вольно мерцать
И чтоб по поверхностям падужным
Безвещно лилась благодать.

 

Стихотворение замечательное, но... что-то для меня в этой решительности освобождения от старья не столь однозначно. Вспоминается абажур из того же рассказа Т. Толстой, который однажды вышел из моды и из милости ещё недавно любивших его владельцев: «и он, некогда любимый, будет осмеян, низвернут, сорван, сослан, а на его место взлетит новая фаворитка: модная белая пятилопастная раскоряка. А потом, обиженный, изуродованный, преданный, он переживёт последнее глумление: послужит кринолином в детском спектакле и навсегда канет в помоечное небытие. Сик транзит глориа мунди».

 

 

А что прикажете делать? Не окружать же себя старыми, ненужными, поломанными вещами из жалости? И, тем более, не собирать же их по помойкам, как иные старики или бомжи? Есть даже специальные медицинские термины, обозначающие подобные действия: «Синдром Плюшкина» — это психологическое заболевание «силлогомания». Благодаря психиатрам Кларку, Грею и Мейнкикару болезнь получила новое название «синдром Диогена» или синдром старческого собирательства ненужных предметов.

 

 

Наверное, многие сейчас покачали головой или улыбнулись, вспомнив своих родственников более старшего поколения, которые до сих пор собирают все старые вещи: баночки, скляночки, ветошь — на всякий случай, на «черный день». Посмеяться, осудить проще всего. А вот Борис Рыжий написал пронзительное стихотворение:

 

 

***
Утро, и город мой спит.
Счастья и гордости полон,
нищий на свалке стоит-
глаз не отводит, глядит
на пустячок, что нашёл он.

 

Эдак посмотрит и так-
старый и жалкий до боли.
Милый какой-то пустяк.
Странный какой-то пустяк.
Баночка, скляночка, что ли.

 

Жаль ему баночки, жаль.
Что ж ей на свалке пылиться.
Это ведь тоже деталь
жизни - ах, скляночки жаль-
может, на что и сгодится.

 

Что если вот через миг
наши исчезнут могилы,
божий разгладится лик?
Значит, пристроил старик?
Где-то приладил, мой милый...

 

 

Лёгкими, неуловимыми штрихами поэт сумел здесь выразить то, что не поддаётся логическому объяснению, обозначению прозаическим словом, - человечность, нежность, бережность не только к живому, но и к неживой материи как к части вселенского бытия, когда найденная и пристроенная скляночка — своего рода бабочка Бредбери, деталь спасения мира...

 

 

 

У меня было когда-то стихотворение «Старые вещи»:

 

И дома те давно снесены,
и ушли в никуда коммуналки.
Только сны ими заселены,
чердаки, антресоли да свалки.

 

Этажерка, комод, абажур -
это вещи из прошлого счастья.
Новой жизни гламур и ажур
утвердились, победно их застя.

 

Стали чем-то ненужным, смешным -
белым слоником, старою ятью...
Что ж так мучит нам память и сны
бессердечное это изъятье!

 

Эти вещие души вещей!
Вещи старой любви и сиротства.
До чего ж наше время нищей!
До чего же в нём больше уродства!

 

Моё прошлое, ты не прошло.
Моё дальнее, как же ты близко!
В этом мире, где пошло и зло,
не поставят тебе обелиска.

 

Но, свидетели жизни былой,
извлечённые мной из подвала,
подтвердят перед завтрашней мглой,
что жила я, существовала...

 

Вещи как свидетели — порой единственные — нашего прошлого, детства, юности, родительской любви, семейных уз...

 

«Не мыслю — существую», полноте,
а существую лишь постольку,
поскольку эти вещи в комнате
таят в себе былого дольку.

 

Они меня собой заполнили,
вернули в прошлое невольно.               
И то, что я уже не помнила -
они напомнили так больно.

 

Порой хочется остановить мгновение, застыть в нем, как муха в янтаре.
«Как глупо ты шутишь, жизнь. Какая же я старая! Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки? И это пело и переливалось? Горело и звало?» (Т. Толстая, «Свидание с синей птицей»).

 

 

Иллюзорный городок в табакерке, где старый одинокий ребёнок остается наедине с никому не нужными, всеми забытыми вечными вещами - выцветшими фотографиями, заезженными пластинками, пожелтевшими письмами, часами, в которых золотые дамы подносят золотым кавалерам золотые кубки...

«В мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали, где?..За облаками, что ли? Вон они, эти спирали - торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры - стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло - чулки какие-то.. . Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?. . Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить. Дураки вы все, я не плачу - с чего бы? Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. "Милая Шура, ну когда же... ", "Милая Шура, только скажи... " А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.
Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти...» («Милая Шура»)

Художник, писатель, поэт ничего не может тут изменить, ничем не может помочь, он бессилен перед жестоким и циничным законом мира.  Но его наипервейшая обязанность - высветить бытие жестким рентгеновским лучом, заглянуть, если надо, и в мусорный бак, дать жестокую правду жизни. И тогда происходит чудо возрождения, фокус бессмертия...

 

«Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне».

Что же говорить не о чужих случайных вещах, согретых милосердным взглядом, а о вещах близких нам людей, воплотивших в себе любовь и память?
Из рецензии С. Арутюнова: «Смирись: твоим детям завещано обновить интерьеры так, чтобы и следа твоих аминокислот не осталось в нём от тебя, породившего их. Это я не могу выкинуть отцовского пальто, вдыхая родной запах потёртого воротника из искусственного меха, мамин плащ, но что сделает с моим бушлатом мой сын, я предсказать уже не берусь. Оскудевшие чувства вряд ли остановят его справедливую руку».
А как поступите с этим вы?..

 

Внимание к вещам

 

«Имел я, помнится, внимание к вещам…»

А. Кушнер

Есть у Кушнера такое очень любимое мной стихотворение:

 

Кто с чем

 

Мандельштам приедет с шубой,
А Кузмин с той самой шапкой,
Фет тяжелый, толстогубый
К нам придет с цветов охапкой.

 

Старый Вяземский — с халатом,
Кое-кто придет с плакатом.

 

Пастернак придет со стулом,
И Ахматова с перчаткой,
Блок, отравленный загулом,
Принесет нам плащ украдкой.

 

Кто с бокалом, кто с кинжалом
Или веткой Палестины.
Сами знаете, пожалуй,
Кто — часы, кто — в кубках вины.

 

Лишь в безумствах и в угаре
Кое-кто из символистов
Ничего нам не подарит.
Не люблю их, эгоистов.

 

Мне очень понравилась эта идея «опредмечивания» музы каждого из поэтов, отождествления её с теми вещами, что наиболее присущи и соприродны их стихам. Я написала нечто вроде подражания или пародии, желая несколько развить эту тему:

Гости

                  "Мандельштам приедет с шубой..."

                                                           А. Кушнер

 

Мне снился сон: ко мне съезжались гости
на дачу, что уж продана давно.
Вот Пушкин со своею жёлтой тростью
и с кружкой, из которой пил вино,

 

проснувшийся от  солнца и мороза,
в кибитке, к удивлению ГАИ...
А вот и Блок с привянувшею розой
в бокале золотистого аи.

 

Вот Анненский с обиженною куклой,
спасённой им в Финляндии волнах,
Кузмин с шабли и жареною булкой
и с шапкой, как у друга Юркуна.

 

Вот Хлебников, безумный, но великий,
с кольцом на пальце, взятом напрокат.
Цветаева с лукошком земляники,
с нажаренною рыбой на века.

 

Ахматова с неправильной перчаткой,
с тоской по сероглазым королям,
Есенин со своей походкой шаткой,
знакомой всем в округе кобелям.

 

Вот Мандельштам и следом Заболоцкий -
с щеглом один, другой же со скворцом.
А вон вдали вышагивает Бродский
с усталым и пресыщенным лицом.

 

Да, тяжела ты, слава мировая...
Он без подарка, но с собой стишок.
Вот Гумилёв с последнего трамвая,
успевший, пока  с рельсов не сошёл.

 

Вот Маяковский с яростным плакатом,
в любовной лодке, бьющейся о быт.
С жерлом Державин, Вяземский с халатом -
никто из них не умер, не забыт.

 

И Пастернак с чернильницей февральской,
забрызганный слезами от дождя,
и Фет с приветом от отчизны райской,
что просиял и плачет, уходя...

 

О пробужденье с жалкою подменой
небесной песни на раёк земной!
И Афродита снова стала пеной,
причём не океанской, а пивной...

 

Послала этот стишок Кушнеру, и он мне ответил:

«Стихотворение смешное и мне очень понятное. Я тоже сразу вспомнил свое “Мандельштам приедет с шубой”.
Я глубоко тронут Вашим вниманием, а главное – пониманием моих стихов. И конечно же, хочу поблагодарить Вас за чудесную заметку в ЖЖ и прелестное стихотворение.
Мне очень отрадно сознавать, что у меня есть такой читатель, как Вы. И не только читатель, но и поэт. Буду рад, если как-нибудь пришлете мне пять-шесть-семь-десять новых своих стихотворений.
Сейчас собираюсь на дачу, но на следующей неделе буду в городе.
Желаю Вам всего самого доброго.

Ваш Александр Кушнер».
14 сентября 2014 г.

 

Моя переписка с Александром Семёновичем началась ещё в 2001 году. Мне безумно захотелось высказать мнение об одном его очень затронувшем меня стихе и я разыскала через справочную службу его адрес. Тогда такое было ещё возможно. А о компьютерах у нас было ещё не слыхать.

Мандельштам приедет с шубой,
А Кузмин с той самой шапкой…

Я бы сказала ему в тон: «А Кушнер – с лупой». Кушнер поразительно наблюдателен. Мне нравится эта его микроскопическая пристальность, любовное разглядывание предметов и постижение их скрытой сущности. Он расширяет и отвоевывает для поэзии вещи, никогда прежде не входившие в круг поэтических тем.

 

 

За то, что в век идей, гулявших по земле,
Как хищники во мраке,
Я скатерть белую прославил на столе
С узором призрачным, как водяные знаки...

 

Поражало это неистощимое умение изумляться привычным предметам быта, извлекать радость из малого, повседневного:

 

Скатерть, радость, благодать!
За обедом с проволочкой
Под столом люблю сгибать
Край ее с машинной строчкой.

 

Подробности быта, введенные Кушнером в стихи, делают их убедительными, достоверными. Его поэтический мир – это мир живых, одушевленных вещей, почти его самостоятельных персонажей.

 

Граненый столбик, простачок,
Среди других посуд
Он тем хорош, что одинок,
Такой простой сосуд!

 

Собрание лучей дневных!
И вот, куда ни встань,
Сверкает ярче остальных
Не та, так эта грань.

 

(«Стакан»)

 

Меня восхищало то бесстрашие, с которым он включает в стихи то, что, казалось бы, им совершенно противопоказано.
Вот Кушнер пишет о поездке зимой на дачу:

 

Не для того, чтоб в поле вырваться,–
А по причине воровства:
Забрали супницу и мыльницу,
Насос и вывезли дрова.

 

«Как Ваше служенье Муз терпит, - писала я ему, - всю эту суету: супницы, мыльницы... Разве это достойно поэтического внимания? Все эти «цветочки на скатерти», «дощатые столики», графины, стаканы, сахарницы. И — как противовес — вспоминались строки Ахмадулиной: «Я отпускаю зонт и не смотрю, как будет он использовать свободу...» Вот образец истинно поэтического поведения!

 

 

Так думалось в безоглядной юности. Но с годами понимаешь, что романтическое — как и трагическое — миросозерцание  «тем плохо, что оно высокомерно». Не высокопарно, а именно высокомерно. Оно всегда за чей-то счёт. «Без быта нет жизни, - говорите Вы в интервью, быт и бытие — слова однокоренные». Цветаева их всегда противопоставляла, а Вы не побоялись соединить. И то, что Вам вменялось в вину как «мелкотемье» («а уж мне б головы не сносить и подавно за лирический дар и любовь к предметам») у меня ассоциируется со сказками Андерсена, где действует мир живых одушевлённых предметов (штопальная игла, калоша, оловянный солдатик), со сказкой Метерлинка «Синяя птица», где, повернув волшебный перстень, можно увидеть «душу вещей», и где «душа сахара ничуть не лучше души воды».

Ответ А. Кушнера:

"Дорогая Наташа, Ваше письмо — лучший подарок к Новому году и Рождеству, я Вам бесконечно благодарен за него, за вечер, который Вы провели. Только человек, имеющий прямое отношение к поэзии, а главное — так тонко чувствующий, понимающий её, может так войти в чужие стихи и понять главное в них. Как повезло Вашим слушателям в Саратове, что у них есть такой замечательный знаток поэзии, умный и вдумчивый её пропагандист. Мне дорого всё, что Вы сказали о моих стихах, и как досадно, что наши критики не обладают и десятой частью того понимания и той любви к стихам, которые дарованы Вам.
Желаю успеха всем другим Вашим вечерам — список замечательный!

Всего доброго, Ваш А. Кушнер". 

12 янв. 2005г.

 

Книги Кушнера скромны и негромки. Критики ругали его за «мелкотемье». Иронизировали: описывает графин с водой, стакан, вазу, сахарницу, микроскоп, школьную готовальню – нашел темы! Газетных романтиков это раздражало. Но то было не собирание мелочей, а выбор иного ракурса, поиск предметных связей с миром, попытка проявить поэтичность простой вещи, обыденной ситуации. Не все это понимали.
Как-то я прочитала стихи Кушнера Амусину. Под влиянием моих восторгов он купил его книжку. Спрашиваю потом: «Ну как?» Тот пренебрежительно бросил: «Нет размаха!» В одном из писем я привела Кушнеру это «мнение», заметив, что в последнее время много встречается стихов, в которых один сплошной «размах». Я не думала, что эта «критика» как-то его заденет, но, видимо, чем-то она зацепила, так как вскоре в новой подборке поэта появилось такое стихотворение:

 

Я не прыгун с шестом,
Чтоб прыгать метров на пять,
Аплодисментов гром
Сорвав себе на память,
И шест, как метроном,
Внизу трястись оставить.

 

Не чемпион лыжни,
Не рекордсмен трамплина,
Мне крики не нужны
С трибун, мне куст жасмина
Милей, и тишины
Снотворная рутина.

 

…Мне мериться ни с кем
При жизни не пристало.
Я не напялю шлем
Из кожи и металла.
Не гонщик я – зачем?
Не пленник пьедестала.

 

Мы сами по себе,
Не в зале перед рампой,
Мы на лесной тропе,
На взморье мы, за дамбой.
Прочтут нас не в толпе,
А под настольной лампой.

И вспомнят при ходьбе.

 

Подумать только – не было бы той дурацкой реплики Амусина и моего письма – не было бы, возможно, и этого стихотворения. «Когда б вы знали, из какого сора…»
Ему лепили ярлыки: «поэт малых вещей», «поэт оседлой жизни», «поэт дома», «певец уюта». Он сам признавался: «Неромантичны наши вкусы».  И с болью и страстью отвечал романтикам всех времён и мастей:

 

Обратясь к романтической ветке,
Поэтической ветке родной,
Столько раз ради трезвости меткой
Из упрямства отвергнутой мной,
Я сказал бы им, братьям горячим,
Как мне пусто и холодно тут!
Я не лью свои слезы, я прячу.
Дайте плащ поносить! Не дадут.

 

— Надо вовремя было из комнат
На корабль трехмачтовый взбегать,
Незаметною ролью и скромной
Не пленяться, обид не глотать,
Надо было не чашку и блюдце
И не скатерть любить на столе,
Надо было уйти, отвернуться
От всего, что любил на земле...

 

 

На вечере, посвящённом поэзии А. Кушнера, мне хотелось сломать стереотип восприятия поэта как непременного романтика с бурным выплеском эмоций и страстей («но мне дана\ Другая речь, не та,\  где страсть накалена», «Ещё чего: гитара!..»).

 

 

У романтического поэта, конечно, более привлекательная и выигрышная позиция. Она более «поэтична», более импонирует читателю, который в большинстве своём будет на стороне Цветаевой и Аполлона Григорьева. Тем большее уважение вызывала у меня стойкая и, на мой взгляд, более благородная позиция Кушнера, мужественно противостоящая романтикам всех эпох («Обратясь к романтической ветке»). Это одно из моих самых любимых стихотворений, здесь — вся его суть как поэта, его кредо, и здесь, по выражению Чупринина, так «много всего человеческого».

Камерный мир, ограниченный семейным кругом. Мир, запертый в четырех стенах комнаты.

 

Комната. Скрипящая доска.
Четырехугольная тоска.

 

Кушнер воспевает уют «десяти метров мирного житья». Но, кажется, это все лишь для того, чтобы заговорить боль, «четырехугольную тоску».

 

 

Кажется, он прячется от жизни, от ее контрастов и бед, от ее неожиданных поворотов. Это почти детское желание, спрятав голову под подушку, обыграть, обмануть судьбу, закрыться от нее руками. Когда же поэт пробует открыть лицо, отрывает руки, то почти физически ощущаешь, как страшно ему оставаться лицом к лицу с полным трагических противоречий миром.

 

***
Проснулся я. Какая сила
Меня с постели подняла?
В окне земля тревогу била
И листья поверху гнала.

 

Бежало все. Дубы дышали
В затылок шумным тополям.
Быстрее всех кусты бежали
По темным склонам и полям…

 

И, запыхавшись, ночь дышала
Трудней усталого коня.
И, как безумная, бежала
Душа, отдельно от меня.

*  *  *

Но силы нужны и отвага
Сидеть под таким сквозняком!
И вся-то защита – бумага
Да лампа за тесным столом...

 

***

И голый ужас, без одежд,
Сдавив, лишил меня движений.
Я падал в пропасть без надежд,
Без звезд и тайных утешений.

 

И в целом стоге под рукой,
Хоть всей спиной к нему прижаться,
Соломки не было такой,
Чтоб, ухватившись, удержаться!

 

Кушнер предлагает свой способ спастись, удержаться над бездной:

 

Друзья мои, держитесь за перила,
За этот куст, за живопись, за строчку,
За лучшее, что с нами в жизни было,
За сбивчивость беды и проволочку.

 

Вещи —  вроде той самой соломки, за которую мы пытаемся ухватиться в этой неустойчивости, непрочности бытия. Об этом пишет и Лариса Миллер:

 

 

Но в хаосе надо за что-то держаться,
А пальцы устали и могут разжаться.
Держаться бы надо за вехи земные,
Которых не смыли дожди проливные,
За ежесекундный простой распорядок
С настольною лампой за кипой тетрадок,
С часами на стенке, поющими звонко,
За старое фото и руку ребенка.

 

Кушнер действительно поэт дома, но дома, стоящего на краю пропасти, о которой не забывает, даже занимаясь самыми обыденными делами. И неизвестно в чем больше мужества – в том, чтобы напряженно и обреченно вглядываться в бездонную мглу, или в том, чтобы, невзирая на нее, уметь радоваться простым вещам:

 

За дачным столиком, за столиком дощатым,
В саду за столиком, за вкопанным, сырым,
За ветхим столиком я столько раз объятым
Был светом солнечным, вечерним и дневным!

 

…В саду за столиком… А дело в том, что слишком
Душа привязчива… И ей в щелях стола
Все иглы дороги, и льнет к сосновым шишкам,
И склонна все отдать за толику тепла.

 

Теперь он не просто пытается выкроить радость из материи жизни, но прикоснуться к ее тайнам, чем бы они ни грозили – бедой ли, опасностью.

 

Имел я, помнится, внимание к вещам…
Все это схлынуло. Стакан, графин с водой
Жизнь отодвинула как бы одной рукой.

 

«И разговор у нас совсем иной пошел». То есть о более глубоких слоях жизни.

Свой способ спасения души с помощью домашних вещей предлагает и Ксения Дьяконова:

 

 

* * *

Мне дорог мой старинный секретер,
с чьей стенки на меня глядят - в портретах -
Камоэнс, Байрон, Блок, Аполлинер,
кто в сюртуке, кто в пышных эполетах,

 

а на столе пестреет Ренуар,
мерцающие глянцем виды Праги,
букет гвоздик, мне принесенный в дар,
и все в помарках старые бумаги,

 

неведомой сосны душистый плод,
чешуйчатый излом настольной лампы,
и в золотой обложке тот блокнот,
где много лет растут и крепнут ямбы,

 

и свежий заграничный календарь,
с картинками, в которых бродит память,
и толпы книг со всех сторон, и жаль,
что так судьбу по вкусу не обставить.

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post354827717/

 

Начало здесь

 

 

 

* * *                                             
Идти вперед по долгому пути.
Ломать сухие версты об колено
в надежде хоть когда-нибудь найти
иголку в бесконечном стоге сена.

 

То петь, как ангел, то рычать, как лев.
Затягивать то время, то свой пояс.
Коль посмотреть, однажды протрезвев,
жизнь - безнадежный, бесконечный поиск.

 

Упасть и встать. Упасть и снова встать.
Пусть этот путь бессмысленен и долог.
Но есть надежда все же отыскать
соломинку средь вороха иголок.

 

 

Туман  

                                                                    

Ночь. И варево тумана -
не попасть рукой в карман.
Просто рай для партизана.
И полуночный туман,

 

словно призрачная вата
из мистических аптек.
Отчего-то жутковато -
я же нервный человек!

 

И мерещится мне странно,
что вот-вот - все может быть! -
выйдет немец из тумана,
будет резать. Будет бить.

 

 

 

Весеннее.

 

Опускается мрак,
этой ночью без сна
рассказать тебе, как
начиналась весна?

 

Рассказать тебе, как
на спине февраля
вопросительный знак
рисовала заря?

 

Как воскресли поля,
опровергнув невежд,
как вздыхала земля
от неясных надежд,

 

как горела звезда
над моей головой,
как шепталась вода
с водосточной трубой,

 

как звенели ручьи
по весенней поре:
"Мы ничьи, мы ничьи!"
Как в соседнем дворе,

 

отогнав прочь метель,
без забот и труда
март сосал карамель
пожелтевшего льда,

 

как среди тишины
нес холодный туман
на рогах диск Луны,
словно зверь каркаданн,

 

в черной чаше без дна
таял воск снежных глыб,
уходила страна
из созвездия Рыб,

 

уходила страна
из холодной зимы,
бушевала весна
и бродили умы;

 

было все впереди,
была чистой тетрадь,
и томилось в груди
то, что не передать.

 

О последней весне
рассказать я готов,
если слов хватит мне...
Но не хватит мне слов.

 

 

 

Весеннее-2.

 

Город в истерике: "Все! Поплыл я!"
Чавкая, снег пожирает земля.
Пока что у граждан не выросли крылья,
но хочется двигаться, как бы паря.

 

Прохожий плывет, как пилот дирижабля,
всеми клетками вбирая тепло.
Мужики у пивной восклицают: "Весна, бля!"
Даже этих пропойц проняло!

 

 

 

 

Первая гроза

 

Отгрохотало, и молнией никто не убит.
Постепенно стихая, еще моросит дождик мелкий.
У города после первой грозы обалдевший вид,
как у человека, уцелевшего в перестрелке...

 

 

 

Дождь

 

Ветер резвится над городом всласть.
Молния в небе, как гвоздь.
Сколько же капель должно упасть,
чтобы назвать это — "дождь"?

 

Капли, покинув небесный кров,
не признают отчизн.
Сколько я должен увидеть снов,
чтобы назвать это - "жизнь"?

 

С темного неба упала вода.
Капли стучат о жесть.
Я их считаю. И как всегда
сбиваюсь на счете "шесть".

 

 

 

Уха   

                                                                 

Нравится мне появляться внезапно (из-за угла).
Город измучен - прошлой ночью был шумный пир.
Ты открываешь дверь и видно: ты меня не ждала.
Ты испугана, будто тебя укусил вампир.

 

Проходим на кухню. Туда, где все на виду.
Беседа ползет как хлебнувший карбофоса жук.
Через двадцать минут говорю: "Ну так что же? Пойду".
И что ты думаешь? В самом деле встаю, ухожу!

 

Под огромной тяжестью рвется непрочная нить.
Сегодня я расстроен и в желаниях скуп.
А этот город... С чем бы его мне сравнить?
Город похож на дымящийся рыбный суп!!!

 

Булькает варево дней. Ха. Ха. Ха.
Вечно один. Я всегда остаюсь один.
"Вали рыбу в котел - будет уха", -
о чем-то похожем писал Салтыков-Щедрин.

 

 

 

Птицы

 

 

Вечер - пора закатная.
Спряталось солнца личико.
Плечи берез покатые
усеяны стаей птичею.

 

Орут, клювами щелкая,
их голоса отчетливы.
Небо почему-то желтое.
Птицы почему-то черные.

 

Откуда их столько? Господи!
Зачем летают и бесятся?
В этом холодном городе.
В самом суровом месяце.

 

Эти черные рыцари
глядят на нас сверху буками.
Кроны усеяны птицами,
словно страницы буквами.

 

Сели и снова ринулись
в небо с яростным пением,
эта шальная клинопись
не поддается чтению.

 

Друг мой, глаза из олова,
что же ты, зябко кутаясь,
встал, запрокинув голову,
не небо ли выпить вздумалось?

 

Были мы птицами вольными,
но ничего нет вечного.
Сердце сжимается. Больно мне
этим холодным вечером.

 

Птицы чеканно выбиты
в медном куполе города.
Жаль, что больше нет выпивки.
Жаль, что больше не молоды.

 

Ладонь у времени жесткая.
Все мы - коты ученые.
Небо сегодня желтое...
Птицы сегодня черные...

 

 

 

Птицы-2 ("Фламинго")

 

Злой, как собака динго,
я курил в тишине.
Красивое слово "фламинго"
крутилось в моей голове.

 

Представил: Африка... вечер,
полный загадочных тайн...
Заря обнимает за плечи
хрупкие кроны пальм.

 

На озере Таньганьика,
а может, на озере Чад,
фламинго танцуют тихо
в алых вечерних лучах.

 

Осыпаны водною пылью -
они похожи на фей.
И только трепещут крылья,
поверх изогнутых шей.

 

А рядом, в укромной чаще,
где цветет краснотал,
кто-то черный, как ящик,
своей подруге шептал:

 

"Для Вас не выдумать гимна -
у слов извилистый путь.
Прекрасны вы, словно фламинго,
и даже прекрасней чуть".

 

Закон любви одинаков...
Фламинго на склоне дня,
как стайка вопросительных знаков
в конце слов: "Ты любишь меня?"

 

И черная, словно копоть,
девушка знойных мест,
к нему прижимая локоть
шептала: "И-эс... И-эс..."

 

А дальше жгучие тайны
и носорожий рев.
Об этом мог написать бы,
но забыл Гумилев.

 

И злой, как собака динго,
я в ночной тишине
размышлял о фламинго,
глядя на снег в окне.

 

Что будет дальше? Вопросик...
И злобно подумал я:
ее он, конечно, бросит.
Фламинго перебьют из ружья.

 

 

 

 

Птицы-3 ("Канарейка")

 

Клетка. Кормушка. Висящая рейка.
На рейке болтаясь, поправив патлы,
о чем-то своем свистит канарейка,
быть может, об этом: "Отпустите же, падлы!"

 

Ах, канарейка, будь осторожна.
Клюй лучше зернышки, пей себе воду...
Для птицы, родившейся в клетке, возможна
смертная казнь через свободу.

 

Заткнись, канарейка. Куда тебе деться?
Тема свободы - паскудная тема.
На воле взорвется твое глупое сердце,
не вместив бесконечного неба.

 

 

 

***                                                 

"Налей. Я сегодня болен.
Не будь, пожалуйста, олухом.
Стакан должен быть наполнен
жидкостью, а не воздухом.

 

Выпили - стало проще.
Дублируй, чтоб дело спорилось.
Что ты говоришь? Ну, в общем...
Ну, да. Мы с нею поссорились.

 

Да нет, не хочу об этом.
Ты лей, чтоб душа не царапалась.
Все к этому шло. Все лето
мы с ней непрерывно цапались...

 

Как две ондатры, в натуре...
Ей не хватает шариков.
Нужен кто этой дуре?
Принц в золотых подштанниках?

 

Что? Сойдемся мы снова?
Брось такие вопросики.
Мы разошлись с ней, словно
на море паровозики...

 

тьфу... кораблики... Ладно.
Бред лилового мерина...
Ничего не вернуть обратно.
Будем считать - похерено.

 

Я до сих пор на нервах...
Такая жизнь наша частная...
сука... последняя стерва...
пусть она будет счастлива..."

 

 

 

Красотуля

 

Таким, как она, актрисами
не быть. Не назвать их милыми.
Но эта красавица писана
симпатическими чернилами.

 

Пока что в оковы скована
красота ее птицей раненой -
будет она расшифрована
темною ночью шафрановой.

 

И в яму любви провалится
счастливец неведомой нации,
когда, наконец, проявится
этой красавицы грация.

 

 

***                                                                                          
Не откажите, девки, парню в блуде -
не то он станет гнусный педераст.
Не откажите в ссуде вы Иуде -
иначе он кого-нибудь продаст.

 

Не откажите женщине в капризе -
откажете себе же на беду.
Не откажите в ласке бедной Лизе -
не то она утопится в пруду.

 

Не откажите другу вы в совете -
не то цена вам будет медный цент.
Не откажите малышу в конфете -
не то пойдет он нюхать клей «Момент».

 

Не откажите кинуть псу котлету -
не то не будет он вилять хвостом.
Не откажите в похвале поэту -
иначе он подавится стихом.  

 

 

        
Девчонка

 

Однажды, средь душного знойного лета,
гулял я по лесу. Жарища - беда!
Вдруг слышу я звуки какие-то где-то,
по долгу поэта попер я туда.

 

Увидел я девочку ростом с щепотку.
Средь темного леса она в самый зной
огромную липу пилила в охотку
активно скрежещущей бензопилой.

 

Я залюбовался невольно девчонкой.
Природная грация виделась в ней.
В опилках юбчонка, в бензине ручонки,
и свет неземной светлооких очей.

 

Я крикнул: «Бог в помощь!» Девчонка не слышит.
Все пилит и пилит она деревцо
Промокла рубашка, и тяжело дышит,
и всё раскраснелось простое лицо.

 

Немного сурова, и русоголова,
и к щечке прилипла прелестная прядь.
Дождался я паузы и позвал снова:
«Послушай-ка, милая, как тебя звать?»

 

Она на вопрос помолчала сначала,
потом посмотрела зло через плечо.
«Еблысь Идинахуйновна!» - отвечала.
И вновь за работу взялась горячо.

 

 

 

***

Сладкоежки любят груши.
Горцы любят свой аул.
Если ты стоишь на суше,
значит, ты не утонул.

 

Если ты лежишь весь влажен -
вышло все же утонуть.
Любишь ты ее. Она же
тоже любит что-нибудь.   

 

                                                       

Атеист

                                             

Кто-то мне скажет: "Открыл вере двери я!"
Тот еще тип. Сомневаюсь немного.
Что же страшнее: неверие в Бога
или засаленный грех лицемерия?

 

Верю - не верю. Вопрос нашей совести.
А притворяться... всю жизнь или день ли...
Так же нечестно, как подделывать деньги,
Так же противно, как блевать в невесомости.

 

 

***

Когда слова закончатся совсем,
то ты поймешь на финише пути:
ад страшен тем, что в нем ты будешь нем.
Сказать не сможешь: "Господи, прости".

 

 

 

***

Что? Зря писал? Трудился без причин?
Издайте ж после смерти вы меня.
И я припруся в книжный магазин,
истлевшей костью радостно гремя!

 

***

«Я когда-то была ондатрой и жила в реке, -
одному мужику печально сказала шапка. -
Как приятно было играть на речном песке!
Как же крепко сжимала рыбку цепкая лапка!

 

Как же весело было ондатрам резвиться у нор.
И казалась привольною жизнь, а охота - азартной.
А теперь я просто паршивый головной убор
и никто не в силах меня вновь сделать ондатрой».

 

Так бывает в жизни - вчистую проигран матч.
Так бывает с нами - опять проиграна драка.
Как печально бывшей ондатре! Как грустно! Хоть плачь...
Но нет глаз у шапок и нечем даже поплакать!

 

 

Далёкость

 

Не помогут страховые полисы
от безлюбья. Оттого я нервенный.
Если высадить тебя на Южном полюсе,
а меня сослать на полюс Северный,
и тогда мы более далекими,
чем сейчас, не будем. Даже если мы
рядом. Шлем привет кивками легкими,
словно через щель замочной скважины.
Страсть не вспыхнет с яростною силою.
Твое сердце - ввиду разных факторов -
не взорвется шашкою тротиловой
от горячих взглядов-детонаторов.
И я тоже - трезвый ли, по пьяни ли -
буду тих. Простите - я не в голосе.
Далеки. И суть не в расстоянии.
Впрочем, жалко,  что ты не на полюсе...

 

 

* * *                                                               

Открыта жизни новая глава.
Зачем нам расписанья и режим?
Растет ковром зеленым трын-трава.
Так ляжем на траву и полежим!

 

Горит зарею новою восток.
Зарю такую где видали вы?!
И будет нам вливаться в жилы сок -
прекрасный сок волшебной трын-травы.

 

Вошли мы в рай. Узнали мы сим-сим.
Летит Земля. Качается слегка.
Мы на земле, как на кресте, висим,
под нами проплывают облака.

 

Зачем нам суетиться? Воевать?
Какой покой вкусили я и ты!
Теперь на все нам в общем наплевать.
Спокойны мы как боги и цветы...

 

 

 

Асса

 

До Кутаиси путь далек.
Шел по Москве в тумане
простой грузинский паренек
с «Макаровым» в кармане.

 

В другом кармане анаша,
презервативы в третьем,
а денег нету ни шиша -
во всех карманах ветер.

 

В обменный пункт он заглянул
и, крикнув «Гамарджоба»,
он с ходу в потолок шмальнул,
не трепыхались чтоба.

 

Охране приказал он лечь.
Полна валютой касса.
В восторге потерял он речь,
а после крикнул: «Асса!»

 

И вот встает он на носки,
поджарый и упругий,
и кровь ударила в виски,
и он идет по кругу.

 

И вот встает он на носки,
упругий, как резинка,
Есть три лекарства от тоски:
вино, любовь, лезгинка.

 

И танцевал он от души
с отвагой молодою.
(Конечно, тут и анаши
влияние, не скрою.)

 

Безудержно, глаза закрыв,
свободный, словно ветер,
он танцевал про все забыв,
забыв про все на свете.

 

То в сторону уйдет бочком,
то дернется забавно,
то вдруг закружится волчком,
то двигается плавно.

 

То он закружится волчком,
то вдруг начнет смеяться.
Охранники лежат ничком
и в ужасе косятся.

 

Он нарезал за кругом круг
и не сгибал колена.
Но был тот танец прерван вдруг -
послышалась сирена.

 

Ломился он через кусты,
к земле пригнувшись ниже.
А позади уже менты,
и впереди - они же.

 

Ударил выстрел на счет «раз».
Ментовской пули трасса
окончилась меж карих глаз.
Окончен танец. «Асса!»

 

И всё. Конец его пути.
И кровь стекает густо.
Не танцевал бы - мог уйти.
Так губит нас искусство!

 

 

 

 

      Памяти Башлачёва

 

 

Наша жизнь - несложный ребус.
Наша смерть - сплошной сим-сим.
Башлачев летит по небу -
шестиструнный Серафим.

 

С того света нету писем.
Как в аду он? Не простыл?
«От винта!» - мол, отойти всем,
ну а сам уйти забыл.

 

Как у смерти лапы цепки!
Наши души - просто пар.
И все валят с неба щепки
перемолотых гитар.

 

И все громче слышен скрежет
лопнувших гитарных струн
Все быстрей винт воздух режет,
и все ближе карачун.

 

Ничего нет в мире гаже,
чем тоски нашей винты.
От винта!! Да от винта же!!!
От винта... Да что же ты...

 

 

 

Подарок

 

Я целыми днями маячу в окне,
загадочный, как апостроф.
Друзья мои, подарите вы мне
необитаемый остров.

 

Я всех вас люблю, но я крепко устал.
Простите, с кем был я в ссоре.
Мне нужен не этот шальной карнавал,
а зелень и синее море.

 

Пусть остров тот будет прекрасней поэм.
Пусть птицы поют на заре.
А Пятниц не надо. Не надо совсем -
пусть даже в календаре.

 

Друзья, вам слабо подарить островок,
который мне будет раем?
От рая тогда лишь бывает прок,
когда он необитаем.

 

И там я забуду привычную грусть.
Покой обрету я полный.
Я буду писать вам, конечно, - клянусь! -
бросая бутылки в волны...

 

 

 

Рисунки Мишкина: http://vmishkin.narod.ru/picture.htm

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/322136.html