Начало здесь

 

 

Анастасия Кузнецова родилась в Ленинграде в 1972 году, после школы закончила филфак, начала работать переводчицей, а в 23 года неожиданно для себя узнала, что ее настоящий отец - поэт Иосиф Бродский... Он эмигрировал через два месяца после её рождения и никогда не видел свою дочь.

 

 

 

Её матерью была балерина кордебалета Мариинского театра, который тогда назывался Кировским.

 

мама Анастасии — Марианна Кузнецова, балерина Мариинского театра, 1961 г.

 

 

Воспитывать дочку ей помогали родители, сестра. Когда Насте исполнилось пять лет, Марианна снова вышла замуж, родила мальчика. С гастролями объездила весь мир. О её отношениях с Бродским долго никому не было известно.
Рассказывает Анастасия Кузнецова:

 

 

- Я до сих пор не знаю, что подвигло маму сообщить мне, что мой отец - Иосиф Бродский. Мне было 23 года, я уже наполовину не жила дома. В тот день задержалась, мы сидели с мамой на кухне, курили, пили чай и как-то между прочим - я не помню, чтобы шел какой-то особо напряженный разговор, - мама мне сказала: «Знаешь, кто твой настоящий папа? Иосиф Бродский». «А», - говорю я. Не скажу, что для меня это стало шоком или откровением. Нет. Во-первых, имя домашнее, привычное с детства, во-вторых, на тот момент уже возникали какие-то соображения полуабстрактные. Я знала, что они дружили достаточно близко. Ну и опять-таки, когда смотрела в зеркало, какие-то мысли на эту тему возникали. В общем, мне это показалось естественным развитием сюжета. Кое-какие вещи встали на свои места. Недавно я узнала, что Бродский посвятил маме стихотворение «Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве…» (1987).

 

 

Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве
все подозрительно: подпись, бумага, числа.
Даже ребенку скучно в такие цацки;
лучше уж в куклы. Вот я и разучился.
Теперь, когда мне попадается цифра девять
с вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)
или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,
плывущую из-за кулис, и пудра
с потом щекочут ноздри, как будто запах
набирается как телефонный номер
или - шифр сокровища. Знать, погорев на злаках
и серпах, я что-то все-таки сэкономил!
Этой мелочи может хватить надолго.
Сдача лучше хрусткой купюры, перила - лестниц.
Брезгуя щелковой кожей, седая холка
оставляет вообще далеко наездниц.
Настоящее странствие, милая амазонка,
начинается раньше, чем скрипнула половица,
потому что губы смягчают линию горизонта,
и путешественнику негде остановиться.

 

(Читает И. Бродский: http://audioknigi-onlajn.ru/audio/iosif-brodskij_t...enja-po-pocherku-chitaet-avtor)

- Но об отце она мне практически ничего не рассказывала. Мама была человеком очень сдержанным и даже до некоторой степени скрытным. Я узнала о некоторых нюансах буквально года за полтора до смерти Иосифа. Толком ее расспросить я не успела. Зато нашла открытки, которые он присылал ей из Ялты, еще откуда-то, с забавными полуматерными стихами. Насколько я знаю, после его отъезда напрямую они не общались.
 Я столько раз думала о встрече с отцом, можно сказать - мечтала… Мне даже снилось, что мы встретились и гуляем по каким-то набережным… Не судьба.

 

второй год пребывания Иосифа Бродского в Америке, 1973 г.

 

фотография Анастасии Кузнецовой (1989 г.), хранилась у И. Бродского.

 

 

Все, кто общался с Настей, испытывал потрясение от мгновенно узнаваемой манеры речи, мимики, жестикуляции, взгляда, лексических оборотов... Всё выдавало в ней Бродского: внешность, речь, биоритмика, энергетический заряд.
Порой её можно увидеть в одном из питерских клубов, где она выступает со своими песнями под гитару с группой «Помело». Это увлечение сблизило её с сыном Бродского от первого брака Андреем Басмановым, который тоже выступал с бардовскими песнями, приводившими когда-то в ужас его отца. Пение Анастасии тоже, говорят, оставляет желать много лучшего. Какое-то время они дружили, и только позже узнали, что приходятся друг другу братом и сестрой.

 

Андрей Басманов, сын И. Бродского

 

Андрей БАСМАНОВ не даёт интервью, избегает попадаться на глаза журналистам. Его не встретишь даже на официальном мероприятии, посвященном отцу - Иосифу БРОДСКОМУ.

- С Андреем я встретились на молодежной тусовке, - вспоминает Настя. - Я тогда еще не знала, что прихожусь ему сестрой. Почему Андрей скрывается, понимаю. Расти с постоянным ощущением грозной тени Бродского - тяжело. Андрей никогда не ставил цели соответствовать папе.
При этом американская супруга писателя Мария Соццани, за которой закреплены все права на авторские гонорары от издания книг, признает ребенком мужа только Андрея Басманова.
И отказывается верить в существование внебрачной дочери Насти Кузнецовой.

 

Мария Соццани, жена И. Бродского

 

- Мария знает, что я есть, но делает вид, что меня нет, - недоумевает Настя.

У Анастасии есть сын Саша, который ещё в трёхлетнем возрасте начал сочинять стихи. Сама она в 15 лет написала «Подражание Бродскому», но... как она признаётся, «мучительные попытки восстановить это стихотворение в памяти не привели к достойному результату - оно и к лучшему, наверное».

 

с Петром Вайлем в Италии, г. Лукка, сентябрь 1995 г.

 

 

Из интервью с Анастасией Кузнецовой:

- Расскажите о ваших отношениях с Бродским?
- Мы не были знакомы. Если вы имеете в виду "культурный аспект", то его стихи я и услышала, и прочитала достаточно рано. Они стали естественной частью моего мира.

- В чем вы похожи с отцом, как вам кажется?
- Лучше бы у меня был мамин характер, жилось бы легче.

- Есть ли в вашей библиотеке его книги, с авторскими автографами?
- Нет.

- Как вы узнали, что отец умер?
- Это я помню очень хорошо. Мы сидели в какой-то компании вечером. Пришел мой тогдашний молодой человек, сказал: "Сядь на стул". Я села. Только тогда он сообщил: "Бродский умер". Я замолчала. Сидела и молчала. Долго не могла сказать ни слова.

 

 

Все эти полтора года, которые я знала, кто мой отец, я собиралась ему написать. Не очень понятно, что именно, но написать хотелось. И тут вдруг я отчетливо поняла: все, поезд ушел. Жаль...

 

Иосиф Бродский
Компьютерная графика — А. Н. Кривомазов, 15 июля 2011 г.

 

 

(по рассказам Валентины Полухиной, Юрия Лепского)

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/319039.html

Десять лет лет назад судьба подарила мне встречу с этой необыкновенной женщиной. Восемь лет как её нет на свете.

Но я её помню и не забуду никогда.

 

К сожалению, у меня не осталось её фотографии. Но в какой-то степени её черты напоминает мне внешность актрисы Елены Фадеевой.

 

 

 

Конечно, это очень условное сходство...
Помню, как она подошла ко мне в конце лекции и что-то процитировала к слову из моих стихов. Я удивилась, что она их помнит наизусть. А Нина Сергеевна Войцеховская – позже я узнала её имя – сказала, что уже давно «живёт в обнимку» с моими стихами, настолько многое там ей близко. Что не только сама их читает, но и знакомит с ними «товарищей по компартии» и друзей из общества моржей «Нептун».
Жизненная активность этой пожилой женщины поражала. И чем больше я её узнавала, тем больше восхищалась её неуёмной жаждой жизни, жаждой знаний, деятельного добра. Всё в себя вобрать, не пропустить ни капли, ни грамма земной радости, мировой культуры, людской беды – ничто не проходило мимо её сердца.
Что мне известно о Нине Сергеевне? Родилась она в 1926 году. Когда ей было восемь лет, умирает от родов мать. Отец остаётся с тремя детьми на руках. Через два года его репрессируют. Из лагеря он выйдет лишь через 20 лет. А 10-летняя Нина в 1936 году попадает в саратовский детдом.

 

 

Он находился на улице Лермонтова (бывшая Покровская) на месте бывшего женского Крестовоздвиженского монастыря и назывался «Красный городок».

 

 

 

Сейчас от этого здания уцелели лишь одни ворота, которые охраняются государством как памятник архитектуры.

 

ворота бывшего Крестовоздвиженского монастыря

 

 

В настоящее время на этом месте располагаются корпуса гостиницы «Словакия».

 

 

Нина Сергеевна всю жизнь вела дневники, своеобразную летопись, где описывала жизнь «Красного городка», его малолетних обитателей. Я читала эти записи. В них сразу чувствуется, что автор писал о глубоко личном, выстраданном, кровно пережитом. Всё очень правдиво, достоверно и вдвойне ценно, что эта правда – порой беспощадная – изнутри.
Запомнились горькие эпизоды о том, как украли новые ботинки у мальчика, которые он прятал под подушку, как нелюдь разула ребёнка на морозе, как трудно приходилось девочкам в общежитии в самостоятельной жизни, жестокие условия существования тех лет. Но при этом – как ярко рисует она всё хорошее, что было в довоенном детдоме: дружбу, взаимовыручку, честность в отношении к своему долгу, любовь к маленьким детям со стороны старших ребят. Некоторые рассказанные там истории могли бы вполне войти в «Педагогическую поэму» Макаренко: о том, как воспитательница доверила бывшему воришке принести ей зарплату, о том, как девочки добровольно отказались есть арбузы, наказав самих себя. Очень сильна сцена о нашедшейся родной матери, которую мальчик уже не застал в живых. Замечательно, что Войцеховская сохранила столько писем бывших детдомовцев с фронта, память о них. Несмотря на тяжёлые, даже порой жестокие факты, которые она приводит в своём повествовании, всё это пронизано таким светом и теплом человечности, что сразу чувствуется резкий контраст того – трудного, но понятного времени с нашим – непонятным, диким, хищным и бездуховным.

 

 

 

Сейчас эти записи переданы родственниками Н. С. Войцеховской в музей краеведения. А фрагменты из них опубликованы в книге Владимира Разина «От Минска до Хвалынска».
И после того, как она вышла за ворота детдома в большую жизнь, связь с «городком» не прерывалась. В течение полувека стараниями Войцеховской воспитанники саратовского детдома (она вела с ними многолетнюю обширную переписку) ежегодно съезжались из разных уголков России на встречу выпускников. Встречались традиционно 9 мая в парке Победы у колокола.

 

Молчащий колокол в Парке Победы в Саратове

 

 

"Журавли" - памятник саратовцам, погибшим во Второй мировой войне
 и Вечный огонь в Парке Победы.

 

праздник со слезами на глазах

 

 

В 2007 году этот праздник впервые прошёл без Нины Сергеевны Войцеховской.
Какой это был для неё великий и счастливый день! Как она мне рассказывала – взахлёб, каким-то звенящим солнечным голосом – о торжественных мероприятиях в парке Победы, в которых всегда принимала живейшее участие. Как радовало её многолюдье этих праздников, присутствие на них детей, молодёжи, какой гордостью за свою страну лучились ее глаза – я не только чувствовала, но, казалось, видела это по телефону! – и в этом не было никакой казенщины, заорганизованности, формализма, позёрства, – нет, она была искренна и чиста в каждом слове, в каждой мысли, в каждом поступке. Как жаль, что я не записывала её рассказы, – слова, фразы стёрлись из памяти, но её звонкий молодой победный голос до сих пор звучит у меня в ушах.
Она очень ярко и сочно жила. Каждое утро Нина Сергеевна спешила на Набережную, где собирались её друзья по спорту, – бегала, плавала (её купальный сезон открывался с 1 мая и длился до 1 октября), делала гимнастику, – и это в 80 лет!

 

 

С каким вдохновенным восторгом она мне описывала сияние лучей восходящего солнца, всю прелесть просыпающегося с рассветом города – в эти минуты она была более поэтом, нежели я.

 

 

А я слушала, восхищалась, завидовала и давала себе клятву с завтрашнего же дня... ну, хотя бы начать делать утреннюю зарядку. Потом из этих благих порывов и минут белой зависти родились стихотворные строки:

Женщина, не знающая старости,
слабости и страха никогда.
Этот дар в себе и этот жар нести
что ей помогает сквозь года?

Как ей удаётся в этом возрасте
словно на коне лететь лихом,
и, не зная корысти и хворости,
жить в обнимку с песней и стихом?

Отдала бы всё на свете золото
я за этот свет и этот след,
и свою сомнительную молодость –
за такие восемьдесят лет!

Она не знала старости. Она не узнала и своей смерти. Умерла во сне, незаметно проскользнув за ту грань, где не будет ни восходов, ни утренних пробежек, ни радости встреч с прекрасным... Хорошо, что она всего этого не осознала, не успела понять. «О Евы бедные восьмидесяти лет, увидите ль зари вы завтрашней сиянье?» (Бодлер). Говорят, это смерть праведников.
В субботу 18 ноября 2006-го в библиотеке был первый вечер о Некрасове.

 

 

Для Нины Сергеевны, не пропускавшей ни одной моей лекции, он оказался последним. На другой день в воскресенье мы довольно долго говорили с ней по телефону. Она делилась впечатлениями, проводила живые параллели с современной жизнью, с нетерпением ожидала продолжения. А в пятницу вечером вдруг раздался звонок. Незнакомый глуховатый мужской голос спросил:

– Вы Наталья Максимовна?
– Да, я.
– Вы знали Нину Сергеевну Войцеховскую?
– Да, конечно. А что случилось?
– Я вчера её похоронил. Я её внук, Игорь. Нашёл вот в ее телефонной книжке Ваш номер. К сожалению, только сейчас обнаружил. На полке у неё стоят Ваши книги. Она так тепло всегда отзывалась о Вас...

Эту книгу, кстати, я писала на бумаге, подаренной мне Войцеховской за три дня до смерти. Я очень многим обязана Нине Сергеевне. Это главным образом благодаря ей я ещё читаю свои лекции. Всё это могло кончиться ещё в 2003-м, когда решили сократить мою ставку в библиотеке. Хлопотали многие, но именно Войцеховская выступила тогда перед залом, зачитав намеченный ею решительный план действий: «Наша задача – во что бы то ни стало сохранить для города лекторий...»

 

 

Собирала подписи. Несколько раз ходила на приём к министру культуры, упорно добивалась ответа. Ходила в редакции газет. Собиралась на приём к Аяцкову. Обо всём этом я узнала позже, из телефонных звонков: «Остановите ваших старушек! Никто ваш лекторий не закрывает. Работайте спокойно...»

 

 

Когда я смотрела на тонкую, стройную, почти девичью фигурку Нины Сергеевны Войцеховской, её гордую осанку, кокетливо подкрашенные хной волосы, слышала её звонкий певучий голос с чёткими интонациями, читала в тетради отзывов её лаконичные деловые формулировки, сквозь которые, тем не менее, прорывались восторженные женские эмоции – я не могла поверить в её возраст. Несмотря на внешнюю хрупкость и изящество в этой женщине чувствовалась непреклонная воля, железный стержень характера. На память приходили строки Н. Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей. Крепче бы не было в мире гвоздей». «Гвозди» – в лучшем понимании этого слова. Как бы это понятней объяснить? Да, Войцеховская – человек прошлой эпохи, в чём-то косной, жёсткой, чёрно-белой, что ли, где идея, идеология значила гораздо больше, чем человеческая жизнь. Я не разделяю коммунистические взгляды, к которым Нина Сергеевна была привержена. Но... романтика революции, энтузиазм первых пятилеток, героизм, самоотверженность, товарищество, служение долгу, – Нина Сергеевна из того поколения, тех лучших его представителей, для кого это были не просто слова – ныне устаревшие, осмеянные, канувшие в былое. Она не жонглировала этими словами, не прикрывалась ими, мостя дорогу к карьере и благополучию, – она искренне верила в них, претворяла их в собственные дела и поступки, оплачивала своей жизнью.
Передо мной – кипа листов, исписанных мелким аккуратным «школьным» почерком Нины Сергеевны Войцеховской. Это её письма-отзывы на мои вечера, стихи, книги – настоящие трактаты с многочисленными цитатами, своими замечаниями, пометками. И, перечитывая их, я поражаюсь: до чего же она выражала в них себя, свою сущность.

 

 

«Проглотила» Ваше новое творение («Острые углы» – Н.К.), где «острота угла» возрастает с каждым последующим стихом. Как всегда в Ваших книгах есть моменты, которые особенно задевают за живое, запоминающиеся:

«Улыбку натянуть на боль
и снова – в бой с самой собою».

«По канату над бездной судьбе супротив
без страховки, гарантий и альтернатив».

«Мне всё доставалось с бою,
лишь это – подарок небес».

«Не бегом пробежала по первой части колоссального труда («Ангелы ада» – Н.К), а ступала с осторожностью со страницы на страницу, останавливалась, размышляла, и не покидало чувство удивления, как глубоко, днее дна русской поэзии спускался автор, чтобы извлечь, призвать к жизни непозволительно преданных забвению наших современников».

«У Александра Ханьжова в «Тюремном дневнике» выражена тоска по любимой яблоне в своём саду. Семь лет отбывал наказание, и никто ему не привёз в передачах яблок. А он так ждал каждый год. Разделяю Ваше, Наталья Максимовна, искреннее чувство сожаления, что поздно узнали о желании заключённого поэта. И я подумала о своих однокашниках в «Красном городке». Знай об этом, мы бы ему оптом подкатили подводу с яблоками своего сада».

«Ни Набоков, ни Елагин, ни Г. Иванов, ни Б. Поплавский со «слишком русской душой» не нужны были западу, жили бесцельно, бездумно, по инерции, не приспособленно к деловому ритму капиталистической жизни. Мне подумалось, вот бы молодёжи нашей, стремящейся на запад, поближе познакомиться с болевой поэзией наших соотечественников, проживавших и проживающих там, где так и не обрели Дом – такое тёплое слово, такое ёмкое понятие! – может быть, поубавилось бы стремления покинуть родные края».

«Подруга пишет: «Нет прекрасней края.
Давайте к нам! Сжигайте корабли!»
Но не влечёт меня обитель рая
уютно ностальгировать вдали.

Там всё стерильно: ни врага, ни друга.
Там море мёртво и душа мертва.
А здесь дворы с родимою разрухой
и круговой порукою добра. –

Наша Наташа!»

«Спасибо Вам, уважаемая Наталия Максимовна, за знакомство с ранее неведомыми «пасынками русской поэзии». Им было одиноко и холодно в этом мире. Ваше кредо: «нельзя убивать поэта нечтением, казнить забвением» мне очень близко и дорого».

Даже по тем цитатам, которые приводит Нина Сергеевна из моих книг, по её комментариям к ним можно составить представление о её характере, личности:

«Небо давит, как на атлантов,
подпирающих своды зря –
на безумцев, певцов, талантов,
на которых стоит земля. –

попадание точно в цель!»

«Как все мыслящие инако,
я выламываюсь из рядов.
Одинока, но не одинака
средь заткнутых кляпами ртов. –

очень сильное впечатление оставляют эти строки!»

«Жизнь – свободное время от смерти.
Пронестись ли в едином броске,
повседневной отдать круговерти
иль скормить свою душу тоске? –

ни в коем случае!»

Я в прошлое, как в шахту, опущусь.
Я из него уже не возвращусь.
Невозвращенкой среди вас живу.
Но только это держит на плаву. –

какое же трудное Ваше, Наталья Максимовна, душевное «я» для себя! Вспоминаю Ваши строки: «Я поэт нетяжёлого веса, но мне так тяжело».

«Системы не имев иммунной,
как в пропасть, падала ничком,
и жилы превращались в струны
рыдавшей скрипки под смычком –

нутром чувствую голос этой скрипки!»

«Я лестницу воздушную сплету
из слов твоих, из снов моих и слёз,
и ты её поймаешь на лету...
Я это говорю почти всерьёз». –

стихи о маме очень трогательны. Всю жизнь мне не хватало этого светлого имени «мама». К старости, как это ни странно, тем паче».
«Спасибо за книгу. Спасибо за неустанный поэтический труд. С удовольствием пребываю в плену рождённых Вами строк».

«Прочтёшь, погрузишься в раздумья и не хочется в мыслях возвращаться в день сегодняшний, так обеднённый духовно. Наверстаем ли когда-нибудь? Хотелось бы, чтоб совершилось Чудо».

 

 

Мне давно хотелось написать о Нине Сергеевне, рассказать об этой удивительной женщине, представительнице уходящего племени, уходящей натуры, задержать её в нашей памяти, отдать дань благодарности и любви. Говорила с её  сыном, внуком, расспрашивала о ней друзей, знакомых, бывших учеников. Последних было очень много. Окончив Саратовский педагогический институт, Нина Сергеевна более сорока лет проработала в школе, – преподавала немецкий язык, была завучем, директором. В 60-е годы была направлена на работу в Монголию. Она – обладательница многих почетных званий и наград: ветеран педагогического труда, отличник народного просвещения, у нее медаль Жукова, медаль «За доблестный труд».
Сын в детстве обижался, что для мамы работа всегда была на первом месте, порой чувствовал себя брошенным, недополучившим материнского тепла. И только позже понял, как много она ему дала. По взволнованному голосу Володи, по тому, как по нескольку раз перезванивал, вспоминал то один, то другой эпизод из их жизни, чувствовалось, что он не только любит мать, он ею гордится.
Взахлёб мне рассказывала о Нине Сергеевне её ученица 1957 года Алевтина Капитоновна Зюзина (впоследствии — заслуженный учитель РФ): как интересно та вела клуб интернациональной дружбы («об этом клубе я могу рассказывать часами!»), как многому Войцеховская научила их («родители у меня были люди простые, и всё, что я знаю, умею – всем этим я обязана Нине Сергеевне. А когда мама умерла – она мне фактически заменила мать»). Рассказывала, как искали с ней могилы погибших на войне одноклассников, детдомовцев, как ежегодно их навещали, ухаживали за ними.
– Вот передо мной огромная пачка писем, которые Нина Сергеевна писала мне из Монголии, где она работала с 1964-го по 1967 год в школе при посольстве. Я их всё время перечитываю. И в каждом письме она спрашивает: как вы там, какие трудности, пишет такие обнадёживающие, ободряющие слова. Она мне была как мама родная, – голос женщины срывается на рыдание. Да, такие признания дорогого стоят.
И только один разговор оставил неприятный осадок. Мне дали телефон Я. Ю. Вигдорчика, который воспитывался в детдоме вместе с Войцеховской, и я позвонила ему в надежде узнать какие-нибудь подробности её детской и школьной жизни. Но вдруг услышала безапелляционное:

– Я не разделяю политических взглядов Нины Сергеевны. Она поддерживала компартию. Я не приемлю эту идеологию.
– Я тоже. Но в данном случае это не важно. Важно, какой она человек. Коммунисты ведь разные были. Ведь мы и сейчас, несмотря ни на что, относимся с симпатией к коммунисту из Чухраевского фильма.

 

 

Вигдорчик что-то раздражённо мне возражал. Он казался крайне бескомпромиссным и нетерпимым человеком. Я удивилась: как же они дружили, находили общий язык?

– Интересно, а когда Вы высказывали Нине Сергеевне своё неприятие её взглядов, она спорила с Вами?
– Никогда не спорила. Молчала.
– Но оставим это... Может быть, Вы можете вспомнить какой-нибудь конкретный эпизод из её жизни, какой-нибудь её поступок?
Вигдорчик задумался.
– Ну вот, например, когда бы я к ней ни пришёл – она всегда накрывала на стол и кормила меня обедом. Это поступок?
– Нет, наверное... Это гостеприимство. Хотя – если это в голодные годы…
Он, помолчав, добавил:
– Ну, вот ещё: когда у меня умерла жена, она пришла и взяла на себя все похоронные хлопоты.

Я подумала: неужели же все эти проявления человечности, истинной дружбы, помощи в трудную минуту не могут перевесить политических разногласий, несходства воззрений, характеров? Вспомнилось чеховское: «Как ненужно и мелко было всё то, что мешало им любить друг друга...».
Вспомнилось, как в последнем нашем разговоре Нина Сергеевна говорила о том, что с нетерпением ждёт рождения правнучки. Родился правнук, Дима. Ему уже пятый месяц. И – слова внука Игоря: «Я в одном только обижен на неё. Почему не дождалась...».

2007

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/315693.html

 

 

 

Начало здесь

«Играй же на разрыв аорты»

 

Стихи Мандельштам никогда не записывал. Он создавал их на слух, с голоса, а потом диктовал жене. У него было рукописей, блокнотов, не было даже почерка: «Я один в России работаю с голоса», говорил он.

 

 

Стихи начинались с внутренней звукоречи, с погудки, с музыкальной фразы, которая назойливо звучала у него в голове, пока постепенно не обретала плоть, не оформлялась в слова. Мандельштам отдавал слова во власть музыки.

 

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

 

 

Как и для Ахматовой, музыкальное детство Мандельштама было связано с Павловском, с его знаменитыми симфоническими концертами в помещении Павловского вокзала.

 

 

Павловский музыкальный вокзал

 

Свою мемуарную прозу «Шум времени» он не случайно открыл очерком «Музыка в Павловске». В 1921 году  Мандельштам напишет стихотворение «Концерт на вокзале», где передаст свои музыкальные впечатления детства:

 

     Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
     И ни одна звезда не говорит,
     Но, видит Бог, есть музыка над нами,
     Дрожит вокзал от пенья Аонид,
     И снова, паровозными свистками
     Разорванный, скрипичный воздух слит.

 

     Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
     Железный мир опять заворожен.
     На звучный пир в элизиум туманный
     Торжественно уносится вагон:
     Павлиний крик и рокот фортепьянный.
     Я опоздал. Мне страшно. Это — сон.

 

     И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
     Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
     Ночного хора дикое начало
     И запах роз в гниющих парниках —
     Где под стеклянным небом ночевала
     Родная тень в кочующих толпах...

 

     И мнится мне: весь в музыке и пене,
     Железный мир так нищенски дрожит.
     В стеклянные я упираюсь сени.
     Горячий пар зрачки смычков слепит.
     Куда же ты? На тризне милой тени
     В последний раз нам музыка звучит!

 

 

На страницах «Листков из дневника» Ахматова заметила, что «в музыке Осип был дома».
По свежим музыкальным следам родилось и одно из воронежских стихотворений 1935 года «Скрипачка». Тогда давала концерт скрипачка Галина Баринова.

 

 

Наезды в Воронеж гастролёров весьма скрашивали ссыльную жизнь поэта. Он встречается там с известными пианистами Марией Юдиной, Григорием Гинзбургом и другими. Тогда-то Мандельштам и начал писать одно из своих самых знаменитых и виртуознейших стихотворений «За Паганини длиннопалым...». Оно даёт возможность представить себе и ту пёструю программу концерта околовековой давности (1935). Многие его номера получили поэтическую аттестацию: длиннопалый Паганини, чалый Шопен, серьёзный Брамс...

 

За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой -
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.

 

Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,-
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.

 

Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой -

 

Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.

 

И  - сюрреалистический финал, точно на бис, с его энергетикой и звуковым взмывом заключительного поэтического аккорда:

 

Играй же на разрыв аорты,
с кошачьей головой во рту!
Три чёрта было, ты — четвёртый,
последний чудный чёрт в цвету!

 

 

Когда-то Мандельштам сказал о Генрихе Нейгаузе вещие слова, полностью применимые к нему самому:

 

Не прелюды он и не вальсы,
и не Листа листал листы, -
в нём росли и переливались
волны внутренней правоты.

 

 

Поэт, художник всегда прав. При всех слабостях, грехах, ошибках он недосягаемо высок в своих чувствах и помыслах. У меня есть стихи о Мандельштаме, и там тоже слова о его музыке:

 

Я зароюсь в Мандельштама,
буду музыке внимать
и без прописей и штампов
этот мир воспринимать.

Мятой нот горчит и мучит
заресничная страна.
Бубенец, щегол, щелкунчик,
я навек тобой больна...

 

 

Музыка неудачи

 

Поэзия Бориса Поплавского может не понравиться тем, кто ждёт от поэзии конкретности, логической ясности.

 

 

Она неясна, невнятна, порой непонятна. Она наполнена фантастическими видениями чудовищ, лунных дирижаблей, безумных девушек, небожителей, бесов. И вся эта игра воображения, все эти то смутные, то яркие сны живут и движутся стихией музыки — это тот элемент его поэзии, который составляет её первичную природу, всё то, что невозможно передать простыми, разумными словами, что выше понимания рассудком.

 

Синевели дни, сиреневели,
тёмные, прекрасные, святые.
На трамваях люди соловели,
наклоняли головы пустые.

 

Поплавского называли первым русским сюрреалистом в поэзии.

 

 

Его поэзия — в тесном родстве с музыкой, ибо она, подобно музыке, внелогична. Мандельштам писал: «Останься пеной, Афродита, и слово, в музыку вернись». Так вот поэзия Поплавского — это то самое слово, вернувшееся в свою изначальную музыку. Стихи его — изысканно прелестные, утончённые, опьяняющие, с музыкальной сложностью, с подъёмом, переходящим в какой-то сверхмузыкальный полёт.

 

Восхитительный вечер был полон улыбок и звуков,
Голубая луна проплывала, высоко звуча.
В полутьме ты ко мне протянула бессмертную руку,
Незабвенную руку, что сонно спадала с плеча.

 

Этот вечер был чудно тяжёл и таинственно душен.
Отступая, заря оставляла огни в вышине,
И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души
Умирая, светились и тяжко дышали во сне.

 

Ты меня обвела восхитительным медленным взглядом
И заснула, откинувшись навзничь, вернулась во сны.
Видел я, как в таинственной позе любуется адом
Путешественник-ангел в измятом костюме весны...

 

Гюстав Моро. Странствующий ангел

 

 

Музыка сопровождала Поплавского с детства. Отец его был дирижёром, мать играла на скрипке. В 1918 году, когда Борису было 16 лет, их семья эмигрировала во Францию. Поплавский был типичным представителем монпарнасской богемы — проводил ночи в парижских кафе, курил кокаин, жил на крохотное пособие, был нищим, безработным, но свободным и ничего не хотел менять в своей жизни.

 

 

Поплавский сознательно обрекал себя на «неуспех»: неудача для него в чём-то более музыкальна, чем удача. «Удаваться и быть благополучным мистически неприлично»,– писал он. Музыка для него определяет гармоничность жизни. Самосохранение, борьба за успех, за популярность для него антимузыкальны. (Нечто вроде пушкинского «служенье Муз не терпит суеты».)
Его нищета добровольна, ибо «погибающий согласуется с духом музыки». Сам мир, как он его понимает, оправдан только музыкой. Поплавский применяет это слово так, как употреблял его Блок.(«Эта чёрная музыка Блока»). За это слово настойчиво держались и Ходасевич, и Георгий Иванов. Но Поплавский сказал о музыке нечто такое, чего до него не сказал никто. Н. Берберова называла его «гениальным неудачником».

 

Выйди в поле, бедный горожанин.
Посиди в кафе у низкой дачи.
Насладись, как беглый каторжанин,
нищетой своей и неудачей.

 

Пусть за домом ласточки несутся.
Слушай тишину, смежи ресницы.
Значит, только нищие спасутся.
Значит, только нищие и птицы.

 

«В роскошной бедности, в могучей нищете/ живи спокоен и утешен»,– вспоминается воронежский Мандельштам. «Это я, обанкротившись дочиста, уплываю в своё одиночество»,– вторит им И. Елагин. Красота поражения. Роскошь нищеты. Музыка неудачи. «Сильным и сытым» хозяевам жизни, врастающим в неё «всеми четырьмя копытами», этого не понять.

 

 

Париж. 20-е годы. Русский квартал, улица Рю Бонапарт.

 

 

Париж стал для него второй родиной. Мы не встретим образа России в его стихах, словно написанных французом. Парижские бульвары, музыканты, фонари, вывески, манекены — всё это кружится в его стихах будто в замедленном ирреальном вальсе, в волшебном карнавале.
Первое стихотворение, сделавшее Поплавского популярным в эмигрантских кругах - «Чёрная мадонна». В 1927 году его на все лады повторяли не только в Париже, но и на Монпарнасах Праги, Варшавы, Риги:

 

...Загалдит народное гулянье,
Фонари грошовые на нитках,
И на бедной, выбитой поляне
Умирать начнут кларнет и скрипка.

 

И ещё раз, перед самым гробом,
Издадут, родят волшебный звук.
И заплачут музыканты в оба
Чёрным пивом из вспотевших рук...

 

И услышит вдруг юнец надменный
С необъятным клёшем на штанах
Счастья краткий выстрел, лёт мгновенный,
Лета красный месяц на волнах.

 

Вдруг возникнет на устах тромбона
Визг шаров, крутящихся во мгле.
Дико вскрикнет чёрная Мадонна
Руки разметав в смертельном сне.

 

И сквозь жар, ночной, священный, адный.
Сквозь лиловый дым. где пел кларнет,
Запорхает белый, беспощадный
Снег, идущий миллионы лет.

 

https://www.youtube.com/watch?v=aDN_vQcY1RA&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=19

 

Поэзия Бориса Поплавского имеет какой-то обволакивающий, анестезирующий привкус и оттенок, будто это нескончаемо протяжная колыбельная песнь. Отсюда — одурманивающая музыкальность, облачность, туманность его лирики, в которой он будто растворяется. Реальные впечатления бытия смешиваются с мечтаниями и снами. Всё тонет, исчезает в стихии музыки, духовный план смешивается с астральным...

 

https://www.youtube.com/watch?v=HjqORFzTYRo&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=21

 

Рождество, Рождество! Отчего же такое молчание?
Отчего все темно и очерчено четко везде?
За стеной Новый год. Запоздалых трамваев звучанье
Затихает вдали, поднимаясь к Полярной звезде.

 

Как все чисто и пусто! Как все безучастно на свете!
Все застыло, как лед. Все к луне обратилось давно.
Тихо колокол звякнул. На брошенной кем-то газете
Нарисована елка. Как странно смотреть на нее!

 

Тихо в чёрном саду, диск луны отражается в лейке.
Есть ли ёлка в аду? Как встречают в тюрьме Рождество?
Далеко за луной и высоко над жесткой скамейкой
Безмятежно-нездешнее млечное звезд торжество.

 

 

Ритмы его поэзии превращаются моментами в настоящие заклинания, невольно поддаёшься этой стихии, её магическому воздействию.

 

… В черном парке мы весну встречали,
Тихо врал копеечный смычок.
Смерть спускалась на воздушном шаре,
Трогала влюбленных за плечо...

(«Роза смерти»)

 

***

...Напевают цветы в саду.
Оживают статуи душ.
И как бабочки из огня
Достигают слова меня.

 

Верь мне, ангел, луна высока,
Музыкальные облака
Окружают ее, огни
Там звучат и сияют дни.

 

Синий ангел влюбился в весну.
Черный свет отойди ко сну.
Прозябание полюби.
Погибание пригуби...

 

(«Лунный дирижабль»)

 

Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу во сны.
Оставляю этот мир жестоким,
ярким, жадным, грубым, остальным.

 

Борис Поплавский умер 9 октября 1935 года при невыясненных, загадочных обстоятельствах. Официально смерть наступила от передозировки наркотиков. Но до сих пор неясно, что это было: случайная гибель, добровольный уход из жизни или убийство.

 

Течёт судьба по душам проводов,
Но вот прорыв, она блестит в канаве,
Где мальчики, не ведая годов.
По ней корабль пускают из бумаги.

 

Я складываю лист - труба и ванты.
Ещё раз складываю - борт и киль.
Плыви, мой стих, фарватер вот реки,
Отходную играйте, музыканты.

 

Прощай, эпическая жизнь,
Ночь салютует неизвестным флагом
И в пальцах неудачника дрожит
Газета мира с траурным аншлагом.

 

И вместе со смертью Поплавского умолкла та последняя волна музыки, которую из всех своих современников слышал только он один. Ушёл вместе с ним тот неповторимый мир  —  мир флагов, морской синевы, матросов, ангелов, снега и тьмы... И никто не вернёт нам ни одной ноты этой божественной музыки. Но он успел сделать главное дело поэта — создать кусочек вечности ценой гибели всего временного, в том числе и собственной смерти.

 

 

Розовый ветер зари запоздалой
ласково гладит меня по руке.
Мир мой последний, вечер мой алый,
чувствую твой поцелуй на щеке.

 

Тихо иду, одеянный цветами,
с самого детства готов умереть.
Не занимайтесь моими следами.
Ветру я их поручаю стереть.

 

 

Подслушать у музыки что-то

 

Когда-то Анна Ахматова написала теперь уже всем известные слова:

 

 

Подумаешь, тоже работа, -
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за свое.

 

Итак, музыка — как один из стихотворных импульсов. Однако у Ахматовой исходная музыкальность окрашена в иные тона, чем у её предшественников. Это не блоковская музыка сфер с её мистическим налётом и не пульсирующий звуковой поток, окрашенный бурным  воображением, как у Пастернака и Мандельштама, чьи стихи имеют музыкальную природу. Музыка в стихах Ахматовой — это музыка как таковая, её реальное звучание, окружающее лирическую героиню.

 

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

 

Для Ахматовой музыка — только повод, таинственный намёк, ведущий к стихам.

 

 

Вот два стихотворения 1921 года, объединённые названием: «Другой голос» с характерной пометкой автора: «Стихи на музыку, слышанную во сне».

 

 

Стихотворение «Отрывок», в черновом автографе которого есть запись: «Москва, Набережная, 21 июня, 1959. Троица (Шуман, «Юмореска», играет Святослав Рихтер). - Это музыка, которой были навеяны эти строчки:

 

...И мне показалось, что это огни
Со мною летят до рассвета,
И я не дозналась - какого они,
Глаза эти странные, цвета.
И все трепетало и пело вокруг,
И я не узнала - ты враг или друг,
Зима это или лето.

 

А. Ахматова и  А. Найман в Комарово

Строки эти родились под прямым впечатлением от «Юморески»,  и тому есть свидетельство театроведа В. Виленкина: «Я любил незаметно смотреть на неё, когда она слушала музыку. Внешне как будто ничего в ней не менялось, а вместе с тем в чем-то неуловимом она становилась иной: также просто сидела в кресле, может быть, только чуть-чуть прямее, чуть-чуть напряженнее, чем обычно, и что-то еще появлялось незнакомое в глазах, в том, как сосредоточенно смотрела куда-то прямо перед собой. А один раз, когда мы с ней слушали в исполнении Рихтера шумановскую пьесу с обманчивым названием "Юмореска" (кажется, один из самых бурных полетов немецкой романтики), я вдруг увидел, что она придвигает к себе мой блокнот, берет карандаш и довольно долго что-то записывает; потом отрывает листок и спокойно прячет его к себе в сумку. Когда музыка кончилась, она сказала: "А я пока стишок сочинила". Но так тогда и не показала и не прочла, а я не осмелился попросить. Но потом несколько раз читала это стихотворение и у меня, и у себя, и всегда с предисловием: "Вот стихи, которые я написала под музыку Шумана"...

 

И музыка со мной покой делила,
Сговорчивей нет в мире никого. 
Она меня нередко уводила       
К концу существованья моего.

 

Еще одно стихотворение "под музыку" -  под "Венгерский дивертисмент" Шуберта - стихотворение "Пятая роза".

 

Ты призрачным сияла светом,
Напоминая райский сад,
Быть и Петрарковским сонетом
Могла, и лучшей из сонат.

 

В её  записной книжке 1961 года можно прочесть: "Вчера вечером слушала бразильскую бахиану. Я что-то сочиняла, но в темноте не могла записать и забыла. Кажется..." Вот каким стихотворением мы обязаны этой случайной встрече поэта с Э. Вила Лобосом и певицей Галиной Вишневской:

 

Женский голос как ветер несется,
Черным кажется, влажным, ночным,
И чего на лету ни коснется -
Все становится сразу иным.

 

Заливает алмазным сияньем,
Где-то что-то на миг серебрит
И загадочным одеяньем
Небывалых шелков шелестит.

 

И такая могучая сила
Зачарованный голос влечет,
Будто там впереди не могила,
А таинственный лестницы взлет.

http://vk.com/video162536193_167861865

 

 

По словам того же В. Виленкина, "с музыкой, которая однажды попадала в ее стихи, Анна Андреевна вообще потом уже не расставалась. За пластинкой с записью предпоследней фортепьянной сонаты Бетховена, ор. 110 она даже как-то заехала ко мне в час ночи, по дороге домой откуда-то из гостей... Это было после ее встречи с Г. Г. Нейгаузом, который рассказал ей "все об этой сонате" и произвел на нее большое впечатление своей игрой".

 

 

 

Потом эта соната оживёт в её стихотворении «Зов»:

    
В которую-то из сонат
Тебя я спрячу осторожно.
О! как ты позовешь тревожно,
Непоправимо виноват
В том, что приблизился ко мне
Хотя бы на одно мгновенье…
Твоя мечта - исчезновенье,
Где смерть лишь жертва тишине.

 

В этом же цикле "Полночные стихи" Ахматова вводит в свой "музыкальный обиход" имя еще одного композитора. 29 августа 1963 года она слушает по радио Адажио Вивальди.

 

http://www.youtube.com/watch?v=cKtzCORREPM#t=21

 

 

Не на листопадовом асфальте
          Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
           Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
           И закляты сном,
Но смычок не спросит, как вошел ты
           В мой полночный дом...

 

Цикл "Полночные стихи" вообще богат звуковыми ассоциациями. В "Предвесенней элегии" -

Меж сосен метель присмирела,
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия пела
Всю ночь нам сама тишина.

 

Она сберегала музыку в себе, и музыка вела ее по лабиринтам памяти. Только с помощью неведомых законов творчества можно было подслушать у Шопена то, что записано строчками 1958 года:

 

Опять проходит полонез Шопена.
О, боже мой! - как много вееров,
И глаз потупленных, и нежных ртов,
Но как близка, как шелестит измена.

Тень музыки мелькнула по стене,
Но прозелени лунной не задела.
О, сколько раз вот здесь я холодела
И кто-то страшный мне кивал в окне...

 

 

Ахматова  многие свои стихотворения обозначает как песенки. Это и две песенки из цикла "Шиповник цветет", и "Песенка слепого" из незаконченной пьесы "Пролог", и целый цикл из четырех стихотворений, так и названный "Песенки". Наконец, "Песенка", опубликованная лишь в 1969 году с откровенно фольклорным колоритом:

 

А ведь мы с тобой
     Не любилися.
Только всем тогда
     Поделилися.

Тебе - белый свет.
     Пути вольные,
Тебе зорюшки
     Колокольные,

А мне ватничек
     И ушаночку.
Не жалей меня,
     Каторжаночку. -

 

стихи, близкие к народным песням, причитаниям.
На музыкальность «Поэмы без героя» обращали внимание неоднократно. «Построена поэма симфонически, - писал К. Чуковский, и каждая из трёх её частей имеет свой музыкальный рисунок, свой ритм...» В «Поэме...» Ахматова пишет и о знаменитой Седьмой симфонии Шостаковича:

 

Здесь под музыку дивного мэтра —
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей…

 

 

Создавая портрет эпохи, Ахматова вслушивалась в музыку времени — прошлого, настоящего и будущего.

 

И уже, заглушая друг друга,
Два оркестра из тайного круга
Звуки шлют в лебединую сень...

 

 

 

 

А музыке нас птицы научили

 

Хотелось бы напоследок сказать несколько слов о музыке современной поэзии. Поэт, которого я очень люблю — Александр Кушнер.

 

 

Многим известна песня на его стихи «Времена не выбирают». Надо сказать, Кушнер не любит, как это ни странно, когда его стихи перекладывают на музыку. Он считает, что стихотворение — уже само по себе музыка, и в дополнительной музыке не нуждается. И говорит об этом в одном из своих стихов:

 

Еще чего, гитара!
Засученный рукав.
Любезная отрава.
Засунь ее за шкаф.

 

Пускай на ней играет
Григорьев по ночам,
Как это подобает
Разгульным москвичам.

 

А мы стиху сухому
Привержены с тобой.
И с честью по-другому
Справляемся с бедой.

 

Дымок от папиросы
Да ветреный канал,
Чтоб злые наши слезы
Никто не увидал.

 

Стихи, где он противопоставляет музыке мелодраматической, разгульно-расхристанной, демонстративной — музыку скрытую, потайную, сквозь сдержанные невидимые миру слёзы, когда из глаз не слёзы, а музыка льётся.

 

Не спрашивай только, о чём
плачут: любовь ли, обида ли жжётся земная -
просто стоят, подпирая пространство плечом,
музыку с глаз, словно блещущий рай, вытирая.

 

Музыка в поэзии Кушнера не показная, не явная, ненавязчивая. Но она есть, чем-то напоминающая пастернаковскую мелодию:

 

Ну, музыка, счастливая сестра
Поэзии, как сладкий дух сирени,
До сердца пробираешь, до нутра,
Сквозь сумерки и через все ступени.

Везде цветешь, на лучшем говоришь
Разнежившемся языке всемирном,
Любой пустырь тобой украшен, лишь
Пахнет из окон рокотом клавирным.

И мне в тени, и мне в беде моей,
Средь луж дворовых, непереводимой,
Не чающей добраться до зыбей
Иных и круч и лишь в земле любимой

Надеющейся обрести привет
Сочувственный и заслужить вниманье,
Ты, музыка, и подаешь нет-нет
Живую мысль и новое дыханье.

 

А песни на стихи Кушнера всё-таки вопреки его неудовольствию пишут. И очень даже неплохие. Вот, например, как эта, А. Дулова:

 

Не знаю, кто таинственным стихам,
А музыке нас птицы научили.
По зарослям, по рощам, по кустам —
И дырочки мы в дудке просверлили.

 

Как отблагодарить учителей?
Молочная твоя кипит наука,
О, пеночка! За плеск восьмых долей,
За паузы, за Моцарта, за Глюка.

 

Не знаю, кто стихам — так далеко
Туманное и трудное начало.
Пока ты пела в роще — молоко
На плитке у хозяйки убежало.

 

Стихи никто не пишет, кроме нас.
В них что-то есть от пота, есть от пыли.
Бессмертные, умрут они сейчас.
А музыке нас птицы научили!

 

Все разрешится чистым ЛЯ

 

И ещё одно любимое имя: Лариса Миллер.

 

 

Она имеет к музыке помимо косвенного и прямое, непосредственное отношение: Лариса долгие годы преподавала музыкальную гимнастику по системе русской танцовщицы Л. Н. Алексеевой.

 

http://www.youtube.com/watch?v=8IuNwmDdpBM

 

Потому её обращение к музыке, которой так много в её стихах, обусловлено не только позицией, но и специальностью:

 

Музыка, музыка, музыка, мука —
Древняя тайна рождения звука,
Что существует, в пространстве кочуя,
Мучая душу и душу врачуя.

 

Музыка, музыка, форте, пиано —
Ты и бальзам и открытая рана,
Промыслы Бога и происки черта...
Музыка, музыка, пьяно и форте.

 

А закончить мне хочется вот этими строчками Миллер, дарующими нам утешение и надежду:

 

Все разрешится чистым ЛЯ,
Все разрешится.
Ложатся под ноги поля —
Полынь, душица.

 

Садится бабочка на грудь,
И гнется стебель.
Все разрешится где-нибудь —
Не здесь, так в небе.

 

 

Будем на это надеяться и уповать. Что музыкально разрешатся наши муки, тревоги, страдания, тоска, одиночество. Не здесь, так в небе.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/314943.html

 

 

 

 

Начало здесь

 

Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред.
Ты скажешь: – милый! – Нет, – вскричу я, нет—
При музыке?! – Но можно ли быть ближе,

Чем в полутьме, аккорды, как дневник,
Меча в камин комплектами, погодно?
О пониманье дивное, кивни,
Кивни, и изумишься! – ты свободна.

Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно – что жилы отворить.

 

 

Музыкальная одержимость

 

Итак, Пастернак пришёл в поэзию из музыки. Музыкальная одержимость наложила отпечаток на его поэтическое творчество, особенно на его ранние стихи — невнятные, сумбурные, рассчитанные скорее на эмоциональное восприятие, нежели на уразумение. Эти стихи преимущественно музыкального происхождения, когда смысл слов второстепенен, если он есть вообще. Своим врождённым поэтическим слухом Пастернак как бы подыскивал мелодию стихотворения, как подбирают мотив, а затем предавался импровизации на эту тему.

 

 

 

Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

 

И было темно. И это был пруд
И волны.- И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.

 

И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.

 

И ночь полоскалась в гортанях запруд,
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.

 

 

Следы музыкального происхождения мы находим во многих стихах Пастернака. Очень много музыкальных реминисценций в сборнике «Близнец в тучах», в частности, в стихотворении «Звуки Бетховена на улице»:

 

       Так движет иногда полы
       Сосед, донесшись из-под бревен,
       И вдруг... сонаты кандалы
       Повлек по площади Бетховен.

      
       Окно закрыли. Смыт побег.
       Одна весна лишь над висками.
       Кресты и клики пересек
       Филармонический экзамен.

 

Или:

 

       Пускай рассвет полынный даже
       С годами горше и бездонней,
       Но мертвенней зыбь адажий,
       Полегших у твоих ладоней...

 

 

Какие неожиданные сближения зрительных образов с музыкальными впечатлениями:

 

Горят и гаснут водопады
под трепет траурных литавр.

 

Или:

 

По санной грусти водит как всегда
фонарь смычком из машущих мерцаний.

 

Пастернак чутко вслушивался в окружающий звуковой мир.

 

 

 

Он  как бы озвучивал реальность, внося музыку в обычный строй действительности. Отсюда такая непредсказуемость многих его взволнованных метафор.

 

И вздох мой — мехи у органа -
лихой нагнетают фальцет;
ты вышла из церкви так рано,
твой чистый хорал не допет!

 

В цикле «Скрипка Паганини» он мог сказать:

 

Я люблю тебя чёрной от сажи
сожиганья пассажей, в золе
отпылавших андант и адажий,
с белым пеплом баллад на челе.

 

Его метафоры — не только неожиданные, но удивительно точные:

 

И сад, вглухую заметённый,
как стол или рояль в чехле...

 

А в книге «Второе рождение» предметы окружающего мира, природа озвучены даже с помощью специальной музыкальной терминологии:

 

Окно, пюпитр и, как овраги эхом, -
Полны ковры всем игранным. В них есть
Невысказанность. Здесь могло с успехом
Сквозь исполненье авторство процвесть.

 

Окно, и ночь, и пульсом бьющий иней
В ветвях - в узлах височных жил. Окно,
И синий лес висячих нотных линий,
И двор...

 

 

Музыка наравне с поэзией проецируется Пастернаком на жизненную реальность и тогда, когда ему нужно найти образный эквивалент высшей степени совершенства. Из такого восторженного преклонения перед женщиной родились строки, ставшие хрестоматийными:

 

Красавица моя, вся стать,
вся суть твоя мне по сердцу,
вся рвётся музыкою стать
и вся на рифмы просится.

 

Эти строки посвящены Пастернаком своей будущей второй жене Зинаиде Нейгауз, ей же посвящён и весь сборник «Второе рождение». Правда, впоследствии поэт признавался, что ошибся, и то, что он принимал за любовь — было очарование, испытанное им от игры  её мужа Генриха Нейгауза.

 

 

В тот момент блаженства, наслаждения музыкой Пастернаку почудилось, что такое состояние может быть вызвано только большой любовью к женщине. Когда он понял, что это не так, было уже поздно. Были разбиты две семьи, пережито много обид и страданий.

 

 

Но Пастернак, несмотря на семейную драму, много лет дружил с Г. Нейгаузом. Их дружественный союз длился десятилетия. Музицирование Нейгауза стало побудительным стимулом многих прекрасных строк поэта. Как-то Пастернак вместе с семейством Нейгауза отдыхали вместе в Ирпене под Киевом. Светлые воспоминания тех дней: прогулки, купанье, клумбы в саду, улыбки взахлёб, покупка припасов и круп — всё со временем озвучится для поэта в чистые, как детство, мотивы брамсовских интермеццо. Это стихи, навеянные музыкой Брамса, которого играл тогда Нейгауз. И всякий раз, когда Пастернак слышал эту музыку — она исторгала у него слёзы, и перед глазами возникали картины тех чудесных безоблачных дней, когда их связывала чистая дружба и ничто ещё не омрачало их отношений.

 

Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют, — тоской изойду,
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду. ..

 

Мне Брамса сыграют, — я сдамся, я вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход,
Балкон полутемный и комнат питомник,
Улыбку, и облик, и брови, и рот.

 

И сразу же буду слезами увлажен
И вымокну раньше, чем выплачусь я.
Горючая давность ударит из скважин,
Околицы, лица, друзья и семья.

 

И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.

 

 

Если бы в жизни Пастернака не было бы «композиторской биографии», если бы он не был, по выражению Нейгауза, «музыкален до мозга костей», тогда можно было бы удивляться обилию музыкальных «персонажей» в его стихах и прозе. В образном потоке пастернаковской речи — имена Баха, Моцарта, Бетховена, Шумана, Шопена, Листа, Бизе, Гуно, Вагнеера, Брамса, Даргомыжского, Мусоргского, Чайковского, Скрябина. Чуть ли не история мировой музыки в метафорическом обличье. И с ними Пастернак общался так же, как с Байроном курил и пил с Эдгаром По. Он стремится дать определение поэзии — и вспоминает Моцарта:

 

Это — сладкий засохший горох,
это — слёзы вселенной в лопатках,
это — с пультов и флейт Фигаро
низвергается градом на грядку.

 

Он пытается дать определение творчеству и вспоминает автора 9-й симфонии:

 

Разметав отвороты рубашки,
волосато, как торс у Бетховена,
накрывает ладонью, как шашки,
сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.

 

А вот заповедь Чайковского:

 

Или консерваторский зал
при адском грохоте и треске
до слёз Чайковский потрясал
судьбой Паоло и Франчески.

 

Всю жизнь Пастернак стремился в поэзии к «неслыханной простоте», простоте, похожей на лепет, задушевности, близкой к материнскому баюканью», писал он в письме Александру Гладкову. Об этом мечтал его автобиографический герой Юрий Живаго. «Ему хотелось средствами, простотою, доходящими до лепета и граничащими с задушевностью колыбельной песни отразить своё смешанное настроение любви и страха, и тоски, и мужества, так, чтобы оно вылилось, как бы помимо слов, само собою». И разве не реализовал он это своё — и доктора Живаго — стремление музыкальными строками одной из лучших колыбельных в русской поэзии?

 

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.

 

 

 

Пастернак принадлежал к людям, ведущим человечество к совершенству. Его стихи — это вечная музыка, напоминающая человеку о его единственности, о его счастье.

 

 

 

 

Музыка — есть — чёрт

 

Когда-то Марина Цветаева назвала свои любимые вещи в мире: музыку, природу, стихи, одиночество.

 

 

К музыке её, как и Пастернака, и Белого, с детства пристрастила мать. Она хотела обучить дочь профессиональной игре, дать ей утешение в музыке, как та утешала её саму в несчастливой семейной жизни. Но когда Марине было 14 лет, мать умерла, и она перестала играть, сведя, по её выражению, музыку на нет. Если бы мать прожила дольше — наверное, Марина кончила бы консерваторию и стала неплохой пианисткой.

 

 

Этого не случилось. Перед Цветаевой открылась просторная дорога поэзии. Здесь она не нуждалась в проводниках и провожатых. Но её никогда не покидала другая музыка, всегда жившая в ней и в её поэзии. Цветаева хорошо помнила о своей музыкальной генеалогии. «Жестокий мятеж» своего сердца она возводила к своей бабушке — гордой полячке, которой посвятила стихотворение:

 

Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы...
Юная бабушка! - Кто целовал
Ваши надменные губы?

 

Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли...
По сторонам ледяного лица -
Локоны в виде спирали.

 

И в другом стихотворении, о ней же:

 

И зацелованными руками
чудит над клавишами, шелками...

 

Почти тот же мотив переклички поколений — в стихотворении о предполагаемом предке, который был скрипачом (одновременно — наездник и вор). Нет, он был больше, чем просто скрипач, потому что он - «не играл на скрипке»!

 

И было всё ему непочём,
как снег прошлогодний — летом!
Таким мой предок был скрипачом.
Я стала таким поэтом.

 

 

Разговоры о музыкальности стихов — общая фраза. Хорошие стихи — всегда музыкальны. Но даже в первоклассном ряду у цветаевской поэзии — особое место. По отношению к ней все эти обозначения, одолженные у музыки — тональность, тембр, ритм, полифония — обретают почти прямой свой смысл. Однако стихотворная речь Цветаевой с музыкальной красивостью несопоставима, ибо, подобно Маяковскому, ухо словом ласкать не привыкла. И звуковой ряд Цветаевой предвосхитил те нетрадиционные направления в музыке, которые потом развивал, в частности, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов.  Владея тайной гармонии стиха, Цветаева добивалась не созвучия слова, а созвучия смыслов. Вот где секрет сокрушающей силы её стиховой музыкальности, а не в нагнетании завораживающих аллитераций. У неё нет места звуку вне слова, слову вне смысла, тут — триединство. Так Цветаева вслед за Пушкиным шла к союзу волшебных звуков, чувств и дум.
«Всё моё писание — вслушивание, - писала она. - Слышу не слова, а какой-то беззвучный напев внутри головы... Верно услышать — вот моя забота».

 

 

Стихи Цветаевой ждут не только читателя, но и слушателя. Более того — интерпретатора. Среди черновиков «Поэмы конца» есть такая запись: «Книга должна быть исполнена читателем, как соната. Знаки — ноты. В воле читателя — осуществить или исказить».

 

 

Войти в мир поэзии Цветаевой не легче, чем в новейшую партитуру. Нужно обладать тонким слухом. Цветаева призывает читателя-слушателя в соавторы — в противном случае мало что поймёшь. «Чтение — прежде всего сотворчество». Это как восприятие лёгкой и серьёзной музыки — должен быть определённый уровень, настрой, готовность. Поэзия Цветаевой сродни серьёзной музыке.
Литературные персонажи у Цветаевой нередко музыканты. В поэме «Царь-девица» - гусляр, в «Крысолове» - флейтист. Вслед за Гёте, Гейне, Браунингом она обратилась к средневековой легенде о бродячем музыканте, спасшем город Гаммельн от крыс и потом безжалостно отомстившем бюргерам за их неблагодарность.

 

 

Однако флейта и сама по себе издавна влекла поэтическое воображение Цветаевой. Вот флейтовые блики появляются в лирике 1916 года:

 

…Я бы хотела жить с Вами
В маленьком городе,
Где вечные сумерки
И вечные колокола.
И в маленькой деревенской гостинице —
Тонкий звон
Старинных часов — как капельки времени.
И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды —
Флейта,
И сам флейтист в окне.
И большие тюльпаны на окнах.
И может быть, Вы бы даже меня не любили…

 

 

И вот этот флейтист становится главным героем её поэмы.
Основной мотив «Крысолова» - противопоставление флейты — мещанскому здравому смыслу. Художник, музыкант — пария в добропорядочном гаммельнском обществе.

 

В городе Гаммельне — отпиши —
Ни одного кларнета.
В городе Гаммельне — ни души.
Но уж тел? за это!

 

Плотные, прочные. Бык, коль дюж,
Дюжины стоит душ.

 

Этот мотив достигает кульминационной вершины в 5 главе, где отцы города — ратсгерры — обсуждают неслыханую ситуацию: флейтист, избавивший Гаммельн от крыс, потребовал невиданный гонорар — Грета, дочь бургомистра, должна стать его женой! Они возмущены. То есть как это — за музыканта?! Музыкант хорош на свадьбе, но свадьба с музыкантом! - это мезальянс, нонсенс, чёрт знает что!

 

За музыканта! за голый боб!
Может — в краях незнамых —
Только не слыхивал Гаммельн, чтоб
За музыкантов — замуж!

 

— Чт? есть музыка? Щебет птах!
Шутка! Ребенок сладит!
— Что есть музыка? — Шум в ушах.
— Увеселенье свадеб.

 

— Беспоследственный дребезг струн.
— Скука и крики браво.
— Что есть музыка? Не каплун,
А к каплуну — приправа.

 

— Полегонечку — за пивцом —
Да чтобы женский пол был…
Две-три арийки перед сном…
Только не очень долго.

 

Музыка кажется им всем вздором, штукой безусловно лишней, бесполезной, хотя и вполне безобидной. Но местный бургомистр оказался проницательнее. Он понимает, что музыка — опасна, она рушит сложившийся порядок, она подрывает основы. Она есть бунт, революционный шквал!

 

Музыка? Тиф —
Музыка! Взрыв!
По степи — скиф!
Жил перерыв!

 

За головню — да голыми —
Хвать! Из огня да в полымя!

 

Пострашнее, чем шум в ушах,
Грезы, глаза зажмуря.
Музыка — это банков крах,
Раскрепощенье фурий.

 

Рабской сущности унтергрунд —
Музыка — есть — бунт.

 

Бунт архангела. Бунт скота.
Бунт галуна в передней.
Не невеста: — клоком — фата!
За фортепьяно — ведьма!

 

Лучше шулера пощади,
Чем музыканта! Дрема —
В креслах? Бесы на площади
Думской—и бесы в доме!

 

Женской сущности септ-аккорд —
Музыка — есть — черт.

 

Вот какова мощь музыки! Она ничуть не меньше крыс угрожает гаммельнскому благочинию. «Крысолов» - поэма о всемогуществе искусства в размеренном мире торжествующего мещанства. Флейтист славит это могущество:

 

— Ти-ри-ли —
— По рассадам германской земли,
— Ти-ри-рам —
По её городам
— Красотой ни один не оставлен —

Прохожу,
Госпожу свою — Музыку — славлю.

 

 

Так и вся поэма славит музыку. Собственно, она и возникла из музыки.

 

 

 

Незнакомка с челом Бетховена

 

София Парнок — подруга цветаевской юности, облик которой мы впервые узнали из её цикла «Подруга»:

 

Извилина неярких губ
капризна и слаба,
но ослепителен уступ
бетховенского лба.

 

 

«Незнакомкой с челом Бетховена» называла её Цветаева в другом стихотворении, подчёркивая этим сравнением масштабы и новаторский дух таланта Парнок, в полной мере ещё тогда, в 1915 году, не реализованного. Первым и единственным в русской поэзии откровенным певцом лесбийской любви назовёт её профессор Бостонского университета Диана Бургин.  М. Волошин в одной из статей называл лирический голос Парнок глубоким, гибким женским контральто, в котором сочетание и юношеского вызова, и девичьего крика. «Это тот волнующий и странный голос, - писал он, - о котором Теофиль Готье писал:

 

Меня пленяет это слиянье
юноши с девушкой в тембре слов -
контральто! - странное сочетанье -
гермафродит голосов!»

 

Это определение очень подходит и к поэзии, и к облику Софии Парнок.

 

 

Музыка в её судьбе и творчестве играла огромную роль. Парнок училась в Женеве в консерватории, правда, не закончив её, но музыка всю жизнь была самым близким её душе искусством, она никогда не бросала занятий музыкой, её близкими друзьями были композиторы Гнесин, Спендиаров, Штейнберг, Вейсберг, Римская-Корсакова.
В стихотворении «Орган» она потом опишет самое решающее событие всей своей жизни: как звуки органа в католическом соборе «в первый раз разомкнули уста поэта». Потом она выпустит сборник «Музыка», где найдёт удивительные по своей пронзительной силе слова об этом искусстве. Это стихи, навеянные впечатлениями от музыки, о переживаниях, вызванных ею.

 

К чему узор расцвечивать пестро?
Нет упоения сильней, чем в ритме.
Два такта перед бурным болеро
Пускай оркестр гремучий повторит мне.

 

Не поцелуй — предпоцелуйный миг,
Не музыка, а то, что перед нею, —
Яд предвкушений в кровь мою проник,
И загораюсь я и леденею.

 

 

Это, конечно, не только о музыке. Хотя она и говорит в одном из стихотворений: «Так бывает только от музыки безнадёжно и упоительно», - любовная тема всё же определяет общий облик книги, выступая как подспудный лейтмотив большинства входящих в неё стихов. О чём бы ни писала Парнок — она всегда писала о любви.

 

И темноогненный прибой
В тот миг заклокотал в оркестре,
И дивный ужас нас посестрил
На веки вечные с тобой!

 

 

(«Дирижер»)

 

И снова близость чудной бури
В взволнованном кипеньи струн,
И снова молнии в лазури,
И рыщет по сердцу бурун.

 

Он в сонные ворвался бездны
И тьму родимую исторг.
О, этот дивный, бесполезный,
Опустошительный восторг!..

 

К твоим рукам чужим и милым
В смятеньи льнет моя рука,
Плывет певучая по жилам
Тысячелетняя тоска.

 

Я вновь создам и вновь разрушу,
И ты — один, и я — одна...
Смычки высасывают душу
До самого глухого дна.

 

(«В концерте»)

 

Я не знаю поэта, кто бы так глубоко чувствовал музыку и с такой силой страсти писал об этом. Сестра Цветаевой Ася, которая отдыхала тогда вместе с подругами в Коктебеле, тоже, как и Марина, находилась под обаянием харизматической личности Парнок, и спустя много лет вспоминала: «Побыв полдня с ней, в стихии её понимания, её юмора, её смеха, её самоотдачи — от неё выходишь как после симфонического концерта, потрясённый тем, что есть на свете такое».

 

 

София Парнок писала не только стихи и поэмы, но и замечательные оперные либретто: «Похитительница сердца» (музыка Штейнберга), «Гюльнара» (музыка Вейсберга). Но главной удачей было её оперное либретто «Алмаст», написанное в содружестве с композитором Спендиаровым. Это даже не либретто, а драматическая поэма, написанная великолепными стихами, классически отточенными и имевшими самостоятельное значение, помимо музыкального и вокального. Образ гордой армянки княгини Алмаст Парнок писала с актрисы кавказской крови Людмилы Эрарской, с которой у неё тогда был роман, поэтому образ её получился очень жизненным и достоверным.

 

актриса Л. В. Эрарская

 

Парнок С.Я. и Эрарская Л.В.

 

 

Эрарской посвящено много стихов Парнок, в частности, её дивный «Романс» 1910 года:

 

В словах, в холодном их сплетеньи,
Мелодию твоих движений
Как рассказать?
Причуду нег, дремоту страсти
И трепет робости и власти
Как передать?

 

Не охлаждает север мглистый
Загар твой темно-золотистый
И алость рта;
И солнца теплота живая
В тебе течет, не иссякая,
Моя мечта!

 

В ночи очей твоих глубокой
Все упоения востока
Впиваю я…
Как рассказать твой запах пряный,
Как рассказать, что сердце пьяно,
Любовь моя?

 

http://audioknigi-onlajn.ru/audio/elena-frolova_noch-i-sneg-valitsja-s-parnok

 

Опера «Алмаст» была поставлена в 1934 года в филиале московского Большого театра. Главную роль исполняла знаменитая певица, исполнительница легендарной «Кармен» Мария Петровна Максакова (мать актрисы Людмилы Максаковой).

Мария Максакова

 

Максакова стала новым бурным увлечением Парнок, вдохновившим её на цикл стихов, в том числе и на строки, впоследствии перефразированные Цветаевой:

 

Мне нравится, что в холодке твоём
я, как в огне высоком, плавлюсь.
Мне нравится — могу ль сознаться в том, -
мне нравится, что я тебе не нравлюсь.

 

София Парнок всегда избегала выспренности и умела писать просто, что для серебряного века с его пряностями и красивостями вообще-то было нетипично. О многом в русской поэзии Парнок с её проницательностью и трезвостью (можно сказать, некоторым цинизмом), сказала впервые. Например, о полной ненужности и неуместности своей в жизни. О том, как легко мир обходится без поэта. О том, как грубо, беспощадно, а главное, некрасиво разделывается с нами жизнь. У Парнок есть стихотворение, где она пытается предугадать свою смерть, в каком обличье та придёт  к ней.

 

...Вот так она придет за мной, —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном темнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной, —

 

А просто пес завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля,
И крыса прошмыгнет в нору.
Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.

 

 

 

 

Блаженное слово Мандельштама

 

Осип Мандельштам.  Как замечательно сказала о нём Белла Ахмадулина:

 

В том времени, где и злодей -
лишь заурядный житель улиц,
как грозно хрупок иудей,
в ком Русь и музыка очнулись.

 

 

А вот как сам Мандельштам описал свой автопортрет:

 

В поднятьи головы крылатый
Намек — но мешковат сюртук;
В закрытьи глаз, в покое рук —
Тайник движенья непочатый.

 

Так вот кому летать и петь
И слова пламенная ковкость, —
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть!

 

Этот врождённый ритм был действительно присущ его поэзии. «Божественной гармонией» называла её А. Ахматова. Волшебство его стихов не всегда разгадывается, оно обладает гипнотическими свойствами: слова у Мандельштама часто не совпадают с их прямым смыслом, а как бы намагничены изнутри:

 

И море и Гомер все движется любовью..
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
и море Черное, витийствуя, шумит
И с тяжким  гроxотом подxодит к изголовью...

 

Такой музыки не было, пожалуй, ни у кого со времён Тютчева.
У Мандельштама везде свои неповторимые интонации, то высокие, торжественные, то интимные, сердечные, напоминающие порой детский лепет.

 

И золотая лень из тростника
извлечь богатство целой ноты. -

 

в этой фразе таится секрет волшебства мандельштамовской поэзии. Он словно боялся (или ленился) извлечь из своего тростника богатство целой ноты и часто ограничивался обертоном слова, неполным его звучанием, неясностью созревающей мысли. Эта неясность заставляла додумывать, догадываться, будила воображение. «Россия, Лета, Лорелея...»  «За блаженное, бессмысленное слово я в ночи январской помолюсь».

 

 

Во второй половине 30-х годов Мандельштама привлекало уже не слово, а его «звукоподобие». Он целиком погружён в слух, в улавливание где-то в дебрях мироздания звучащей гармонии, не подлежащей никакой поверке алгеброй. Слова звучат как заклинания, их магия неотразима:

 

Я научился вам, блаженные слова,
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита,
В огромной комнате тяжелая Нева,
И голубая кровь струится из гранита.

 

Декабрь торжественный сияет над Невой.
Двенадцать месяцев поют о смертном часе...

 

Тишина, молчание, музыка, слово — с этих переливов начинается жизнь мандельштамовской поэзии.

 

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

 

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день.
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.

 

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

 

Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

 

Он добился своего — его слово вернулось в музыку.

 

 

Окончание здесь

 

 

 

Начало здесь

 

«Все ожило припевами припевов...»

 

 

Первым впечатлением детства для Лорки была музыка.
Началось это с песен, которые пел под гитару отец. С романсов и колыбельных, которые пели ему служанки, девушки из простых деревенских семей, разбудившие в нём, по его признанию, «душу поэта». Одарённым сочинителем песен был двоюродный дед Лорки Бальдомеро Гарсиа — таких народных поэтов-певцов в Испании называли хугларами.

 

 

Федерико научился петь раньше, чем говорить. Мелодия у него предшествовала понятию, эмоциональное восприятие — логике. Может быть, этим отчасти объясняется такая непринуждённость его искусства, - казалось, оно рождается в таких глубинах бытия, куда не проникает сознание. Поэт очень высоко ценил эту внутреннюю мелодию. В детстве он был одержим музыкой.

 

 

Ему снились удивительные сны — из одних звуков. Он даже по улицам ходил, подчиняясь ритму звучащей в нём музыки: если внутри пелось торжественное адажио, он шёл по дороге медленно и степенно, когда же начиналось престо фуриозо — нёсся сломя голову.

 

 

Федерико брал уроки у Антонио Сегуры, ученика Верди.

 

Федерико обучает сестру Исабель нотной грамоте

 

 

Уже в юности он выступал на эстраде как многообещающий пианист, исполнял Моцарта, Бетховена, Шумана, Шопена.

 

 

Говорят, даже некоторые из его стихов были созданы за роялем (подобное можно вспомнить об А. Белом, Б. Пастернаке). В девятнадцать лет — в том же возрасте, что и Пастернак, Лорка решал для себя нелёгкий вопрос: кем быть — профессиональным музыкантом или поэтом? В том же возрасте им была написана и опубликована статья «Правила в музыке», где он отстаивает стихийность творчества, неподчинённость его никаким правилам и законам. Но даже эту музыковедческую статью Лорка пишет языком поэта. Так выбор был предопределён. Поэзия сама его выбрала.
Позже он возродит в Испании древнейшее в Европе искусство канте-хондо, что в переводе означает «глубинное пение» - песня-импровизация восточного склада с отзвуками арабской, индийской, цыганской мелодии, дошедшее до нас из глубины веков. Лорка организует фестиваль канте-хондо, который даст вторую жизнь стариной андалузской песне — этой праматери искусств, а потом напишет «Поэму о канте-хондо», где  ему удастся проникнуть в сокровенный смысл испанского песенно-музыкального фольклора.

 

 

Лорка воспроизведёт в этой поэме все разновидности канте-хондо: сигирийю, солеа, петенеру, саэту, фламенко.
Знаменитое «Начинается плач гитары...» в переводе М. Цветаевой написано в жанре цыганской сигирийи, которую называют песнью песни. Это песня плача, где плачут и стихи, и мелодия:

 

 

Начинается
Плач гитары.
Разбивается
Чаша утра.
Начинается
Плач гитары.
О, не жди от нее
Молчанья,
Не проси у нее
Молчанья!
Неустанно
Гитара плачет,
Как вода по каналам - плачет,
Как ветра над снегами - плачет,
Не моли ее
О молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели,
Так песок раскаленный плачет
О прохладной красе камелий,
Так прощается с жизнью птица
Под угрозой змеиного жала.
О гитара,
Бедная жертва
Пяти проворных кинжалов!

 

 

http://www.youtube.com/watch?v=7e6zK3BCnI8&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=7

 

Лорка любил импровизацию слова, считая, что оно, как ноты, требует звучания. В устах слово оживало, приобретало объём, вес, цвет. Слово для него обязательно должно было сопровождаться жестом, блеском глаз, непосредственной реакцией слушателей.

 

 

Он с детства приобщался к поэзии не в затхлом воздухе пыльных библиотек, а под журчание горных речек, под шелест олив и акаций. Слово рождалось не как звено в цепочке рациональных рассуждений, а как свежий росток жизни. Оно изначально принадлежало не бумаге, а полнокровной материи бытия, дышало и пело в общем хоре со звуками природы, с переборами гитары.

 

Все ожило припевами припевов,
все так едино, памятно и дико...
И на границе тростника и ночи
так странно, что зовусь я Федерико.

 

 

Все дрожит еще голос,
одинокая ветка,
от минувшего горя
и вчерашнего ветра. 

 

Ночью девушка в поле
тосковала и пела –
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.

 

Ах, луна на ущербе!
А поймать не успела.
Сотни серых соцветий
оплели ее тело. 

 

И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.

 

 

http://www.youtube.com/watch?v=gsq3pQe0Bx4&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=5

 

В 1927 году выходит поэтический сборник Лорки «Песни», в 1936 году — сборник его ранних стихов «Первые песни».

 

 

Он долго не хотел публиковать их. Его стихи и песни уже ходили в списках, передавались по памяти, читались и пелись, а сам Федерико всё продолжал оставаться неизвестным публике. Но Лорке напечатанное стихотворение казалось мёртвым, они напоминали ему засушенных бабочек.

 

 

Он считал, что стихи рождены, чтобы звучать. Оттого в его стихах так ощутима музыка, в них слово как бы отступает перед мелодией, дающей ощутить то, что не высказано и не может быть до конца  уловлено и сформулировано в слове.

 

На зеленом рассвете
быть сплошным сердцем.
Сердцем.

А на спелом закате -
соловьем певчим.
Певчим. 

(Душа,
золотись померанцем.
Душа,
любовью отсвечивай.) 

На цветущем рассвете
быть собой, а не встречным.
Сердцем.

На опавшем закате
голосом с ветки.
Певчим. 

Душа,
золотись померанцем.
Душа,
любовью отсвечивай.

 

(Песенка первого желания)

 

 

Не правда ли, нам не так важен смысл этих строк, мы отдаёмся очарованию музыки, музыки сердца, звучащей в них, она говорит нам яснее слов.

 

Четыре граната в салу под балконом.
(Сорви мое сердце зеленым.)

Четыре лимона уснут под листвою.
(И сердце мое восковое.)

Проходят и зной и прохлада,
Пройдут - и ни сердца, ни сада. 

 

(Маленький мадригал)

 

«У меня не музыка, а музычка...»

 

 

Михаил Кузмин — поэт, прозаик, критик, переводчик, музыкант, композитор — имя, довольно громко звучавшее в русской культуре начала прошлого века.

 

 

Первые стихи Кузмина возникли почти исключительно как тексты к собственной музыке — операм, романсам, песням, сюитам, вокальным циклам.
После гимназии он поступает в петербургскую консерваторию по классу композиции, где был учеником Лядова и Римского-Корсакова. Консерваторию не окончил, проучившись три года, но всю жизнь продолжал музицировать. Музыка осталась одним из главных увлечений поэта. Сопутствовала она и его вступлению в литературу: цикл «Александрийские песни», принёсший Кузмину известность, создавался именно как песни и романсы. Стилизованная под 18 век музыкальная пастораль «Куранты любви» (1910) была издана вместе с нотами.
В 1906 году по просьбе Мейерхольда он напишет музыку к «Балаганчику» Блока и будет оценен поэтом.

 

 

«У меня не музыка, а музычка, - говорил Кузмин, - но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но недолго...»
Его песенки сразу сделались популярными в петербургских богемных кругах. В литературных светских салонах от них были без ума.

 

 

Из воспоминаний И. Одоевцевой «На берегах Невы»:

«Кузмин поет. Голоса у него нет. Он пришепетывает, и, как рыба, округлив рот, глотает воздух: 

 

Любовь расставляет сети
Из крепких силков.
Любовники как дети
Ищут оков…

 

Я слушаю и чувствую, как мало- помалу в мои уши, в мое сознание, в мою кровь проникает яд его «музычки». Обольстительный, томный и страшный яд, идущий не только от этой «музычки», но и от его лукавых широко-открытых глаз, от его томной улыбки и жеманно взлетающих пальцев. Яд — неверия и отрицания. Яд грации, легкости и легкомыслия. Сладкий обольщающий, пьянящий яд. 

 

Вчера ты любви не знаешь,
Сегодня — весь в огне,
Вчера ты меня презираешь,
Сегодня клянешься мне.

 

Полюбит - кто полюбит,
Когда настанет срок,
И будет то, что будет,
Что уготовил нам рок. 

 

Кузмин прищуривает глаза. Лицо его принимает чуть-чуть хищное выражение. Сознает ли он власть над душами своих слушателей?.. Рядом со мною на диване хорошенькая студистка в волнении кусает губы и я вижу, насколько ей кружит голову этот пьянящий яд».

 

 

 

 

Орфей безумного века

 

В статье «О себе как о писателе» Андрей Белый (тогда ещё Борис Бугаев) писал: «Я себя чувствовал скорее композитором, чем поэтом. Долгое время музыка заслоняла мне писательский путь».

 

 

Свою поглощённость музыкой он отразит в своей лучшей поэме «Первое свидание»:

 

Мне музыкальный звукоряд
отображает мирозданье...

 

Первые его произведения возникли как попытки проиллюстрировать юношеские музыкальные композиции. То есть сначала было не Слово, а музыка. Первые свои произведения Белый назвал не стихами или повестями, а «литературными симфониями». Это совершенно новый жанр необычной формы, не имеющий аналогов в мировой литературе. Полу-литература, полу-музыка, тема в них развивалась по законам музыки — путём нарастания и спада ритмических оборотов, лексических повторов. По форме это нечто среднее между стихами и прозой. От стихов их отличает отсутствие рифмы и размера, от прозы — особая напевность строк.
Белый переводил музыку на язык литературы. В этом отношении симфонические опыты Белого оказываются в одном ряду с «музыкальными» живописными полотнами Чурлёниса (ряд его картин так и называется: «Солнечная соната», «Морская соната», «Соната змей»), «световыми» симфониями Скрябина, малоизвестными стихами раннего Александра Добролюбова, ориентированными на музыкальное прочтение, великими музыкальными драмами Вагнера, мелодичными стихами Верлена.
Первую литературную симфонию Белый написал в 1900 году ( в 20 лет). Он назвал её «Северной или Героической»: фантастические образы легендарной романтики, навеянные музыкой Грига. Короткие ритмические фразы, местами переходящие в рифмованные стихи:

 

Леса шумели. Шумели...
Одинокая королевна долго горевала.
Долго горевала.
Слёзы как жемчуг катились по бледным щекам.
Катились по бледным щекам.
И показалось молодой королевне, что она — одинокая.
Одинокая.
А на улице бродили одни тени, и то лишь весною.
Лишь весною.

 

 

 

Своей творческой задачей Белый считал не описание внешних покровов бытия, а постижение внутренних ритмов, угадывание его потаённых смыслов.
В 1922 году выходит третий сборник А. Белого «После разлуки» с подзаголовком «Берлинский песенник». В предисловии поэт излагает идею сборника:
«Будем искать мелодии... Только в мелодии, поставленной в центре лирического произведения, превращающей стихотворение в подлинную распевную песню, поставлены на своё место: образ, звукоряд, метр, ритм... Провозглашая мелодии как необходимую нужную школу, я намеренно в предлагаемых мелодических опытах подчёркиваю право простых совсем слов быть словами поэзии, лишь бы они выражали точно мелодию...
Тезисы: 1. Лирическое стихотворение — песня; 2. Поэт носит в себе мелодию, он — композитор; 3. В чистой лирике мелодия важнее образа...
Впереди русский стих ожидает богатство неисчерпаемых мелодийных миров. И да здравствует мелодизм!».

 

 

 

 

Живописание звуком

 

 

Елена Камбурова часто начинает свои концерты этими строчками Велимира Хлебникова:

 

Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!

 

Противопоставление песни, поэзии — рынку — мотив для Хлебникова постоянный. И это была не декларация, это была его выстраданная позиция.

 

 

Он часто поднимал тему мещанства и бездуховности:

 

Их жизнь жестока, как выстрел.
Счёт денег их мысли убыстрил.
Чтоб слушать напев торгашей,
Приделана пара ушей.

 

«Напеву торгашей» Хлебников противопоставляет свой напев.

 

Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.

 

Где шумели тихо ели,
Где поюны крик пропели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.

 

В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели
Стая легких времирей.
Стая легких времирей!

 

Ты поюнна и вабна,
Душу ты пьянишь, как струны,
В сердце входишь, как волна!
Ну же, звонкие поюны,
Славу легких времирей!

 

В его художественном методе было живописание звуком. Звук слова, по Хлебникову, сам должен нести в себе смысл:

 

И я свирел в свою свирель
и мир хотел в свою хотель.

 

Хлебников, конечно, шаман. Он в поэзии видел лишь средство, чтобы обрести вечную истину. Хлебников говорил, что слушает музыку небесных сфер. «Я слушаю пенье вселенной не только ушами, но и глазами, разумом и всем телом». Подобно тому, как Блок слышал музыку революции, Хлебников слышал музыку космоса.

 

Язык любви над миром носится
и песня песней в небо просится.

 

И, чокаясь с созвездьем Девы,
и полночи глубокой завсегдатай,
у шума вод беру напевы,
напевы слова и раскаты.

 

Поэт видел свою миссию в том, чтобы создать единый для всех землян язык, который бы способствовал их объединению — язык любви, природы, музыки вселенной.

 

Лети, созвездье человечье,
всё дальше, далее в простор,
и перелей земли наречья
в единый смертных разговор...

 

Даниил Андреев в стихотворении «Хлебников» восхищённо писал о нём:

 

Как будто музыкант крылатый -
Невидимый владыка бури -
Мчит олимпийские раскаты
По сломанной клавиатуре.

 

Аккорды... лязг... И звёздный гений,
Вширь распластав крыла видений,
Вторгается, как смерть сама,
В надтреснутый сосуд ума.

 

 

У Хлебникова — неподражаемая звукопись. Вот хотя бы эти улыбчатые тёплые строчки, подобные музыкальному каприччио: 

 

У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце с позолотцей
Отразились повода. 

 

Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица,
Убегать и расходиться, 

 

Чтоб, ценой работы добыты,
Зеленее стали чоботы...

 

(«Конь Пржевальского») 

 

Маяковский называл эти строки классикой. Чего стоят ритмические переходы, внутренние созвучия, рифмы! 

 

Нет, ведро на коромысле
не коснулося плеча.
Кудри длинные повисли,
точно звуки скрипача.

 

(«Мария Вечора») 

 

 

 

На горло своей песне

 

Владимир Маяковский. Казалось бы, какое отношение этот поэт имеет к музыке? Тем более если вспомнить его высказывание о ненависти к музыке: «Между мной и музыкой — древние контры».

 

 

На самом деле их отношения складывались не так однозначно. Если взять дореволюционные стихи Маяковского — то они «опартитурены» инструментальными звучаниями. Не просто шумами города — но именно оркестровым половодьем. Кто-то заметил, что поэзия Маяковского скорее звучащая, чем написанная, её надо скорее слушать, чем читать.
В грандиозном оркестре его поэтического арсенала музыкальные инструменты становятся чуть ли ни важнейшими действующими лицами. Тут и вой портовой трубы («как будто лили любовь и похоть медью труб»), - «Порт», вечер играет на гобоях ржавых («Несколько слов о моей маме»), янтарной скрипкой поют бёдра («Несколько слов о моей жене»). Кажется, это не Бог, а сам Маяковский кладёт на рояль человечьи ноты и с помощью слуховых образов выворачивает себя так, «чтобы были одни сплошные губы»! Разве не об этом стихотворение «Скрипка и немножко нервно», щемящая исповедь поэтова сердца, на бабочку которого взгромоздились грязные, в калошах и без калош?

 

«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору -
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте -
будем жить вместе!
А?»

 

 

http://www.youtube.com/watch?v=W71S0I-pzPg (поёт Елена Камбурова)

 

Это своего рода отождествление себя с музыкой получает развитие и в поэме «Человек». А его знаменитое «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?». Позже Маяковский снова вспомнит этот инструмент, назвав поэму «Флейта-позвоночник»:

 

Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте
На собственном позвоночнике.

 

После революции Маяковский наступил на горло своей песне, то есть подчинил всецело свой талант революции. Отныне в его поэзии преобладали маршеобразные ритмы. В 1017 году рождается первый из его многочисленных маршей:

 

Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.

 

Марш для поэта не только созвучный времени жанр, он хочет, чтоб и в самой жизни всё было подвластно бодрому ритму.

 

Разнообразны души наши.
Для боя –гром, для кровати – шепот.
А у нас для любви и для боя – марши.
Извольте под марш к любимой шлепать!

 

Марш и песня — в них слышалась Маяковскому звуковая поступь нового мира.
Д. Шостакович, писавший музыку к пьесе «Клоп», позднее вспоминал, как Маяковский говорил, что больше всего любит музыку пожарных оркестров и требовал написать такую музыку, какую играет оркестр пожарников. Однако это не значит, что поэзия Маяковского лишена музыкальности. Просто его стиховая полифония ломала сложившиеся представления и не ласкала ухо на бальмонтовский манер.  Многие вещи Маяковского были положены на музыку В. Дашкевичем и великолепно исполнялись Еленой Камбуровой.

http://www.youtube.com/watch?v=J6M3XhOAZ80 ("Хорошее отношение к лошадям")

 

 

 

«Мир — это музыка, к которой надо найти слова» 

 

Борис Пастернак.

 

 

 

Когда-то, ещё в юности у него вырвались замечательные слова, которые можно было бы поставить эпиграфом к его жизни: «Мир — это музыка, к которой надо найти слова».  У Пастернака есть стихотворение, которое называется «Музыка»:

 

Жилец шестого этажа
На землю посмотрел с балкона,
Как бы ее в руках держа
И ею властвуя законно. 

 

Вернувшись внутрь, он заиграл
Не чью-нибудь чужую пьесу,
Но собственную мысль, хорал,
Гуденье мессы, шелест леса. 

 

Раскат импровизаций нес
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливнем, стук колес,
Жизнь улиц, участь одиночек...

 

 

Это к вопросу о том, из чего создаётся музыка. Как и стихи, она растёт из сора жизни.
Одна из поэтических книг Пастернака называется «Второе рождение». Музыка — его первое рождение, его первая потеря. Музыке было отдано 15 лет жизни. Поэзии — более полувека. Музыка связана для него с потерями, поэзия — с завоеваниями.
Мир звуков Пастернаку открыла мать, талантливая музыкантша. Её игру сравнивали с игрой Листа и Антона Рубинштейна. Как сам поэт выразился, «музыкально лепетать» он начал намного раньше, чем «лепетать литературно».

 

Так начинают. Года два
от мамки рвутся в тьму мелодий
щебечут, свищут — а слова
являются о третьем годе.

 

Спустя десять лет придёт решение — он станет музыкантом.

 

 

Борис играет.  Рис. Л. Пастернака

 

 

Пастернаку пророчат большое музыкальное будущее, лавры композитора, пианиста.

Его кумиром в музыке был А. Скрябин, по счастливой случайности — их сосед по даче. В поэме «1905 год» об этой поре жизни Пастернак потом напишет: 

 

Раздаётся звонок. Голоса приближаются: Скрябин.
О, куда мне бежать от шагов моего божества!

 

Позднее Скрябину будут посвящены страницы прозы в «Охранной грамоте», где Пастернак скажет: «Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней — Скрябина».

 

 

Музыка была его культом. Современники рассказывали, что нередко Пастернак плакал, слушая шопеновские этюды. Если Скрябин — божество юности, то Шопен — его божество навсегда. Шопен пришёл и на страницы пастернаковской лирики. 

 

...Гремит Шопен, из окон грянув,
А снизу, под его эффект,
Прямя подсвечники каштанов,
На звезды смотрит прошлый век. 

 

Как бьют тогда в его сонате,
Качая маятник громад,
Часы разъездов и занятий,
И снов без смерти, и фермат! 

 

Итак, опять из-под акаций
Под экипажи парижан?
Опять бежать и спотыкаться,
Как жизни тряский дилижанс? 

 

Опять трубить, и гнать, и звякать,
И, мякоть в кровь поря, опять
Рождать рыданье, но не плакать,
Не умирать, не умирать? 

 

Опять в сырую ночь в мальпосте
Проездом в гости из гостей
Подслушать пенье на погосте
Колес, и листьев, и костей? 

 

В конце ж, как женщина, отпрянув
И чудом сдерживая прыть
Впотьмах приставших горлопанов,
Распятьем фортепьян застыть? 

 

А век спустя, в самозащите
Задев за белые цветы,
Разбить о плиты общежитий
Плиту крылатой правоты. 

 

Опять? И, посвятив соцветьям
Рояля гулкий ритуал,
Всем девятнадцатым столетьем
Упасть на старый тротуар. 

 

 

Вскоре Пастернак обнаруживает, что у него нет абсолютного слуха, этот факт приводит его в полное отчаяние. Он запрещает себе состояться в этой профессии. Не помогли и ссылки Скрябина на Вагнера и Чайковского, которые отлично обходились без абсолютного слуха. Абсолютный слух, видимо, только у Бога да у настройщиков роялей. Однако Пастернак увидел в своём несовершенстве знак того, что его не желает музыка.

 

 

 

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

 

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

 

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья...

 

 

Он решил, что здесь ему не дано было дойти до самой сути. И, значит, он не будет навязываться музыке. И вот эту музыку из какой-то мистической сверхчестности Пастернак стал вырывать из себя. Он перестал прикасаться к роялю, не ходил на концерты, избегал встреч с музыкантами. Порой ему казалось, что он убил в себе главное, и его охватывала тоска, он впадал в меланхолию... Однако потребность творчества не оставляла его, сама разноголосица жизни, жажда действительности быть изображённой требовали и ждали от Пастернака чего-то, какой-то иной, новой музыки. Он искал себя. Искал пути к идеалу.

 

Л. Пастернак. Муки творчества

 

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

 

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

 

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

 

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

 

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

 

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

 

Достигнутого торжества
Игра и мука -
Натянутая тетива
Тугого лука.

 

 

Продолжение здесь

 

 

попытка исследования

Начало здесь

 

Мне хотелось бы в этом тексте проследить истоки глубинного древнего родства поэтического слова и музыкального звука, роль музыки в судьбе и творчестве поэта, своеобразие музыкального начала в стихах того или иного автора. Это довольно любопытное исследование, охватывающее достаточно широкий круг имён, мало на первый взгляд соприкасающихся между собой. Ну что, казалось бы, общего между Анной Ахматовой и Борисом Поплавским, Полем Верленом и Велимиром Хлебниковым, Мандельштамом и Лоркой? Разные эпохи, страны, разные временные и пространственные категории. Но есть нечто, что объединяет всех этих поэтов. Это то необъяснимо-невыразимое, что определил Пастернак своей волшебной строчкой: «Мы были музыкою мысли...» Музыка мысли, музыка слова, музыка души... И мне хотелось бы, говоря об этих поэтах, делать акцент не на эпоху, не на время, откуда они родом — серебряный век это или наша недавняя современность, не на страну, откуда родом поэт — Россия это, Испания или Франция, а именно на эту музыку, откуда родом вся поэзия.

 

Музыка прежде всего

 

«Вначале было Слово», - гласит Евангелие. Но для поэтов изначально была музыка. Помните, у Мандельштама: «Останься пеной, Афродита, и слово, в музыку вернись...»
Если вспоминать древнейшие языческие мифы о божественном происхождении музыки, христианские легенды о музицирующих ангелах, античные и средневековые гипотезы о так называемой «гармонии сфер» или «музыке планет», то получим представление о музыке как о феномене, так сказать, надчеловеческом. Романтики и их прямые наследники — символисты — дали новую жизнь таким воззрениям, и потому под словом «музыка» поэт зачастую разумеет не столько искусство, сколько особого рода стихию, вознесённую над бренностью человеческого бытия.

Эта музыка природы,
эта музыка души
мне в иные, злые годы
после бурь и непогоды
ясно слышалась в тиши.

 

Я внимал — и сердце грелось
с юга веющим теплом,
легче верилось и пелось,
я внимал — и мне хотелось
этой музыки во всём...

 

Это стихи Якова Полонского. Музыка действительно заключена во всём — для тех кто умеет её слышать. Она — в природе. Природа — это тоже музыка. Как прекрасно об этом у Заболоцкого:

 

О сад ночной, таинственный орган,
лес длинных труб, приют виолончелей...

 

 

...Начинай серенаду, скворец!
Сквозь литавры и бубны истории
ты — наш первый весенний певец
из берёзовой консерватории.
Открывай представленье, свистун!
Запрокинься головкою розовой,
разрывая сияние струн
в самом горле у рощи берёзовой!

 

 

Или у Цветаевой:

 

Страдивариусами в ночи
проливающиеся ручьи...

 

И любовь — это музыка. «Но и любовь — мелодия», как сказал Пушкин. Как тонко передана эта зарождающаяся музыка любви у Блока:

 

Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
пламенеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
не дыша.

 

И поэзия — музыка. Вот как определяет её Пастернак:

 

 

Это — круто налившийся свист,
это — щёлканье сдавленных льдинок,
это — ночь, леденящая лист,
это — двух соловьёв поединок.

 

Поэт вслушивается в звуки окружающего мира и переводит их потом на язык слов. Так понимает поэзию Ахматова:

 

 

Подумаешь, тоже работа:
беспечное это житьё -
подслушать у музыки что-то
и выдать шутя за своё...

 

И «тяжёлая лира» Ходасевича рождена музыкой:

 

 

И музыка, музыка, музыка
вплетается в пенье моё,
и узкое, узкое, узкое
пронзает меня лезвиё.

 

И в плавный вращательный танец
вся комната мерно идёт
и кто-то тяжёлую лиру
мне в руки сквозь ветер даёт.

 

Да и сама жизнь — это тоже музыка, музыка, которую мы творим, играем как по нотам. Помните, у Заболоцкого:

 

Спой мне, иволга, песню пустынную,
песню жизни моей.

 

Или у Тэффи:

 

 

Цветут тюльпаны синие
в лазоревом краю.
Там кто-нибудь на дудочке
доплачет жизнь мою.

Эталоном музыкальности всегда считался французский поэт Поль Верлен.

 

 

Критики писали, что он слышал в поэзии такие голоса, которых до него не слышал никто. Вот строки из его стихотворения «Осенняя песнь» в перевода Александра Ревича:

 

Осень в надрывах
Скрипок тоскливых
Плачет навзрыд,
Так монотонны
Всхлипы и стоны -
Сердце болит. 

 

Горло сдавило,
Пробил уныло
Тягостный час.
Вспомнишь, печалясь,
Дни, что промчались,-
Слезы из глаз.

 

Мы буквально слышим эту надрывную печальную музыку осени. Кстати, именно Верлену принадлежит строка «Пусть жизнь горька, она — твоя сестра», ставшая впоследствии названием книги Пастернака «Сестра моя жизнь». Нельзя не отметить родственность их поэзии при всём различии этих поэтов. Пастернак восхищался Верленом, переводил его стихи. Вот строчки одного из его переводов:

 

Так музыки же вновь и вновь!
Пускай в твоем стихе с разгону
Блеснут в дали преображенной
Другое небо и любовь. 

 

Пускай он выболтает сдуру
Все, что впотьмах, чудотворя,
Наворожит ему заря...
Все прочее — литература.

 

 

Верлен провозгласил он свой лозунг в поэзии: «Музыка — прежде всего!» , который позже подхватят многие поэты, в том числе и русские символисты, строившие свои стихи по законам музыки.

 

Ценя слова как можно строже,
Люби в них странные черты.
Ах, песни пьяной что дороже,
Где точность с зыбкостью слиты!

 

 

Не музыкальность, но трепет ритма

 

Среди самых музыкальных поэтов начала прошлого века, несомненно, нужно назвать Константина Бальмонта:

 

 

В красоте музыкальности,
как в недвижной зеркальности
я нашёл очертания снов...

 

(«Аккорды»)

 

Если говорить о конце 19 века, то это, конечно, А. Фет, о котором  Чайковским было сказано, что «он сделал шаг в нашу сторону», то есть в сторону композиторов.

 

Поделись живыми снами,
говори душе моей.
Что не выскажешь словами -
звуком на душу навей.

 

 

К их числу нельзя не отнести и Фёдора Сологуба, чьи стихи гораздо ближе к музыке, чем к поэзии, причём не только когда он пишет о каких-то возвышенных эфемерных вещах, но и о самых ужасных: о палаче, о воющей собаке, о бесах и дьяволе — о чём бы он ни писал — всё равно стихи его полны таинственной и волнующей мелодии.

 

Все эти ваши слова
Мне уж давно надоели.
Только б небес синева,
Шумные волны да ели,

 

Только бы льнула к ногам
Пена волны одичалой,
Сладко шепча берегам
Сказки любви небывалой...

 

Я слагал эти мерные звуки,
Чтобы голод души заглушить,
Чтоб сердечные вечные муки
В серебристых струях утопить,

 

Чтоб звучал, как напев соловьиный,
Твой чарующий голос, мечта,
Чтоб, спалённые долгой кручиной,
Улыбнулись хоть песней уста.

 

Илья Эренбург писал: «Сологуб познал высшую тайну поэзии — музыку. Не бальмонтовскую музыкальность, но трепет ритма». 

 

День туманный
Настает,
Мой желанный не идет.
Мгла вокруг.
На пороге
Я стою,
Вся в тревоге,
И пою.
Где ж мой друг? 

 

Холод веет,
Сад мой пуст,
Сиротеет
Каждый куст.
Скучно мне.

 

Распрощался
Ты легко
И умчался
Далеко
На коне. 

 

По дороге
Я гляжу,
Вся в тревоге,
Вся дрожу, —
Милый мой!
Долго стану
Слезы лить,
В сердце рану
Бередить, —
Бог с тобой!

 

Северянин — это танго в поэзии

 

Игорь Северянин считался эго-футуристом, но вообще-то вопреки его собственным декларациям поэзия его тяготела скорее к символизму, чем к футуризму.

Северянин испытывал влияние поэтов-декадентов, адептов чистой поэзии К. Фофанова, К. Бальмонта, Мирры Лохвицкой, тяготел к Надсону, хотя и открещивался от него в стихах. Его поэзия в отличие от кубо-футуризма была ориентирована не на живопись, а на музыку. Посетители поэзоконцертов Игоря Северянина восхищались музыкальностью его произведений.

 

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж...

 

Марина Цветаева была в восторге от этих строк и записывала в дневнике: «Обаяние Игоря Северянина так же непоправимо, как обаяние цыганских романсов. Это танго в поэзии. Пленительный мотив. Неотразимый соблазн. Это что-то такое, с чем нельзя бороться и, конечно, - не надо!» 

 

 

Было все очень просто, было все очень мило
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат. 

 

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

 

Многие композиторы положили его стихи на музыку. По мнению Прокофьева, у Северянина имелись начатки композиторского дарования. В его стихах, как он выразился, «присутствует контрапункт».

 

Я — композитор: под шум колес
             Железнодорожных —
То Григ, то Верди, то Берлиоз,
             То песни острожных.

 

Я — композитор: ведь этот шум
             Метрично-колесный
Рождает много певучих дум
             В душе монстриозной.

 

Всегда в лазори, всегда в мечтах
             Слагаю молитвы.
Я — композитор: в моих стихах
             Чаруйные ритмы.

 

Порой Северянин грешил тем, что его чаруйные ритмы были слишком монстриозны, слишком пряно-навязчивы, расслабляюще приторны и слащавы. Маршак в одной из своих лирических эпиграмм высмеял такую демонстративно-неумеренную музыкальность:

 

Без музыки не может жить Парнас.
Но музыка в твоём стихотвореньи
так вылезла наружу, напоказ,
как сахар прошлогоднего варенья.

 

Во всём должна быть мера, вкус. А он нередко изменял Северянину.

 

 

Волшебная скрипка Гумилёва

 

Стихи Николая Гумилёва не назовёшь музыкальными, в них нет ничего похожего ни на гипнотическую плавную раскачку Бальмонта, ни на грациозную кокетливость Северянина  - это сильный, мускулистый стих с чётким, твёрдым ритмом, подчёркнуто мужская поэзия.

 

 

И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт. 

 

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так, что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

 

 

(«Капитаны»)

 

 

 

Но это ранний Гумилёв. А в 1919 году он напишет цикл из пяти восхитительных стихотворений — жемчужин русской поэзии, под названием «Беатриче», написанных после окончательного разрыва с Ахматовой, где ассоциирует себя с великим итальянским поэтом:

 

Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.

 

Дальше, докучные фавны,
Музыки нет в вашем кличе!
Знаете ль вы, что недавно
Бросила рай Беатриче,

 

Странная белая роза
В тихой вечерней прохладе…
Что это? Снова угроза
Или мольба о пощаде?

 

Жил беспокойный художник.
В мире лукавых обличий —
Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче.

 

Тайные думы поэта
В сердце его прихотливом
Стали потоками света,
Стали шумящим приливом.

 

Музы, в сонете-брильянте
Странную тайну отметьте,
Спойте мне песню о Данте
И Габриеле Россетти.

 

 

Какая музыка стиха! Мальчишеская угловатость, жёсткая упругость ритма обрела впоследствии плавность линий крылатой, певучей мелодии, когда на смену юношескому книжному романтизму пришла непридуманная боль, настоящее страдание.
Сборник Н. Гумилёва «Жемчуга» открывается изумительным стихотворением «Волшебная скрипка», посвящённым В. Брюсову. В его основе лежит кельтская легенда о волшебной лютне, которая всегда вдохновляла Гумилёва и была ему очень дорога своей идеей о магической и убийственной силе искусства, о беззаветном служении своей Музе и смертельных опасностях, подстерегающих певца на этом тернистом пути.

 

 

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое тёмный ужас начинателя игры!

 

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

 

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.

 

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

 

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.

 

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

 

Гумилёв словно предвидел, предсказал в этом стихотворении свою судьбу. И так же, как скрипач из легенды, выронивший лютню, был разорван дикими зверями — так и певец Гумилёв был растерзан бешеными волками революции, не успев допеть свою песню.

 

 

 

Тихие песни Анненского

 

Иннокентий Анненский, тихий, скромный автор «Тихих песен», изданных под псевдонимом Никто, так и не дождавшийся известности при жизни...

 

 

Я люблю на бледнеющей шири,
в переливах растаявший цвет,
я люблю всё, чему в этом мире
ни созвучья, ни отзвука нет.

 

Ему и самому не было отзвука в этом мире, он ушёл непризнанным, неоткрытым. Однако из него, как оказалось впоследствии, выросли и Гумилёв, и Мандельштам, и Ахматова, и Маяковский. А если неискушённому читателю прочесть его «Колоколы-балаболы», тот подумает, что это стихи Хлебникова. Это история свадебного колокольчика, которую он сам себе рассказывает до звона в ушах, до одури, в которой насилу побьёшься к смыслу сквозь лопотанье и бормотанье: история без конца и начала, одни бессмысленные балаболы. Как будто сама жизнь бормочет свою бессмыслицу. Это, конечно, не лучшее, что написал Анненский — это его ранние лингвистические опыты. А если говорить о лучшем, то это, безусловно, «Мучительный сонет»:

 

 

Едва пчелиное гуденье замолчало,
Уж ноющий комар приблизился, звеня...
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
Тревожной пустоте оконченного дня?

 

Мне нужен талый снег под желтизной огня,
Сквозь потное стекло светящего устало,
И чтобы прядь волос так близко от меня,
Так близко от меня, развившись, трепетала.

 

Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты,
И музыки мечты, еще не знавшей слова...

 

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

 

 

Подобно Полю Верлену, у которого он учился,  Анненский стремился растворить слово в звуковом потоке, передать зыбкость, неясность переживания.  Анненский писал: «Я считаю музыку самым непосредственным и самым чарующим уверением человека в возможности для него счастья, несоразмерного не только с действительностью, но и с самой смелой фантазией». Его стихи на музыкальную тему «Шарманка», «Смычок и струны» на самом деле — не о шарманке, не о скрипке — о сладкой музыке творчества, о любви, без которой невозможно человеку, как бы она ни умножала его страдания.

 

 

Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!

 

Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых…
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.

 

«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.

 

«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.

 

Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось…
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.

 

Но человек не погасил
До утра свеч… И струны пели…
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.

 

 

(«Смычок и струны»)

 

Чёрная музыка Блока

 

В стихах А. Блока все находили музыку, которой звучал окружающий воздух, которым была пропитана атмосфера эпохи.

 

 

Об этом хорошо сказал Георгий Иванов:

 

Это звон бубенцов издалёка,
это тройки широкий разбег,
это чёрная музыка Блока
на сияющий падает снег.

 

Но это потом она стала чёрной, а на заре века эта музыка была розовой, золотой, цвета зари, купины. Сладкозвучие его лирики было опьяняющим, завораживающим, оно даже казалось чрезмерным, словно поэт был не властен в своём даровании и безвольно отдавался инерции звуков, той музыке слова, которая была сильнее его самого. Он был не столько владеющий, сколько владеемый звуками, не жрец, но жертва своего искусства.

 

Нас море примчало к земле одичалой,
В убогие кровы, к недолгому сну,
А ветер крепчал, и над морем звучало,
И было тревожно смотреть в глубину...

 

О весна без конца и без краю,
без конца и без краю мечта...

 

Георгий Чулков так передавал своё впечатление от встречи с Блоком: «В Блоке, в его лице было что-то певучее, гармоническое и стройное. В нём воистину пела какая-то волшебная скрипка...».

 

 

И «Стихи о прекрасной даме» Блока родились из музыки. В них слышались свирель, флейта, соловьиное пение...

 

В ночи, когда уснет тревога,
И город скроется во мгле —
О, сколько музыки у бога,
Какие звуки на земле!..

 

 

Осенью 1913 года в жизни Блока произойдёт новое бурное увлечение — актрисой Любовью Дельмас. Он увидел её в роли Кармен в петербургском оперном театре «Драма» и был потрясён созданным ею образом обольстительной неукротимой испанской цыганки.

 

 

Блок посвятил ей цикл из десяти стихотворений под названием «Кармен», вновь после Мериме и Бизе обратившись к этой теме.

 

Ты - как отзвук забытого гимна
В моей черной и дикой судьбе.
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.

 

Вешний трепет, и лепет, и шелест,
Непробудные, дикие сны,
И твоя одичалая прелесть -
Как гитара, как бубен весны!

 

И проходишь ты в думах и грезах,
Как царица блаженных времен,
С головой, утопающей в розах,
Погруженная в сказочный сон.

 

Спишь, змеею склубясь прихотливой,
Спишь в дурмане и видишь во сне
Даль морскую и берег счастливый,
И мечту, недоступную мне.

 

Видишь день беззакатный и жгучий
И любимый, родимый свой край,
Синий, синий, певучий, певучий,
Неподвижно-блаженный, как рай.

 

В том раю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный,
Славит бурю цыганских страстей.

 

 

Блок первым вывел цыганский романс из ресторана, сделал его песней любви, принадлежностью высокой поэзии. Вслед за Блоком потом Есенин в «Москве кабацкой» и «Персидских мотивах» по-своему поэтически переосмыслил романс. А позже блоковский опыт, быть может, ничего и не зная о нём, повторит в «Цыганском романсеро» великий собрат Блока по песне и любви Федерико Гарсиа Лорка.

 

Продолжение здесь

 

 

***
Молоко кипятила на кухне. Вставала заря.
Поумерив огонь,  механически кашу мешала.
Загляделась на тень, что дрожала в лучах фонаря,
отлучилась на миг, оглянулась — а жизнь убежала.

 

Отлучилась от жизни, легко обернувшейся сном.
Чтоб души не мутить, я зеркальную гладь не нарушу.
А прохладные длинные пальцы луны за окном
мои волосы гладят и манят куда-то наружу.

 

Как легко и свободно, себя ощущая никем,
своей жизни шагрень до фонарного блика скукожа,
глядя ночи в глаза, на вселенском стоять сквозняке.
Только холодно очень, особенно если без кожи.

 

 

***
Когда душа и жизнь в разоре —
позволь мне, Высший Судия,
остаться где-нибудь в зазоре
небытия и бытия.

 

Чтоб не с самой собою в ссоре
уйти, рассеиваясь в дым,
позволь остаться мне в зазоре
между небесным и земным.

 

Чтоб не во мгле и не в позоре,
не в пекле боли, не в петле, -
травинкой в стихотворном соре,
в Тобою вышитом узоре
на замерзающем стекле.

 

 

***
Волшебный отсвет фонаря,
в окне мне ветку серебря,
наверно, дан мне был не зря,
а для чего-то...
О кто ты, чью слепую власть
сегодня ощущаю всласть?
А день, когда я родилась,
была суббота.

 

Всю жизнь была не ко двору.
Вся жизнь была не по нутру -
по прописям, словам гуру,
по светофорам...
Но кто-то, прячущийся вне -
в окне, на облаке, в луне,
шептал мне о моей вине,
глядел с укором.

 

За что мне это или то,
в слезах просила я — за что?
Душа уже как решето,
мне не по силам!
Но вновь навстречу январю
в окно спасибо говорю
заре, ночному янтарю,
за всё, за всё благодарю,
за всё спасибо...

 

 

* * *

В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча -
влажное да - пересохшему нет.

 

 

***
Из забывших меня можно составить город.

                                                      И. Бродский

 

Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.

 

И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.

 

Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.

 

Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.

 

Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.

 

Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной  Сети веков.

 

Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.

 

Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.

 

Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.

 

 

***
  Не пыль вытираю — пылинки  сдуваю
  с того, что люблю, перед чем трепещу.
  Из этих пылинок слагаю слова я
  и большего счастья себе не ищу.

 

  Мы все в этом мире дрожим как былинки,
  подвластные грозам, ветрам и волнам.
  Любите, храните, сдувайте пылинки
  с того, что любимо, что дорого нам!

 

 

***
  Подальше, подальше, подальше
  от кланов и избранных каст,
  от глянцевой славы и фальши,
  от тех, кто с улыбкой предаст.

 

  Поближе, поближе, поближе
  к тому, кто под боком живёт,
  к тому, кто поймёт и услышит,
  кто сердце тебе отдаёт.

 

  Покрепче, покрепче, покрепче
  прижми к себе родину, дом,
  и станет воистину легче
  на этом, а может, на Том.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/314448.html

 

 

 

 

***
Этот день ещё мной ненадёван,
непомечен ничем и никак.
Словно агнец, младенческий овен
в белоснежных небес завитках.

 

 

День идёт. Я в него облачаюсь,
в золотистого цвета руно.
Будто заново жить обучаюсь
по его игровому кино.

 

Досмотрю ли я нынешний ролик,
полный ужасов или красот?
Даст блеснуть ли он мне в главной роли
или вновь, как всегда – эпизод?

 

Только главное всё же не это:
как дожить, чтоб в итоге всего
не запачкать бы чистого света
белоснежной одежды его?

 

 

 

День

 

День неспешно зачинается.
Я ему пока никто.
Даль чуть брезжит, разгорается,
как в туманностях Ватто.

 

Он ещё пока на вырост мне,
он просторен и широк.
На невидимом папирусе –
иероглиф недострок.

 

Будет день с его обновами,
будет пища и питьё,
будет дом, где оба снова мы,
наше нищее житьё.

 

Полдень обернется вечером,
утишая шум и гам,
и спадёт, припав доверчиво,
шёлково к моим ногам.

 

А в каком отныне ранге он –
этот день зачтётся мне
прилетевшим свыше ангелом
в полуночной тишине.

 

 

 

***

Нездешний, нежный, невесомый,
о снег, живое существо!
Любви безоблачной, бессонной
искрящееся вещество.

 

 

 

Души снежинки – поцелуи...
Как чуден призрачный полёт.
Воспеть то, что не существует
и тем не менее живёт.

 

И шепчет голос без названья:
«Всё образуется, Бог даст...»
О, этот дух существованья!
Он никогда нас не предаст.

 

 

 

***

Кому посвящён этот дождь? Снегопад?
Что пишет он в воздухе мокрого сада?
Как будто бы кто-то строчит невпопад,
стремясь достучаться до адресата.
А он и не слышит за стуком лопат.
Какая досада! Какая досада!

 

 

 

 

***

Любимое дерево звали Берёза.
Был вечер декабрьский жемчужен и розов.
И я, проходя, замерла на пути.
Снежинок кружилось над ней конфетти.

 

 

В мерцающем свете фонарного снега
такая была в ней небесная нега,
и лёгкие нити белесых волос
летели, хотели, чтоб ветер унёс.

 

Я что-то шептала рифмованным словом,
она же – ветвей своих горьким изломом,
но обе шептали мы с ней об одном,
и вечер казался несбыточным сном.

 

А утром уже по-другому увиден
был облик её, по-дневному обыден,
сливаясь с четою таких же берёз.
Остался во мне он лишь облаком грёз.

 

 

Я памятью сердца любила берёзу,
как Маленький принц свою первую розу.
Я знала вечернюю тайну её
и видела в ней что-то очень своё.

 

 

 

***
Во всём такая магия и нега,
что кажется, я в сказке или сне.
Как дерево, укутанное снегом,
стою и тихо помню о весне.

 

Хранит души невидимая ваза
всё то, что недоступно-высоко
и неподвластно ни дурному глазу,
ни жалу ядовитых языков.

 

О только б не рассеять капли света,
не расплескать в житейской мельтешне
и уберечь, как за щекой монету,
как птенчика, согретого в кашне.

 

Вспорхнул под видом птицы тихий ангел,
слетели кружева с берёз  и лип,
и мир, который виделся с изнанки,
явил мне свой иконописный лик.

 

 

***

Июль сменился январём
внезапно как-то, незаметно.
И обернулось снегирем –
что было яблоком на ветке.

 

И холодом объяло дом,
как снег на голову обруша.
И реку оковало льдом,
убив её живую душу.

 

Как командорские шаги
и следом крик: «О, донна Анна!»
Лишь только свет, и вдруг – ни зги.
Зима всегда, как смерть, нежданна.

 

 

 

 

***

Рисунок дня. Небрежный росчерк буден.
Заветный вензель на стекле судьбы.
Подарок фей. Кофейный штрих на блюде.
Что сбудется из этой ворожбы?

 

 

Ещё одна иллюзия издохнет.
Одною болью больше будет в срок.
Не сбудется судьба моя — и бог с ней.
Ведь главное — что было между строк.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***
Мы друг от друга в двух шагах,
что нужно — под рукой.
Живём в кисельных берегах
с молочною рекой.

 

Под горку катятся, светлы,
последние деньки.
Хоть на подъём мы тяжелы -
зато на спуск легки.

 

В ладони — трость, на плечи — плед,
как парус кораблю.
И ветер шелестит нам вслед
последнее «люблю».

 

 

 

 

***
Ива, иволга и Волга,
влажный небосвод.
Я глядела долго-долго
в отраженье вод.

 

И казалось, что по следу
шла за мной беда,
что перетекала в Лету
волжская вода.

 

Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.

 

Мы с тобой — живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.

 

Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.

 

Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.

 

 

 

 

 

***

Мы достались друг другу с бою
и обоим до дна видны.
Не бывает любви без боли,
без печали и без вины.

 

Я боюсь, что уйдёшь, как Китеж,
и в горячем шепчу бреду:
обещай же, что ты не сгинешь,
не оставишь меня в аду!

 

День вдвоём – не бывать бездонней! –
и, хоть не был на радость скуп,
снова волосы ждут ладоней,
снова губы взыскуют губ.

 

Жизнь проходит за вехой веха,
отливается мной в стихи.
Мы с тобою уж четверть века
без какой-то там чепухи.

 

Но, как высшее завещанье,
пронесем через все года:
целоваться – как на прощанье,
обниматься – как навсегда.

 

 

 

***
День облетевшей листвы,
мельком оброненных фраз.
Лес, не покрыв головы,
нам предстаёт без прикрас.

 

Стало деревьям легко.
Ветер надежды унёс.
До февраля далеко.
Нет ни чернил и ни слёз.

 

 

 

***
День убывает, убывает,
темнея и сходя на нет.
Пока ещё не убивает,
а только убавляет свет.

 

Пока ещё не всё в тумане,
пока не умер этот день, -
со мною сны воспоминаний,
со мною дорогая тень.

 

И будет всё ещё сторицей -
недели, месяцы, года...
Но этот день не повторится,
не повторится никогда.

 

 

 

***
А счастье - это как журавль,
что скрылся вдаль за облаками,
как поднебесный дирижабль,
как то, чего нельзя руками.

 

Проснуться, утро торопя,
спешить в леса, сады и парки,
чтоб скрыться от самой себя,
спастись от вездесущей Парки.

 

Окно и двери распахну,
накину старенькое пончо.
Когда же, боже, жить начну?
Наверное, когда закончу.

 

 

 

 

***
Пустой причал, холодный лязг вокзала...
Жизнь, подожди, притормози колёса.
Ведь я ещё не всё тебе сказала,
не все покуда выплакала слёзы.

 

Пусть вдребезги разбитое корыто,
пусть выцвело и облетело лето.
Но карта до сих пор ещё не бита
и песенка моя пока не спета.

 

 

 

***
Белый свет обернулся копеечкой,
а в неё как всегда не попасть.
Подступает тяжёлое времечко,
разевает зубастую пасть.

 

О, у каждого есть своя пагуба,
то, чем будет когда-то убит -
сумасшедший корабль и Елабуга,
и разбитая лодка о быт.

 

Скатерть белая кровушкой залита,
кто в бою падёт, кто во хмелю.
А меня доконает когда-либо
то, чего больше жизни люблю.

 

 

 

***
Не заглядывай будущему в глазок,
притворись, что не слышишь звонка,
как бы трель, ударяющая в висок,
ни была бы зазывно-звонка.

 

Не пускай же незваных к себе жильцов,
голосам задушевным не верь,
как  бы ни было близким тебе лицо,
что скрывает железная дверь.

 

Да, у смерти будут родные глаза,
что привыкла уже закрывать.
Будут звать голоса, зазывать небеса,
но не надо тебе открывать.

 

 

 

***
Жить вдалеке от песен и весны
забытым всеми одиноким Фирсом.
В глазах пестрит от истин прописных,
а мне закон по-прежнему не писан.

 

В стране, где трупы срубленных садов,
где вечно в силе финки или фиксы,
те, чей кошель или кулак пудов, -
всегда на свалку выброшены Фирсы.

 

Мы научились жить без доброты.
Везде в чести хапуги и невежды.
И белые вишнёвые цветы
смешны, как старомодные одежды.

 

 

 

 

***
Стеченьем обстоятельств,
теченью вопреки
несёт меня в объятья
мифической реки.

 

Прощай, весна и лето,
начать бы всё с аза,
но воды катит Лета,
зима катит в глаза.

 

Как щепку в самотёке
несёт меня судьба,
но даже в безнадёге
выделываю па.

 

Как будто эту реку
я повернула вспять,
срастаясь из молекул,
чтоб вновь тебя обнять...

 

 

 

***
У ноября глаза на мокром месте,
на всём лежит уныния печать.
По ящику одни плохие вести,
и ни с одной хорошей не начать.

 

Но из тоски, из злобы дня, рутины,
скребущих вечно кошками в груди,
из всяческой безрадостной картины -
поэзия, прошу, не уходи!

 

 

 

***
Запечатают в конверте деревянном
и отправят до востребованья миру.
Но пока я отцвету или завяну -
я не выпущу ни лиру, ни рапиру.

 

Пусть они ещё беспомощны и тонки,
но что было мной возлюблено — воспето,
и души чужой родимые потёмки
будут там мне заменять потоки света.

 

 

 

***
Раны зарубцованы, зашиты.
Трещины срастаются веков.
Ты – моя великая Защита
от вселенских чёрных сквозняков.

 

Как же я давно тебя искала
и в упор не видела лица,
разбиваясь, как волна о скалы,
о чужие твёрдые сердца.

 

Ты моя отрада и забота.
Жизнь, как мячик, кину – на, лови!
С легкостью отдам души свободу
я за плен пленительный любви.

 

И с годами все неугасимей
свет из-под состарившихся век.
Этот бесконечный стих во Имя
я не допишу тебе вовек.

 

 

 

***
По кругу, по заезженной орбите
плетётся жизнь у радости в хвосте.
Я на неё однако не в обиде,
ведь дышит дух повсюду и везде.

 

Я еду вдаль по волчьему билету
и складываю счастьице из цифр.
Но и такого на поверку нету -
пароль, наверно, нужен или шифр.

 

Гляжу в окно на уличные клипы.
Ответ в уме готовлю на семь бед.
«Билетов нет», — шумят в аллее липы,
и вся земля закрыта на обед.

 

Нет ходу тем, кто не ходок по трупам,
на праздник жизни, на Наташин бал.
Дворец сменился стриптизёрным клубом,
а вместо принца лыбится амбал.

 

Мир подменён, как туфелька кроссовкой.
Сердечный спазм кому-то просто спам,
пир всеблагих - обычная тусовка,
где пища по карману и зубам.

 

Мне небо льёт серебряные пули,
я бисер слов бессмысленно мечу.
Мы, кажется, друг друга обманули -
мой спор с судьбой закончился в ничью.

 

Придумать жизнь и разыграть по нотам.
Пичугам — петь, деревьям — шелестеть,
такая уж у них с весной работа,
и дождик рассыпает щедро медь.

 

Всем по трудам, по вере — без обмана.
Холодный день согреется в груди.
А жизнь темнит или глядит туманно,
и вновь неясно, что там впереди.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/305088.html
 

http://www.erfolg.ru/hall/index.htm

 

 

***
  Чтоб строчка на душу кому-то легла -
  писать как ножом по живому.
  Ведь верят не нежному бла-бла-бла-бла,
  а шраму тому ножевому.

 

  И сыплешь на рану открытую соль,
  и пламя нутро опаляет...
  Но если тебя оставляет та боль -
  то кажется, Бог оставляет.

 

 

***
  Фантазии в платьицах бальных,
  мечты о несбыточной мгле...
  Держаться за то, что реально,
  за то, что притянет к земле.

 

  Цепляться за мелочи быта,
  хватаясь за выступ перил,
  обломки всего, что разбито,
  что мир нам когда-то дарил.

 

  Вот хлеб. Ты голодная, да ведь?
  А к чаю — халва и драже.
  Вот ножик... Отставить, отставить!
  И так по живому уже.

 

  Цветок... Но припомнится роща.
  Картина... Тот вечер зимой.
  О нет, что пониже, попроще,
  поближе к опоре земной.

 

  Держаться за то, что конкретно,
  за то, что уже не предаст:
  за письменный стол, табуретку,
  бокал, за дюралевый таз,

 

  за коврик собачий в прихожей,
  за мир, что кругом одинок.
  Держи же, соломинка Божья,
  а почва ушла из-под ног...

 

 

Отцу

                       Дальше — тишина...   

                              

Я читаю твою тишину по слогам,
ту — что дальше, сквозь все многоточья.
Подплываю к другим дорогим берегам,
обретаю родимую почву.

 

И мне верится, знается как никому
в лихорадке слепого азарта:
я увижу тебя и тебя обниму
послезавтра, а может, быть, завтра.

 

Наша комната, помнишь, комод и буфет,
собирается будничный ужин...
К сожалению, в комнате выключен свет.
Но с тобою зачем он мне нужен?

 

Запоздалая нежность просроченных фраз,
тяжких комьев падения звуки...
Видишь душу мою на просвет без прикрас,
как любовь моя корчится в муке?

 

Та любовь, что не знает обёрточных слов,
не рядится в перо и бумагу, -
только боль, только бред и сумятицу снов,
только кровь и солёную влагу.

 

Пересохло застрявшее в горле «прости»,
и в душе — как тяжёлые гири.
Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,
не веди меня, память-Вергилий.

 

Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,
я кричу тебе что-то вдогонку.
Но рассыпан, как карточный домик, уклад,
рвётся там, где особенно тонко...

 

Припадаю к руке, провожу по щеке,
приникаю к забытому снимку.
А быть может, в туманном твоём далеке
мы опять, словно в детстве, в обнимку?

 

 

***
  Вы думаете, дважды в реку
  нельзя, но надо знать пароль.
  Душа могла, но за два века
  она свою забыла роль.

 

  Но ты послушай, ты послушай,
  что шепчет ива и ветла.
  Я столько лет жила на суше,
  а тут вошла и поплыла.

 

  Неси меня в живой и мёртвой
  воде, неси к себе самой,
  как сердце, парус распростёртый,
  кораблик, крибли-краблик мой.

 

  Плыви, куда не входят дважды,
  фантом, сезам, калиф на час,
  избавь меня от этой жажды
  в обмен на всё, что есть сейчас.

 

  По мелководью, безнадёге,
  веди, неси меня, плыви,
  сквозь бред, горячку, слёз потёки,
  слова солёные любви.

 

***
На холсте небес простом
ночь рисует звёздный абрис.
Осенять себя крестом?
Перечёркивать крест-накрест?

 

Память-боль сверлит висок.
Осень - след былого пыла.
Снег пойдёт наискосок,
заштрихует всё, что было.

 

Забинтует, заметёт,
замурует, как могила.
Но навеки не пройдёт
то, что некогда убило.

 

 

***
  Мёртвый голубь под моим балконом,
  ветка вяза, бьющая в окно...
  О себе напомнило уколом
  что-то позабытое давно.

 

  Выхожу из дома как из комы,
  и брожу, рисунок дня лепя.
  Я с собою будто незнакома.
  Я так мало знаю про себя.

 

  Всё носила, как цветок в петлице,
  на губах заветное словцо.
  Так оно хотело в мир излиться,
  даже проступало сквозь лицо.

 

  То ли ангел райский, то ли кондор
  душу нёс в объятиях, когтя,
  в небесах очерчивая контур,
  за которым всё, что до тебя.

 

  Если бы когтями было можно
  в прошлое вцепиться посильней
  и втащить сюда его безбожно,
  вырвав из кладбищенских камней!

 

  Что-то мне привиделось сегодня.
  Что-то засветилось над травой.
  О судьба, бессмысленная сводня!
  Мёртвый голубь, ангел неживой.

 

  Но сквозь все запреты и потери
  я в ночи твой облик сторожу
  и держу распахнутыми двери,
  окна все раскрытыми держу.

 

  И поскольку ты во мне отныне
  так сияешь радугой в тиши,
  я должна лелеять как святыню
  оболочку тела и души.

 

 

* * *
О, где тот младенческий пир,
свет, бивший из скважин,
когда был загадочен мир,
а не был загажен.

 

Когда и не брезжило дно
у чаши сосуда,
и всё нам казалось чудно,
и всё было – чудо.

 

 

***
  Жизнь становится вчерашнею,
  словно старое кино,
  словно тапочка домашняя,
  что разношена давно.

 

  Горьковатый привкус опыта,
  поиск истины в вине.
  Мир отпетый, но не допитый,
  чуть виднеется на дне.

 

 

***
Свежий ветер влетел в окно,
распахнул на груди халат.
Бог ты мой, как уже давно
не ломали мы наш уклад.

 

Те года поросли быльём,
где бродили мы в дебрях рощ...
Свежевыглаженное бельё,
свежесваренный в миске борщ.

 

Наши ночи и дни тихи.
Чем ещё тебя удивлю?..
Свежевыстраданные стихи,
свежесказанное люблю.

 

***
Пытаться душу уместить в тетрадь,
печалиться, когда не удаётся.
Всё меньше остаётся, что терять.
Всё больше любишь то, что остаётся.

 

Что нового? Да всё уже старо.
День завтрашний похож на день вчерашний.
На всём лежит прошедшего тавро.
И дышится свободней и бесстрашней.

 

«Всё в прошлом» - на музейном полотне
уже таким не кажется забавным.
Но всё, что вне — теперь уже во мне.
И жизнь полна единственным и главным.

 

 

***
Наш дом огибают дожди и ветра,
а нам в нём тепло и спокойно.
Здесь нас не коснётся мирская мура,
вселенские бури и войны.

 

Пусть если вблизи — не увидеть лица,
мы помним, какими мы были.
Бесценные люди стучат нам в сердца
сказать, что ещё не забыли.

 

А если усталость наложит печать
на всё, что не знало затвора,
то есть нам с тобою о чём помолчать,
и это важней разговора.

 

 

***
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту книги книг
пеки свой каждый день.

 

 

Доброе утро

 

Утро. Разинуты горлышки птиц.
Хлебные крошки небесною манной.
Солнце без края. Любовь без границ.
Взор высоты голубой, безобманный.

 

Душем прохладным смываю следы
ночи. (Поэзия – «простыни смяты»!)
Маслом янтарным политы плоды.
Каша поспела. Заварена мята.

 

Губы цветам увлажняю слегка.
Над разноцветным салатом колдую.
Сырникам свежим румяню бока,
и у них вкус твоего поцелуя.

 

Пикает компик. Письмо от друзей.
Чайник бурлит. Телевизор бормочет.
Господи! Дай мне прожить этот день
так, как нога моя левая хочет.

 

Ветка в окошке кивнёт на ветру.
Ты улыбнёшься, как в прежние годы.
Вот и собака – живая, не «ру» –
в полной готовности мнётся у входа.

 

Доброе утро. Ни ссор, ни измен.
Цепь Гименея, где спаяны звенья.
Я не хочу никаких перемен.
Пусть остановится это мгновенье.

 

 

***
  Болящий дух врачует песнопенье.

                                  Е. Баратынский

  
  Стихами не врачуют, а бичуют,
  когда они действительно стихи.
  И сердце разрывают, и линчуют
  слова порою, даром что тихи.

 

 

  Зачем стихи, когда могу без звука,
  вмиг обретя блаженство и покой,
  в горячую твою уткнуться руку
  и потереться о неё щекой.

 

 

***
Печаль моя жирна...

              О. Мандельштам

 

Печаль жирна, а радость худосочна.
И вот её чем бог послал кормлю,
не пожалев последнего кусочка.
Как это слово лакомо — «люблю»...

 

Всё подлинное тихо и неброско,
не в замке, а в зелёном шалаше.
А это ведь и вправду так непросто -
большую радость вырастить в душе.

 

Вздохну над строчкой, над бутоном ахну,
погреюсь у случайного огня...
А то ведь я без радости зачахну,
или она зачахнет без меня.

 

 

***
Я гадаю на листьях каштана, влетевших в балкон:
любит или не любит — тот, кто ещё не знаком...
Я хочу, чтоб любили, я листья сдуваю с руки.
Мне обнять целый мир так легко поутру и с руки.

 

И воздушные те поцелуи я сверху вам шлю:
эй, прохожие, гляньте, я здесь, я дышу и люблю.
Пусть они разобьются, пусть втопчутся в грязь или в кровь,
но в остатке сухом всё равно остаётся любовь.

 

 

***
Жизнь держит на коротком поводке.
На длинном я могла б не удержаться.
Руке, что не лежит в другой руке,
легко слабеть и в холоде разжаться.

 

Согрей меня, прижми к себе тесней.
Любви нагой сиамское обличье,
что оживёт в заждавшейся весне,
нас снова без стеснения покличет.

 

Плечом к плечу под стареньким зонтом,
под абажуром, небосводом синим,
мы будем жить и не тужить о том,
что поводок у жизни так недлинен...

 

Кукушка

 

Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз - и в щёлку.

 

Почти живое существо.
Вещунья, пифия, сивилла...
Я не боялась ничего,
не верила и не просила.

 

Но вот тебя прошу сейчас,
боюсь и верю в это чудо -
о накукуй мне лишний час,
моя домашняя пичуга!

 

О наколдуй мне лишний день
и юных нас, от счастья пьяных,
и всех любимых мной людей,
что скрылись в норках деревянных.

 

Кукушка, стой, не уходи!
Но мне за нею не угнаться...
О знать бы, что там впереди,
когда сердца пробьют двенадцать.

 

 

***
Снова позвонили по ошибке.
Обознатки, я опять не та.
Свет луны рассеянный и жидкий
застилает ночи темнота.

 

И в глазах двоится неким фоном -
то ли глюки, то ли сонный сбой -
мой двойник с похожим телефоном,
но с иной удачливой судьбой.

 

Я не та. Хотя ещё живая.
Разочарованье. Немота.
Телефон звонит, не уставая.
Слишком поздно. Я уже не та.

 

Ну кому ещё во мне потреба?!
Что вы душу травите виной!
Телефон — связующая скрепа -
между мной и миром за стеной.

 

Словно разорвавшаяся бомба -
нота до, взошедшая в зенит.
И не важно, мне или по ком-то
телефон как колокол звонит.

 

 

***
С мелиссой чай заваривай, настаивай,
мели о чём душе твоей угодно,
но на своём особо не настаивай,
жизнь отпусти, пускай течёт свободно.

 

Чай разливай из треснувшего носика,
стараясь быть уместной и любезной,
и струйка - вроде крошечного тросика,
что держит над невидимою бездной...

 

 

***
Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий везувий
объятья наши грешные венчал.

 

Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день — подарок и отсрочка,
но мы теперь — навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя и мать, сестра, невеста,
зови как хочешь, лишь зови, зови.

 

Вот он, край света, на который я бы
шла за тобой по ямам и ухабам,
преграды прорывая и слои,
вот он — край света, что сошёлся клином
на взгляде и на голосе едином,
на слабых пальцах, жмущие мои.

 

А дальше — тьма, безмолвие и амок...
Мне душен этот безвоздушный замок,
и страшен взгляд, не видящий меня,
но я его дыханьем отогрею,
ты крепче обними меня за шею,
я вынесу и всё преодолею,
так, как детей выносят из огня.

 

 

***
Стучат к нам... Ты слышишь? Пожалуйста, не открывай!
Она постучит и уйдёт, так бывало и прежде.
Там что-то мелькнуло, как белого облака край...
Не верь её голосу, верь только мне и надежде.

 

Не слушай звонок, он звонит не по нам и не к нам.
Тебе только надо прижаться ко мне лишь, прижиться.
Смотри, как листва кружевная кипит у окна,
как пёрышко птичье в замедленном вальсе кружится.

 

Пусть будет всё то, от чего отдыхает Шекспир,
пусть будут страданья, рыданья, сраженья, лишенья,
но только не этот слепой и бессмысленный тир,
где всё, что ты любишь, беспомощной служит мишенью!

 

Прошу тебя, жизнь, подожди, не меняйся в лице.
Ночами мне снится свой крик раздирающий: «где ты?!»
Судьбы не разгладить, как скомканный этот рецепт.
Исписаны бланки, исперчены все инциденты.

 

День тянется тоненько, как Ариаднина нить.
И стражник-торшер над твоею склонился кроватью.
О где взять программу, в которой навек сохранить
всё то, что сейчас я ещё укрываю в объятье!

 

***
Любовь — не когда прожигают огнём, -
когда проживают подолгу вдвоём,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается всё с полусло...

 

Любовь - когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут -
во сне укрывают теплей от простуд.

 

Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.

 

Любовь — когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.

 

***
В игру «замри» играет жизнь со смертью.
Где клик застал — в дороге? У плиты?
Всё только что мелькало круговертью,
и вдруг застыл в нелепой позе ты.

 

 

Каким же в этот миг пребудешь сам ты,
смешон, быть может, жалок или плох?
Как надо жить, чтобы приказ внезапный
отныне не застал тебя врасплох?

 

Дай замереть, не разделив обоих,
в объятии, в полёте, на бегу.
Жизнь, застолби на фоне — не обоев,
а строчек, без которых не могу.

 

 

Колыбельная

 

Спи, мечта моя, вера, надежда
на всё то, что уже не сбылось,
что закрыло навек свои вежды,
что не спелось и не родилось.

 

Вам моя колыбельная эта,
чтоб не плакали громко в груди,
чтоб уплыли в целебную Лету
и не видели, что впереди.

 

Что не встретила, не полюбила,
всё, чему я сказала гуд бай,
засыпайте, чтоб вас позабыла,
баю-бай, баю-бай, баю-бай...

 

Все, кого не спасла от печали,
для кого не хватило огня,
засыпайте, забудьте, отчальте,
отпустите, простите меня.

 

Спи, несбывшеееся,
неродившееся,
баю-бай, баю-бай,
поскорее засыпай,
затухай, моя тоска,
струйка вечного песка,
не спеша теки, теки,
упокой и упеки,
холмик маленький, родной,
спи, никто тому виной...

 

 

***
  Душа — изнанка, черновик,
  невидимые миру слёзы.
  В жилетку ту всю ночь реви,
  грехи выплёскивай и грёзы.

 

  Но утром встань и осуши
  заляпанность неровных строчек,
  чтоб чистовик твоей души
  обрёл прямой и ясный почерк.

 

  Легка походка, верен шаг,
  нет бредней, ветром унесённых.
  Молчи, молчи, моя душа,
  грызущий внутренность лисёнок.

 

http://www.erfolg.ru/hall/n_kravchenko.htm