***

На волнах лодочка качается,
струится свет из облаков.
И речь реки легко читается
меж строк похожих берегов.

 

Мне внятны ропоты и чаянья
ручьёв и водосточных труб,
красноречивое молчание
цветочных приоткрытых губ.

 

Звеня монистами и бусами,
венок сонетов лес совьёт,
и птичья песенка стоустая
свою морзянку отобьёт.

 

Как будто всем им свыше велено
утешить, оберечь, спасти,
укрыть волной, лесною зеленью,
на крыльях в небо унести.

 

Погоня за родными душами?
За альтер эго, визави?
Всего-то надо лишь прислушаться
и понимать язык любви.

 

О ты, соборная, безбурная,
дарующая радость встреч,
светло-печальная, бравурная,
порой смурная и сумбурная,
но до чего родная речь!

 

 

***

Взметнулась стая птиц и скрылась в облаках.
Как мудрый сфинкс, недвижим кот на крыше.
Мир с нами говорит на стольких языках,
что лишь профан их может не расслышать.

Читаю не с листа – с зелёного листа,
где с полросинки всё понятно сердцу.
И речь ручья проста, прозрачна и чиста,
не нужен перевод единоверцу.

Не лезьте в словари, тетради теребя.
Всё в воздухе висит, чего уж проще.
Я слышу мир людей. Я слушаю себя.
Читаю с губ и двигаюсь на ощупь.

 

 

***

Эту ночь осторожно пальпирует дождь.
Всё стучит, то порывист, то тих.
Словно там, в небесах, человечества Вождь
на машинке печатает стих.

Вот опять он бубнит над моей головой...
Что ты капаешь мне на мозги?
Я пытаюсь постигнуть язык дождевой
и загадку невидимой зги.

Продиктуй мне свои ключевые слова,
три заветные карты свои,
те, что знают деревья, песок и трава,
знают иволги и соловьи.

Мне откроется вещая тайна твоя
и подземные корни вещей...
Но уходит он, крадучись, в мрак бытия
в мелкокрапчатом сером плаще.

 

 

***

Я не хочу стараться словом, –
на чём-то, родственном нулю,
неназываемом и новом,
молчать, как я тебя люблю.

На языке листвы и ветра,
певучих птах, летучих звёзд,
бездумно чувствовать и верить,
что смысл единственен и прост.

Они достались нам в наследство
и мучат памятью родства –
простые, чистые, как детство,
невыразимые слова.

Хочу не умствовать лукаво
и не закручивать хитро.
Как мысли азбучные правы,
где буки, веди да добро.

Душа – божественная дура.
Молчит, как девочка, светла...
Всё прочее – литература,
где нет ни жизни, ни тепла.

 

 

***

На спектакль Петера Штайна
приезжали в Москву специально
посмотреть, как наш сад, наш дом
погибает под топором.

 

На спектакле Петера Штайна
оживала вещая тайна,
как ответ на немой вопрос:
неужели погиб мир грёз?

 

Неужели всё безвозвратно —
сад наш, душ наших свет отрадный,
и кругом только мрак ледяной,
и Лопахины сплошь стеной?

 

Да, мы сами его срубили.
Да, мы сами его сгубили.
Вместо пашни и бороны —
олопахиванье страны.

 

От ухмылок кривых подонков,
бизнесменов и им подобных
не сбежать, не спасти добра
от убойного топора.

 

Этот стон у нас рынком зовётся.
Там, где тонко, там вечно рвётся.
О помедли, прошу, постой,
человечества сон золотой!

 

О цветенье, любви смятенье,
рук доверчивое сплетенье...
Кто-нибудь, задержи, нарушь
олопахиванье душ!

 

И молю я как о пощаде:
хоть бы память о вешнем саде,
свет России, родную речь
нам сберечь.

 

 

 

Вишнёвый сад

 

Не звонят колокольчики слова.
Наступила глухая пора.
Мы живём не под шелест вишнёвый -
под уверенный стук топора.

 

Этих белых одежд им милее
вызывающий блеск от-кутюр.
Детский лепет цветка одолеет
торжествующий шелест купюр.

 

Роковая судьбы неизбежность -
сад души, обречённый на сруб.
И моя старомодная нежность
запоздало срывается с губ.

 

Что любили — в утиль обратили,
подменили и облик, и суть.
Победили они, победили
и ногой наступили на грудь.

 

Гром литавр раздаётся победный.
Но в фальшивящем звуке альта
не «победный» мне слышится - «бедный»,
не «победа» звучит, а «беда».

 

Под удары дикарского бубна
будут жить, набивая суму,
забывая родимые буквы,
вопреки доброте и уму.

 

Наш силы неравны, неравны,
против зла — беззащитность души
и бесправная голая правда
против сытой нахрапистой лжи.

 

Но опомнится всё и очнётся
в неизвестном доселе году.
Тихо ветка в окне покачнётся,
отведя как рукою беду.

 

Словно после глубокого вдоха
утро в ухо прошепчет: пора...
И начнётся другая эпоха -
без лопахинского топора.

 

 

***

Джентльмены удачи, успеха, наживы
пробегают, мне глядя поверх головы.
Не душой, а карманами полными живы,
разве живы вы? Нет, господа, вы мертвы.

 

Моя жизнь, то ль домашняя, то ли лесная,
сон мой, плач мой, мечта, пустота и тщета,
даже полубезумная, полуземная,
всё равно вам не ровня она, не чета.

 

О великий покой и блаженство затвора,
где пруды, словно помыслы, детски чисты,
где молчание ночи слышней разговора,
а поступки диктуются чувством шестым,

 

где пространство течёт нескончаемым Млечным,
где как взбитые сливки сладки облака, -
это то, что вчера, никогда и навечно,
вы же лишь на сейчас, на года, на пока.

 

 

***

Я не жила, а только грезила...
Но пусть чего-то не дано -
душа, отдушина, поэзия -
они со мною заодно.

 

Они таятся в каждой мелочи,
и даже в прозе и в быту.
Хватило б зоркости и смелости
ловить их блики на лету.

 

Я чищу лук руками синими,
купаю овощи в воде
и не без помощи алхимии
варю бессмертье на плите.

 

Вы скажете, в еде нет лирики?
О, не согласна с вами, нет!
Творю из рыбы панегирики
и суп, похожий на сонет.

 

Она со мной, моя поэзия -
качнётся веткою в окне,
вспорхнёт бельём, что я развесила,
поманит призраком во сне.

 

Всю жизнь она меня морочила,
мелькая в воздухе пустом...
Ну а стихи, тетрадь и прочее -
уже как следствие, потом.

 

 

***

Спрятать бы серую грусть и тоску зелёную
в слов разноцветье, как радуга над рекою.
Чтобы земля замерла перед ним, влюблённая...
Где бы найти самоцветное слово такое?

 

Чтобы оно осветило душу до донышка,
и засверкала бы та новогодней ёлкой...
И улыбнулась, как замарашка-золушка
в чудном наряде... жалко, что ненадолго.

 

Ибо хрусталь обернётся в простое стёклышко.
Надо спешить, двенадцать пока не пробило.
В полночь в самих себя превратятся золушки
и будут с тоскою спрашивать: что это было?!

 

 

***

  Всё миновало, прошла гроза,
  И мне уже всё равно -
  смотреть ли в зеркало иль в глаза
  тех, кто  забыл давно.

 

  Город из них быть составлен мог,
  как говорил поэт.
  Я возвращаюсь к себе самой
  по переулкам лет.

 

  Я невидимка. Иду сквозь строй
  неузнаваемых лиц.
  А на душе тишины настрой
  и шепоток страниц.

 

 

У меня - новая публикация: http://45parallel.net/nataliya_kravchenko/risunok_dnya/

Это уже третья подборка стихов, что опубликована в этом альманахе в разные годы: http://45parallel.net/nataliya_kravchenko/

 

 

***
Мёртвый голубь под моим балконом,
ветка вяза, бившая в окно...
О себе напомнило уколом
что-то позабытое давно.

 

Выхожу из дома, как из комы,
и брожу, рисунок дня лепя.
Я с собою будто незнакома.
Я так мало знаю про себя.

 

Всё носила, как цветок в петлице,
на губах заветное словцо.
Так оно хотело в мир излиться,
даже проступало сквозь лицо.

 

То ли ангел райский, то ли кондор
душу нёс в объятиях, когтя,
в небесах очерчивая контур,
за которым всё, что до тебя.

 

Если бы когтями было можно
в прошлое вцепиться посильней
и втащить сюда его безбожно,
вырвав из кладбищенских камней!

 

Что-то мне привиделось сегодня.
Что-то засветилось над травой.
О судьба, бессмысленная сводня!
Мёртвый голубь, ангел неживой.

 

Но сквозь все запреты и потери
я в ночи твой облик сторожу
и держу распахнутыми двери,
окна все раскрытыми держу.

 

И поскольку ты во мне отныне
так сияешь радугой в тиши,
я должна лелеять как святыню
оболочку тела и души.

 

 

 

* * *

В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча –
влажное да – пересохшему нет.

 

 

Звонок себе в 20 век

 

Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
(убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 

Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...
Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь –
подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 

В этом городе юном, где нету снесённых домов,
а все улочки прежних названий ещё не сменили,
всё свершалось бездумно по воле нездешних умов –
по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 

Непричёсаны мысли, расхристаны чувства и сны.
Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
Это я – то есть ты – в ожидании первой весны,
в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 

Там витало рассветное облачко радужных грёз,
облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 

Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
«Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» –
я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 

И не слушает, как и тогда – никогда, никого,
выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
И мне жаль той тоски, за которой потом – ничего.
И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 

Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора,
будут новые улицы, песни и близкие лица.
«Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

 

Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 

Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
сквозняком нежилым – из неплотно захлопнутой двери...
Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 

Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
Оболочку покинув, в былую себя отлучусь –
подышать чистым воздухом детства, надежды и света.

 

 

 

* * *

О выводи меня, Нездешнее,
в чарующую флейту дуя,
из повседневного, кромешного
в мир праздника и поцелуя.

 

Как радугою в небо вхожее,
как звёзд ночное поголовье,
на наши речи непохожее
и не нуждавшееся в слове...

 

И музыка листа упавшего,
и эти дивные длинноты
аккорда, душу всю отдавшего
за  эту маленькую ноту...

 

Ты не приснился, ты всё тут ещё,
они по-прежнему со мною, –
воспоминания о будущем,
переодетые в лесное...

 

От туч, нахмуренных опасливо,
от снов злопамятных – подальше,
и непрерывно будешь счастлива,
одета в музыку без фальши,

 

от постоянного сопутствия
обдутых жизней, снятых с полок,
от постоянного присутствия
мечты, застрявшей как осколок.

 

Изъять –  останется зияние,
норой безрадостной, безвестной.
Пусть лучше танец и сияние,
душекружение над бездной!

 

 

 

* * *

Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
непошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами –
что разлезлось по швам.

 

 

* * *

Мой ноябрь обознался дверью
и стучится дождём в апрель.
Неужели и я поверю
в эту нежную акварель?

 

В эту оттепель заморочек,
в капли датского короля?
Соберу лучше хворост строчек,
холод с голодом утоля.

Мне весна эта – не по чину.
Неуместны дары её,
словно нищему – капучино
иль монашке – интим-бельё.

 

Не просила её грозы я
и капелей её гроши.
Ледяная анестезия
милосерднее для души.

 

Я привыкла к зиме-молчунье,
её графике и бинтам.
Но куда-то опять лечу я,
неподвластная всем летам.

 

Обольстительная бездонность,
отрезвляющий с неба душ,
неприкаянность и бездомность
наших нищих сиротских душ...

 

 

 

* * *

Друзей, которых нет уже нигде –
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.

 

Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок –
оно короче прошлого намного.

 

Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.

 

Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.

 

Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки.
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.

 

Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я.
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.

 

 

 

* * *

Под знаком рыб живу и ног не чую.
Плыву навстречу, но миную всех.
В миру не слышно, как внутри кричу я.
Одеты слёзы в смех как в рыбий мех.

 

Вот так-то, золотая  моя рыбка,
всё золото спустившая в трубу.
Кому отдашь последнюю улыбку,
когда крючок подденет за губу?

 

Но разве лучше мучиться на суше,
глотая воздух злобы и измен,
когда в стихии обретают души
покой и волю счастию взамен.

 

 

 

* * *

Обиды – на обед,
на ужин – униженья.
Коловращенье бед
до головокруженья.

 

Но помни, коль ослаб,
про мудрое решенье:
про лягушачьих лап
слепое мельтешенье.

 

Вселенной молоко
мучительно взбивая,
спасёт тебя легко,
вздымая высоко,
душа твоя живая.

 

 

 

* * *

Не там, не здесь, а где-то между
жду, как гирлянды фонарей
зажгут во мне огни надежды,
и мир покажется добрей.

 

Намёки ангелов так тонки,
так звонки птичьи голоса.
В колясках детские глазёнки
впервые видят небеса.

 

Вплету в венок кружащих улиц
цвет своих глаз, волос, одежд
и затеряюсь среди умниц,
упрямиц, модниц и невежд,

 

чтоб притвориться, раствориться
в водовороте бытия
и стать счастливою частицей
чего-то большего, чем я.

 

 

 

* * *

Волшебный отсвет фонаря,
в окне мне ветку серебря,
наверно, дан мне был не зря,
а для чего-то...

О кто ты, чью слепую власть
сегодня ощущаю всласть?
А день, когда я родилась,
была суббота.

 

Всю жизнь была не ко двору.
Вся жизнь была не по нутру –
по прописям, словам гуру,
по светофорам...

Но кто-то, прячущийся вне –
в окне, на облаке, в луне,
шептал мне о моей вине,
глядел с укором.

 

За что мне это или то,
в слезах просила я – за что?
Душа уже как решето,
мне не по силам!

Но вновь навстречу январю
в окно спасибо говорю
заре, ночному янтарю,
за всё, за всё благодарю,
за всё спасибо...

 

 

* * *

«Не выходи из комнаты» – век бы не выходила.
Мой обитаемый остров – остов, костяк души.
Я уже всех забыла. Я уже всех простила.
Мне хорошо в уютной тёплой её тиши.

 

Там, за дверями – холод, голод сердечной стужи.
«Быть иль не быть», гадая, или «была – не была» –
выберу нечто третье, словно десерт на ужин.
Здесь мы вдвоём надышим снова себе тепла.

 

 

* * *

Подальше, подальше, подальше
от кланов и избранных каст,
от глянцевой славы и фальши,
от тех, кто с улыбкой предаст.

 

Поближе, поближе, поближе
к тому, кто под боком живёт,
к тому, кто поймёт и услышит,
кто сердце тебе отдаёт.

 

Покрепче, покрепче, покрепче
прижми к себе родину, дом,
и станет воистину легче
на этом, а может, на Том.

 

 

* * *

Я ёжик, плывущий в тумане
в потоке вселенской реки.
Мне звёзды мигают и манят,
мелькают вдали маяки.

 

– Плыви, ни о чём не печалясь, –
журчит мне речная вода, –
доверчиво в волнах качаясь,
без мысли зачем и куда.

 

Но только не спрашивай:"Кто я?"
Не пробуй, какое здесь дно.
Не стоит, всё это пустое,
нам этого знать не дано.

 

И лунный начищенный грошик
сияет мне издалека:
плыви по течению, ёжик,
и жизнь твоя будет легка.

 

 

* * *

Жизнь не отоваришь –
Хлопоты бесплодные.
Варишь, варишь, варишь...
Глядь – опять голодные.

 

Только с плеч гора лишь –
Вновь в быту погрязла я.
Моешь и стираешь,
Смотришь – снова грязное.

 

А порой отступишь
От постылых правил сих –
Любишь, любишь, любишь…
И опять понравился!

 

 

* * *

Перед зеркалом красуясь,
От тебя я слышу: «Рубенс!»

 

Огорчилась: неужель?
А мне мнилось – Рафаэль!

 

Вот истаю, словно воск, –
Будет Брейгель или Босх!

 

 

 

* * *

Кончался дождик. Шёл на убыль,
Последним жертвуя грошом.
И пели трубы, словно губы,
О чём-то свежем и большом.

 

Уже в предчувствии разлуки
С землёй, висел на волоске
И ввысь тянул худые руки.
Он с небом был накоротке.

 

О чём-то он бурчал, пророчил,
Твердил о том, что одинок...
Но память дождика короче
Предлинных рук его и ног.

Наутро он уже не помнит,
С кого в саду листву срывал,
Как он ломился в двери комнат,
И что он окнам заливал.

 

 

 

* * *

А я не заметила, что собеседника нет, –
должно быть, ушёл, а быть может, и не появлялся, –
и всё говорю – в пустоту, в микрофон, в Интернет...
Как мир переделать хотелось, а он мне не дался.

 

Но что мне укоры его, и уколы, и суд, –
превышен порог болевой и бессмысленна пытка.
Какую бы форму мирскую не принял сосуд –
единственно важно горящее пламя напитка.

 

Не в полную силу любя, отдавая, дыша,
в эфире тебе никогда не дождаться ответа.
С последним лучом, как с ключом – отворилась душа,
и мгла озарилась доселе невиданным светом.

 

Сверкающий искрами вечный струится поток,
что движет неистовой силы небесное тело.
От дна оттолкнувшись, выходишь на новый виток,
где будет всё то, что когда-то от мира хотела.

 

 

Отклики на ЖЖ:  http://nmkravchenko.livejournal.com/286927.html

 

 

Отклики на Стихире:  http://www.stihi.ru/comments.html?2014/08/11/4479

 

 

Начало здесь

 

 

 

 

***

Прочитайте меня как строку между строк,
как прозрачный намёк, молчаливый упрёк.
Как открытая книга — ладони у лба –
нараспашку пред вами душа и судьба.

Незатейливый слог и нехитрый сюжет,
ничего в ней такого особого нет.
Незаметен неброский её переплёт.
Я писала ту книгу всю жизнь напролёт.

Все слова её немы и строчки слепы.
Не вместить ей несжатого поля судьбы.
Лист дрожит на ветру, как пустое жнивьё.
Ваши пальцы ещё не касались её.

Что там дальше? Разлука? Счастливый конец?
Или выжженный пепел разбитых сердец?..
Будет сказка банальной, классической грусть.
Пусть известно заранее всё наизусть,

я пишу, не жалея страниц о любви,
слов, нашёптанных Богом, забытых людьми,
полных шёпота леса и жара огня...
Прочитайте, поймите, простите меня!

 

 

 

***

Я всего лишь кустарь-одиночка
над огромной страной,
где моя одинокая строчка
натянулась струной.

 

И по ней — одержимая бесом,
чтоб кружило и жгло!
Я поэт нетяжёлого веса,
но мне так тяжело.

 

 

***

Я — Кассандра, слепая провидица,
в колесе Вашем пятая спица.
Что за сны Вам сегодня привидятся?
Или, может быть, тоже не спится?

 

Как короной, луною увенчана
полночь в звёздном своём покрывале.
И дрожит одиноким бубенчиком
мой секрет, не разгаданный Вами.

 

 

***

Пью вино ледяное твоей нелюбви.
Улетает надежда со скоростью света.
Невидимка, пришелец, немой визави...
Говорю в микрофон, но не слышу ответа.

 

Эта тайна в себе ничего не таит.
Только рано ещё устанавливать точку.
Столько дела душе впереди предстоит:
и вздыхать по весне, и любить в одиночку...

 

Я не буду тебе говорить, что люблю.
В небеса отпускаю крылатую малость.
Пью вино и хмелею. И Бога молю,
чтоб хоть что-то на дне этой чаши осталось.

 

 

http://rutube.ru/video/6744d52513fc0123150e1661b3d7e723/

 

 

***

Ночь даёт обет молчанья
всем, кто слушает её.
Месяц зорко и печально
в сердце смотрится моё.

 

Жизнь погасла на экране.
Телефонный спит звонок.
В этом мире каждый ранен,
нелюбим и одинок.

 

Полуночное гаданье:
карты листьев по воде...
Обещание страданья
и свиданья на звезде.

 

 

***

У всего есть предел: в том числе у печали.
                                                           И. Бродский

 

У моей печали нет предела.
Там царит полнейший беспредел.
Тонет в звуках нечленораздельных
и в хитросплетеньях душ и тел.

 

Ночь. Фонарь. Я разобью плафоны,
закричу на весь небелый свет:
«Неужели только в телефонной
книге вы отыщете мой след?!»

 

Уши душ обложены как ватой
облаков в сыром тумане дня...
Я кричу. И я не виновата,
если вы не слышите меня.

 

 

***
Как рожки улитка, упрячу в себя
всё то, что несла на лице я.
Открыть не пытайтесь, по коже скребя,
мой панцирь, мою панацею.

 

Чтоб некуда плюнуть, сперва подманя,
там тайное логово зверя.
Стучите, кричите, зовите меня –
я вам никому не поверю.

 

 

***
Как страшно никому не верить,
ромашек лепестков не рвать,
души окованные двери
на стук чужой не открывать.

 

Страшнее, если их откроешь –
и будет некому войти.
Лишь ветер над пустою кровлей
закружит листьев конфетти.

 

 

***
В эту ночь выли псы и немного знобило.
Я увидела сон, осязаемо-вещий, –
всех, кого я любила, кого не забыла,
и открылись мне горькие, страшные вещи.

 

Души мёртвых живее, чем мёртвые души
тех, кто нас всё равно никогда не услышит.
Нас прозрения мучат, видения душат,
но в ответ только дождь барабанит по крыше.

 

Одиночества яд — или просто аптечный,
лишь бы боль улеглась. Что нам мериться с нею?
Под землёй убаюкает дождь скоротечный.
Вряд ли там бесприютнее и холоднее.

 

Где же Тот, молчаливо всегда убеждавший,
что всё будет ещё, что могло быть иначе?!
Мы умрём, для себя ничего не дождавшись.
И о нас в небесах только ветер заплачет.

 

 

***
Забытый плёс. Застывший лес.
Не верится, что было лето.
Опять повеяло с небес
порывом сердца несогретым.

 

Непроницаемый покров.
Хоть ручкой проколи бумагу –
не заменить чернилам кровь,
её живительную влагу.

 

И, целомудренно-мудры,
в полярном отрешенье круга
бездомные парят миры,
не обретённые друг другом.

 

 

 

***
Земля — наш дом, который Бог покинул.
Забыло небо цвет свой неземной.
Который год, который век уж минул,
а всё никак не встретиться с весной.

 

Душа — потёмки, как письмо в конверте,
которое не следует читать.
Любовь не стоит слов. Не стоит смерти.
Страшнее кары эта благодать.

 

Я говорю, как дерево листвою,
доверив горло ветру и листу.
О неба нищета над головою!
Весь мир тщета, как выкрик в пустоту!

 

Ужель судьба, душою кровоточа,
среди чумы творить свои пиры?
И нежность тем давать, кто взять не хочет,
и тем дарить, кто оттолкнёт дары?

 

 

***
Гражданин, человечек, прохожий,
я прошу, подожди, оглянись!
Я родство твоё чувствую кожей,
даже даль ощущая как близь.

 

Ах, мы все исключенья из правил!
В тихий час отлученья от дел,
пока нас ещё Бог не оставил,
пока трижды петух не пропел,

 

дай же волю мечте и печали.
Даже боли не прекословь.
А то Слово, что было вначале,
означало — так просто — любовь.

 

Словно штопор, всё выше и глубже,
наших душ мировая душа
неосознанно и неуклюже
продирается к небу, спеша.

 

 

 

 

 

***

Если взялся за гуж – что с того, что не дюж,
должен вынести ношу двуногих.
Я пишу эти строки по адресу душ,
для таких же существ одиноких.

 

Ни к каким себя группам не отношу,
что на ниточках – марионетки.
Я на нитке другой над обрывом вишу –
Ариадниной тоненькой нитке.

 

***

Не жизнь – не смерть, ни недруга – ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?

 

Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.

 

***
Надоело глядеть,
как считаются деньги за кассами.
Не осталось людей,
кому хочется что-то рассказывать.

 

Перед носом стена,
на которой лишь дверь нарисована.
Я устала одна
состязаться с глухими засовами.

 

Этот выход не нов.
Позади - поколения проклятых.
Обходиться без слов
и чертить на песке иероглифы.

 

***
Одиночество, книги и мысли.
И тетрадь приоткрыта, дразня.
Пусть меня в этой жизни не числят,
где толпа, магазины, грызня.

 

Я один на один с этим небом,
с очертаньем рассвета в окне.
Буду тем, кем никто ещё не был,
дорасту до себя в тишине.

 

На вершинах познания холод.
Запылилась душа, как земля.
Буду слушать свой внутренний голос,
буду ждать, как слова заболят.

 

Но за всё наступает расплата:
жизнь опять настигает врасплох,
неподвластная музыке лада,
и взрывает размеренный слог.

 

Я вольюсь в магазинную гущу
и постигну, себе изменя,
неизменное в вечнотекущем ,
неразменное в сутолке дня.

 

 

***
О сирень четырёхстопная!
О языческий мой пир!
В её свежесть пышно-сдобную
я впиваюсь, как вампир.

 

Лепесточек пятый прячется,
чтоб не съели дураки.
И дарит мне это счастьице
кисть сиреневой руки.

 

Ах, цветочное пророчество!
Как наивен род людской.
Вдруг пахнуло одиночеством
и грядущею тоской.

 

***
Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Тонкий плащ моей души
сыр от слёз.

 

Я дрожу в руках дождя
у окна.
В этом мире нет тебя.
Я одна.

 

Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Кто-то стёр любовь с души,
как нарост.

 

Без задоринки она
и сучка.
Пустота глядит одна
из зрачка.

 

http://rutube.ru/video/54829f1fe15885c8ae1d841ed01432a4/

 

***
А ночь черна, как совесть мира.
Гвоздями звёзд прибито небо.
Душе, затерянной и сирой
приюта не было и нету.

 

Мир логики и правил ложных
теченьем жизни обесценен.
Мой добрый ангел крылья сложит.
Развязка близится на сцене.

 

А мир-то пуст... И воет ветер.
Горит безмолвная селена.
Один, один на целом свете
наш голый шарик во вселенной.

 

Но как же это всё случилось?
Живу, дышу помимо воли.
Заря лучилась. Я училась
любви, терпению и боли.

 

***
Сердце — одинокий
остров в океане.
От земли далёкий,
утонул в тумане.

 

Кто его заметит,
кто его услышит?
И никто на свете
писем не напишет.

 

Волны будут биться
до изнеможенья...
С кем-нибудь случится
кораблекрушенье.

 

И кого-то чудом
выбросит на берег...
В это так нетрудно
каждому поверить.

 

Чайки там летают.
Морем пахнет остро.
Будет обитаем
одинокий остров.

 

 

***
  Мой ноябрь обознался дверью
  и стучится дождём в апрель.
  Неужели и я поверю
  в эту нежную акварель?

 

  В эту оттепель заморочек,
  в капли датского короля?
  Соберу лучше хворост строчек,
  холод с голодом утоля.

 

  Мне весна эта — не по чину.
  Неуместны дары её,
  словно нищему — капучино
  иль монашке — интим-бельё.

 

  Не просила её грозы я
  и капелей её гроши.
  Ледяная анестезия
  милосерднее для души.

 

  Я привыкла к зиме-молчунье,
  её графике и бинтам.
  Но куда-то опять лечу я,
  неподвластное всем летам.

 

  Обольстительная бездонность,
  отрезвляющий с неба душ,
  неприкаянность и бездомность
  наших нищих сиротских душ...

 

 

***
Пью за всё, что в себе я убила
в зазеркалье несбывшихся дней.
Пью за всех, кого я не любила
и не встретила в жизни моей.

 

Как овал одиночества светел...
Пью и славлю его, возлюбя.
Я в твоём не нуждаюсь ответе.
Я беру всю любовь на себя.

 

О луна, моя высшая почесть,
эталон золотого руна,
воплощение всех одиночеств,
я с тобою уже не одна.

 

Пусть не вспыхнет огонь из огнива
и не высечь мне искр из кремня,
но со мной эти жёлтые нивы,
и они согревают меня.

 

О любви и тоски поединок,
луч зари, победивший во мгле!
Одиночество — это единство
со всем сущим, что есть на земле.

 

http://rutube.ru/video/95791e79cee8ed4ce6bc85121e7a3e23/

 

 

***
Трогательность весенняя и осенняя строгость, -
всё это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения  в пропасть -
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.

 

Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено - сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.

 

Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя -
буду любить последнее — как это у Новеллы -
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.

 

Попрыгунья

 

«Вот это облако кричит», —
заметил ей художник Рябов.
В искусстве разбираясь слабо,
она глядит влюблённой бабой,
и осень на губах горчит.

 

«Да, это облако кричит», —
она кивает головою.
Оно кричит, о чём молчит
луна в чахоточной ночи,
о чём ветра степные воют.

 

Оно кричит, пока он спит,
о чём капель по крышам плачет,
о чём душа её вопит
от первой боли и обид...
Она грешна не так — иначе.

 

Анкета

 

Перед ним лежал листок анкеты.
Взгляд его беспомощно блуждал.
Что тут думать, право, над ответом?
Не был. Не имел. Не состоял.

 

Вспоминал по Гамбургскому счёту
Всё, что было, мучило и жглось.
А в висках стучало обречённо:
"Не пришлось. Не вышло. Не сбылось."

 

 

Дворник

 

Дворник кошку ласкал и лелеял,
невзирая на смех дурачья.
Млела та у него на коленях.
Одинок был, а кошка ничья.

 

Заскорузлой ладонью-лопатой
гладил голову ей и брюшко
и светился улыбкой щербатой
от ужимок её и прыжков.

 

Только как-то проснулась я в страхе
от звериного крика в ночи.
Грызлись в драке цепные собаки,
кошку ту невзначай замочив.

 

А наутро растерзанный трупик
дворник молча лопатой поддел
и отнёс за железные трубы,
и глядел на него, и глядел.

 

Был участок травы этот красен,
и, не нужный уже никому,
он стоял – безобразен, прекрасен,
изваяньем застывший Герасим,
потерявший родную Муму.

 

 

Нищий

 

Стоит он, молящий о чуде.
Глаза источают беду.
Подайте, пожалуйста, люди,
на водку, на хлеб и еду!

 

И тянет ладонь через силу,
и тупо взирает вокруг.
Да кто же подаст тебе, милый?
Россия  — в лесу этих рук.

 

Я еду в троллейбусе тёплом.
Луч солнца играет в окне.
Но бьётся, колотится в стёкла:
«Подайте, подайте и мне!

 

Подайте мне прежние годы,
уплывшие в вечную ночь,
подайте надежды, свободы,
подайте тоску превозмочь!

 

Подайте опоры, гарантий,
спасенья от избранных каст,
подайте, подайте, подайте...»
Никто. Ничего. Не подаст.

 

 

Старушка     

                   

Как утром выгляну наружу -
опять я вижу ту старушку,
как с палочкой бредёт она.
Труха, почти фантом, химера,
как будто из стиха Бодлера
иль с Брейгелева полотна.

 

Я подошла не без опаски.
Одна. Читает. Пишет сказки.
Похожа чуточку сама
на сказку древнюю иль притчу
своим сухим обличьем птичьим,
старушка, милая весьма.

 

Её не ждёт ничья опека.
Приметой улицы и века,
укутана, как в холода,
и с зонтом при любой погоде,
она упорно ходит, ходит,
как ходики, туда - сюда.

 

Фигурка маленького роста
искривлена, как знак вопроса,
но нет ответа с неба ей.
Судьба чужая манит тайной.
Старушка, гость земли случайный,
прими дань нежности моей.

 

О бедные чужие бабки,
в платках, повязанных сверх шапки,
одной ногой на свете том!
Предчувствием теснит мне душу:
что, если выглянув наружу,
однажды там не обнаружу
старушки вечной под зонтом?

 

 

 

Голубь

 

Я еле отскребла балкон
от голубиного помёта,
отныне объявляя: вон! -
исчадьям клёкота и лёта.

 

Как вдруг, нарушив ( мой –  не мой) –
стерильность обновлённых полок,
влетел нахально, как домой,
лохматый странноватый голубь.

 

Я налетела, как гроза,
руками замахав: а ну, мол!
А он глядел в мои глаза
и улетать совсем не думал.

 

Какого вам ещё рожна!
Но... что-то было в нём такое,
что я за крошками пошла,
насыпав щедрою рукою.

 

Он был калекой: без ноги,
с боков повыдернуты перья.
Он ел доверчиво с руки,
как будто знал меня издревле.

 

И вдруг всплыло, стуча в виски:
романс, как сизый голубочек
всё стонет, стонет от тоски,
что улетел его дружочек.

 

Я отзывалась на него
какой-то нотой одинокой
и понимала как никто
своей душою одноногой.

 

 

***
Всё гадала, всё гадала по ромашке,
а ромашкой оказалась ты сама.
В чём причина, где ошибка, где промашка?
Ранит пальцами холодными зима.

 

Жизнь трудилась над тобою, обрывая
клочья будущего, словно лепестки.
И стоишь ты на ветру полуживая
с золотою сердцевиною тоски.

 

 

* * *
Пройти по жизни невидимкой,
Чистюлей, льдинкой, нелюдимкой,
Неузнанно скользящей мимо
Того, что быть могло любимо.
Не запятнав ни рук, ни платья,
Презрев объятья и проклятья,
Не знавшись с болью и тоскою,
Во имя воли и покоя
Парить в своём высоком небе,
Где пусто, холодно, как в склепе.
Парить безбрежно, белокрыльно,
С душой, где снежно и стерильно,
Где, только Богу потакая,
Живёт лишь муза, и людская
Нога там не ступала сроду...
Переборов свою природу,
И славы ангелов алкая, –
Кому нужна она, такая?

 

* * *
"Меня никто не любит, только Бог", –
Она сказала, и меня пронзила
Горючих слов, запёкшихся в комок,
Слепая и бесхитростная сила.

 

"Молилась я... И Бог мне помогал.
О, если б вам могла то передать я..."
И я училась, точно по слогам,
Неведомой чудесной благодати.

 

Наука оказалась нелегка.
У каждого в миру своя дорога.
И, слава богу, на земле пока
Мне есть кого любить помимо Бога.

 

 

* * *
Пестрят и рвутся тут и там
клочки по всей округе:
"Сниму", "куплю", "продам", "отдам
в заботливые руки",

 

"вишнёвый сад", "добротный дом",
"собаку" или "дачу"...
А в сущности, все об одном
толкуют, пишут, плачут.

 

Как будто бы один блокнот,
разодранный на части,
взывает, жаждет – не банкнот –
тепла, уюта, счастья!

 

Бумаги рваные листки
трепещут, словно флаги –
куски надежды и тоски,
промокшие от влаги.

 

http://rutube.ru/video/eb49417be0a613744b4c2eef68fa2fca/

 

 

* * *
Скажи мне, кто не одинок?
В души пустынном помещенье
Ютится нежности щенок,
Скуля тихонько о прощенье.

 

Непоправимо одинок
Всяк в этом мире однобоком.
Щенок – заплаканный комок –
Всё тычется под левый бок.
Кому-нибудь он выйдет боком.

 

 

* * *
На верёвке сохнут вещи.
Летняя истома.
Одинокий флаг трепещет
Над балконом дома.

 

В вышине, где тонет око,
В беспределе неба
Он – как парус, одинокий
И такой нелепый.

 

 

* * *
Один не воин в поле,
а я кругом одна.
О сколько надо воли,
когда кругом стена!

 

Всё тонет в фарисействе.
Как жизнь мне перейти,
когда в людском семействе
ни с кем не по пути?

 

 

* * *
Приучила душу жить за окнами,
на ветру, на холоде, в степи,
скомканною, связанною, согнутою,
псом, сидящим в будке на цепи.

 

А она, больная, бесполезная,
рвётся прочь, измаявшись в плену,
и грызёт бессильно цепь железную,
и ночами воет на луну.

 

 

Отцу

 

Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.
Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.
Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.
Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.

 

Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.
Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...
И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,
как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.

 

Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.
В чёрном небе луна прочитается буквою «О».
Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.
Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...

 

 

***
Зову тебя. Ау! — кричу. — Алё!
Невыносима тяжесть опозданий,
повисших между небом и землёй
невыполненных ангельских заданий.

 

Пути Господни, происки планет,
всё говорило: не бывает чуда.
Огромное и каменное НЕТ
тысячекратно множилось повсюду.

 

Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю! —
шепчу на неизведанном наречьи,
косноязычно, словно во хмелю,
и Господу, и Дьяволу переча.

 

Луна звучит высоко нотой си,
но ничего под ней уже не светит.
О кто-нибудь, помилуй и спаси!
Как нет тебя! Как я одна на свете.

 

 

***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.

 

Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.

 

На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы  с тобой спасёмся в бегстве.

 

***
Гляжу на карточку: мать, отец,
бабушка, старший брат.
Созвездие близких родных сердец
за годы до их утрат.

 

Со странным чувством гляжу на них,
средь ночи гляжу и дня:
они так счастливы в этот миг.
Но как же так — без меня?

 

Что толку тыкаться в фото лбом?
Смешная ревность и боль.
Пока не мой ещё это дом.
И лет мне пока лишь — ноль.

 

Прошло полвека. И свет земной
сменился на звёздный след.
Вы снова вместе. И не со мной.
А где я? Меня нет.

 

***
Нет очевидцев той меня,
и значит, не было на свете
в ночи сгоревшего огня,
что плачет, уходя навеки.

 

И значит, не было в миру
той девочки босой, румяной,
гонявшей обруч по двору,
рыдавшей над письмом Татьяны.

 

Ни старой печки, ни плетня,
ни сказочной дремучей чащи,
раз нет свидетелей меня
тогдашней, прежней, настоящей.

 

Цепь предков, за руки держась,
уходит в тёмный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
отъединённость мне пророчит.

 

Протаиваю толщу льда
и жадно собираю крохи:
мгновенья, месяцы, года,
десятилетия, эпохи...

 

Законам физики сродни
тот, что открылся мне, как ларчик:
чем дальше прошлого огни –
тем приближённее и ярче.

 

Любовь, босая сирота,
блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
застыла вечная улыбка.

 

Она бредёт во мраке дней,
дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню ей.
Она и крохам будет рада.

 

http://rutube.ru/video/a0030a451366e23756d3d9bcb60a57ed/

 

 

***
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.

 

Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.

 

Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!

 

http://rutube.ru/video/cacf3cc1dd3dc800b3efef4a65b461b9/

 

 

***
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.

 

Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.

 

Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.

 

 

***
Смотрю в штукатурное небо...
                                В.Ходасевич

 

Зеркало – открытое окно
в узкое домашнее пространство.
Вижу штор задёрнутых сукно,
скудное постельное убранство.

 

Неуют холодного угла,
лампочки, скрипучих табуретов,
но зато есть ящики стола,
где хранится множество секретов.

 

Мыслей, заморочек, заковык,
что рассортированы подушно:
страшные – задвинуты в шкафы,
страстные – таятся под подушкой.

 

Зазеркалье с видом на жильё,
раковина, капсула, шкатулка.
Небо штукатурное моё,
где, как снег, слетает штукатурка.

 

 

***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.

 

Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор –
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.

 

Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.

 

 

* * * 
Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.

 
Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.

 
То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.

 
Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на «ты» я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.

 
Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.

 

 

***
Утро — самый нежный час,
обморок зари.
Не наступит он для нас,
хоть теперь умри.

 

Мой недолгий гость души,
оторопь судьбы.
Звук шагов замолк в тиши,
замело следы.

 

Это день моей тоски.
Тиканье часов.
Но сквозь сжатые виски -
эхо голосов.

 

Это было так давно...
Пробирает дрожь.
И стучит в моё окно
только снег да дождь.

 

 

***
Ледяное царство одиночества,
как строга твоя архитектура...
Прихожу сюда, когда захочется
звёздную послушать партитуру.

 

Королева замка поднебесного
принимает всех в свою обитель.
Так прохладна ласка бестелесная.
Здесь никто не тронет, не обидит.

 

Вновь меня закружишь, одиночество!
В стиле ретро танец твой печальный.
Купола возвышенного зодчества
излучают музыку молчанья.

 

 

 

***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.

                                 А. Кушнер

 

Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.

 

К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.

 

Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.

 

На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.

 

Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.

 

 

***
Холод нападает на тепло,
где-то затаившееся в клетках.
Тучами луну заволокло.
Бесполезно сон искать в таблетках.

 

Тьма и нежить улицы ночной.
Выхожу одна я на дорогу.
Вьюги хвост, как ящерки ручной,
вьётся и змеится у порога.

 

Кто со мною – ангел или бес?
Мир метельный, мертвенный, смертельный.
Как ни затыкаю щели бездн –
холодок струится запредельный.

 

Вьюги завивается петля.
Кажется, что кем-то я заклята.
Сиротеет волглая земля,
ёжась без небесного пригляда.

 

 

***
  Весенней грозы отрезвляющий душ.
  Очистится небо от хмури и мути.
  Воздушные шарики родственных душ
  из рук выпускаю - летите, забудьте!

 

  Не плачь ни о чём, ничего не имей.
  Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
  как детской рукой запускаемый змей,
  свободный от уз нелюбви и приязни.

 

  От тяги корней, якорей и оков
  отныне и присно пребудь независим.
  Лети, задевая клочки облаков,
  похожих на клочья стихов или писем.

 

  Звучит журавлиных хоралов помин,
  осенними листьями кружатся лица.
  О что же вы сделали с сердцем моим,
  что страшно оттуда сюда возвратиться?!

 

  Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
  скользнувший неузнанно, канувший мимо.
  Воздушные шарики в небо летят...
  О сколько их, сколько - доныне любимых!

 

***
Из забывших меня можно составить город.
                                                          И. Бродский

 

Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.

 

И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.

 

Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.

 

Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.

 

Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.

 

Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной  Сети веков.

 

Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.

 

Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.

 

Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.

 

 

***
И в затрапезной шапке-невидимке,
в которой не замечена никем,
сквозь города знакомые картинки
я прохожу беспечно налегке.

 

Не прохожу – скольжу бесплотной тенью,
ступенек не касаясь и перил,
не приминая травы и растенья,
не отражаясь в зеркале витрин.

 

Грань между тем и этим светом стёрта.
Никто нигде не нужен никому.
Как мир живых похож на царство мёртвых,
но это всё неведомо ему.

 

Я вижу всех – меня никто не видит.
Как странно хорошо идти одной,
неуязвимой боли и обиде,
неузнанной, незванной, неземной.

 

 

***
Средь инетного броского хлама
вдруг споткнулась о фразочку я:
«Здесь могла бы быть ваша реклама».
Пустота, окаймлённая рамой.
Непрописанность бытия.

 

Тишина в середине бедлама.
На квадрат засмотрелась я
зачарованно и упрямо...
Здесь могла быть жива моя мама.
Здесь могла бы быть жизнь моя...

 

 

***
А телеграммы радости скупы,
но боль щедра и горечь хлебосольна...
Не отыскав нигде своей тропы,
не стала я ни Сольвейг, ни Ассолью.

 

Я так от этой жизни далека,
где всё прекрасно: лица и одежда.
Грызёт меня всеядная тоска.
Соломинкой прикинулась надежда.

 

Я жизнь свою сумела не прожить
по-своему, как я того хотела.
Зачем сейчас всё это ворошить?
Душа достигла своего предела.

 

Жить не сумела? Чем-нибудь другим
займись... Как небо — предвечерним светом...
Решай загадку замогильной зги,
что нам была предложена поэтом.

 

Уходят дни, неудержимо мчась,
летят, как пух от ветра дуновенья.
Проходит жизнь. Особенно сейчас.
Особенно вот в это вот мгновенье.

 

***
О небес легкокрылое чудо,
царство духа, чьё имя Ничто,
где неважно, кто я и откуда,
и какого фасона пальто,

 

где не нужно тепла и участья
и не больно от рвущихся уз,
где лучи заходящего счастья
обещают нездешний союз,

 

где гармония щедро уступит,
может быть, не один свой момент...
Ну а Бог, как всегда, недоступен.
Недоступный навек абонент.

 

Продолжение здесь

 

 

 

 

 

***
Мы ждём перемен...

                                  В. Цой

 

 

Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки Третьей Мировой.

 

Не надо перемен, уже не надо, -
ни скоростей, ни лживых новостей,
масс медиа и телеклоунады,
навязчивей непрошенных гостей.

 

Замолкните, уймите, обезбольте
то, что ещё колотится в груди!
С эпохой в ногу? Нет уже, увольте.
У нас давно с ней разные пути.

 

Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.

 

Но есть же мир живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.

 

И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.

 

 

 

 

 

* * *

Диск телефонный. Терпенья зенит.
Ждёшь, задыхаясь, подмоги, совета.
А механический голос бубнит:
"Ждите ответа. Ждите ответа."

 

Что нам готовит слепая судьба?
Как избежать нищеты и навета?
К Богу, рыдая, взывает толпа.
Ждите ответа. Ждите ответа.

 

Рвётся письмо к той, кого целовал,
Даль побеждая всесилием света.
В ящике чёрный зияет провал.
Ждите ответа. Ждите ответа.

 

Всё безответно: волна и листва.
Словно на отклик наложено вето.
Снова на ветер бросаю слова.
Ждите ответа. Ждите ответа.

 

http://rutube.ru/video/2cd197c3309a667fa4e170daba197603/

 

 

***

Телефон звонит в передней.
Я задерживаю шаг.
Почему-то медлю, медлю
Трубку тронуть за рычаг.

 

И гадаю: чей же голос
Прозвучит сейчас в тиши,
Утоляя вечный голод
Пира жаждущей души?

 

Кто хранит в уме неброский
Телефонный номер мой?
Кто так одинок сиротски,
Что звонит ко мне домой?

 

Чьё так искренно участье
И нужна я так кому,
Что звонок уж четверть часа
Надрывается в дому?

 

Я спешу на роскошь пира.
В мыслях радуюсь: виват!
– Это сауна? Квартира?!
Обознался. Виноват.

 

http://rutube.ru/video/b788bb166050b147b61c3f876e018848/

 

 

***
В тумане слёз, в дыму потерь
не видно будущего света.
И жизнь срывается с петель,
летя куда-то в бездну Леты.

 

Родные призраки во сне
приходят редко, душу грея.
И телефон звонит по мне,
как колокол Хемингуэя.

 

Я брать его не тороплюсь
и слушаю его напевы,
как будто сплю или молюсь...
О голоса родные, где вы?

 

 

***
Из телефона голосов
не услыхать родных.
Их шифры новых адресов
отличны от земных.

 

И надо, чтоб узнать — уснуть...
Не размыкая вежд,
так сладко без конца тянуть
резиновость надежд.

 

Со мною те, кого нигде
на самом деле нет.
Душе так страшно в темноте.
Не выключайте свет.

 

 

Номер

 

Мне снился номер телефона,
что набирала я упорно,
от нетерпения трясясь.
Далёкий, как полярный полюс,
чуть различим был мамин голос,
но тут же прерывалась связь.

 

Я набирала снова, снова,
моля услышать хоть бы слово,
готова каждого убить,
кто подступал ко мне с помехой,
с чужою речью, шумом, смехом,
кто не давал мне долюбить.

 

Проснулась вся в слезах надежды,
не здесь, не Там, а где-то между,
и номер тот держа в зубах,
как драгоценную шараду,
как незабвенную отраду,
уж рассыпавшуюся в прах.

 

Хватаю трубку, набираю,
скорей, скорей, преддверье рая,
уже пахнуло сквозняком...
И слышу: «Временно не может
быть вызван...» Значит, после — может?!
И в горле застревает ком.

 

О боже мой, что это было?!
Я помню номер, не забыла!
Что означает этот шифр? -
пароль, что в реку вводит дважды,
танталовой измучив жаждой,
догадки молнией прошив?!

 

Я обращаюсь молча к звёздам,
откуда этот номер послан,
что у меня внутри горит.
И То тончайшее, как волос,
минуя и слова, и голос,
мне прямо в сердце говорит.

 

 

***

Чужое лицо телефона.
Уже никогда, до конца –
ни маминым ласковым тоном,
ни голосом мягким отца

 

вовек не откликнется трубка.
И я не люблю её брать.
Как нежно, мучительно хрупко –
что обречено умирать,

 

и как нестерпимо любимо...
Чужие звучат голоса.
Слова их проносятся мимо.
Зловеще глядят небеса.

 

Вас нет в телефоне и в окнах
когда-то любимых квартир.
И лишь в фотографиях блёклых
ещё сохранился ваш мир,

 

в домашних и милых вещицах,
таящих тепло ваших рук,
в надгробьях, где жизнь моя тщится
любовь уберечь от разлук.

 

Я слышу их шорох и запах.
Повсюду их вижу следы.
Живут мои мама и папа.
Зовут меня из темноты.

 

И падают слёзы, как комья,
но не пробивают броню.
Я занята делом. Я помню.
Я память о близких храню.

 

 

Звонок себе в 20 век

 

Я звоню ей по старому номеру в вымерший век
(убираясь, нашла в телефонной заброшенной книжке).
И встаёт, проступая сквозь темень зажмуренных век,
всё, что было со мной, отсечённое жизнью в излишки.

 

Ни работы-семьи, не волшебник, а только учусь...
Неумеха, оторва, влюблённая девочка, где ж ты?
Ненадолго себя покидая, в тебя отлучусь -
подышать свежим воздухом детства и глупой надежды.

 

В этом городе юном, где нету снесённых домов,
а все улочки прежних названий ещё не сменили,
всё свершалось бездумно по воле нездешних умов -
по какой-то волшебной нелепой всевидящей силе.

 

Непричёсаны мысли, расхристанны чувства и сны.
Два сияющих глаза из зеркала с жаждой блаженства.
Это я — то есть ты — в ожидании первой весны,
в предвкушении самого главного взгляда и жеста.

 

Там витало рассветное облачко радужных грёз,
облачённых не в слово ещё, а в бурлящую пену.
Много позже подступят слова, что из крови и слёз,
и свершат роковую в тебе и во мне перемену.

 

Лишь порою напомнят бегущей строкою дожди,
как потом было поздно, светло и безвыходно-больно.
«Не туда ты идёшь, не тому ты звонишь, подожди!» -
я кричу сквозь года, но не слышит за толщей стекольной.

 

И не слушает, как и тогда — никогда, никого,
выбегая к почтовому ящику десять раз на день.
И мне жаль той тоски, за которой потом — ничего.
И мне жаль этих слов в никуда, этих слёз-виноградин.

 

Я шепчу ей бессильно, что будет иная пора,
будут новые улицы, песни и близкие лица.
«Это лишь репетиция жизни, любви и пера,
это всё никогда, никогда тебе не пригодится!»

 

Только что им, с руками вразлёт, на беду молодым,
различить не умеющим в хмеле горчинки и перца!
А излишки ушедшего, жизнью отсеянных в дым,
ощущаешь сейчас как нехватку осколочка сердца.

 

Натянулись, как нервы, незримые нити родства,
сквозняком нежилым — из неплотно захлопнутой двери...
Почему-то мне кажется, девочка эта жива,
только адрес её в суматохе отъезда утерян.

 

Коль замечу, что почву теряю, в тревоге мечусь,
наберу старый номер в тоске ожиданья ответа.
Оболочку покинув, в былую себя отлучусь -
подышать чистым воздухом детства, надежды и света.

 

* * *

Телефоны, телефоны...
Книжки стёртые края.
Каждый год их не без стона
Прочь вычёркиваю я.

 

С кем-то дружба разорвалась,
Переехала родня,
В ком-то разочаровалась,
Кто-то позабыл меня.

 

Ежегодные растравы.
Тонет комната в тиши.
Телефоны – переправы
От души и до души...

 

Вновь заполнены страницы.
Цифры – шифры новых встреч.
Как бы книжке сохраниться,
Всё, что в сердце – уберечь?

 

Если есть ты, Боже, где-то,
Звуком на душу навей
Телефон тепла и света,
Адрес радости моей.

 

 

***
О радость, ты не тронь моей печали,
её мне в люльке ангелы качали,
она ко мне ласкалась, подрастя.
Я не могу предать своё дитя.

 

Любительница лунного абсента,
молчания, звучащего крещендо,
и сумерек, когда шумят дожди...
Сестра моя, печаль, не уходи.

 

С тобой светлеют тёмные аллеи
и парус одиночества белеет,
печаль моя, из призрачной дали
буди меня, веди меня, боли.

 

Я пленница твоей суровой кельи,
наследница Моэма и Коэльо,
алёнушек на камне у ручья,
всех окон, за которыми — свеча...

 

Печаль моя длинна и дальнозорка,
она  полней мгновенного восторга,
и счастлив тот, кому сей дар был дан,
за ним - Чайковский, Чехов, Левитан...

 

 

***
Зелёный чай с луной лимонной,
а за окном шуршащий дождь.
А рядом ты, мой незаконный,
мой незакатный друг и вождь.

 

Я в одиночестве купалась.
Оно прикинулось судьбой.
А после надвое распалось
и стало мною и тобой.

 

Струись же, дождь, как кровь по венам,
гори луна моя, гори.
Мой неотложный, незабвенный,
тебе две ложки или три?

 

 

 

***
Мы гуляем на закате
в свой последний звёздный час.
Дома расстилаю скатерть,
режу хлеб, включаю газ.

 

Я пою тебя настоем
с немудрёным  пирогом.
Теплюсь лампою настольной,
глажу душу утюгом.

 

О безумный, оглашенный,
мир за тонкою стеной!
Ты больной, но не душевный,
хоть душевно ты больной.

 

Скольких бед и мук виною,
мир, убийца и вампир,
обойди нас стороною,
пощади наш скромный пир.

 

Будем тише и укромней,
дом укроет от стихий.
Но ещё надёжней кровли
защитят мои стихи.

 

 

***

Банальность обязательной свечи,
зари, берёзки, чайки, ностальгии...
О пошлость мира, слова — хоть кричи,
её повсюду вижу очаги я.

 

Как мир старо — страдания Пьеро,
замшелой рифмы жалкие приманки
и вечное гусиное перо
на форзаце нетленки графоманки.

 

Лезть на рожон, искать себе рожна,
рожать стихи и письма без ответа.
Скрываться в ночь, которая нежна,
от грубо обнажающего света.

 

Пунктир звезды прочерчивает след,
и нимб луны над головой витает.
Который год встречаю так рассвет,
а всё никак в душе не рассветает.

 

 Ожог звезды, Всевышний, притуши!
 Прохладой утра будет лоб остужен.
 Я высунусь из логова души
 и посмотрю на этот мир снаружи.

 

  Увижу, ужаснусь и снова — нырк! —
  под ставни, под спасительные шторы.
  Невыносим крикливой жизни цирк.
  В глазах рябит от уличного сора.

 

  Я снова в мироздание лечу,
  лицом уткнувшись в звёздные соцветья,
  и знать, как милый классик, не хочу,
  какое там у вас тысячелетье.

 

 

 

* * *

О, где тот младенческий пир,
свет, бивший из скважин,
когда был загадочен мир,
а не был загажен.

 

Когда и не брезжило дно
у чаши сосуда,
и всё нам казалось чудно,
и всё было – чудо...

 

 

 

***
Духи обещали, что где-то, быть может...
И мы их любили за те обещанья.
А запах тот сладкий и ныне тревожит,
как с первой наивной любовью прощанье. 

 

Сирень пятизначная... звёзды без счёта...
ожог от касанья слегка рукавами...
Когда-нибудь... где-нибудь... может быть... что-то...
а дальше боялась додумать словами.

 

Случайно попалась коробочка в руки-
симметрия точек на белом и синем.
И словно вернулось на прежние круги
всё, что вспоминалось доныне с усильем.

 

 

 

***
Художник из давно прошедшей жизни,
растаявший, как облако, как сон...
Сезам, откройся, снова покажись мне,
то, что звучало сердцу в унисон.

 

Был вечер о Цветаевой в салоне.
Он подошёл ко мне уже в конце
с какой-то фразой, сказанной в поклоне,
с улыбкою на сумрачном лице.

 

Мне показалось странным, диковатым -
горящий взгляд под гривой смоляной
и голос тихий, словно виноватый
в том, что никак не может быть виной.

 

Он рисовал мне к лекциям афиши:
на каждой был поэта чудный лик.
Развешивал их тайно в каждой нише
и наблюдал за тем, кто к ним приник.

 

Шёл снег, мороз, а он в одних кроссовках,
но любовался делом своих рук...
В его стараньях не было рисовки.
Он был одно большое слово ДРУГ.

 

Кассеты бардов вёз мне с фестивалей
и добывал мне книжки из Москвы.
Нет, мы черты с ним не переступали.
Мы даже были, кажется, на Вы.

 

И лишь однажды, выпросив листочки
с его стихами, села в тишине
и прочитала там такие строчки...
И поняла, что это обо мне.

 

Ни разу не обмолвился про чувства,
был просто рядом — даже не зови.
Я думала, что из любви к искусству.
А оказалось, просто из любви.

 

 

 

***
Тогда мне время было по нутру,
вселенная была мне по размеру.
И в мир я выходила поутру,
всё принимая к сердцу и на веру.

 

Тогда без счастья не было ни дня,
с губ не сходила алая улыбка.
И каждый взгляд мужской был на меня,
и каждое в строку ложилось лыко.

 

Промчалась жизнь, теперь она звучит
вполголоса, идёт вполоборота.
О, где её подземные ключи
и где лучи её солнцеворота?

 

Лишь бы остаток в горсти удержать,
хотя бы удержать её от крена,
чтобы любовь могла ещё дышать,
чтобы душа не помнила о бренном...

 

 

 

***
Никогда ни о чём не жалеть... это как?
Я жалею, я очень жалею,
обо всём, что я сделала в жизни не так,
обо всём, что я сделала с нею.

 

Дни похожие, словно деревья в лесу,
а за ними и леса не видно...
И по жизни я душу, как ношу, несу.
Тяжело, и обидно, и стыдно.

 

Тянет ноша  к земле, несмотря что своя,
но тащу на себе, не бросаю.
Всё что сделала и что не сделала я -
вспоминаю и локти кусаю.

 

Где же крыльев твоих белоснежный пушок,
о душа моя, бабочка, муза?
Лишь тяжёлый мешок, износившийся шёлк,
разорвавшийся в клочья от груза...

 

 

 

Номер

 

Мне снился номер телефона,
что набирала я упорно,
от нетерпения трясясь.
Далёкий, как полярный полюс,
чуть различим был мамин голос,
но тут же прерывалась связь.

 

Я набирала снова, снова,
моля услышать хоть бы слово,
готова каждого убить,
кто подступал ко мне с помехой,
с чужою речью, шумом, смехом,
кто не давал мне долюбить.

 

Проснулась вся в слезах надежды,
не здесь, не Там, а где-то между,
и номер тот держа в зубах,
как драгоценную шараду,
как незабвенную отраду,
уж рассыпавшуюся в прах.

 

Хватаю трубку, набираю,
скорей, скорей, преддверье рая,
уже пахнуло сквозняком...
И слышу: «Временно не может
быть вызван...» Значит, после — может?!
И в горле застревает ком.

 

О боже мой, что это было?!
Я помню номер, не забыла!
Что означает этот шифр? -
пароль, что в реку вводит дважды,
танталовой измучив жаждой,
догадки молнией прошив?!

 

Я обращаюсь молча к звёздам,
откуда этот номер послан,
что у меня внутри горит.
И То тончайшее, как волос,
минуя и слова, и голос,
мне прямо в сердце говорит.

 

 

 

***
Пытаться душу уместить в тетрадь,
печалиться, когда не удаётся.
Всё меньше остаётся, что терять.  
Всё больше любишь то, что остаётся.

 

Что нового? Да всё уже старо.
День завтрашний похож на день вчерашний.
На всём лежит прошедшего тавро.
И дышится свободней и бесстрашней.

 

«Всё в прошлом» - на музейном полотне
уже таким не кажется забавным.
Но всё, что вне — теперь уже во мне.
И жизнь полна единственным и главным.

 

 

***
Я научилась штопать, шить и жить.
Как хорошо, что некуда спешить.
В незнаемое кончилась езда.
Нас сторожит вечерняя звезда.

 

И нам идёт пить чай с лесной травой,
всё, что привыкли делать не впервой.
Ты мумиё моё, ты мой жень-шень.
Одна я беззащитна, как мишень.

 

Сменилась даль на пристальную близь.
Две половинки пазами слились.
С обочины смотрю с улыбкой я.
Не тем вы озабочены, друзья.

 

Нам не висеть в трамвае в часы пик.
«Что нового?» поставит нас в тупик.
Но вечно новы дождик по весне
и радуга цветастая в окне.

 

 

***
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту Книги книг
пеки свой каждый день.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/281425.html

 

 

 

 

***
Первая капля дождя зазвенела
и переполнила чашу молчанья.
Там, где в судьбе оставались пробелы —
выросли строчки любви и печали.

 

Полночь рассыпала звёзд серебро —
дорого хочет купить мою душу.
Я отпускаю на волю ветров
всё, что в своих кладовых обнаружу.

 

 

***
Дождь вырвался из плена облаков,
Запрыгал — посмотрите-ка, каков!
Взломал свою небесную тюрьму.
И пляшется, и плачется ему.

 

Мой водный знак, самой стихии брат!
Нет никаких нигде ему преград.
Скосил глаза куда-то на висок
и пишет что-то мне наискосок.

 

А что в письме? Размытая строка...
Течёт любви условная река.
Живой воды таинственная власть
на мертвенную сушу пролилась.

 

Не плачь, мой дождик, лучше попляши,
расплёскивая жалобы души.
О сколько слёз! Прими же их, внемли,
жилетка безразмерная земли.

 

 

***
В эту дырявую насквозь погоду
я как под душем бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

 

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

 

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

 

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек хлебет и струй кровоток.

 

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба как в руки ранет,
противореча, переча, пророча -
влажное да - пересохшему нет.

 

 

 

***
Дождь неизбывно шёл четыре дня,
пронизывая стрел своих уколом.
И всех прохожих он объединял
прозрачным серебристым ореолом.

 

Род близости — промокшести людской!
Казалось, дождь идёт над целым миром —
так щедро он делился с ним тоской
и бурных слёз своих роскошным пиром.

 

Рождалась душ таинственная связь
и встречи взглядов — тайной пантомимой.
Одни сдавались, робко потупясь,
другие же скользили гордо мимо.

 

Но не решался ни к кому никто
приблизиться, и тысячи мечтаний
вдаль уплывали, скрытые зонтом,
неузнанные в дымке и тумане.

 

Дождь землю омывал в своей крови.
Людских сердец вершился поединок...
Роскошное излишество любви,
как хлеб насущный, нам необходимо.

 

 

***
  Кончался дождик. Шёл на убыль,
  последним жертвуя грошом.
  И пели трубы, словно губы,
  о чём-то свежем и большом.

 

  Уже в предчувствии разлуки
  с землёй, висел на волоске
  И ввысь тянул худые руки.
  Он с небом был накоротке.

 

  О чём-то он бурчал, пророчил,
  твердил о том, что одинок...
  Но память дождика короче
  предлинных рук его и ног.

 

  Наутро он уже не помнит,
  с кого в саду листву срывал,
  как он ломился в двери комнат,
  и что он окнам заливал.

 

 

***

Я столкнулась с дождей беспределом.
Мир захлёбывается в дождях.
Извиваясь чешуйчатым телом,
пляшут бешено на площадях

 

их дождинки, дробинки, сардинки...
Обретая вселенский размах,
превращаются в градинки, льдинки,
бьют чечётку на головах.

 

И жила несусветная сила
в тонких жилах химеры босой.
Беспредметная ярость сквозила
и косила, как будто косой.

 

Только краешек выглянул солнца -
дождь беспомощен стал и нелеп.
Был похож на косого японца,
а потом и подавно ослеп.

 

 

 

***
Как этот дождь идёт в охотку!
О упоительные струи!
Я влюблена в его походку,
пощёчины и поцелуи.

 

Дождь с серебристыми висками,
с косящим глазом из поднебья,
дождь вперемешку с облаками
и с радуги великолепьем...

 

Я задержусь в твоих секундах,
я растворюсь в твоей купели,
в осколках маленького бунта,
в прозрачном невесомом теле.

 

И буду плыть в твоих потоках,
дробясь на крохотные части,
где всё — как Лета у истока,
где молнии — как вспышки страсти...

 

 

 

 

***
Какой-то допотопный ливень -
как тот потоп, что после нас.
Струя сверкает, словно бивень,
и брызги радуги из глаз.

 

О капель мятных облегченье!
Сольёмся, мучась и лучась.
Свеченье туч — как помраченье
рассудка в это светлый час.

 

 

 

 

***
Дождик прыснул в кулачок, —
отпрыск облачка и сини,
влажной радости клочок,
и — клешни тоски бессильны.

 

Дождик, лучик, лопоток,
платье, мокрое в облипку.
Ты — как юности глоток,
как нежданная улыбка.

 

Нити длинные снуют,
пальцы тонки, иглы колки,
и сшивают жизнь мою
наживую, без иголки.

 

 

 

 

***

Эту ночь осторожно пальпирует дождь.
Всё стучит, то порывист, то тих.
Словно там, в небесах, человечества Вождь
на машинке печатает стих.

Вот опять он бубнит над моей головой...
Что ты капаешь мне на мозги?
Я пытаюсь постигнуть язык дождевой
и загадку невидимой зги.

Продиктуй мне свои ключевые слова,
три заветные карты свои,
те, что знают деревья, песок и трава,
знают иволги и соловьи.

Мне откроется вещая тайна твоя
и подземные корни вещей...
Но уходит он, крадучись, в мрак бытия
в мелкокрапчатом сером плаще.

 

 

 

***

Пространство жизни, где рождён,
на сотни метров
теперь заполнено дождём,
холодным ветром.

 

Чего мы ждём? Чего мы ждём?
Не верь надежде.
Всё перечёркнуто дождём,
что было прежде.

 

 

 

***

Сменит неба тревожную алость
восковой и безжизненный круг.
Боже мой, никого не осталось!
Никого не осталось вокруг.

 

Души спрятаны в серых одеждах.
Схвачен город решёткой дождей.
Перечёркнуты накрест надежды
на сердечную близость людей.

Но остались, остались при этом
островки среди бед и обид:
город света по имени Света,
Жени с Инной родная планета,
континент под названьем Давид.

 

 

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/280622.html

 

 

***

Привыкшие к телесным пеленам,
мы не подозреваем о свободе,
той, что от века недоступна нам,
а только снам, парящим в небосводе.

 

Я говорю с тобой как на духу,
на языке, понятном лишь поэтам.
Такая грусть и нежность наверху,
а нам внизу неведомо об этом.

 

Отбросить страх и повседневный прах, -
земля лишь для того, чтоб оттолкнуться -
и взмыть туда, куда нас тянет в снах,
откуда не захочется вернуться.

 

Взойдёт звезда над письменным столом,
в окне распишет бисером полотна
и защитит невидимым крылом
всё, что ещё бесплатно и бесплотно.

 

Чтоб нечего отнять или украсть,
чтоб никогда не быть ничьей виною -
лишь веткою акации укрась
своё существование земное.

 

 

 

***
Однажды из дома - как будто из комы
я выйду - и стану иной,
как новое утро в стране незнакомой,
как первый подснежник весной.

 

Я выйду из прежней своей оболочки,
захлопнув  решительно дверь.
Прощайте, мои  закутки-уголочки,
прибежища бед и потерь.

 

Я вырвусь на волю, как будто из склепа,
навстречу шальным небесам.
Дождь хлынет слезами безудержно-слепо,
душе отворится Сезам.

 

И, кем-то неведомым сладко ведома,
тебе навсегда улыбнусь.
Я выйду из тела, как будто из дома,
и больше в него не вернусь.

 

 

 

***
Бумажный ангел на стене
и деревянный чёрт.
Они хранят нас в каждом дне
от образин и морд.

 

Один похож на профиль твой,
другая — на меня.
Пока висят — и ты живой,
и я, тоску гоня.

 

 

 

 

А рядом уж который год —
индийский амулет.
Игрушка пса — усатый кот,
кого давно уж нет.

 

 

 

 

Пусть суеверие всего,
не вера, ну и пусть,
лишь бы подальше от того,
что причиняет грусть,

 

лишь бы подальше те края,
где темнота и лёд,
где расстояния змея
меж нами проскользнёт,

 

где я опять никто, ничья,
и ты неразличим,
где ивы плачут в три ручья
без видимых причин.

 

 

И вот уже который год
как мантру я твержу:
храни нас, ангел или чёрт,
и всё, чем дорожу,

 

храни нас, ангел, чёрт и кот,
индийский амулет,
на этот день, на этот год,
на много-много лет...
 

* * *

Мы так близки, что наши имена
через дефис писать готовы руки.
Отдельно нет тебя и нет меня.
Матрёшки мы, живущие друг в друге.

 

Любовь – игла в Кащеевом яйце.
Дрожа над ней, живу лишь при условье
тепла в глазах и нежности в лице,
и ласки рук, сплетённых в изголовье.

 

"Мой милый, – говорю тебе, – мой свет",
к груди твоей прижавшись что есть силы,
чтоб между нами ни в один просвет
не просочился холодок могилы.

 

Единство наше как объятье длить
без передышки и без промежутка...
Нас и дефис не в силах разделить.
От этого и радостно, и жутко.

 

 

* * *

Нам вечность не грозит.
Без нимба, ореола
лицо твоё вблизи
отчетливо и голо.

 

Всё меньше виражей
в смертельном нашем ралли.
Всё больше миражей
развеяно ветрами.

 

И деревянный чёрт –
смешное воплощенье
твоих семитских черт –
потупился в смущенье.

 

 

Уж сколько лет и зим
висит он в изголовье,
твоим зрачком косит
с укором и любовью.

 

Меняются черты,
мелькают дни и даты,
но вечно моё Ты,
незыблемо и свято.

 

Ты выхватил меня
из пустоты вселенной,
из тьмы небытия,
из водной дрожи пенной.

 

Обвёл защитный круг.
Лежу, как в колыбели,
в тепле сплетённых рук,
в твоём горячем теле.

 

Храни меня, храни,
мой ангел с ликом чёрта!
Мне кажется, что нимб
венчает лоб твой чёткий.

 

И отступают прочь
кладбищенские плиты.
И дольше века – ночь,
где наши лица слиты.

 

 

Переход на ЖЖ:  http://nmkravchenko.livejournal.com/276325.html