Зима

 

 

 

***
Зимы лебединый балет
за окнами неописуем.
Мне сколько-то зим, а не лет.
Даруй свой серебряный свет!
Балуй леденцами сосулек!

 

Запущенный мячик-снежок
отдарится той же монетой.
Как звонок твой детский смешок!
Алмазный зубной порошок
отбелит улыбку планеты.

 

Не верится в пасмурь и хмурь
и слякоти липкую гадость.
Одна голубая лазурь,
и росчерк заснеженных бурь,
и чистая белая радость...

 

 

***
А та зима особенной была.
Снег вышивал узоры белой гладью.
Земля была нетронута бела,
как мною ненадёванное платье,

 

подаренное девочке чужой,
уставшее висеть в шкафу нелепо.
Зима кружила шалью кружевной,
как будто в небо вырвалась из склепа.

 

То было много лет назад тому.
Мы шли и шли сквозь снежные завалы.
«А пирожки горячие кому?» -
звучало на углу и согревало.

 

И снова снег, бесшумный и большой.
Доверчивый, не ведающий злого...
А вот кому тепло души чужой?
Недорого, за ласковое слово.

 

 

***
Июль сменился декабрём
внезапно как-то, незаметно.
И обернулось снегирем –
что было яблоком на ветке.

 

И холодом объяло дом,
как снег на голову обруша.
И реку оковало льдом,
убив её живую душу.

 

Как командорские шаги
и следом крик: «О, донна Анна!»
Лишь только свет, и вдруг – ни зги.
Зима всегда, как смерть, нежданна.

 

 

***
Во всём такая магия и нега,
что кажется, я в сказке или сне.
Как дерево, укутанное снегом,
стою и тихо помню о весне.

 

Хранит души невидимая ваза
всё то, что недоступно-высоко
и неподвластно ни дурному глазу,
ни жалу ядовитых языков.

 

О только б не рассеять капли света,
не расплескать в житейской мельтешне
и уберечь, как за щекой монету,
как птенчика, согретого в кашне.

 

Вспорхнул под видом птицы тихий ангел,
слетели кружева с берёз  и лип,
и мир, который виделся с изнанки,
явил мне свой иконописный лик.

 

 

 

***
Всё, что заснежено, остужено —
вельможным кажется, чужим.
Как заторможенно, контуженно,
замедленно плетётся жизнь.

 

Как кружево судьбы ажурное
под томный голос Адамо...
Оцепенелыми дежурными
деревья стынут у домов.

 

Зима опустит саван-занавес,
всё погребая в белой мгле...
Но март начнёт спектакль заново
для уцелевших на земле.

 

Всё обнажит, что замуровано,
откроет бездну мёрзлых тайн.
Я всё ещё начну по-новому.
Весна, отдай меня, оттай!

 

 

Весна

 

 

 

***
Конец зимы, начало лета
соединились в слове этом,
крича на тысячу ладов.
И, как соски, набухли почки –
природы болевые точки –
в предощущении родов.

 

Праматерь вздохов на скамейке,
весна, смешны твои ремейки,
но вновь, как в юности, клюю
на эту старую наживку,
твою прекрасную ошибку,
вечнозелёное "люблю".

 

 

 

***
Образ Ваш леплю я и малюю
на холсте души тайком, как тать.
Уходите — мысленно молю я,
чтоб о Вас могла я помечтать.

 

Мне не надо приторного лета
с его жарким и липучим ртом.
Слаще тайна смутного рассвета –
мятный поцелуй весны со льдом.

 

 

***
Меня уже те рощи позабыли,
где я брела в цветах своей мечты.
Но вот опять весна, и снова всплыли
воспоминаний нежные цветы.

 

Весёлый воздух родины и леса!
На радуге, на солнце, на крови
взойдут слова сладчайшего замеса
и расцветут в садах моей любви.

 

Там сквозь снега деревья прорастают
и облака целуют их слегка.
Там ждёт тебя душа моя простая,
как лес и поле — первого цветка.

 

Пускай земля омоется любовью,
оденет всё вокруг в цветастый шёлк.
Я ставлю те букеты в изголовье,
чтобы подольше было хорошо.

 

 

 

* * *

"Весна" Боттичелли, "Весна" Боттичелли,
летящие линии в солнечном теле,
струящийся, плавный, томительный танец,
шары золотые, хитонов багрянец.

 

О чудо чудес, "боттичелиев контур",
мазок, убегающий вдаль к горизонту.
В изломах материй и складках капризных –
сознание хрупкости, зыбкости жизни.

 

В изменчивых лицах мадонн Боттичелли
есть то, что мы втайне от жизни хотели,
всё то, что пленяет нездешнею властью –
пронзительно-чёткая формула счастья.

 

 

***
Мне весна эта — не по чину.
Неуместны дары её,
словно нищему — капучино
иль монашке — интим-бельё.

 

Не просила её грозы я
и капелей её гроши.
Ледяная анестезия
милосерднее для души.

 

Я привыкла к зиме-молчунье,
её графике и бинтам.
Но куда-то опять лечу я,
неподвластное всем летам.

 

«О весна без конца и без краю!»
Только что мне в её раю,
если я уже умираю,
если я уже на краю.

 

Ну куда же с посконной рожей
в этот тесный цветной наряд?
Как травинка, асфальт корёжа,
рвусь в небесный калашный ряд.

 

Лето

 

 

 

***
 Это счастье далось мне с кровью.
Трепетали ресницы трав,
ветер встрёпанный бесконтрольно
демонстрировал дикий нрав.

 

И прижались тела и души,
как у Бога в одной горсти,
околесицу леса слушать
и такую же вслух нести.

 

Хлынул на плечи тёплый ливень,
выжег радугой всё дотла.
Я такою враздрыг счастливой
никогда ещё не была!

 

И запомнила день-виденье,
замечательный и большой.
Окончательность совпаденья
с самой близкою мне душой.

 

 

 

***
Последние взгляды лета
ловлю влюблённо.
Сыграет мне флейта леса
ноктюрн зелёный.

 

Пока ещё холод редок,
но блёкнут краски.
Скажите же напоследок
хоть слово ласки.

 

 

 

***
Простите, сорняки и лопухи,
трава моя, душа моя живая.
Из вас могли бы вырасти стихи,
а я вас беспощадно вырываю.

 

Как с поля вон дурной травы пучок -
из сердца вон, раз глаз уже не видит.
Пуста земля и на душе — молчок.
Зато никто уж больше не обидит.

 

 

***
Забытый плёс. Застывший лес.
Не верится, что было лето.
Опять повеяло с небес
порывом сердца несогретым.

 

Непроницаемый покров.
Хоть ручкой проколи бумагу –
не заменить чернилам кровь,
её живительную влагу.

 

И, целомудренно-мудры,
в полярном отрешенье круга
бездомные парят миры,
не обретённые друг другом.

 

 

***
По пальцам листья перечти.
В прогалах просинь. Или проседь?
А лета не было почти.
Вслед за весною сразу осень.

 

Весна цветеньем наврала,
плоды неловко бились оземь.
А лето Лета погребла.
Но у меня в запасе осень.

 

Осень

 

 

 

***

Осенний лист упал, целуя землю.
Деревьев целомудренный стриптиз...
И все мы занимаемся не тем ли,
в какие мы одежды ни рядись?

 

Я изучаю ремесло печали,
её азы читаю по складам.
Усваиваю медленно детали
того, что неподвластно холодам.

 

Того, что неспособны опровергнуть
хорал ветров и реквием дождя,
того, что учит: если очень скверно,
ты улыбнись, навеки уходя.

 

Я приглашаю Вас на жёлтый танец,
прощальный вальс в безлиственной тиши.
И не пугайтесь, если Вам предстанет
во всей красе скелет моей души.

 

 

***

О концерт листопада, листопадный спектакль!
Я брожу до упаду, попадая не в такт
этой азбуке музык, попурри из надежд,
изнывая от груза башмаков и одежд.

 

Смесь фантазии с былью, холодка и огня, -
листопадные крылья, унесите меня
вихрем лёгкого танца далеко-далеко,
где улыбки багрянца пьют небес молоко.

 

***
Нa деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.

 

Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я.

 

Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни,

 

мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства.

 

Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти.

 

То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов.

 

Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.

 

 

***
Осень в душе и очки на носу —
я уж давно их по жизни несу.
Что ещё к этому могут добавить
морось и темень в девятом часу?

 

Всё-таки лета ушедшего жаль.
Мёртвые листья уносятся вдаль.
Катятся годы и хмурятся своды,
и умножают печаль на печаль.

 

 

 

* * *
Я осень люблю и в природе, и в людях,
когда успокоятся жаркие страсти,
когда никого не ревнуют, не судят,
и яркое солнце глаза уж не застит.

 

На кроткие лица гляжу умилённо,
их юными, дерзкими, детскими помня.
А жёлтые листья красивей зелёных,
и лунная ночь поэтичнее полдня.

 

 

***
Средь облетевшего и голого,
заиндевевшего едва,
природа поднимает голову
и шепчет: «Я ещё жива!»

 

Жива – назло унылым мистикам,
пугавшим полночью часам,
покуда хоть единым листиком
ещё стремится к небесам.

 

И я, над рощей сиротливою
следя полет нездешних Сил,
учусь у ней, как быть счастливою,
когда на это нету сил.

 

 

***
Ничего не ждут уже, не просят
на последнем жизни этаже.
Неба просинь заменила проседь.
Это осень подошла к душе.

 

Город гол и сер, как дом аскета.
Вечер стылый. Сердце растоплю.
Жизнь свелась к одной строке анкеты:
Родилась. Любила и люблю.

 

Узкий круг привычного пространства.
Шелест книг в домашней тишине.
Не хочу ни празднеств и ни странствий.
Всё что нужно мне — оно во мне.

 

Радоваться, что ещё живые.
Пробовать вино и сыр дор-блю.
Говорить неловко, как впервые,
это слово тёплое «люб-лю».

 

 

 

***
Золотая моя природа!
А зима уже на носу.
Словно перекись водорода,
обесцветит твою красу.

 

Обессмертит твои творенья
в изваяниях снеговых,
затушует твоё горенье,
заморозит живой порыв.

 

Не меняй же своё обличье
на величье, безгрешья спесь.
Будь неприбранной, пёстрой, птичьей,
замарашкой, какая есть.

 

Расстилай лоскутный ковёр свой,
дли роскошную нищету.
Не спеши в это царство мёртвых,
в эту звёздную мерзлоту.

 

 

***
Когда наступает осень –
тепла отступает власть.
– Как жизнь? – при встрече он спросит.
– Спасибо. Не задалась.

 

Как стук отдалённой трости –
всё ближе грома стихий.
– Как жизнь? – однажды Он спросит. –
И я предъявлю стихи.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/274207.html

Начало здесь

 

Возвращение к себе

 

Однако солнце уже высоко, пора возвращаться. По уже проторённому маршруту, но в обратном порядке: Сапёрная, 2-ая Дачная, Вишнёвая, 1-ая Дачная... Идём по моей излюбленной боковой аллее.

 

 

Выходим из Ленинского района.

 

 

Пересекаем границу с Кировским, которая проходит вот по этой дороге.

 

 

Светофоры меня любят: как ни подойду — всегда зелёный. И в этом тоже — мне всегда зелёная улица!

 

 

Перешла дорогу — и вот я в родном Кировском. Чур-чур я в домике!

 

 

Теперь посмотрите налево, пожалуйста. Вы видите на той стороне улицы мужской клуб «Зажигалка» и мебельный салон «Море мебели».

 

 

Сто раз ходила мимо, но ни разу там не была. Ну, в мужском клубе — понятно, а в «Море мебели»... тоже, впрочем, понятно.

 

 

 

 

 

«Море мебели», «море мебели» -
магазинчик есть за углом.
В меру музыки, в меру дебили -
фразу пробую на излом.

 

Пусть останется он неведомым -
морем небыли и туфты -
«Море мебели», «Море мебели», -
мне хватает моей тахты.

 

Но звучит, как перпетуум мобиле -
стоит мимо опять пройти:
«Мо-ре ме-бе-ли», «Мо-ре ме-бе-ли» -
не зайду я к тебе, прости.

 

Тонет в шёпоте, тонет в лепете,
манит ликом средь образин -
«Море мебели», «Море мебели» -
неопознанный магазин.

 

Справа по пути - «Эльдорадо», о котором я уже упоминала.

 

 

 

Солнца луч проблеснёт в тумане
и уйдёт в облака, скользя.
Жизнь – витрина, блестит и манит,
только взять ничего нельзя.

 

Мне не выиграть по билету,
не пристать к другим берегам.
Неудача бежит по следу
и прислушивается к шагам.

 

Чтобы сбить негодяйку с толку,
я схвачу по пути такси
и петлять буду долго-долго
по раскисшей весной грязи.

 

Обведу её вокруг пальца...
Но опять она тут как тут!
Говорит: «Не зарься, не пялься.
Ничего тебе не дадут».

 

Это моё дополнение к известному: «Не верь, не бойся, не проси».

Но вот мы и на 1-ой  Дачной. Переходим дорогу.

 

 

Тут извечный базарчик — очень удобно, в двух шагах от дома. Теперь нам направо. Проходим мимо берёзовой аллеи.

 

 

Тут есть моя любимица — Моя берёза.

 

 

Внешне вы её не отличите от других берёз этой аллеи. Но для меня она — как для маленького Принца его роза — особая, единственная. Тут есть один секрет: берёза стоит рядом с фонарём. И вечером, когда он загорается, она превращается из золушки в прекрасную фею.

 

 

***
Любимое дерево звали Берёза.
Был вечер декабрьский жемчужен и розов.
И я, проходя, замерла на пути.
Снежинок кружилось над ней конфетти.

 

В мерцающем свете фонарного снега
такая была в ней небесная нега,
и лёгкие нити белесых волос
летели, хотели, чтоб ветер унёс.

 

Я что-то шептала рифмованным словом,
она же – ветвей своих горьким изломом,
но обе шептали мы с ней об одном,
и вечер казался несбыточным сном.

 

А утром уже по-другому увиден
был облик её, по-дневному обыден,
сливаясь с четою таких же берёз.
Остался во мне он лишь облаком грёз...

 

Проходим Лесную улицу. Это тоже Моя улица.

 

 

Аллея улицы Лесной.
Там палисадничек резной
и травы по утрам в росе...
Она короткая совсем.

 

Каких-то метров тут пятьсот.
И нет особых тут красот,
и нет домов солидных.
Я здесь гуляю с Линдой.

 

Она так неказисто-хороша,
питаю к этой улочке я нежность.
Так выглядела бы моя душа,
когда б она имела тоже внешность.

 

Алея улицы Лесной,
зимою, летом и весной
куда ведёт она меня,
вдруг обрываясь у плетня?

 

 

Об этой улице у меня был рассказ «Невостребованный подарок» - о волшебном тополе в лучах фонаря.

 

 

Сейчас этого тополя уже нет. Он остался только здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post262755484/  И в моей памяти.

 

* * *
За углом берёза закадычная –
Словно от тоски моей таблетка.
Речь её прямая закавычена
Птичками, сидящими на ветках.

 

Вновь аллея эта в ноги бросилась,
Расстилая листьев одеяло.
Ива-плакса опростоволосилась,
 Все свои гребёнки растеряла...

 

А вот ива эта цела. Посмотрите, какая красавица.

 

 

Иногда мне кажется, это её волосы. («Простоволосые мои, мои трепещущие...») А иногда — что слёзы...

 

 

Я тоже ива по гороскопу друидов. Много о себе узнала из него. В обычные гороскопы не верю, а тут всё — в самую точку. И не только обо мне, обо всех родных и близких.

 

***
Улочки Саратова,
как вы уцелели,
подвигами ратными
как вас не задели? 

 

Мельничная,Солнечная,
за углом — Лесная,
а за ней — Цветочная,
дальше — Луговая... 

 

Словно лучик в прериях,
различимы еле -
тоненькой артерией
на могучем теле. 

 

Рядом с новостройками
вы как день вчерашний, -
с лужами, помойками,
живностью домашней, 

 

грядками, черешнями,
старой голубятней...
Всех витрин проспектошных
вы стократ занятней.

 

Здесь зимой — сугробища,
летом — половодье.
Но живут сокровища,
неподвластны моде, 

 

в этих ископаемых,
солнцем озаримых,
чудом обитаемых
улочках старинных...

 

На эти стихи была написана песня. Вот фрагмент моего вечера, где Надя Шаховская её исполняет (там она в конце: http://video.yandex.ru/external/461168602224149296...ko-natalia2014&cid=7  Как ей хлопали тогда! И весь зал стал подпевать.

 

 

Надя — очень талантлива, она часто выступает на моих вечерах.

 

 

 

Луговая, Мельничная...
Там луга и лето.
Там как Богом велено
обитать поэту. 

 

На моей же улице
нет, увы, колодцев.
Впору хоть зажмуриться -
так она зовётся. 

 

Не в лесных соцветиях -
кумачом горя:
«Пятидесятилетия -
о Боже! - Октября!»

 

Да, вот на такой улице я, увы, обитаю, с таким жутким названием. И вряд ли её когда переименуют, так же как «Октябрьское ущелье» или «Коммунистический тупик». Но улицы, как родину, не выбирают. 

 

Проспект с названием нелепым
«Пятидесятилетья Ок-
тября», где не единым хлебом
Живу я, женщина-совок.

 

 

Родной вяз, как всегда, стережёт мой подъезд и балкон.

 

 

На этом мы с вами расстанемся. Но ненадолго, ненадолго. Лишь до того времени, пока всё прочтёте. И откликнитесь. И если я пойму, что вам это не скушно, то позову вас на следующую прогулку. До скорой встречи!

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/273303.html

 

Начало здесь.

 

 

В этом сквере много клумб, цветников.

 

 

Но мне гораздо больше нравится, когда трава и цветы растут произвольно.

 

Люблю я глухие чащи –
не стриженные газоны,
где сердце стучит всё чаще,
всё дальше ума резоны.

 

Не сад за крутым забором,
не овощ манит на грядке,
а полчища дикой флоры,
где солнце играет в прятки.

 

 

Глядя на эти зелёные лужайки, мне как-то подумалось: вот она, моя зелёная улица. Другой в жизни не будет. Да и надо ли?

 

***

Не из числа отличниц или умниц,
не защищал меня бодливый рог.
И не было мне ни зелёных улиц,
ни скатертью — с соломкою — дорог.

 

Ни слов от дела, ни души от тела
не отделяла, получав голы.
Продалбливала лбом упрямым стену
и ранилась об острые углы.

 

Но всё ушло, отбыло, отболело.
Умолкли пушки в пользу соловья.
Я замечаю, как зазеленело -
вот улица зелёная моя!

 

И светофор встречает лишь зелёным,
как к перекрёстку я ни подойду -
подмигивает глазом умилённым, -
мол, проходи, сколь надо — подожду!

Теперь могла бы обойтись немногим -
зелёных нет, но хватит и рубля.
И скатертью мне стелется под ноги
младенчески зелёная земля.

 

 

Идём дальше. В городе жарко, но здесь тенёчек.

 

 

Доходим до автобусной остановки Сапёрной.

 

 

Моё любимое место сквера. Очень оживляет пейзаж этот очаровательный детский городок.

 

 

Таких по всему скверу разбросано много.

 

 

Пока городки необитаемы, детишки ещё спят. Вечером тут полно народу: дети, влюблённые, велосипедисты.  Шум, гам, воздух душный, лавочки все заняты. Я люблю скверы именно в эти ранние, девственные часы, когда чисто и пусто.

 

… Где новый день — как чистая страница,
а улицы нетронуто тихи,
и я прохожих утренние лица
читаю словно первые стихи.

 

Вот уже начинают появляться первые прохожие.  Правда, с "прочтением лиц" пока ещё сложно...

 

велосипедист

 

сборщица бутылок

 

выпивоха с бутылкой

 

парень с наушниками и мобилой

 

мужик с потрясной татуировкой на ноге

 

 

первый обитатель детского городка

 

мама показывает ребёнку храмик

 

 

Наступает время собачников.

 

 

 

А вот эта женщина уже не одна.

 

 

Прогулка с собакой — неплохой способ знакомства. Вот ещё одна пара, которая познакомилась только что благодаря этой собачке.

 

 

Собаки тоже хотят познакомиться. А им не дают.

 

 

 

- Не смейте снимать мою собаку! - окрысилась на меня женщина. Хотя собака была как будто не против, чтобы её снимали.

А вот эта - явно против.

 

 

Кажется, её даже собственная хозяйка боится.

 

 

Бесхозная собака. Наслаждается свободой.

 

***
  Мой сквер, я столько по тебе хожу,
  тебя как книгу старую листая,
  что, кажется, тебе принадлежу
  частицей человечье-птичьей стаи.

 

  Присаживаюсь на твою скамью,
  твоею укрываюсь пышной кроной.
  Давно меня здесь держат за свою
  деревья, клумбы, дворники, вороны...

 

Вот эта скамья, о которой я писала:

А вот моя любимая скамейка.
Аллейки убегающая змейка...

 

 

А вот та пышная крона, которой я укрываюсь от чужих глаз («Я вижу всех, меня никто не видит...»)

 

 

А это я.

 

 

Смотрю на вас «сквозь магический кристалл».

 

 

Мне нравится быть незаметной, растворённой в толпе прохожих. Это даёт свободу наблюдать, размышлять, разгадывать то, что видишь. Иногда мне кажется, что на мне шапка-невидимка (для этого и одеваюсь специально неброско, чтоб не бросаться в глаза). Чувствуешь себя как в Сети под ником — я всех вижу, меня никто. Свобода и уединённость.

 

И в затрапезной шапке-невидимке,
в которой не замечена никем,
сквозь города знакомые картинки
я прохожу беспечно налегке.

 

Не прохожу – скольжу бесплотной тенью,
ступенек не касаясь и перил,
не приминая травы и растенья,
не отражаясь в зеркале витрин.

 

Грань между тем и этим светом стёрта.
Никто нигде не нужен никому.
Как мир живых похож на царство мёртвых,
но это всё неведомо ему.

 

Я вижу всех – меня никто не видит.
Как странно хорошо идти одной,
неуязвимой боли и обиде,
неузнанной, незванной, неземной.

 

Впрочем, вот эти пожилые дамы меня всё же заметили.

 

 

Разулыбались, приосанились.
- А что, мы такие красивые? - спросили вроде бы в шутку, но с тайной надеждой.
Ну, конечно же, да. Некрасивых людей не бывает. Важно лишь суметь их увидеть.

Вот эту пожилую трогательную пару встречаю здесь очень часто.

 

 

Ходят подручку, бережно поддерживая друг друга. Часто присаживаются на лавочки, беседуют о чём-то — именно беседуют, а не обмениваются дежурными репликами, как это обычно у столетних супругов, всё уже переговоривших. Они довольно старенькие, хотя по стройным фигурам этого не скажешь. Постеснялась сфотографировать в упор. Но, чтоб вы представили себе их отношение друг к другу, взгляните на эту картинку.

 

 

Когда вижу эту пару, вспоминаю чьё-то стихотворение, встреченное в Сети (диалог старых супругов):

 

ОНА:
Когда мне будет восемьдесят пять,
Когда начну я тапочки терять,
В бульоне размягчать кусочки хлеба,
Вязать излишне длинные шарфы,
Ходить, держась за стены и шкафы,
И долго-долго вглядываться в небо,
Когда все женское,
Что мне сейчас дано,
Истратится и станет все равно -
Уснуть, проснуться, или не проснуться.
Из виданного на своем веку
Я бережно твой образ извлеку,
И чуть заметно губы улыбнутся.

 

ОН:
Когда мне будет восемьдесят пять,
По дому буду твои тапочки искать,
Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,
Носить какие-то нелепые шарфы
Из тех, что для меня связала ты.
А утром, просыпаясь до рассвета,
Прислушаюсь к дыханью твоему,
Вдруг улыбнусь и тихо обниму.
Когда мне будет восемьдесят пять,
С тебя пылинки буду я сдувать,
Твои седые букли поправлять,
И, взявшись за руки по скверику гулять.
И нам не страшно будет умирать,
Когда нам будет восемьдесят пять...

 

Есть ли им уже столько? Возможно. Хотя, когда такой свет в лицах и в душах — возраста уже  не воспринимаешь. Вспомнились Миркина и Померанц, Лиснянская и Липкин...

А вот молодых влюблённых в этот ранний час мне не встретилось. Чтоб на такой же высокой духовной ноте... Но сохранилась фотография двухлетней давности, когда мне удалось подсмотреть настоящую мизансцену. Это было в ясный солнечный октябрьский день. Влюблённые встречались чуть не на каждом шагу.  

 

 

Но одна пара приковала моё внимание. Я шла за ними, как тать, с фотоаппаратом. Они были так полны собой, что никого вокруг не замечали.

 

 

Современный Ромео о чём-то страстно молил свою возлюбленную, в чём-то самозабвенно клялся или признавался. Он даже встал перед ней на колени. Слов я, конечно, не слышала, но и без слов всё было ясно. А сидевшая чуть поодаль одинокая девушка отвернулась, достала помаду и со вздохом стала красить губы. Возможно, и она такого же когда-нибудь встретит... Я назвала тогда эту фотографию «Двое и одна».
Интересно, что с ними произошло за эти два года? Нашла ли эта девушка себе пару? Соединились ли влюблённые? Или, как это теперь говорят, разбежались? Но даже если это и так, то вдруг им встретится когда-нибудь в Сети эта фотография?

 

 

Неужели ничего не дрогнет в душе? А вдруг — кто знает - она поможет им вспомнить свою любовь и вновь  обрести друг друга?

Но двинемся дальше. Люблю ходить вот по этой боковой, побочной аллее. Её ещё называют «собачьей тропой».

 

 

А вот уже открывается базарчик. То бишь вещевой рынок.

 

 

Здесь можно купить если не всё, то многое, и сравнительно недорого. Но мы туда не пойдём. Гулять так гулять, как говорит Розенбаум. Доходим до ещё одной облюбованной мной скамейке недалеко от Торгового, о которой я тоже писала:

 

Есть место у конца вон той аллеи,
где дерево растёт наискосок.
Люблю смотреть, как вечер там алеет,
ворона треплет брошенный кусок.

 

 

Эта берёза — что Пизанская башня, падает-падает, но никогда не упадёт.

 

 

В этом есть какая-то надёжность.

 

День в деревьях и в птицах над ними,
солнце щурится через листву.
Может, всё это боль мою снимет,
причастив к мировому родству.

 

А когда уж особенно метко
рок оставит следы кулаков –
мне протянет акация ветку,
как соломинку из облаков.

 

 

Окончание здесь

Начало здесь

 

 

У тоски моей взяв выходной, я шатаюсь по скверу,
что название носит проспекта «полста Октября».
Всё, что я ни увижу – легко принимаю на веру,
с каждым деревом встречным о вечном в пути говоря.

 

Могут мимо меня равнодушные двигаться лица,
могут струи дождя мне за шиворот литься пальто,
но не злиться я буду, а тихо любить и молиться,
чтоб однажды услышал и понял неведомо Кто.

 

Не гони меня, ветер, отсюда. Не каркай, ворона,
предрекая беду, над украденной крохой дрожа.
Ты – моя оборона, любовь. И не знает урона
отдающая всё до последней крупинки душа.

 

 

Скверы Рыжего

 

Должна признаться, что любить скверы меня научил Борис Рыжий.

 

 

 

Раньше я весьма скептически к ним относилась. По сравнению с лесом или хотя бы полноценным парком они казались мне неким суррогатом, муляжом. И я писала о сквере, по которому мне часто воленс-ноленс приходилось ходить:

 

О скверный мой скверик облезлый –
привет полновесному лесу!

Пустой сухостойный уродик –
приветик достойной природе!

Брожу среди кустиков редких –
привет вам, древесные предки!

О Муза, стишок этот тисни –
приветик всамделишной жизни!

 

Или даже так:

 

Этот сквер от слова скверна,
где торгуют фирмачи, –
дух базара, дух таверны,
перегара и мочи.

 

Вот алкашка спит на лавке,
бомж из бака что-то ест.
Далеко кошмарам Кафки
до отечественных бездн.

 

Не бренчать тебе на лире,
не сникать душе даров
в этом сквере, в этом мире,
самом скверном из миров...

 

А вот после стихов Рыжего совсем другими глазами увидела городские скверы. Он часто бродил там, сначала в челябинских, потом в свердловских.

* * *
В провинциальном городке,
когда в кармане ни копейки,
с какой-то книжечкой в руке
сидишь и куришь на скамейке...

 

 

* * *
Особенно когда с работы,
идя, войдешь в какой-то сквер,
идешь и забываешь, что ты
очкарик, физик, инженер,
что жизнь скучна, а не кошмарна,
что полусвет отнюдь не мрак,
и начинаешь из Верхарна
Эмиля что-то просто так
о льдах, о холоде — губами
едва заметно шевеля,
с его заветными словами
свое мешая тра-ля-ля...

 

 

 

***
Я осенью люблю гулять один.
В пространстве и во времени есть место,
что геометрией своей подобно
простейшей геометрии души.
И вот мой сквер, моя подруга осень...

 

 

Это было место, в котором человек остаётся наедине с собой. Возвращается в прошлое, грезит о будущем, размышляет о том, что будет после него...

.

* * *
Я по снам по твоим не ходил
и в толпе не казался,
не мерещился в сквере, где лил
дождь, верней - начинался
дождь (я вытяну эту строку,
а другой не замечу),
это блазнилось мне, дураку,
что вот-вот тебя встречу...

 

 

***
Два фонаря оплакивают лето.
Кусты рябины. Влажная скамья.
Любимая, до самого рассвета
побудь со мной, потом оставь меня.

 

А я, оставшись тенью потускневшей,
еще немного послоняюсь тут,
все вспомню: свет палящий, мрак кромешный.
И сам исчезну через пять минут...

 

 

***
Осенью в старом парке
листик прижат к плечу.
Ах, за Твои подарки
я еще заплачу...

 

 

 

***
Я умру в старом парке
на холодном ветру.
Милый друг, я умру
у разрушенной арки.

 

Чтобы ангелу было
через что прилететь.
Листьев рваную медь
оборвать белокрыло...

 

***

Когда в подъездах закрывают двери
и светофоры смотрят в небеса,
я перед сном гуляю в этом сквере,
с завидной регулярностью, по мере
возможности - по полтора часа...

 

В одних и тех же брюках и ботинках,
один и тот же выдыхая дым.
Как портаки на западных пластинках,
я изучил все корни на тропинках.
Сквер будет назван именем моим...

 

 

Цитировать его могу бесконечно!
Помню, когда в 2002 году впервые открыла для себя Рыжего, я ходила как во сне, всюду шепча его строки. И пыталась представить себе, как выглядели аллеи, которыми он бродил, каким был этот сквер, который, я уверена, когда-нибудь в самом деле будет носить его имя, хотелось поехать туда и побродить в тех же уголках, сличая их топонимику с его строчками.
Может быть, когда-нибудь мне удастся это осуществить, и тогда я напишу совсем другой пост — о прогулках с Рыжим. (По аналогии с «Прогулками с Пушкиным»). А пока — приглашаю вас побродить со мной — в саратовском сквере, к которому я с годами привязалась, как к родному человеку, и с которым хочу вас сегодня познакомить.  Итак, в путь!

 

 

1-ая  Дачная

Начинается мой каждодневный маршрут обычно здесь, на 1 Дачной.

 

 

Подходим к трамвайной остановке.

 

Ружьё судьбы висит над головой,
чтоб выстрелить однажды неудачно.
И Аннушка с бутылкой роковой
спешит на остановку Первой Дачной. -

 

так я написала однажды, а другие обитатели 1 Дачной эти строчки запомнили и процитировали мне на моём вечере. Было приятно. Несмотря на мрачный подтекст.

Переходим дорогу, поворачиваем направо. Проходим мимо «Эльдорадо», где есть всё для дома, для гостей, для души, но слишком дорого. Посему заходить не будем.

 

 

Живу я в Кировском районе, вернее, на самой его границе. Вот эта дорога разделяет его с Ленинским.

 

 

Сворачиваем в сквер.

 

 

Собственно, сквер этот начинается гораздо раньше, на Стрелке, но в обратную сторону мы прогуляемся в следующий раз. А сейчас двинемся дальше.

 

 

Люблю это место: пышные пионы, роскошные липы, жёлтые акации.

 

 

Загазованная шумная магистраль остаётся где-то за чертой ограды. Можно перевести дух.

 

 

Сквер — ещё не лес, и даже не парк, но уже и не совсем город. Этакая золотая середина между ними. В этом его прелесть.

 

  Не там, не здесь, а где-то между
  жду, как гирлянды фонарей
  зажгут во мне огни надежды,
  и мир покажется добрей.

 

  Намёки ангелов так тонки,
  так звонки птичьи голоса.
  В колясках детские глазёнки
  впервые видят небеса.

 

 

 

  Вплету в венок кружащих улиц
  цвет своих глаз, волос, одежд
  и затеряюсь среди умниц,
  упрямиц, модниц и невежд,

 

  чтоб притвориться, раствориться
  в водовороте бытия
  и стать счастливою частицей
  чего-то большего, чем я.

 

Это тоже было написано в сквере, на ходу. Здесь лучше всего дышится, думается и  пишется.

 

 

Тихое утро субботнего майского дня. Начало восьмого. Народу ещё никого. Все на дачах.

 

 

Ещё совсем свежо и рано.
По смутным улицам спешить...
Ночные затянулись раны,
и кажется, что можно жить.

 

Игра света и тени. Жара ещё не вступила в свои права, а прохлада пока их не уступила.

 

Вишнёвая

 

Подходим к Вишнёвой улице. Помните, у Юрия Антонова: «Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную, и на Тенистой улице я постою в тени. Вишневые, Грушевые, Зеленые, Прохладные, как будто в детство давнее ведут меня они».

 

 

Одна из достопримечательностей Вишнёвой улицы — пивбар с несколько странным названием «Усталая лошадь».

 

 

Что хозяева хотели этим названием сказать? Что все, зашедшие сюда  «усталые люди Светлую жизнь себе обрели»? (« Девушка пела в церковном хоре...»)Что здесь пьют как лошади?

 

 

У меня же оно ассоциируется с названием известного фильма: «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?». Правда.

 

  Нa деревьях осенний румянец.
  (Даже гибель красна на миру).
  Мимо бомжей, собачников, пьяниц
  я привычно иду поутру. 

 

  Мимо бара «Усталая лошадь»,
  как аллеи ведёт колея,
  и привычная мысль меня гложет:
  эта лошадь усталая – я. 

 

  Я иду наудачу, без цели,
  натыкаясь на ямы и пни,
  мимо рощ, что уже отгорели,
  как далёкие юные дни, 

 

  мимо кружек, где плещется зелье,
  что, смеясь, распивает братва,
  мимо славы, удачи, везенья,
  мимо жизни, любви и родства. 

 

  Ничего в этом мире не знача
  и маяча на дольнем пути,
  я не знаю, как можно иначе
  по земле и по жизни идти. 

 

  То спускаясь в душевные шахты,
  то взмывая до самых верхов,
  различая в тумане ландшафты
  и небесные звуки стихов. 

 

  Я иду сквозь угасшее лето,
  а навстречу – по душу мою –
  две старухи: вручают буклеты
  с обещанием жизни в раю.

 

Таких буклетов у меня накопилось уже множество: читать не хочется, выбросить неловко. Вот и в этот день подошла одна дама, желающая открыть мне истину.

 

 

 

- Я пантеист, - сказала я женщине. Та отшатнулась. Почему их всех так пугает это слово?

- Это учение, отождествляющее Бога с природой, - пояснила я.
- Вы любите природу? - спросила она осторожно после минутного замешательства.
- Можно сказать и так, - не стала я вдаваться в философские толкования.
Женщина, знающая истину, покачала головой и пошла дальше в поисках новой заблудшей души.

Ещё одна достопримечательность и гордость Вишнёвой — вот этот очаровательный храмик.

 

 

Вернее, макет старого православного храма Саратова. Таких в этом сквере несколько. Вот ещё один, на 2 Дачной.

 

 

А чуть дальше, на Сапёрной — макет мечети.

 

 

 

Но я забежала вперёд. Пока мы ещё только подходим ко 2-й Дачной.

 

 

 

2-ая Дачная

 

Эта кормушка провисела здесь с зимы и сейчас имеет уже не такой нарядный вид.

 

 

Всю зиму я на неё любовалась, мысленно благодаря чьи-то умелые ручки.

 

 

Чуть поодаль — напротив ДК «Кристалл» - ещё одна кормушка.

 

 

Но главное здесь не она, а само дерево, на котором эта кормушка висит.

 

 

Это акация причудливой формы.

Её ствол искривлён и вывернут так, что напоминает некий иероглиф.

 

 

Что-то вроде скрипичного ключа. Поразительное дерево.

Люблю разглядывать лица деревьев,
жесты их рук, искривлённые станы...
Слушать их шелест, юный и древний,
я не устану, не перестану.

 

Разгадывать, кем они были раньше,
пока не взяла их земля сырая.
В шёпоте их не услышишь фальши.
Кажется, я и слова разбираю...

 

***
Как красивы деревья – все, без исключения,
даже голые, высохшие и искривлённые.
В них дремучая прелесть и тайна свечения –
будь то жёлтые, белые или зелёные.

 

Как причудливы эти летящие линии,
устремлённые в небо обетованное,
меж ветвей оставляя лоскутики синие,
чтобы ими мне душу залатывать рваную.

 

 

На 2-ой Дачной из сквера виден на другой стороне проспекта  ОАО «Тантал».

 

 

Когда-то мы с Давидом там работали.

Вот здесь мы в 90-е выгружаем новую аппаратуру для заводского ДК «Кристалл».

 

 

С 1960 по 1993 год «Тантал» возглавлял  Г. А.Умнов.

 

 

 

Им был построен ДК «Кристалл» - заводской клуб, где работали кружки, проводились вечера, в обеденный перерыв рабочие бесплатно могли насладиться выступлениями известных артистов, писателей, поэтов.

Возглавлял ДК брат Олега Янковского Николай Янковский, благодаря которому Олег Иванович был нашим частым гостем вместе с другими артистами Ленкома.

 

 

 

Так выглядит это здание сейчас. Теперь там какие-то магазины, банки, точно не знаю.
ДК наш был запродан новым русским в лихие 90-е (в лице миллиардера Скорынина). Там по проекту новых хозяев вместо вечеров поэзии, лекций, концертов, встреч с артистами и писателями должны были появиться казино, варьете, стриптиз-бар, рулетки, биржи, где тусовалась бы всякая нечисть и нормальным людям уже не было места.

 

 

Мы с Давидом боролись, сколько  могли, но силы были неравны. Об этом тоже есть в стихах:

 

«Купите Дворец!» — объявленье гласит.
Глазам и ушам я не верю.
Но вот уж другая табличка висит,
и стражники встали у двери.

 

Как будто плевок получили в лицо!
Здесь были концерты и встречи,
а нынче тут место для сходки дельцов,
свершающих сделки под вечер.

 

Теперь варьете тут. И сцена дрожит.
И девочки гладки и прытки.
Дешёвая музыка их ублажит,
а к ней — дорогие напитки.

 

Там каждый фирмач, толстосум и гурман
в любви одноклеточной страждет.
Им видится мир, как огромный карман,
который наполниться жаждет.

 

Когда-то мы строили этот ДК...
Но всё это рухнуло разом.
И храмы культуры идут с молотка,
и небо не сверзнется наземь!

 

Ау, диссиденты! Молчите, увы.
Нет надобы в вашей прослойке.
Вам так и не дали поднять головы
ещё на заре перестройки.

 

Мы мнили: свобода! И мир новизны,
как только могли, приближали.
Но вместе с империей обречены
и рынком невольничьим порабщены,
мы вихрем истории снесены
и занесены на скрижали.

 

Больная тема... Кого она интересует — отсылаю к своим дневникам перестроечных лет, в частности, к этому фрагменту: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post290133475/

 

Не звонят колокольчики слова.
Наступила глухая пора.
Мы живём не под шелест вишнёвый -
под уверенный стук топора. 

 

Этих белых одежд им милее
вызывающий блеск от-кутюр.
Детский лепет цветка одолеет
торжествующий шелест купюр. 

 

Роковая судьбы неизбежность -
сад души, обречённый на сруб.
И моя старомодная нежность
запоздало срывается с губ. 

 

Что любили - в утиль обратили,
подменили и облик, и суть.
Победили они, победили
и ногой наступили на грудь. 

 

Гром литавр раздаётся победный.
Но в фальшивящем звуке альта
не "победный" мне слышится - "бедный",
не "победа" звучит, а "беда". 

 

Под удары дикарского бубна
будут жить, набивая суму,
забывая родимые буквы,
вопреки доброте и уму. 

 

Наш силы неравны, неравны,
против зла - беззащитность души
и бесправная голая правда
против сытой нахрапистой лжи. 

 

Но опомнится всё и очнётся
в неизвестном доселе году.
Тихо ветка в окне покачнётся,
отведя как рукою беду. 

 

Словно после глубокого вдоха
утро в ухо прошепчет: пора...
И начнётся другая эпоха -
без лопахинского топора.

По инициативе Умнова сажали и эти тополя.

 

 

Вообще все тополя по проспекту 50-летия Октября были посажены Умновым.

 

 

Это то, что сохранит добрую память о нём.  Хотя личность, конечно,  была неоднозначная.

 

 

Когда-то Давид писал ему диссертацию.

 

 

А попробовал бы не написать!

Об Умнове можно прочитать в википедии, в юбилейных статьях чиновников, но то, что я рассказала о нём в своём дневнике перестройки, писавшимся по горячим следам, вы не прочтёте нигде: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post290630288/ («Чардымский жерех»).

 

 

Прошлым летом на 2-ой Дачной  напротив "Тантала" в сквере поставили бюст Умнову.

 

 

К сожалению, от голубиного помёта не застрахован ни один памятник.

В тот день я наблюдала забавную сценку: какая-то старушка, подойдя к бюсту бывшего гендиректора, стала истово креститься на него, то ли сослепу, приняв за храмик, то ли по привычке креститься на всё, что не движется. Жаль, я не успела это заснять. Но саму старушку я всё-таки запечатлела, пойдя за ней следом. Вот она притулилась на лавочке.

 

 

Подойдём поближе.

 

 

Бедная бабушка считала жалкие медяки. Вспомнились свои старые строчки:

 

Старушка шептала, копейки считала.
Совсем ей немного на хлеб не хватало.
Я быстро ей сунула денежку в руку,
чтоб только не видеть старушечью муку...

 

 

И никто им не поможет: ни Умнов, ни Бог, ни царь и не герой.

Идём дальше...

 

Продолжение здесь

 

 

 

 

 

больничные записки

 

Начало здесь

 

Началось всё это ещё год назад, когда Давид, едва оклемавшись после тяжёлого гриппа, вызвался утром пойти в магазин. Магазин был во дворе, я легкомысленно его отпустила. Придя минут через 15 и аккуратно поставив сумку в прихожей, он рухнул. Приехала скорая и тут же увезла Давида с подозрением на инсульт. Я, конечно, поехала с ним.
Врач с ненавистью в глазах и с металлом в голосе долго орала на нас в коридоре за всякие прегрешения: что не было с собой амбулаторной карточки («надо держать дома, а не в поликлинике!», в то время как там утверждают обратное), что не взяли с собой кардиограммы скорой (а нам её и не дали, но зачем не потребовали!), всячески давая нам понять, какие мы недотёпы и как тут не ко двору.
Нас отвели в какую-то комнатушку с кушеткой и велели Давиду лежать до приезда другого врача из другой больницы, которая должна была поставить ему точный диагноз. Но первая врачиха уже была убеждена, что у Давида инсульт, причём в самой что ни на есть опасной форме, ибо стоило мне выйти из этой кушеточной и подойти к ней с каким-нибудь вопросом, как она начинала вопить, чтоб я не смела отходить от него ни на минуту, т. к. он «может впасть в кому» и я буду в этом виновата. Напугав меня до смерти, не давая высунуть нос наружу, сама она уютно расположилась с товарками за столом и прихлёбывала чай с чем-то вкусным, изредка гаркая в нашу сторону, чтоб не мешали.
Мы с Давидом устали, тоже хотели есть, дома ждала невыгулянная Линда, сидеть в этой клетке третий час было уже невмоготу. Давид уверял, что он уже оклемался, но его никто и слушать не хотел. «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Наконец приехала врач-арбитр — молодая, лихая, самоуверенная. Она сходу осмотрела Давида, попросила вытянуть руки, дотронуться до кончика носа, спросила, какой сегодня день и час и, удовлетворённая результатами опроса, решительно заявила, что никакого инсульта у больного нет. Мы, измученные многочасовым сидением, с радостью бросились собирать сумки. Но не тут-то было! Первая врачиха не могла допустить, чтобы так бесславно был попран её диагноз, и вцепилась в Давида мёртвой хваткой. Она тут же поставила его в «позу Ромберга», возликовав, что он-таки оказался в ней неустойчив. Но вы попробуйте сами встать в эту позу: поставить ноги на одну линию по типу «пятка впереди стоящей ноги примыкает к носку сзади стоящей стопы».

 

 

Так только манекенщицы на подиуме ходить могут.

 

 

Да и то падают.

 

 

 

Я попробовала и тоже чуть не навернулась.
- А Вы нас не интересуете! - шикнула на меня врачиха.
Но самое-то главное, что Давид их тоже не интересовал. Эскулапки ожесточённо спорили друг с другом, инсульт это или нет, сыпали десятками терминов, побивая друг друга эрудицией, но не ответили ни на один мой вопрос о том, как нам быть дальше, как лечиться, что принимать.
- Это вам любой врач скажет, - отмахнулись они от меня, как от мухи.
Тем временем их научный диспут затянулся до девяти вечера. Мы взмолились:
- Отпустите нас, мы пойдем. Вы уж тут без нас доспорьте...
- Никуда вы не пойдете! Вас никто не отпускает. Сейчас поедем в Первую Советскую.
Не в силах договориться, они решили  нас везти к третьему арбитру. Ехали долго, на другой конец города. По дороге мы с Давидом сделали ещё одну попытку сбежать, но безуспешно. Конвой сидел слева и справа.

 

 

Никого не заботило, как мы будем добираться оттуда ночью. Казалось, что если у Давида и не было инсульта, то теперь он непременно случится от перенесённых измывательств.
Следующим арбитром оказался гомеопат, который слушал поочерёдно то одну, то другую сторону, дипломатично поддакивая обоим. Я, безуспешно пытаясь встрять, приставала к нему с просьбой назвать хоть какие-нибудь лекарства, и он написал мне наконец на коленке два наименования. Не дослушав конца учёного спора, мы наскоро подписали отказ от госпитализации и вырвались за ворота. Я вызвала такси — хорошо, догадалась взять деньги — и мы уже ближе к полночи были дома. Давид был так измучен перенесённым «лечением», что от испуга снова туда попасть быстро пошёл на поправку.
Но через год приступ повторился, и уже с гораздо худшими последствиями. Сильные головные боли с частой рвотой и падение в ванной заставили вновь вызвать скорую.

 

 

 

Однако  теперь госпитализировать они не спешили, велев вызвать участковую.
- Если она сочтёт нужным, - тогда пусть вызывает.
Участковая однако не спешила. Я названивала в поликлинику, там удивлялись: «как, она ещё не была?». Наконец пришла, поздно вечером. Предложила вызвать скорую (рвота не прекращалась), но мы решили дождаться утра — что там делать ночью, всё равно никто смотреть не будет.
- Ну, как знаете. Тогда я утром приду.
Утро у неё началось после 12-ти дня. Мужу не становилось лучше. Участковая стала названивать в скорую, с сомнением поглядывая на Давида — достаточно ли болен для того, чтобы госпитализировать.  Оказывается, времена изменились, и теперь для этого с больным должно было быть что-то из ряда вон. Наш случай, видимо, на это ещё не тянул. На вопрос скорой по телефону, каков диагноз, врач, недолго думая, выдала: «Инфаркт мозга». Мы с Давидом в ужасе отшатнулись.
- Ничего-ничего, - успокоила нас она, так нужно, иначе не госпитализируют. Главное, чтоб забрали.
Скорая приехала через два часа (после двух моих дополнительных звонков). Вошли три бабы с чемоданчиком. Одна, самая крупная, с брезгливым хмурым лицом, с порога заявила, едва взглянув на Давида:
- Ну, инфаркта мозга тут явно нет...
 Я, испугавшись, что его не возьмут, оставив тут загибаться, стала перечислять симптомы, намеренно сгущая краски. Эскулапки, проделав с Давидом ряд манипуляций, наконец милостиво разрешили: «Собирайтесь». Чемоданчик с необходимым был у меня всегда наготове, как во времена арестов в сталинскую эпоху. Вернее, сумка. Однако по дороге с их стороны всё время звучало: «если вас оставят», «если вас госпитализируют», то есть подозрение в симулянтстве и сомнение в доброкачественности давидовой болезни висело над нами дамокловым мечом. Я с ужасом думала, как дотащу эту огромную сумку обратно вместе с Давидом, если его там не оставят. Но едва мы вошли в больничные двери — машина судьбы завертелась с молниеносной быстротой. Мужа осмотрели, погрузили на каталку и куда-то покатили, не дав нам даже попрощаться. Я бежала со своей сумкой и пакетом с едой следом, крича, что мне нужно с ним, донести, ему нельзя поднимать тяжёлого, но санитар, невзирая на мой стерильный халат и бахилы, не пустил в палату («карантин»!), подхватив сумки  и заявив, что донесёт сам.
- А как же мне узнавать о его состоянии?
Мне дали телефон палатного врача, по которому можно получить информацию, но,  как выяснится впоследствии, дозвониться по нему практически невозможно.
- На обходе. У больных. Вышла. И т. д.
Через полчаса мне позвонил Давид, сказав, что ему сделали компьютерную томограмму и он лежит в палате, но не может встать, т. к. узелок с одеждой, взятый санитаром, ещё не прибыл по назначению.
- Где мои тапки?! - сокрушался он. - Ботинки тоже унесли. Я не могу выйти.
Тапки были там же, где и всё, в сумке. А она, видимо, перекочевала куда-то не в ту палату.
Наконец после получасовой нервотрёпки сумка была найдена и Давид получил свои вещи.
Но это было только начало: цветочки. Ягодки были впереди.

 

Лечение-мучение

 

Чтобы лечиться в наших больницах, надо иметь железное здоровье. Давид, увы, его не имел. А за время лечения растрачивал и последнее. Лечение сводилось к тому, что Давиду ставили системы, в которые, видимо, добавляли чего-то лишнего, отчего у него резко подскакивало давление. После чего ему делали укол от этого давления, от которого оно падало. Ставили снова систему — и так далее, сказка про белого бычка.
Кормили — хуже некуда. Давид, избалованный моими блюдами, недоумевал:
- Я не понимаю, как можно так готовить кашу?! Я даже не могу разобрать, из чего она...
Все больничные обеды-завтраки-ужины он называл просто: «еда», т. к. дифференцировать их было весьма затруднительно: то ли каша-размазня, то ли суп-пюре, то ли не пойми чего с соусом, квашня какая-то, всё было неизменно похоже и одинаково невкусно.

 

 

Но даже за этой сомнительной едой надо было гоняться сломя голову, ибо её привозили откуда-то из другого корпуса, развозили по палатам и тут же увозили дальше, поэтому кто не успевал ухватить свою плошку, оставался ни с чем. Больным назначали процедуры, не считаясь с временем приёма пищи, это часто совпадало, и такие несчастливчики оставались голодными. Давид не был исключением. Дошло до того, что он поел все шоколадки, выданные мной ему для медсестёр, хотя в обычной жизни их не ел.

 

 

Когда я к нему приходила (мы встречались внизу у выхода, дальше не пускали из-за пресловутого «карантина», по-моему, выдуманного начальством для своего удобства), Давид то и дело нервно поглядывал на часы, боясь упустить свою законную порцию казённой еды. Я, конечно, приносила ему всякого вкусненького, но Давид обычно угощал соседей по палате (щепетильность не позволяла ему есть одному), и ему мало что оставалось.
Соседей по палате было восемь. С одним из них ему повезло: оказался с «Тантала», где мы с Давидом когда-то работали, к тому же поклонником поэзии, Давид читал ему мои стихи, от которых тот был в полном восторге, они часами беседовали, вспоминали общих знакомых. Но этот сосед, к сожалению, скоро выписался. С новым же Давиду не повезло: это был здоровенный мужик-инсультник, который падал каждую ночь с кровати и Давиду с его субтильным теловычитанием приходилось поднимать того с пола и тащить-укладывать обратно. Узнав об этом, я пришла в ужас:
- Ты что делаешь! У тебя же киста на почке! Ты что, забыл, что она может прорваться?! Тебе нельзя поднимать тяжестей! Зачем ты таскал этого бугая?
- Больше некому было. Все санитарки женщины, они его не поднимут.
- Но почему ты? В палате восемь человек!
- Они старые.
- А ты кто?! Молодой, что ли? Не забывайся!
Забывчивость Давида или, грубо говоря, возрастной склероз выражался в том, что он забывал, сколько ему лет, и продолжал вести себя как молодой: таскал непомерные тяжести, хватался с готовностью за то, что было ему уже не под силу, а когда юные девушки уступали ему место в автобусе, отшучивался и пытался с ними заигрывать, пока я его не толкала на уступленное место силой. (Тут вспоминается не совсем приличный анекдот о том, как один старичок со склерозом всё время забывал, что он уже выполнял в эту ночь свои супружеские обязанности и продолжал их исполнять снова и снова...)
- Но почему ты? - не унималась я. - У него что, никого нет?
- Есть жена и дочь. Но им пропуск не выписывают.
- Я дозвонилась до заведующей и попросила разрешить вопрос с пропуском. Лежачим их выписывали, несмотря на «карантин». Оказалось, что пропуск у жены с дочерью был. Они просто, видимо, не хотели дежурить ночью, и так отговаривались. А крайним оказывался Давид.
Инсультник был вдобавок хулиганом (или это болезнь так проявлялась): он дебоширил, скидывая всё с близлежащих тумбочек, пинался, матерился. Разбил давидову тарелку, швырнув её на пол.

 

 

Вряд ли это было к счастью. К голодным дням добавились бессонные ночи: падения-поднимания, буяния-утихомиривания.  Можно было подумать, Давид состоял у них на службе. Он похудел на 5 кг за время этого лечения. И потом, уже вернувшись в лоно родного очага, часто вздрагивал и вскрикивал, принимая спросонья спальню за больничную палату.

 

Оставь надежду

 

Выписывая Давида, врачи, не заморачиваясь особо с диагнозом, переписали его из  направления в больницу нашей участковой. Звучало это внушительно и угрожающе: «Инфаркт мозга».
Участковая, навестив Давида после больницы, заглянув в выписку, не смогла скрыть своей радости: «О-о, а диагноз-то мой подтвердился!»
- Что же тут хорошего? Лучше бы он не подтвердился, - проворчала я. Но она, по всему, так не думала.
В выписке было рекомендовано наблюдение Давида у ряда врачей. Через две недели я пришла к участковой, как договаривались, за направлениями. Но та почему-то всячески этому сопротивлялась.
- К гастрологу? Зачем Вы пойдёте к гастрологу? Я сама Вам скажу: не есть жареного...
- Да я сама знаю, чего не есть. Ему сказали проверить поджелудочную.
- К кардиологу? Зачем вам к кардиологу? Ну что она вам скажет?
- Как зачем? Вот тут у него написано: «аневризма аорты». Экстрасистолы какие-то нашли...
- Ничего страшного. У меня самой... Ну куда Вы его потащите после инсульта?
- Но ведь сказали: наблюдаться.
- А что они вам ещё скажут?
- Но ведь написано...
- А что они вам ещё напишут? Вы наивный человек! Вы должны представлять себе, что Вас ждёт.
Я обомлела.
- Нас всех когда-нибудь это ждёт. Я думала, наша задача всё-таки— как-то отдалить это, замедлить, помочь...
Она снисходительно усмехнулась:
- Вы далеки от реальности.

Да, наивны были те, кто писал: «Надежда умирает последней». Далеки от реальности. Над дверьми этого кабинета надо было начертать: «Оставь надежду всяк, сюда входящий». Или даже круче: «Умри ты сегодня, а я завтра». В стране, где президент призывает «мочить в сортире» врагов, эти лозунги звучали бы гораздо актуальней и органичней.

 

 

Эндоскопист-сексуал

 

Изнывая в многочасовых очередях к врачам, у которых было рекомендовано наблюдаться после больницы Давиду, я решила, не теряя времени даром, заодно провериться и самой. Даром что лет 15 сюда не заглядывала. Взяла талоны в те же кабинеты, что называется за компанию. Первым был визит к эндоскописту.
Спросив разрешение у очереди зайти в кабинет на минутку, я хотела лишь по-быстрому получить запись на завтра. Но врач гостеприимным жестом пригласил меня сесть напротив и игриво вопросил: «А что, красивые тоже болеют?» Я оглянулась недоумённо — кому это он, но за спиной сидели одни бабульки. Видимо, мне. Ответив кислой улыбкой на его пошлый комплимент, я изложила свою ординарную просьбу. Но врач не спешил со мной расставаться, как будто только меня и ждал. Выразив недовольство моей торопливостью, он вдруг наклонился к самому уху и, интимно понизив голос, проурчал: «Да что ж Вы так спешите... Какая шустрая. Запыхалась вся... А что, в постели тоже такая горячая?»
Вот это да! Я уж забыла, когда со мной так шутили. В обычной жизни с ответным словом бы не задержалась, а то и не только со словом, но тут руки у меня были связаны — мне у него предстояло делать ФГС, вести к нему Давида. И этот гад пользовался своей безнаказанностью, блудливо ухмыляясь.
- Ну что Вы такое говорите! Вы же врач, немолодой человек, как не стыдно, - пробормотала я. Взяв талон на ФГС, осведомилась, обязательно ли брать сменную обувь или можно обойтись бахилами.
- Без разницы. Вы же всё равно будете лежать, - сказал он со значением, подкрепив фразу фривольным жестом. Я невольно усомнилась в своей безопасности: ещё трахнет там на кушетке, когда буду в заморозке лишена дара речи — с такого станется. Дикость, конечно, но, может, я отстала от жизни, давно не лечась, и среди больных-врачей подобное обращение теперь — норма?
Дома со смехом рассказала Давиду. Он, тут же забыв про свою болезнь, возмущённо заявил:
- Чёрт знает что! Я пойду с тобой! Я тебя одну туда не пущу!
- Успокойся, сиди дома, сама справлюсь.

На другой день врач, усадив меня рядом, поизгалялся всласть. Взяв в руки карточку, прочёл про мою библиотекарскую должность, обычно ни в ком не вызывавшую интереса, и стал демонстрировать свою причастность к изящным искусствам:
- О, областная библиотека! Серебряный век! И каковы Ваши пристрастия? Каких поэтов любите?
- Там очередь ждёт. Как-то не к месту разговор, Вам не кажется? Вы меня вылечите сначала, а потом уж поговорим о поэзии. Мне сейчас как-то не до неё, - пыталась я отшутиться.
Врач поскучнел лицом. Повертев в руках мою амбулаторную карту, в которую я ни разу не заглядывала, покопавшись в ней, вдруг мстительно заявил:
- А Вы знаете, что у Вас язва?
- Впервые слышу. Мне никто этого не говорил.
 - Да-да, зарубцевавшаяся язва. И не одна...
О господи! Этого мне только не хватало! Но можно ли верить этому типу, у которого совсем не то на уме?
Он опять начал что-то спрашивать о моих пристрастиях в поэзии. Видимо, сам что-то пописывает. Какую-нибудь «дохлую томную лирику». («Говорит о мирах, половой истекая истомою»). Я с досадой сказала:
- Если Вам это так интересно — наберите меня в Интернете, там всё прочтёте.
Но что-то подсказывало мне, что не поэзия его интересовала. Эскулап огорошивал меня  вопросами, что называется, на грани фола:
- И давно Вы стали таких обольстительных форм?
- В смысле полнею? Да нет, не так уж.
- Щитовитка у Вас своя?
- А чья же? - поперхнулась я.
- А зубы? Волосы свои?
- Да какое отношение это имеет...
- А достоинства свои? - он нагло коснулся рукой груди.
Ну, это уж слишком!
Я вскочила. Он одёрнул меня окриком:
- Сядьте! Откройте рот! - брызнув туда какой-то гадостью. Я закашлялась. Будь он проклят! Я чувствовала себя как в гестапо на допросе.
Саму процедуру ФГС помню как в тумане. Я задыхалась, хрипела, у меня текли слёзы и слюни. Врач сладострастно ворковал: «Вижу, вижу Ваш хорошенький желудочек...»

 

 

В заключение заявил:
- Результаты через три дня. Но Вам лучше их не знать.
- Это почему? - опешила я.
- Вы очень мнительны. Начнёте думать...
- Там что... будет что-нибудь нехорошее?
- Ну, если доживёте до 100 лет — может, и будет. Но Вы не до-жи-вё-те! - отчеканил он со злорадством.
- Да я и не собиралась...
Врач напоследок ещё перечислил мне ряд болезней, которыми, по его мнению, я страдаю, сопровождая всё это отвратительными подробностями. Я вспомнила фразу слабонервного Бальмонта: «Ну почему я, такой нежный, должен всё это слышать?»

 

 

Лучше, действительно, не знать. Чем лечиться у такого.

 

Коррупция среди нас

 

Пока сидели с Давидом в очереди к врачу, я обратила внимание на плакат на стене, где объявлялось о решительной борьбе с коррупцией в стенах поликлиники и предлагалось сообщать об этих фактах по ряду указанных телефонов. Я ещё подумала — какая может быть коррупция в бесплатной поликлинике, где лечатся в основном пенсионеры, какую-такую корысть можно извлечь из их ничтожных зарплат и пенсий? Оказалось, можно. И в тот же день мы убедились в этом на своей шкуре.
Следующим был визит к кардиологу. Эта врач резко отличалась от предыдущих хамовитых,  нагловатых и непрофессиональных. Она внимательно слушала, понимающе кивала, быстро-быстро перебирала пальчиками на компьютере и вообще действовала успокаивающе на нашу измученную психику. Читая грозные давидовы диагнозы, выписанные ему в больнице, легко перебивала их своими:
- Ничего страшного... В пределах нормы... Это возрастное... Отлично... Пройдёт...
Мы с Давидом приободрились и распрямились, как сбрызнутые живой водой цветы. Значит, не так уж всё плохо. Хоть у этого врача...

 

 

- А вот холестерин повышенный. Я Вам выпишу лекарство. (Как потом выяснилось, холестерин у Давида был в пределах нормы, мы смотрели в интернете).
Мы купились на ласковый тон и чарующую улыбку эскулапки, и я впервые не перепроверила назначенный препарат в Интернете, а сходу, уже на обратном пути купила его в аптеке. Дома развернули снадобье и обмерли.
Зловещее название Торвокард, вызывавшее ассоциации со словами «травить», «рвота», «инфаркт миокарда», как-то сразу насторожило.

 

 

Инструкция к препарату подтвердила самые худшие опасения. Противопоказаний к этому статину было столько, что, казалось, выжить после них просто невозможно. Не от одного помрёшь, так от другого. А уж побочные действия препарата могли повергнуть в ступор и людей с самыми крепкими нервами. Мы с Давидом к таковым не относились. Судите сами:

Побочные действия препарата

Со стороны ЦНС и периферической нервной системы:головная боль, головокружение, астенический синдром, бессонница или сонливость, кошмарные сновидения, амнезия, парестезии, периферическая невропатия, эмоциональная лабильность, атаксия, гиперкинезы, депрессия, гиперестезия.

Со стороны органов чувств: амблиопия, звон в ушах, сухость конъюнктивы, нарушение аккомодации, кровоизлияние в глаз, глухота, повышение внутриглазного давления, паросмия, извращение вкуса, потеря вкусовых ощущений.

Со стороны сердечно-сосудистой системы: боль в груди, сердцебиение, вазодилатация, ортостатическая гипотензия, флебит, аритмия.
Со стороны системы кроветворения: анемия, лимфаденопатия, тромбоцитопения.

Со стороны дыхательной системы: бронхит, ринит, диспноэ, бронхиальная астма, носовое кровотечение.

Со стороны пищеварительной системы: тошнота, изжога, запор или диарея, метеоризм, гастралгия, боль в животе, анорексия или повышение аппетита, сухость во рту, отрыжка, дисфагия, рвота, стоматит, эзофагит, глоссит, гастроэнтерит, гепатит, печеночная колика, хейлит, язва двенадцатиперстной кишки, панкреатит, холестатическая желтуха, повышение активности печеночных ферментов, ректальное кровотечение, мелена, кровоточивость десен, тенезмы.

Со стороны опорно-двигательного аппарата: артрит, судороги мышц ног, бурсит, миозит, миопатия, артралгия, миалгия, рабдомиолиз, контрактуры суставов, боль в спине.

Со стороны мочеполовой системы: урогенитальные инфекции, периферические отеки, дизурия (в т.ч. поллакиурия, никтурия, недержание мочи или задержка мочеиспускания, императивные позывы на мочеиспускание), нефрит, цистит, гематурия, вагинальные кровотечения, маточное кровотечение, мочекаменная болезнь, метроррагия, эпидидимит, снижение либидо, импотенция, нарушение эякуляции.
Дерматологические реакции: алопеция, потливость, экзема, себорея, экхимозы, фотосенсибилизация.

Аллергические реакции: кожный зуд, кожная сыпь, контактный дерматит; редко — крапивница, ангионевротический отек, отек лица, анафилаксия, мультиформная экссудативная эритема, синдром Стивенса-Джонсона, токсический эпидермальный некролиз (синдром Лайелла).

Со стороны лабораторных показателей: гипергликемия, гипогликемия, повышение сывороточной креатинфосфокиназы, альбуминурия, повышение активности ACT, АЛТ.

Прочие: увеличение массы тела, гинекомастия, обострение течения подагры, повышение температуры тела...

 

Умереть — не встать! При одном прочтении этого адского документа человек с воображением может отдать концы.
Давид в ужасе отбросил смертельный препарат, замахав руками: «я не буду это пить!»
Я сама была в шоке. Боже мой, 640 рублей выбросили, лохи! И на что?! На собственную погибель! Может быть, можно будет сдать обратно? Хоть за пол-цены? Но грозный плакат на дверях аптеки о невозможности этого действа заставил отбросить последнюю надежду на спасение денег. Ну в самом деле, это ведь не обувь, которую, поносив неделю, можно обменять на качественную, или даже колготки, если не подошли, это ПРЕПАРАТ, который не для того всучили с такими ухищрениями, чтоб опомнившиеся люди его вернули, не дав на нём заработать «врачам-убийцам» (вспомнила термин сталинских времён. Сейчас его вполне можно было произносить без кавычек).

 

 

В памяти всплыла статья о том, что многие врачи поликлиник работают в доле с фармацевтическими кампаниями: те отчисляют им немалый процент за то, что выписывают их лекарства своим пациентам, и тут уже не идёт речь о том, насколько они действительно им нужны и насколько вредны, тут всё решает его величество рубль. Вот она, коррупция. И искать не надо.
Факты коррупции не заставляли себя ждать. На другой день я раскрыла ещё один «относительно законный способ отъёма денег у населения», которым грешил Бендер.

Врач-гастролог дала мне направление на узи. Но талон — подчеркнула она, - надо брать в другом корпусе поликлиники у заведующей. Казалось бы, зачем так сложно, если узи делалось на этом же этаже, почему бы ей не выписать талон самой? Э-э, нет, тут была продуманная до мелочей схема обогащения.
- Если будет много народу — Вы можете сделать его платно без очереди — вот в этом кабинете № 123. - Она жирно написала мне этот номер на обороте направления.
Мы с Давидом трижды были на этом этаже и я обратила внимание, что очереди на узи практически не было — ну, 2-3 человека, не больше.
- Ну, это вам повезло, - раздражённо сказала гастролог на моё недоумение.
И тут я вспомнила, как лет восемь назад, придя вот с таким же талоном, взятым «у заведующей» в нашем филиале, попала в жуткую толпу страждущих, там было человек 100, ну, может 50, очередь вилась аж на лестнице. Стоять в этой давильне потных тел в 30-градусную жару не было никаких физических сил, и тут подоспел спасительный призыв взять платный талон, дающий право пройти без очереди. Часть очереди, в том числе и я, не раздумывая, переметнулась туда, без сожаления расставшись с 320 рублями.  В то время как в другие дни кабинет узи практически пустовал. Но талоны на эти дни выписывались, видимо, своим или каким-нибудь нужным людям. Прочему быдлу надо было душиться в очереди либо платить. Третьего не дано.
Теперь мне стал понятен этот механизм, действовавший без запинки уже второй десяток лет. Талоны даются заведомо на один день огромному количеству людей, часть из которых, не выдержав мучений ожиданий, вынуждена отдавать свои кровные. Но тогда мы с Давидом были побогаче, у нас было своё издательство, сейчас времена изменились, приходилось считать каждую копейку. Я лихорадочно соображала, как же обойти этих бизнесменов от медицины, не дать себя облапошить. Попробовала взять талон в регистратуре, но не тут-то было: посмотрев на направление и записанный там номер кабинета 123 — условный пароль! - меня дружным хором отправили к заведующей. Я поплелась к ней, уже ничего хорошего не ожидая.
- Ближайший талон у меня только на 13 июня, - заявила та.
Это было лишь через три недели. Так долго ждать я не могла: устарели бы и анализы, и ФГС,  не говоря уже о том, что эти три недели я бы уже могла принимать какое-то лечение, а без узи оно могло быть лишь приблизительным.
- А пораньше?
- Нет.
Плюнув на её талон, я решила действовать своими средствами. На  другой день с утра пораньше отправилась на узи, не сомневаясь, что народу там не будет. Его и не было. Я была одна, не считая одного мужика, который быстро ушёл. Врач пригласил войти. Я показала направление, извиняющимся тоном посетовав, что талон мне предлагали слишком нескоро, мы уезжаем, не мог бы он принять меня сейчас.
- Не, без талона не положено, - отшатнулся он от меня, как от прокажённой.
Я ещё немного поканючила, но, поняв, что коррупцию не сломить, устало сказала:
- Ну, может, мы с Вами договоримся? Сколько?
- Ну, 150 хватит, - махнул он рукой.
Щедро. У меня, к сожалению, были только сотки. Сдачи он, разумеется, не дал.
Но всё-таки хоть120 рублей удалось сохранить для семейного бюджета.  С паршивой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, он, возможно, обо мне подумал тоже самое...

 

 

«Ничего страшного»

 

Это наиболее распространённый диагноз, который я слышала в свой и давидов адрес от самых разных врачей. Пройдя все круги ада и получив наконец вожделенную бумажку, в которой ожидаешь прочитать приговор либо надежду на спасение, натыкаешься на длинный ряд невнятных букв и загадочных иероглифов, разгадать которые мы не в силах,  и которые ни по компу набрать, ни знакомым продиктовать-посоветоваться, ибо всё это непереводимая игра слов. Когда Давид вышел из кабинета узи с такой вот непоняткой  в виде диагноза, мы, повертев сие так и эдак и не сумев ни прочесть, ни угадать, ринулись к эскулапке за разъяснениями, но её и след простыл. Когда же я позже попросила расшифрововать запись её коллегу, та меня «успокоила»: «Ничего страшного».
Этот же вердикт я услышала и в свой адрес от медсестры, вручившей мне результат ФГС.
- Что это? - ужаснулась я, увидев двустраничный перечень каких-то специфических терминов, в которых мне чудилось что-то угрожающее.
- Ничего страшного, - отмахнулась та.
- Но почему же это «ничего страшного» - на целых две страницы?
Пожим плечами. - Тоже довольно популярный и излюбленный у них жест.
Боже мой! Столько стояний в очередях, мучительных манипуляций, волнений и всё ради того, чтобы услышать эту фразочку? Так писали бы её одну крупными печатными буквами: «НИЧЕГО СТРАШНОГО», если все их хитроумные нагромождения словес и цифр сводятся в итоге лишь к ней. Ну, и добавили бы ещё два диагноза: «СТРАШНОЕ» и «ОЧЕНЬ СТРАШНОЕ», а уж что под ними скрывается — каждый больной домысливал бы сам в силу своего воображения и посильных знаний. К чему лишние слова, если они всё равно остаются для нас Terra Incognita?

 

Окулистка вырви глаз

 

Чтобы как-то различать врачей в своих заметках, я решила давать им прозвища, наиболее характерные для их сути. Это не всегда было легко, суть порой ускользала от определения. Но эту врачиху я определила сразу: «окулистка вырви глаз». Умри, Денис, лучше не скажешь!

 

 

Мы взяли с Давидом талоны на одно время с интервалом в 15 минут. Мой визит был первым.
Я хотела выписать себе очки для компа и для чтения.

 

 

Зимой, когда мои прежние сломались, мне было не до врачей, я пошла в аптеку и купила те, что были. Сначала не подошли, всё расплывалось, я обменяла на другие, вроде нормальные, хотя расстояние между глазами казалось слишком широким. Но в голове подспудно всё время держала — сходить в поликлинику, проверить зрение и выписать себе очки по всем правилам. И вот случай предоставился.
Врач - молодая девица, смазливая бойкая крашеная блондинка с конским хвостом, сразу дала мне почувствовать всю неуместность и назойливость моего визита. Узнав, что очки у меня есть, но я хочу какие-то другие, и в связи с этим ожидаю от неё неких действий, она, что называется, вышла из себя и больше уже туда не возвращалась.
- Что Вам надо, у Вас же есть очки! - возмущалась она.
- Но эти очки я просто купила в аптеке, а я бы хотела...
- Ну так что, что в аптеке! Там врачи, у них там компьютеры, Вам же выписали уже!
- Да какие компьютеры! Мне продавец продал, просто навскидку, а я хотела бы получить рецепт на очки, которые именно для меня. И сравнить, те ли я ношу или нет. К тому же я хочу ещё очки для чтения, они, кажется, должны быть сильнее...
Окулистка явно не различала таких нюансов. Она была не просто наглой, но и чудовищно некомпетентной. И маскировала эту некомпетентность неприкрытым хамством, которое ей самой, наверное, казалось уверенностью в себе.
Когда-то, лет десять или больше назад, я покупала свои первые очки в каком-то аптечном магазине. Там меня сначала отвели к врачу, которая долго возилась со мной, давая читать разные куски текста, сравнивая и тщательно подбирая к глазам линзы, в итоге выписав очки не те, что я собиралась купить, а другие, которые мне, по её мнению подходили, причём подробно объяснив, почему именно так, дав множество каких-то важных советов.

 

 

Я наивно ожидала и в этот раз чего-то подобного. Какое там! Эта хвостатая фурия, вся шипя от негодования, сунула мне под нос обрывок газеты с текстом, который я с довольно большим напряжением и запинками прочла, и этим удовлетворилась. Буркнула какие-то цифры, которые я тут же забыла, и уже собралась звать следующего.
- Позвольте, но этот текст я читала с большим трудом...
- Чего Вам надо, Вы же прочли его!
- Мне надо читать без напряжения.
Она уставилась на меня с яростью. В глазах у неё читалось: «Ишь, чего захотела, фря! А по ха не хо?» Может быть, там были ещё какие-то неозвученные непечатные выражения, но суть её взгляда была именно таковой. Это читалось невооружённым глазом.

 

 

- Я бы ещё хотела измерить глазное давление, - заявила я, чувствуя, что, видимо, говорю что-то лишнее и дерзкое.  И, главное, бесполезное.
- Что-о? - она словно услышала подобную фразу впервые.  - Зачем?! У Вас что, глаукома?
- Почему же должна быть непременно глаукома? Впрочем, у моей мамы была глаукома. Я не знаю, я не проверялась...
- Окулистка с остервенением мотнула у меня перед глазами каким-то жезлом, заставив скосить глаза вбок, что-то рявкнула и велела позвать следующего.
- Следующий мой муж. Но прежде я хотела бы рассказать... он после инсульта...вот у меня его выписка из больницы, его там смотрел окулист и сказал прийти к Вам. Сейчас я его позову...
Окулистку разозлило, что я мало того, что пришла к ней со своими глупостями, так ещё и мужа притащила. Она передумала его звать.
- На сколько у него талон?
- На 11.30.
На каждого больного отпускалось по 15 минут. Но поскольку на меня не ушло и трёх, то времени оставалось ещё около получаса.
- Вот пусть и приходит в это время, - заявила она нагло, выставляя меня за дверь.
Я вышла как оплёванная. За Давидом было ещё полно народу. Все должны были сидеть и ждать, пока эта сучка крашеная (с акцентом на первом слове) напьётся кофе.
Я спросила очередь:
- Она всегда так хамит? Или это только мне так повезло?
Люди были настроены смиренно.
- Да у нас раньше вообще никакого не было окулиста. Спасибо недавно эту дали...
Да, выбор небогатый: либо такая, либо вообще никто. Но я склонялась к тому же мнению, что и Омар Хайям: «Ты лучше будь один, чем вместе с кем попало». Такие врачи не только бесполезны, но и вредны во всех смыслах.
Прошло полчаса изнывания в очереди. Наконец эта оторва вышла, но вздох облегчения был преждевременным: заявив, что лазер ещё не прогрелся, она умотала куда-то в другой конец коридора. Прошло ещё минут 15, пока она соизволила вернуться. Во мне всё кипело.
Пока Давид двигался по направлению к  двери кабинета, я влетела в него первой.
- Так, девушка! Я не уйду, не получив того, зачем пришла. Извольте мне выписать очки. Причём не одни, а двое: одни для компьютера, другие для чтения.
- Очки бывают только одни: для работы! - отчеканила она.
- Ошибаетесь. Даже все в очереди знают, что очки бывают и для того, и для другого. Только Вам это почему-то неизвестно.
- У Вас же есть очки! - завела она ту же пластинку. Это как в том анекдоте: «Книга у меня уже есть».
Я поняла, что она просто не смогла бы мне их выписать, даже если б захотела. Наверное, не умела. Не знала ещё, как это делается. Или забыла. Но она и не хотела. Очень выразительно не хотела. Я мысленно махнула рукой, пропуская вперёд Давида. Надо ли говорить, что ему тоже её знания не пошли впрок.

 

 

У Давида была застарелая катаракта одного глаза. Мы уже давно намыливались сделать операцию, но теперь сомневались, можно ли её делать после такого диагноза. Решили прежде  посоветоваться с врачом. Мы же не знали, что попадём к этой, которая сама, казалось, была готова вырвать последний глаз у идущего к слепым человека.

 

 

На вопрос Давида, можно ли ему делать операцию в его состоянии, она посоветовала «посоветоваться с хирургом».
- Но они же заинтересованы в операции. Им главное заработать. Мы хотели посоветоваться с врачом поликлиники.
- Я вам напишу направление на консультацию в глазную клинику. Только она платная.
Всё ясно. Это же самое нам скажут за деньги.

 

 

 

Вместо эпилога

 

В это время дверь открылась и в кабинет вошёл мой недавний знакомец — врач-эндоскопист.
-А, Наталья Максимовна! - моё почтение! А это тот самый муж Давид?
Я остолбенела. Откуда он знает наши имена?
- Интересные рассказы Вы в Интернете печатаете! Я зачитался прямо.
- А что Вы читали? - осторожно спросила я, пытаясь сообразить, какова степень его осведомлённости.
- Я всё читал.
Ну, это, положим, вряд ли. Оказалось, врач прочёл мои «Смехотворинки» - непридуманные рассказы, случаи из жизни с юмористически-сатирическим уклоном. Ему понравилось. Он говорил со мной уже другим — более уважительным и даже чуть растерянным тоном. По всему, не ожидал. Я ещё более не ожидала, что он настолько мной заинтересовался, что полез в Интернет. Неужели как женщиной? Самой смешно. Или как интересной больной? Скорее всего, просто делать не фига на работе.
Окулистка, услыша наш обмен репликами, тоже посмотрела на меня другими глазами — менее хамскими. И даже чуть испуганными.
- Вы тоже, вероятно, что-нибудь пишете? - предположила я. И угадала. Врач смутился:
- Нет, я только лимерики...
Ну, это ещё меньшее зло. Я уж было подумала, какую-нибудь эротическую прозу. Или, прости господи, стихи...
На другой день мне нужно было зайти к эндоскописту-лимеристу за результатом ФГС. В кабинете сидели он с медсестрой, народу никого. Сестра, нахально улыбаясь в лицо, огорошила меня с порога:
- Если Вы делали 19-го — ещё не готовы.
- Мне сказали прийти через три дня. Сегодня уже четыре.
- Не готовы.
- А когда?
Пожим плечами.
- В пятницу?
- Может, в пятницу. А может, в понедельник.
Я вышла. Но краем глаза заметила, как эндоскопист что-то шепнул на ухо сестре, и та тут же выбежала вслед:
- Подождите, пожалуйста. Посидите.
Вскоре она прибежала с результатами ФГС. Всё, оказывается, было готово. И она это знала.
Вот как это называется? Впрочем, хамством и ленью меня уже тут было не удивить. Удивило другое — такая метаморфоза отношения. Я пыталась представить, что же он такое мог шепнуть медсестре, что она развернулась на 90 градусов. Неужели сработали стихи? Или рассказы? Я уж чуть было не возгордилась: вот она, слава! Но потом сообразила: скорее всего, это была просто предусмотрительность, инстинкт самосохранения: ещё чего доброго напишет, попаду в эти её смехотворинки, лучше не провоцировать... Да, скорее всего, сработало именно это. Нежелание попасть в историю. Собственно, тут мне и пришла эта мысль: написать. Чтобы увидели себя как в зеркале, со стороны, ужаснулись, задумались. Чтобы почувствовали, представили хоть на миг — каково это беззащитным людям — оказаться в лапах эскулапов.

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/272177.html

 

 

 

Недавно на Новом кладбище увидела странную могилу. Оградка, а в ней только сиреневый куст. Но какой! Пышный, лиловый, он словно клубился, как облако, был какой-то нереальный, воздушный.

 

 

Я подошла, чтобы увидеть, чья могила, и оказалось — ничья. Ни памятника, ни креста, ни таблички. Всю дорогу я думала над этой загадкой.
Что означал этот куст в клетке ограды, казалось, рвавшийся наружу, как нежность из груди? В честь кого он посажен? Без имени похороненного эта могила казалась метафорой, каким-то намёком, обобщением, которое я не в силах была постичь умом, но понимала сердцем.

"Что нужно кусту от меня?"  «Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст...»  Что им всем от нас нужно? Нашей любви, нашей памяти. А нам от них — подтверждения, знака, что Это существует.

 

 

 

***

Кладбищенская ограда,
а вместо могилы — куст.
Сиреневая отрада
квадрата, который пуст.

 

Как звали того, кто сгинул?
Где памятник или крест?
Сиреневая могила.
Загадка окрестных мест.

 

Ни вросшей в траву дощечки,
ни камня с обрывком дат.
Кто был он, ушедший в вечность, -
бродяга, поэт, солдат?

 

Я приотворила дверцу...
Она легко поддалась.
Что нужно кусту от сердца?
Любви и рыданий всласть.

 

Туманом сирень клубилась,
парила не здесь, а Там.
Как жимолости той милость,
что вымолил Мандельштам.

 

Ограда была оправой
прекраснейшим из цветов,
которым могилы мало,
им хочется наших ртов,

 

распахнутой в небо дверцы,
протянутых рук лучей.
Я шла, прикарманив в сердце
того, кто уже ничей.

 

 

 

Почему-то никто из отозвавшихся на стихи никак не прореагировал на саму ситуацию - загадку пустой могилы, которую я до сих пор не могу разгадать. Ведь даже в самых древних захоронениях остаются какие-то следы: обломки надгробной плиты, креста, таблички, здесь же ничего не было. А ограда была свежевыкрашенной, да и куст, хоть и пышный, большой, но совсем не старый.  Что это могло значить? Может быть, кто-то припасал место для себя на будущее (сейчас многие это делают)? Или на месте старой заросшей могилы, убрав следы, создали плацдарм для новой?  Тогда же я восприняла это как нечто мистическое, какой-то Высший Знак. Душа была настроена только на это.

 

 

 

Не удивлюсь, если в следующий раз на этом месте уже ничего не будет, всё улетучится, как сон на рассвете.)) Как это в "Доживём до понедельника":

 

Сломанная клетка, горстка пепла,
а журавлик снова в облаках.

 

 

 

Есть и такая версия: возможно, покойник был очень скромным человеком, или, напротив, оригиналом, а может, поэтом, и захотел для себя именно такой — безымянной, цветочной могилы, а потомки исполнили это его завещание. Это не так уж странно, как может показаться на первый взгляд. Цветаева мечтала, чтобы вместо памятника на её могиле в Тарусе был бы установлен камень — в том месте, где она хотела бы лежать. Марина Влади хотела установить на могиле Высоцкого оплавившийся метеорит, который бы символизировал его личность и судьбу. Но родители и дети настояли на банальном постаменте, и водрузили помпезных коней и героя на расстреле.

 

 

    Саван сдернули – как я обужен, –
         Нате смерьте! –
     Неужели такой я вам нужен
         После смерти?!

 

Есть фигуры, которые неизмеримо больше своей оболочки, которых памятники не увековечивают, а выхолащивают, суживают, опошляют. Насколько больше говорит нам дерево на их могиле или вот такой куст сирени...
И, может быть, кто знает, когда-нибудь, в будущем все могильные памятники заменят кусты сирени, бузины, жасмина, терновника, каждый будет заказывать для себя тот цветок или дерево, что больше всего соответствует его сути.

 

 

 

«Темная, свежая ветвь бузины - это письмо от Марины...» (А. Ахматова)

 

 

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

 

(Александр Кушнер)

 

 

Или, у него же:

 

Посмотри на кустарник,
обнимающий склон.
Вот мой лучший напарник!
Я разросся как он.
Не спросив разрешенья,
избавляя пейзаж
от головокруженья,
созерцатель и страж.
Последи за ветвями:
неприметно для глаз
разгорается пламя
в нём в полуденный час.
Есть на что опереться
небесам на земле...

 

 

 

Или у Н. Гумилёва:

 

 

Сирени тяжестью свело
Едва расправленные ветви,
Но рвется бледное крыло,
Прозрачным становясь от света.

 

Она летит на Божий зов,
Опалена предчувствьем встречи,
Она - растущих облаков
То ли прообраз, то ль предтеча...

 

Что остается нам? Вскипеть
Душой ли, словом, бледной кровью,
Роняя лепестки, лететь,
Земной пожертвовав любовью...

 

 

 

 

 

Вчера пост мой на этом заканчивался. Но в одном из коментов промелькнула фраза о «надгробных деревьях» - оказывается, сейчас существует такой проект, а я ничего не знала!
Покопалась в Интернете и мне открылись фантастические вещи, которые заставили сегодня написать продолжение. Наука доказала, что генетический  материал человека можно прививать на растения и таким образом продолжать его в них!

В статье под названием «Гибрид растения и человека» с подзаголовком «Надгробные деревья – новый шаг биологической революции» я прочла следующее:

 

Британская компания Biopresence (Биологическое присутствие) предлагает вместо надгробий сажать на могилах деревья, которые наряду с собственной ДНК содержат гены усопшего. За воплощение такой идеи основатели компании Джордж Тремел (GeorgeTremmel) и ШикоФукухара (ShihoFukuhara) получили Национальную премию за достижения в науке, технике и искусстве (NationalEndowmentforScience, TechnologyandArts).
Как заявил Тремел, дерево — это не могильный камень и не мемориальная плита. «Надгробия мертвы, а растущие деревья — это символ жизни. К тому же, это хорошее утешение», — пояснил он.

 

Для того, чтобы создать «могильные» деревья, биологи сначала берут у покойника мазок со слизистой оболочки рта. Из полученного материала выделяются клетки человека, которые содержат достаточное количество ДНК. Потом ДНК обрабатывают таким образом, чтобы человеческие гены не мешали дереву расти, и встраивают в одну растительную клетку. Растительная клетка в специальном растворе и под воздействием света размножается, и уже через шесть месяцев появляется растение, готовое к посадке.
Биотехнологи планируют создавать «могильные» деревья за 20 тысяч фунтов стерлингов. По их мнению, «это невысокая плата за вечную жизнь».

 

Портретное сходство

 

У славян в дохристианской Руси были «священные» рощи и дубравы, где рубить деревья не допускалось. Оказывается, это были общинные кладбища. Обряд погребения заключался в том, что на могиле, прямо над покойником, сажалось дерево, корни которого получали питание и из почвы, и из погребенного тела. Таким образом, дерево выполняло не только функцию памятника — ведь деревья живут не одну сотню лет, — но и олицетворяло собой самого человека, так как заключало в себе частицы его тела. Сегодня энтузиасты предлагают возвратиться к опыту наших пращуров.
Итальянские дизайнеры Анна СИТЕЛЛИ и Рауль БРЕТЦЕЛЬ создали проект под названием СарsulаMundi, что в переводе означает «земляная капсула».
— Мы предлагаем нетрадиционный способ погребения, после смерти возвращающий человека в лоно матери-природы, — рассказывает Анна Сителли. — Наше изобретение поможет людям вновь слиться с природой. Капсула представляет собой разлагаемый микроорганизмами гроб, что позволяет телу распадаться естественным образом. На могиле в качестве указателя будет посажено дерево, так что такое новое кладбище через несколько лет превратится в священный мемориальный лес.

 

«Скрещивание» человека и яблони

 

Второй вариант могил ХХI века — внедрение фрагментов ДНК мертвого человека в генный аппарат яблони — библейского древа искушения. Но со временем ученые обещают освоить и другие деревья.
— Надгробные плиты мертвы, а деревья — символ жизни, которые могут служить утешением для людей, потерявших своих близких, — убеждены авторы ритуального проекта под названием «Трансгенное надгробие» австриец Георг ТРЕММЕЛЬ и японка Сихо ФУКУХАРА из Королевского колледжа искусств в Лондоне. — Если ДНК покойного будет жить в дереве, значит, человек все еще будет присутствовать в этом мире, только в другом обличье. И вообще, существует давняя связь человеческой смерти и деревьев как символов жизни. Например, в некоторых странах сажают дерево в память как о недавно усопшем, так и о рожденном ребенке.
Авторы проекта утверждают, что «скрещивание» ДНК человека и дерева не нарушит ни генетическую структуру, ни визуальный облик дерева.

 

Отсюда

 

Действительно, мурашки по коже! Даже не знаю, как относиться к этому проекту.
В нём много общего от теории вечной жизни Н. Заболоцкого. Идея метаморфоз и бессмертия занимала поэта ещё в юные годы и возникла под влиянием сочинений Лукреция и Гёте. Он отрицал принципиальное различие между живой и неживой материей – и та, и другая в равной степени составляет целостный организм природы. Пока существует этот необъятный организм, человек, носитель его разума, орган его мышления, не может исчезнуть бесследно. Посмертно растворившись в природе, он возникает в любой её части – в листе дерева, птице, камне – передавая им хотя бы в небольшой степени свои индивидуальные черты и соединяясь в них со всеми живущими ранее. Заболоцкий писал об этом в стихотворении «Метаморфозы». Да и во многих других стихах он пытался передать следы бессмертия: увиденный им проблеск сознания в замерзавшем озере, голоса берёз, улыбку женщины в лепестках цветка.

 

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей. 

 

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!..

 

Неужели деревья смогут стать для нас не только живыми существами, но родными и близкими, причём в буквальном смысле? Неужели в них сможет продолжиться жизнь дорогих нам людей?
А что вы обо всём этом думаете? Верите ли в это?

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/270567.html

Начало здесь

 

Моего дядю зовут Мирон Максимович Тетельбаум.  Он родился в 1917 году. Это моя бабушка Клара Борисовна со своим первенцем Моней на руках.

 

 

Какой свет в её лице, некрасивом и прелестном одновременно...

 

пионер

 

 

студент-филолог ленинградского университета. 1936 год.

 

с женой Лилей, своей бывшей студенткой 

 

молодые, полные надежд на счастливое послевоенное будущее, под новогодней ёлкой

 

с первенцем Серёжей на октябрьской демонстрации 1951 года

 

а вот уже появилась и дочка Анечка

 

Мирон Максимович с Лилией Серафимовной у нас в Саратове. 60-е годы.

 

у памятника Чернышевскому

 

с моим отцом и их первой учительницей,

превратившиеся на мгновение в прежних озорных мальчишек

 

 

Незадолго до смерти.

Просветлённое лицо, мудрые живые глаза, чуть лукавая улыбка...

 

Теперь, когда его уже нет, я с особой остротой ощущаю, как же он близок мне многими своими чертами характера и некоторыми поступками. Хотя мы редко встречались, почти не общались, но гены, видимо, мощная вещь, если дают о себе знать сквозь годы и расстояния.

 

Героизм

 

Начну с письма, которое получила от его сына — моего двоюродного брата Миши, в прошлом году:
«Прочитал твой рассказ  «Героизм» и сразу вспомнил отца. В начале 60-х годов он  организовал в школе так называемый «Клуб надежных ребят» (КНР), в который были приняты и мы с братом Сергеем. Чтобы  стать членом клуба, необходимо было пройти трудное испытание, почти подвиг совершить. Мне было тогда лет 10. На мою долю выпало доставить письмо ночью на окраину города в частный сектор со злыми собаками какому-то хулигану и получить от него ответ. Когда об этом задании узнала мама, у них с отцом произошел крупный разговор о методах воспитания. Отец победил и мне пришлось совершать подвиг, воспоминания остались не из приятных...»

И я сразу вспомнила свои детские мечты о подвиге, который мечтала совершить, и в какие казусные и комически-трагические ситуации в связи с этим попадала, описанные в этом рассказе. Более того, я с детства мечтала стать разведчицей, подобно Зое Космодемьянской, и писала об этом в своём дневнике, ещё не подозревая о том, что мой родной дядя был таковым в действительности и совершал настоящие подвиги, о которых потом писали в газетах.

Из заметки «Правда Севера» от 6 мая 2005 (1983) года.

 

Находчивый лейтенант

 

В период подготовки к последнему крупнейшему наступлению, которое войска 2-го Белорусского фронта на Восточную Пруссию начали 13 января 1944 года, частям стали поступать один за другим приказы о проведении поисков "языков" противника. Командование нашей дивизии посылало на эти поиски целые подразделения, но все безуспешно, только несли потери.
Однажды после очередной неудачной попытки присутствовавший на "разборках" переводчик сказал комдиву: "Товарищ генерал, мы неправильно организуем поиск". Комдив возмутился заявлением лейтенанта, кстати, человека на первый взгляд совсем невоенного: ни строевой выправки, ни бравого вида. Даже складки его гимнастерки под ремнем были обычно не сзади, как положено, а спереди на животе.

Мирон Тетельбаум слева. Январь 1944 года.

 

Но немецким языком он владел в совершенстве да и с генералом служил давно. И это позволило ему, лейтенанту Михаилу Тетельбауму, продолжить диалог: "Товарищ генерал, вы сначала выслушайте, а потом посылайте туда, куда и Макар телят не гонял". Генерал поостыв спросил: "Ну и что предлагаешь?" И Михаил сказал: "Предлагаю на одном участке подшуметь (сделать имитацию перехода. - Авт.), а на другом скрытно перейти линию фронта и уйти в тыл, где немцы нас не ждут, и там действовать. Для этой операции надо 15-20 солдат, переодетых в немецкую форму и вооруженных немецким оружием. Я пойду с ними. Если меня спросят, куда идет группа, я дам ответ на том же диалекте, на каком будет задан вопрос".
Через двое суток группа разведчиков во главе с командиром взвода Михаилом Тетельбаумом перешла линию фронта и, углубившись в тыл, по проводам связи вышла на штабную землянку, где немецкие офицеры отмечали какое-то событие. Сняв часовых, разведчики перестреляли немцев, а оставшихся двух офицеров доставили по назначению. На допросе пленные офицеры дали ценные показания.
Генерал, обнимая Тетельбаума, сказал: "Ты заслуживаешь высокой награды, а я могу наградить только орденом Красной Звезды. Подожди, на днях поеду к командарму и доложу ему о тебе". Через несколько дней на груди лейтенанта Михаила Тетельбаума сиял орден Боевого Красного Знамени.

 

 

 

Валентин ШУБИН. Участник Великой Отечественной войны. Подполковник в отставке.  Архангельск.
Отсюда: http://pobeda.spbu.ru/item/2215-тетельбаум-мирон-максимович-1917-2002

 

Единственная неточность: корреспондент ошибся, назвав дядю Мирона Михаилом, в остальном же всё правда.

А вот как этот случай описала внучка Мирона Максимовича Настя (дочка Миши) в школьном сочинении, которое заняло первое место на городском конкурсе:

 

Мой дедушка, Тетельбаум Мирон Максимович, ровесник Октябрьской революции родился в 1917 г. в г. Саратове. После окончания школы поступил в Ленинградский государственный университет и с отличием закончил его перед самой Великой Отечественной войной.
После окончания университета он свободно владел немецким языком, и поэтому после прохождения кратковременных  командирских курсов его направили на Белорусский фронт переводчиком в штаб дивизии.

 

 

Дивизия, в которой служил мой дедушка, с боями прошла через всю Европу до самого Берлина. У нас дома хранится шкатулка с наградами полученными моим дедушкой за участие в Великой Отечественной войне. Там много орденов и медалей.

 

 

История одного из них, «Ордена Красной Звезды» следующая:

Это было в конце войны и немцы тогда отчаянно сопротивлялись нашему наступлению. В одном из очень тяжелых затянувшихся боев дивизия никак не могла преодолеть сопротивление немецких войск. Погибло очень много наших солдат и офицеров. Ситуация осложнялась тем, что командование дивизии не могло получить данные о расположении войск противника. Чтобы получить такую информацию, нужно было захватить в плен какого-нибудь немецкого офицера или «языка». Несколько раз дивизионная разведка уходила на эту операцию, но возвращалась обратно ни с чем и с большими потерями.
Мой дедушка несколько раз обращался к генералу , командиру дивизии с просьбой отправить его во главе отряда разведчиков на это задание. Но его не отпускали, так как он сам , как офицер штаба дивизии, знал много секретных данных и ему запрещалось участвовать в операциях в тылу врага. Но после того как высшее командование приказало любыми средствами добыть «языка», мой дедушка во главе отряда разведчиков отправился на задание.
Они переоделись в немецкую форму и, благодаря тому, что дедушка свободно говорил на немецком языке, смогли пройти через немецкие посты и добраться до немецкого штаба. Затем мой дедушка с одним из разведчиков ворвались в штаб и, уничтожив охрану, захватили в плен главного штабного офицера. После этого под покровом ночи ползком они доставили «языка» в штаб дивизии.
Сведения, полученные от немецкого офицера, позволили нашим войскам ускорить наступление и сберечь жизни многим нашим солдатам и офицерам. За участие в этой операции дедушка был награжден « Орденом красной звезды» и трофейным немецким автоматом и компасом. Немецкий трофейный компас вместе с наградами хранится у нас дома.
После войны мой дедушка всю жизнь проработал учителем. Награжден орденом «Знак почета» имеет звание «Заслуженного учителя» и много других наград.

 

 

Он умер в 2002 году и похоронен в г. Дивногорске.
Я горжусь своим дедушкой, и буду всегда помнить его.

 

Торопова Анастасия 11 «В»  Школы № 129

 

Это сочинение есть в Интернете, с фотографиями: http://cdt.krsnet.ru/adoo/proj/vmbs/58.htm

 

Однако на этом история с взятием «языка» не закончилась и имела уникальное продолжение.
Из письма брата Миши:
«Кстати, военный подвиг отца имел интересное продолжение. Захватив «языка», отец по дороге к своим перевоспитал этого немца, тот стал пацифистом, жил в дальнейшем в ГДР и они с отцом долго переписывались. У меня в память об этом хранится трофейный немецкий компас...»

Подвиги мой дядя совершал и в мирное время. Собственно, вся его жизнь была таким подвигом...

 

«Геройская быль»

Из письма двоюродной сестры Ани:
«... это он умел, вдохновлять на подвиги. Я с детства наблюдала, как вполне взрослые люди шли за ним, как за героем... Помню, когда я была ещё маленькой, а братья постарше соответственно на 3 и 4 года, он с ними проводил воспитательную беседу, которая продолжалась несколько часов (наверное тогда, когда им исполнялось 16 лет). Меня в ту комнату не пускали, хотя мне было страшно любопытно. Братья оттуда выходили какими-то притихшими, возможно отягощённые какой-то миссией, которую должно выполнять всю оставшуюся жизнь... :)

 

с детьми Мишей, Аней, Серёжей

 

Из письма брата Миши:

«После выхода на пенсию, году в 1977-м отец получил квартиру в г.  Дивногорске,  городе гидростроителей Красноярской ГЭС. Когда-то в 50-х он участвовал со своими учениками в ее строительстве. До конца жизни он был очень бодрым и активным, ходил на лыжах, сплавлялся по горным рекам и писал, вернее надиктовывал на магнтофон свою «Живую книгу». Я часто навещал его, мы подолгу с ним беседовали на разные темы. Мне его очень сейчас не хватает».

 

брат Миша. Не правда ли, как похож?

 

Я смутно помню, как в 60-х годах мой отец восторженно носился с только что вышедшей книжкой своего старшего брата Мирона «Геройская быль не забыта, жива...», зачитывая страницы оттуда нам с Лёвкой.

 

 

Откопала недавно эту книжку, начала листать и зачиталась. Боже мой, какое же время было, какие люди — чистые, горячие, самоотверженные!

 

 

Книга эта была составлена из дневниковых записей учеников дяди Мирона (он всю жизнь проработал школьным учителем литературы), с которыми они ходили в походы по местам партизанских боёв, встречаясь с их живыми участниками, навещая могилы погибших, описывая потом свои впечатления в дневниках. А деньги на эти походы зарабатывали все вместе на строительстве Красноярской ГЭС.

Не удержусь, чтобы не привести небольшой отрывок (самое начало).

С ЧЕГО ВСЕ НАЧАЛОСЬ
(Вместо предисловия)

«Книг без авторов не бывает. У этой книги тоже есть авторы. Их очень много. Гораздо больше, чем те двадцать, фамилии которых указаны на титульном листе. Среди авторов книги — старые партизаны и председатели колхозов, персональные пенсионеры и скромные сельские труженики. Книга рождена сегодняшним временем, временем, в котором мы живем полно и творчески, беря от прошлого то, что может вдохновить нас на нашем пути в будущее.
И все-таки эту взволнованную «походную повесть», названную «Геройская быль не забыта, жива», написали вполне определенные люди — мальчики и девочки 15—17 лет, ученики Абаканской школы № 10. Стоит читателю пройти вместе с ними несколько верст (или страниц) — и эти ребята станут его близкими знакомыми, почти друзьями...

 

 

Вот Володя Хомченко — председатель Совета командиров и начфин похода. Как и следует вожаку, он высок, спокоен, вынослив. Это те Володины качества, которые видны с первого взгляда. Но, кроме того, у Boлоди отзывчивое сердце и золотые руки: в этом убеждаешься, когда читаешь главы о пребывании в Верхнем Сисиме или о постройке плота...
Вера Михайлова — летописец. Нет у нее ни седой бороды, ни черной скуфьи, ничего, что ассоциируется у вас с образом летописца. У Веры — русые косички, светлые внимательные глаза. В свои ответственные обязанности она  ныряет так же, как в воду во время купанья: легко, умело, с увлечением.
Бодро вышагивает с рюкзаком за плечами Фая Прозорова — акробатка, любимица колхозных зрителей. В черненьких, живых глазах ее таится до поры заветная мечта. Эта мечта лишь иногда проявляется наружу, когда где-нибудь из колхозных мастерских доносится строптивый и резкий визг металла. Фая мечтает быть токарем.
Спортсмен и шутник Толя Мамаев, горячая, искренняя и чуточку капризная Нина Конкина, славный товарищ Лора Соколова, «музыкант» Надя Жбанова,  «малыши» — шестиклассницы Шура и Юля, которые даже здесь, в книге, сумели   выбежать почти на  каждую страницу... За ними — веселыми, шумными — можно, пожалуй, и не заметить еще одного автора книги: учителя литературы и русского языка, руководителя литкружка Мирона Максимовича Тетельбаума.

 

 

А ведь он и является душой похода, идейным вдохновителем всех хороших дел, а главное — воспитателем, чье основное педагогическое «оружие» — личный пример. Жизнь литературного кружка начиналась обычно: читали книги, обсуждали их. Спорили о кинофильмах. Выпускали рукописный журнал «Счастливая юность» с фотографиями, рисунками. Летом 1954 года школа организовала туристический поход по реке Мане:  ребята жадно глотали новые впечатления, слегка изумлялись собственной выносливости и неустрашимости.

 

река Мана

 

Золотым и тревожным предзакатным часом шестеро самых смелых забрались на Такмак. Перед ними, распахнувшись, как уроненная книга, тая   неоглядные дали в туманной дымке горизонта, лежала их страна... И, глядя в блестящую голубизну Енисея, как в глаза этой страны, школьники дали клятву:  «быть настоящим советским человеком, скромным, простым, трудолюбивым, верным в дружбе, больше всего любящим  свой народ».

Наивно? Прекраснодушно? Смешно? По нашим временам, нынешним меркам — да, пожалуй. Но вот вспомнила я недавний нашумевший фильм «Географ глобус пропил», где главный герой — тоже школьный учитель — отправляется в такой же опасный поход по сибирской реке с учениками.

 

 

 

Между этими детьми — и теми, из фильма —  чуть более полувека. И какая же пропасть между ними — в их отношении к жизни, друг к другу, к своей родине. Какая глубокая чёрная пропасть, куда рухнули все прежние духовные ценности, ориентиры, идеалы, понятия о добре и зле...

 

кадры из фильма "Географ глобус пропил"

 

Ещё отрывок из книги:

Следующие годы жизни кружка — это годы поисков. Распрощались со школой те, кто влезал на Такмак, но остались их клятва, и второй номер   журнала, и хорошие традиции. Летом 1955 года кружковцы посетили рудники Ширинского района.    Еще лето — путешествие в Шушенское на велосипедах. На этот раз поход никто не финансирует: средства на питание и продолжение   путешествия  добываются на месте — работой. И здесь-то, в местах, неразрывно связанных с именем Владимира Ильича Ленина, история впервые предстала перед ребятами не строчками учебника, а облеченная в плоть и в кровь. Эта живая история по мере сил трудилась в колхозах, она вспоминала минувшее, прищуривая старческие выцветшие глаза, она с волнением глядела на молодежь. А безжалостное время вырывало из этой истории одну страницу за другой...
Полудетские руки абаканских школьников бережно коснулись живых страниц, чтобы сохранить их содержание на долгие годы, сделать примером для других.
Но ценность книги «Геройская быль не забыта, жива», конечно, не только и не столько в исторических изысканиях, хотя и они представляют значительный интерес. И не в литературных достоинствах — авторы книги даже несколько нарочито пренебрегают «красотами стиля», стремясь сохранить прежде всего непосредственность в описании впечатлений и переживаний. И это помогло оставить на страницах книги в неприкосновенности общее настроение похода, те неколебимые принципы справедливости, правды и гуманности, которые несли в себе все его участники.

 

 

Ребята умеют и любят доставлять людям радость. Они не только стремятся «взять» у старых партизан необходимый «материал» — они дарят этим людям теплоту своей души. Старики и старухи, о которых, как им казалось, все давно забыли, вдруг чувствуют себя необходимыми этим мальчикам и девочкам, прошедшим ради встречи с ними десятки трудных таежных верст.
Да и сами сведения о минувших героях для кружковцев - не мертвые архивные документы, а уроки суровой жизненной школы. Может быть, поэтому участники похода идут по дорогам родного края не только как собиратели деталей прошлого, а как активные борцы со всем несправедливым, нечестным, косным. Им до всего есть дело. Со всем пылом и бескомпромиссностью юности они отстаивают историческое место полководца Кравченко и высмеивают барские замашки директора леспромхоза. Не поэтому ли в присутствии этих ребят и в утомленных, одичавших в тайге геологах, и в задерганном мелочами хозяйственнике Фунте проявляются лучшие, самые человечные черты их характеров?
Начав с авторами (они же — герои книги) нелегкий и интересный путь, хочется пройти его до конца. Так бывает трудно расстаться с не очень красноречивым, но очень хорошим человеком. А дойдя до последней главы, читатель с радостью обнаружит, что и в построении своей личной жизни абаканские школьники поступили в соответствии со своими принципами и идеалами.
Но не будем забегать вперед событий. Откроем лучше первую страницу и сделаемся мысленно участниками похода в «геройскую быль», которая жива и не забыта. И никогда не забудется!

 

 

«Слушали мы Орликова и вспоминали, как в течение всего учебного года своими руками зарабатывали на поход деньги, вспоминали, как по окончании учебы вместе с Мироном Максимовичем, который только перед этим перенёс тяжелую операцию и, несмотря на запреты врачей, таскал с нами кирпичи, как три недели подряд мы работали на разных стройках, чтобы заработать необходимый минимум средств для похода».

«И вот Такмак рядом. Мы пробираемся к основному лазу. Он проходит почти вертикально между двумя огромными глыбами. Поднимались так: спиной упирались в угол, а ногами в оба камня, а затем, подтягивая спину и, упираясь ногами, поднимались вверх.
После первого же подъема большая площадка, над которой огромной аркой нависают скалы. С площадки — прекрасный вид во все стороны. Обогнув арку, подошли к основному массиву Такмака. Здесь почти вертикально лежат две огромнейшие, уходящие вверх скалы. Они очень плотно прижаты друг к другу и только до половины между ними неглубокая, сантиметров на сорок, четырехугольная щель. Щель кончается тупиком. Дальше метра полтора совершенно гладкий, круглый камень. И это самое опасное место. Выше на гребне скал наросты камня, они, как бы застывшая пена крутой волны, и взбираться здесь хоть и очень трудно, но все-таки легче, чем до этого...»

А вот здесь снова о дяде:

«Мы сидели внизу: отдыхали перед трудным подъемом. Первым полез Владик. Взбирался он очень быстро. Но щель кончилась, и все попытки лезть дальше кончились неудачей.
Что же делать? Самим нам не взлезть. Мы ждали, когда полезет Мирон Максимович и поможет нам взобраться. Оставшиеся внизу смеялись над нами, советовали спуститься и не пытаться взлезть. Но вот полез Мирон Максимович. Он быстро добрался до конца щели и несколькими быстрыми и цепкими движениями преодолел опасное место. Потом он стал подавать нам кушак, и мы по одному взобрались к нему. Выше лезли сами. Оставшиеся внизу затихли. Они готовы были завидовать нам.
А мы уже влезли на самую вершину. Радости нашей не было предела. Ведь когда лезешь, думаешь только о том, куда ступить в следующий раз. Зато, когда взберешься на вершину, душа наполняется ликованием, ты чувствуешь себя победителем. И вот мы на самой верхней площадке. Величественная картина открылась нам. И мы на мгновение  будто замерли.
Вот она — наша прекрасная Родина! Вот он — Енисей!  Грозный седой  Енисей, воспетый народом!

Сейчас воды его тихо и мирно бегут на север. В двух местах берега соединены мостами. На левом берегу раскинулся Красноярск. Вдали на горе — часовенка. Ниточкой казалась там отсюда тропинка к ней. Со всех сторон Такмак окружен тайгой, и теперь она   лежит   перед нами, неспокойная и дикая тайга. Вдали возвышаются Столбы — застывшее войско Такмака.

 

«Красноярские Столбы» - государственный природный заповедник,

расположенный в трех-четырех километрах от Красноярска на правом берегу Енисея

 

 

Перед нами лежала родная Сибирь. Кто-то из нас запел «Интернационал». Все подхватили. Этот гимн революции, как никогда, выражал наши чувства. Мы — покорители природы! Мы — борцы! Мы — советские люди! И мы гордимся этим! Хотелось петь, петь без конца. Мы пели о Сибири, о безбрежных просторах любимой Родины, о партии, о ее вождях.
На вершину взобралось шестеро: Мирон Максимович, Римма, Женя, Владик, Люда и я. Все старались чем-нибудь отметить свое пребывание здесь. Выцарапали имена на железной мачте, брали на память камешки. В торжественной, тишине подняли мы свой вымпел с вышитыми на нем словами «10 школа, город Абакан».
Время шло к вечеру. Пора было спускаться. Но каждый чувствовал, что уйти отсюда, не дав себе какого-то торжественного зарока, невозможно. Все окружающее заставляет как-то заглянуть в себя. И мы дали клятву, в которой изложили все самое сокровенное, что было в нас:
«Перед лицом прекрасной сибирской природы, лучше которой нет ничего на свете, перед лицом великой Советской Родины клянусь, что буду настоящим советским человеком, скромным, простым, трудолюбивым, верным в дружбе, больше всего любящим свой народ. Клянусь делами доказать истинность этой клятвы».

Мы на площадке «Свобода». Огромными двухметровыми буквами написано на отвесной скале это гордое слово.
Мирон Максимович рассказал историю появления его. Оказывается, очень давно, еще в годы подготовки первой русской революции, рабочие-революционеры Красноярска (Столбы уже тогда были революционным клубом красноярских рабочих) впервые написали белилами на середине Второго Столба это великое слово. С того момента оно стало бельмом на глазу у властей. Сколько раз, обещая огромное вознаграждение, полицмейстер города посылал «экспедиции», чтобы соскоблить или закрасить это ненавистное ему слово!
 Однажды группа жандармов с огромным трудом была доставлена двумя столбистами на эту площадку. Столбисты незаметно исчезли. Только на вторые сутки дикие вопли душителей свободы привлекли внимание людей, которые помогли им спуститься вниз. На следующий день, однако, на соседнем Третьем Столбе появилась надпись синей краской: «А все-таки свобода!»
А вскоре опять засверкала «Свобода» и на Втором Столбе, и сверкает до сих пор.
И вот мы у этих букв. Каждый выбирает себе любимую и встает спиной к ней. Но буквы все равно видны, они выше и шире каждого из нас. И вдруг Толя негромко, но с каким-то особенным чувством здесь, на этой исторической площадке, читает стихотворение поэта-сибиряка Казимира Лисовского:

Чуть-чуть  прикрыты хвоей темной,
Содвинув  каменные лбы,
Стоят   задумчивы,  огромны
Тысячелетние   «Столбы».

Как славу   нашего   народа,
Скалы замшелый сиенит
Семь букв   отчетливых  «Свобода»
На старом выступе хранит.

 

Красноярские Столбы

 

Продолжаем подъем. А вот и вершина Второго Столба.
Ребята забрались на самый высокий камень, посмотрели во все стороны и замерли: далеко кругом простирается родная сибирская тайга и нет ей конца и края. А нашему воображению уже представилось, что это вовсе не тайга, а бушующий океан. Горы — это огромные зеленые волны, поднявшиеся во время шторма. Они бьются о мощную скалу, на которой находимся мы...
А потом совсем сказочный, для большинства впервые в жизни совершенный полет на самолете Красноярск—Абакан...
Поход закончен. Разве сможем мы его когда-нибудь забыть!»

 

 

В последней главе книги литкружковщы писали о нескольких днях, проведенных на строительстве Красноярской ГЭС. Kaк им понравился молодой поселок строителей — Дивногорск, с каким восторгом и хорошей завистью отнеслись они к тем, кому суждено возводить небывалую по размерам электростанцию на величественной сибирской реке! И еще тогда у ребят возникла мечта, нашедшая свое выражение в следующих строках:
«...А ведь через год нам тоже придется выбирать свой путь. И, может быть, не один из нас зайдет сюда с комсомольской путевкой».
 Эта мечта не была пустым фантазерством. Уже в конце учебного года группа десятиклассников — членов литературного кружка — начала переписку с руководителями стройки, выясняя возможность создания своей, литкружковской бригады. Организационная сторона дела оказалась отнюдь не легкой. И все же 9 июля 1959 года на строительстве центрального ремонтно-механического завода впервые появилась бригада будущих каменщиков, руководителем которой  был единогласно избран Толя Мамаев, а его заместителем — ветеран многих «партизанских» походов Инна Еремина. Одним из членов этой бригады и, конечно, ее же «комиссаром» стал руководитель литкружка учитель Мирон Максимович Тетельбаум.

 

на занятии литературного кружка в сибирской глубинке. 1955 год.

 

Молодым строителям приходится сталкиваться с трудностями и с неприятностями, но больше всего в их жизни настоящих, рабочих праздников. 14 июля их руками были уложены первые кирпичи. Вот что записал в этот день в своем дневнике Вадим Гундоров:
«Я представил себе, каким будет это здание. Высокие корпуса. Большие окна. Но пока оно состоит из нескольких рядков кирпича, где есть и мой кирпич. Почему-то именно в этот день я еще больше понял, что правильно поступил, поехав на строительство Красноярской ГЭС, и меня никто не заставит бросить это дело».
Бригада литкружковцев присутствовала при историческом моменте в жизни строительства, когда с кузова самосвала в воду сибирской реки рухнул огромный камень с гордой надписью: «Покорись, Енисей!».
Ребята твердо решили участвовать в покорении Енисея до конца, до того момента, когда могучие лопасти турбин пошлют по проводам первый ток. Они стремятся как можно скорее овладеть профессией и включиться в борьбу за звание бригады коммунистического труда. Они хотят написать новую книгу — о своем походе в будущее. И, если судить по той настойчивости, которую они проявляли до сих пор в достижении намеченной цели, то вторая книга будет написана.
Итак, продолжение следует...»

 

Наверное, из того, что я рассказала, уже достаточно ярко вырисовывается образ моего дяди — настоящего советского человека, истинного патриота, самоотверженного Учителя, мудрого воспитателя, в жизни которого всегда было место подвигу. Ей-богу, не хочется над всем этим иронизировать, хочется ностальгировать и восхищаться. Даже над тем фактом, что большую часть своей зарплаты Мирон Максимович отдавал в фонд мира —  святой человек!  - и постоянно мотался по стройкам коммунизма, несмотря на то, что дома ждали жена и трое детей.

 

 

 

Но и это ещё не всё. О дяде писали не только в газетах, но и в мемуарах. И какие люди, какие баснословные  женщины!..

Из письма сестры Ани:

«Наташенька! Про Добровольскую...
Когда я только поступила в институт в Москве в семидесятых годах, отец взял с меня слово,    что я зайду в гости к его институтской подруге, переводчице с итальянского, которая живёт на Тверской улице. Я, тогда ещё стесняющаяся всего, провинциальная вчерашняя школьница, выполнила обещание, и вскоре забыла об этом. Вспомнила только, когда в 1982 году отец сказал, что Юля (62 лет) вышла замуж за итальянца и уехала жить в Италию. Это произошло в тот день, когда умер Брежнев...

 

сестра Аня в те годы

 

Прошло много лет: восьмидесятые, девяностые, двухтысячные; и вот совершенно случайно вспомнила о ней, когда услышала в конце позапрошлого года передачу по радио "Эхо Москвы", где ведущие тепло вспоминали о ней, о её удивительной судьбе. Покопавшись в интернете я наткнулась на интервью с ней Ирины Чайковской: http://www.krugozormagazine.com/show/Dobrovolskaya.41.html
Потом прочитала книжку, написанную Ю. Добровольской "Post Scriptum: вместо мемуаров"  о своей необыкновенной жизни, написанной в 2006 году, где она среди прочего (очень интересного) вспоминает и моего отца».

 

 

 

Книга эта вышла в 2006 году в петербургском издательстве “Алетейа”, её можно купить через интернет-магазин или скачать.

 

 

 

Итак, кто же такая Юлия Добровольская? Великолепный переводчик с итальянского, профессор русского языка в нескольких престижных итальянских университетах, пропагандист  русской культуры на Западе, автор большого числа художественных переводов, словарей и учебников, россиянка, с 90-х годов живущая  в Милане.

 

 

Ровесница революции, в 1936 году она, за 40 дней выучив испанский язык, оказалась на испанском фронте переводчицей с испанского.

 

Ю. Добровольская в Испании. 1938 год.

 

 

 

По возвращении из Испании в 1944 году была арестована по обвинению в измене родине (грозили расстрел или 15 лет),  но — повезло — была осуждена  лишь на 3 года лагерей за то, что «находилась в условиях, в которых могла совершить преступление», то есть за границей. Была такая гениальная статья в советском уголовном кодексе.

Сейчас Ю. А. Добровольской уже за 90 лет. А когда-то они учились вместе с моим дядей в ЛГУ, на германском отделении.

 

Ю. Добровольская с друзьями по университету

 

О, это легендарная женщина, подруга многих знаменитых людей: Лили Брик, Нины Берберовой, Джанни Родари, Альберта Моравиа, Оруэлла, Самуила Маршака, Льва Разгона,  Мераба Мамардашвили, А. Солженицына, Ю. Любимова, Марка Розовского, З. Гердта, о которых она так увлекательно и откровенно пишет в своих мемуарах. Ходили слухи, что она  послужила Хемингуэю прототипом Марии в “По ком звонит колокол”.

Вот несколько ссылок на интервью с Ю.А. для тех, кто хочет узнать о ней подробнее:
http://www.russianleader.org/article.asp?aid=28
http://www.chayka.org/search/node/Добровольская%20Юлия%20Абрамовна?page=1
http://www.chayka.org/node/34
http://www.chayka.org/article.php?id=123
http://www.echo.msk.ru/programs/time/519535-echo/
http://www.chayka.org/node/4832
http://www.chayka.org/node/1549
http://www.chayka.org/node/1249

 

Ю. Добровольская с Лилей Брик

 

с Ниной Берберовой

 

с Львом Разгоном

 

Аня написала Добровольской, и Юлия Абрамовна ответила ей тёплым письмом, где, в частности, писала о своём университетском  друге Мироне Тетельбауме.

 

 

А вот отрывок из её знаменитой книги "Post Scriptum: вместо мемуаров" , где она пишет о нём гораздо более эксцентрично и эмоционально.

 

 

 

Здесь она рассказывает о комсомольском собрании, на котором Мирона должны были исключить из комсомола, узнав о том, что он скрыл расстрел своего отца, и как она бесстрашно ринулась на трибуну защищать друга. Об их встречах и последней разлуке.
И, в частности, пишет: «Будучи на десять голов выше всех нас, он кончил университет практически с волчьим билетом: получил назначение преподавателя литературы в Якутию, но даже там не удержался, потому что уличил директора школы в воровстве...»

Тут можно привести отрывок из письма брата Миши, который пишет примерно о том же:

«Практически всю жизнь он проработал учителем русского языка и литературы. При этом был организатором литературных кружков, факультативов, походов и постоянно критиковал начальство. В связи с последним, мест работы он сменил предостаточно. Последние его места работы были сельские школы в самых отдаленных деревнях и поселках...»

Неудачник? Безуспешный борец за правду? На чей-то посторонний и прагматичный взгляд — да. Но вот вспомнился мне свой пост об И. Анненском, который я назвала: «Великий аутсайдер». Мне кажется, здесь тоже очень подходит это выражение. Я бы назвала его именно так.

Юлия Добровольская — горячая, вспыльчивая, здравомыслящая женщина, не разделяла взгляды Мирона, и в сердцах пишет об этом:

«Нигде его, борца за правду и «социалистическую законность», не хотели. Якутка, на которой он женился, не простила ему, что вместо чемоданов с добром, единственным трофеем, который он привёз с войны, был ремень с надписью на пряжке: «Gott mit uns» - «С нами Бог!» - и они разошлись.
Вторая жена была гуманнее. Народила ему хороших детей. Однако ближе Абакана Мирона так и не пустили. Он писал мне длинные письма похожим на иероглифы почерком.
Приезжая в Москву, в «Известия», в очередной раз добиваться справедливости — не для себя, для других, - непременно заходил. В последний раз, перед моим окончательным отъездом, пришёл, обнял и сказал:
- Юля! Не забывай Родину!
Родину — твою мать! Хоть стой, хоть падай!»

Но даже в этих резких словах прочитывается любовь к своему непостижимому другу, которого, как Россию, умом было понять невозможно...

 

Закончив на этом, но ещё не опубликовав, я заглянула на Стихиру, и обнаружила там такое послание на свой цикл «День поминовения»:

«Наталия Максимовна! Я промыслительно (ведь нет же ничего случайного) попала на Вашу страничку сегодня, 9 мая.
С Праздником Великой Победы!
Вы -- в Саратове, а у меня отец родом из Тамбова... Почти рядом.
Тема кровной связи с живыми и ушедшими мне очень близка.
Мой прадед по отцу -- священник, расстрелянный за веру, из села Текино Сампурского  района Тамбовщины. Его звали Иоанн Васильевич Добровольский. Был расстрелян 20 февраля 1930 года. Семью репрессировали (жену -- матушку Елену с младшими детьми сослали под Архангельск, старший сын Сергей уже был священником, уже был в ссылке...). С тех пор родня растерялась... Ищу своих.
Три года назад через интернет по семейному фото нашлась троюродная сестра из Москвы...
Спаси Господь Вас и дай Вам многая лета!

С уважением,
Ангелина.»

 

Поистине нет ничего случайного. По какому-то таинственному небесному закону высшего родства наши «дни поминовения» с этой незнакомой мне женщиной пересеклись. Для нас обеих этот всенародный праздник стал поводом вспомнить своих далёких близких, затерянных в водовороте бытия. И попыткой что-то открыть и понять в самих себе...

 

P.S. Спустя полтора месяца получила письмо от двоюродного брата Миши, сына Мирона Максимовича. Это был отклик на рассказ о моём дяде - его отце. Мне хочется привести тот отрывок из него, где он пишет об отце, добавляя новые краски в его легендарный облик:

"Наташа, здравствуй! Недавно набрал в Яндексе запрос по фамилии и инициалам отца и попал на странички твоего дневника с воспоминаниями о нем. Мне трудно выразить, как я тебе благодарен за такие теплые и искренние слова о нем. Я виню себя за то, что за последние годы его жизни, которые мы с ним провели совсем рядом, я так и не смог уговорить его написать хоть небольшие воспоминания о себе. После него осталась куча записных книжек, исписанных "мелкими иероглифами", как говорила Добровольская, прочитать которые нет никакой возможности. Отец был, конечно, максималистом и чудаком по меркам сегодняшнего дня, но до сих пор после более десятка лет после его ухода перед принятием серьезных решений я всегда спрашиваю себя, а как поступил бы отец. И порой понимаю, что не способен на такое решение, "кишка тонка", как он говорил. Еще запомнил его фразу: "Минька, я ведь ни черта в этой жизни не боюсь".

Помню случай в походе со школьниками, когда двух девчонок занесло в водоворот на середину Енисея. Одному ему ни за что бы их не вытащить, рядом с ним на берегу были парни старшеклассники, но они испугались. Он, не раздумывая, бросился в воду и, если бы не помощь деревенских парней с другого берега, то исход был бы печальным.

Посылаю тебе еще пару фотографий. На втором фото отец за своим любимым занятием. Все свободное от учительства время он ездил от общества "Знание" по самым глухим местам с лекциями на самые разнообразные темы.

 

 

 

Спасибо тебе, Наташенька, еще раз за память об отце. Удачи и здоровья тебе и твоей семье. Твой брат Миша".

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/404171.html

 

Начало здесь

 

«Осенняя песнь» Поля Верлена

 

Поэзия раннего Верлена задушевна, прозрачна, нематериальна, это почти чистая духовность. Поэт потока сознания, он не стремится к связности и последовательности — только к точному воссозданию тончайших нюансов своих переживаний. Прозрачным, изящным, музыкальным языком он умел выразить несказанное, сложнейшие извивы настроения, мимолётность человеческих чувств.

 

 

Из «Сатурнических стихотворений» одно из самых известных - «Осенняя песнь», многократно переводившееся на русский язык, - именно в силу своей непереводимости, - многих поэтов привлекала трудность решения этой задачи. Но и лучшие переводы недостаточно близки к оригиналу. Давайте сравним некоторые из них.

 

Il pleure dans mon cœur

Il pleut doucement sur la ville
(Arthur Rimbaud)

 

Il pleure dans mon cœur
Comme il pleut sur la ville ;
Quelle est cette langueur
Qui pénètre mon cœur ?

O bruit doux de la pluie
Par terre et sur les toits !
Pour un cœur qui s'ennuie
O le chant de la pluie !

Il pleure sans raison
Dans ce cœur qui s'écœure
Quoi ! nulle trahison ?…
Ce deuil est sans raison.

C'est bien la pire peine
De ne savoir pourquoi
Sans amour et sans haine
Mon cœur a tant de peine !

<1874>

 

Вот подстрочный перевод М. Варденга:

 

Плачется в моем сердце,
Как дождь идет над городом.
Что это за томление,
Что проникает в мое сердце?

 

О сладкий шум дождя
По земле и по крышам!
Для сердца, которое скучает.
О песня дождя!

 

Плачется без причины
В этом сердце, которое противно самому себе.
Как! никакого предательства?
Этот траур без причины.

 

Это просто сама боль
От незнания, почему
Без любви и без ненависти
Мое сердце полно боли.

 

 

Вот как это звучит в переводе Ф. Сологуба:

 

В слезах моя душа,
дождём оплакан город.
О чем, тоской дыша,
Грустит моя душа?

 

О струи дождевые
По кровлям, по земле!
В минуты, сердцу злые,
О песни дождевые!

 

Причины никакой,
Но сердцу все противно.
К чему же траур мой?
Измены никакой.

 

Нет горше этой муки,
Не знаешь, почему
Без счастья, без разлуки
Так много в сердце муки!

 

 

А вот так — в переводе В. Брюсова:

 

Небо над городом плачет,
Плачет и сердце мое.
Что оно, что оно значит,
Это унынье мое? 

 

И по земле, и по крышам
Ласковый лепет дождя,
Сердцу печальному слышен
Ласковый лепет дождя. 

 

Что ты лепечешь, ненастье?
Сердца печаль без причин...
Да! Ни измены, ни счастья, -
Сердца печаль без причин. 

 

Как-то особенно больно
Плакать в тиши ни о чем.
Плачу, но плачу невольно,
Плачу, не зная о чем.

 

 

В интерпретации И. Анненского:

 

Сердце исходит слезами,
Словно холодная туча…
Сковано тяжкими снами,
Сердце исходит слезами.

 

Льются мелодией ноты
Шелеста, шума, журчанья,
В сердце под игом дремоты
Льются дождливые ноты…

 

Только не горем томимо
Плачет, а жизнью наскуча,
Ядом измен не язвимо,
Мерным биеньем томимо.

 

Разве не хуже мучений
Эта тоска без названья?
Жить без борьбы и влечений
Разве не хуже мучений?

 

 

 

В переводе Б. Пастернака:

 

И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра?

 

О дождик желанный,
Твой шорох - предлог
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.

 

Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.

 

Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.

 

 

Переводы классических символистов — Сологуба, Брюсова и Анненского максимально точно, как мне кажется, (насколько возможно) передают эту унылую меланхолию осеннего дня, однообразия дождя, беспричинной хандры, что подчёркивается необычным размером стиха, когда первая строка идентична четвёртой, и строки повторяют друг друга, как капли дождя.
А вот перевод Пастернака стоит особняком — он не стремится передать эту внешнюю конструкцию верленовского стиха, как бы игнорируя её, не передаёт он и настроения — унылого грустного томления -  стихотворение его в совершенно ином ключе, более энергичном, в нём слишком много Пастернака, слишком яркая индивидуальность Пастернака забивает анемичного Верлена, его здесь почти нет, хотя содержание стиха соблюдено, как ни странно. Этот перевод, на мой взгляд, самый живой, творческий и остроумный, и потому более запоминается.
Ещё несколько переводов.

Д. Ратгауз:

 

Плачет в сердце моем,
Как над городом дождь.
Что же ночью и днем
Плачет в сердце моем?

 

Сладкий ропот дождя
По земле, по домам!
С сердцем речи ведя,
Сладок ропот дождя.

 

Отчего ж без причин
Плачет сердце в груди?
Нет измен - я один.
Эта скорбь без причин.

 

Нет печали сильней,
Как не знать, почему
Без любви, без страстей
Сердца боль все сильней.

 

 

А. Гелескул:

 

Сердцу плачется всласть,
Как дождю за стеной.
Что за темная власть
У печали ночной?

 

О напев дождевой
На пустых мостовых!
Неразлучен с тоской
Твой мотив городской!

 

Сердце плачет тайком -
О какой из утрат?
Это плач ни о ком,
Это дождь виноват.

 

Это мука из мук -
Не любя, не скорбя,
Тосковать одному
И не знать, почему.

 

 

 

А. Ревич:

 

Осень в надрывах
Скрипок тоскливых
Плачет навзрыд,
Так монотонны
Всхлипы и стоны -
Сердце болит. 

 

Горло сдавило,
Пробил уныло
Тягостный час.
Вспомнишь, печалясь,
Дни, что промчались,-
Слезы из глаз. 

 

Нет мне возврата,
Гонит куда-то,
Мчусь без дорог -
С ветром летящий,
Сорванный в чаще
Мертвый листок.

 

 

 

Очень нравятся переводы Гелескула и Ревича. Вообще очень люблю этих поэтов. Ревич старается быть ближе к оригиналу и потому откровенно сентиментален и минорен под стать Верлену, а Гелескул, подобно Пастернаку, вырвался из рамок первоисточника, позволил превалировать своему творческому началу. Но перевод Пастернака, на мой взгляд, более легкомысленен, перевод Гелескула серьёзнее и глубже. В нём есть что-то большее, чем было у Верлена, то, что лишь угадывалось, веяло в воздухе, а он это ухватил и развил.
Но всё это, конечно, очень субъективно. Возможно, чьи-то иные мнения меня переубедят.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/265044.html

Начало здесь

 

 

 

ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ

 

Когда, от бичевы освободившись, я
Поплыл по воле Рек, глухих и непогожих,
На крашеных столбах — мишени для копья —
Кончались моряки под вопли краснокожих. 

 

Теперь я весь свой груз спустил бы задарма —
Фламандское зерно и а́нглийские ткани,
Пока на берегу шла эта кутерьма,
Я плыл, куда несло, забыв о капитане. 

 

В свирепой толчее я мчался в даль морей,
Как мозг ребенка, глух уже другую зиму.
И Полуострова срывались с якорей,
От суши отделясь, проскакивали мимо. 

 

Шторм пробуждал меня, возничий жертв морских,
Как пробка, на волнах плясал я десять суток,
Презрев дурацкий взор огней береговых,
Среди слепых стихий, утративших рассудок. 

 

В сосновой скорлупе ворочалась волна,
И мне была сладка, как мальчику кислица
Отмыла все следы блевоты и вина
И сорвала рули, когда пошла яриться. 

 

С тех пор я был омыт поэзией морей,
Густым настоем звёзд и призрачным свеченьем,
Я жрал голубизну, где странствует ничей
Завороженный труп, влеком морским теченьем.

 

Где вдруг линяет синь от яркости дневной,
И, отгоняя бред, взяв верх над ритмом тусклым,
Огромней ваших лир, мощней, чем чад хмельной,
Горчайшая любовь вскипает рыжим суслом. 

 

Я знаю смерч, бурун, водоворот, борей,
Грозо́вый небосвод над вечером ревущим,
Рассвет, что всполоше́н, как стая сизарей;
И видел то, что лишь мерещится живущим. 

 

Я видел низких зорь передрассветный сон,
Сгущенный в синяки мистических видений,
И волны, что дрожат и ходят колесом,
Как лицедеи из старинных представлений. 

 

Я бредил о снегах в зеленоватой мгле,
Я подносил к очам морей мои лобзанья:
Круговращенье сил, неведомых земле,
Певучих фосфоров двухцветные мерцанья. 

 

Я долго созерцал, как, злобой обуян,
Ревёт прибой, похож на стадо в истерии,
Не ведая ещё, что дикий Океан
  Смиренно припадёт к ногам Святой Марии.

 

Вы знаете! Я плыл вдоль неземных Флорид,
Там, где цветы, глаза пантер, обличьем сходных
С людьми, и, наклонясь, там радуга парит
Цветною упряжью для табунов подводных. 

 

Я чуял смрад болот, подобье старых мреж,
Где в тростниках гниёт нутро Левиафана,
Я видел мёртвый штиль и в нём — воды мятеж,
И в мутной глубине жемчужного тумана — 

 

Жар неба, бледный диск, мерцанье ледников
И мели мерзкие среди заливов грязных,
Где змеи жирные — жратва лесных клопов —
В дурмане падают с дерев винтообразных. 

 

Как детям показать поющих рыб, дорад,
И рыбок золотых, не знающих печали!
Я в пене лепестков летел, прохладе рад.
Нездешние ветра полёт мой окрыляли. 

 

Бывало, Океан, устав от полюсов,
Укачивал меня, и пеньем монотонным
Цветною мглой в борта всосаться был готов…
Я был, как женщина, коленопреклонённым....

 

Почти что остров, я опять пускался в путь,
Влача помёт и птиц, пришедших в исступленье,
И осторожный труп, задумавший соснуть,
Попятившись, вползал сквозь хрупкие крепленья.  

 

И вот, осатанев в лазури ветровой,
Я — тот, кто у смерчей заимствовал прическу.
Ганзейский парусник и шлюп сторожевой
Не примут на буксир мой кузов, пьяный в доску! 

 

Я, вольный, мчал в дыму сквозь лиловатый свет,
Кирпичный небосвод тараня, словно стены
Заляпанные — чтоб посмаковал поэт! —
Сплошь лишаями солнц или соплями пены; 

 

Метался, весь в огнях, безумная доска,
С толпой морских коньков устраивая гонки,
Когда Июль крушил ударом кулака
Ультрамарин небес, и прошибал воронки; 

 

Мальштремы слышавший за тридевять округ,
И бегемотов гон и стон из их утробы,
Сучивший синеву, не покладая рук,
  Я начал тосковать по гаваням Европы.

 

Я видел небеса, что спятили давно,
Меж звёздных островов я плыл с астральной пылью...
Неужто в тех ночах ты спишь, окружено
Златою стаей птиц, Грядущее Всесилье? 

 

Я изрыдался! Как ужасен ход времён,
Язвительна луна и беспощадны зори!
Я горечью любви по горло опоён.
Скорей разбейся, киль! Пускай я кану в море! 

 

Нет! Я хотел бы в ту Европу, где малыш
В пахучих сумерках перед канавкой сточной,
Невольно загрустив и вслушиваясь в тишь,
За лодочкой следит, как мотылёк непрочный. 

 

Но больше не могу, уставший от валов,
Опережать суда, летя навстречу бурям,
И не перенесу надменность вымпелов,
И жутко мне глядеть в глаза плавучих тюрем. 

 

(перевод Д. Самойлова)

 

 

Вот как звучало это стихотворение в блистательном исполнении Давида Аврутова  под музыку французского композитора Сезара Франка, его симфонии ре минор 1886 года:

 

http://rutube.ru/video/5fef5854eafe69c7b3cb6e3eeab2e41f/

 

Но не все мои читатели-слушатели согласились с выбором именно этого перевода как лучшего. Привожу иное мнение кандидата филологических наук Евгении Майзенберг:

 

- Наталья Максимовна, большое спасибо за интересный материал о Рембо - много неизвестных доселе биографических подробностей.
Хочу, однако, поспорить насчет перевода стихотворения "Пьяный корабль". Уверена, что лучший перевод на русский язык сделан Павлом Антокольским, а вовсе не Д. Самойловым, при всем моем к нему глубоком уважении. Я очарована этим стихотворением с юношеских лет - еще моя мама читала его студентам филфака на лекции в курсе литературы 19 века - оно меня уже тогда потрясло. В студенческие годы я читала его по-французски, анализировала, сопоставляла переводы - всего знаю семь. Яркая образность, эмоциональная мощь, завораживающий ритм, потрясающая аллитерация, бездна смыслов, а за всем этим - мятущаяся душа и явное предчувствие ужасного конца. И стихия чувств, и стихия природы, и мистика, и загадка - что это за корабль, что он собой олицетворяет? У каждого читающего ответ будет свой.
Перевод Антокольского, что называется, конгениален - равен первоисточнику, особенно очевидно это тем, кто может его прочесть на языке оригинала. При этом Антокольский обошелся без "трупа, задумавшего соснуть", "следов блевоты", "рыжего сусла" и "соплей пены". У него так:

 

"Я дышал кислотою и сладостью сидра.
Сквозь гнилую обшивку сочилась волна.
Парус сорван был, руль переломан и выдран.
Смыты с палубы синие пятна вина".

 

У него такие неповторимые неожиданные образы: "зрачками пантер разгорались цветы"; "снилось мне в снегопадах, лишающих зренья, будто море меня целовало в глаза"; а также:

 

"Я узнал как в отливах таинственной меди
Меркнет день и расплавленный запад лилов.
Как подобно развязкам античных трагедий
Потрясает раскат океанских валов."

И самое потрясающее место:

 

"Лиловели на зыби горячечной пятна
И казалось, что в медленом ритме стихий
Только жалоба горькой любви и понятна
Крепче спирта, пространней чем ваши стихи."

 

"Пьяный корабль" написан как бы одновременно и художником, и певцом, и философом, и обреченным поэтом - допускает массу трактовок и истолкований; прекрасно выстроен - и в то же время похож на импровизацию - могучий выплеск, клубок чувств. Короче, я еще много могу об этом говорить - пусть Д.Аврутов запишет свое чтение этого стихотворения в переводе Антокольского - это будет здорово.

С уважением - Е.Майзенберг.

 

- Евгения, спасибо большое, с большим интересом прочитала Ваш комментарий - дополнение к тексту. Порадовало Ваше доскональное знание переводов и глубина проникновения в образ «Пьяного корабля». Мне тоже очень нравится перевод Антокольского, но перевод Самойлова - именно в силу некоторых вульгаризмов и смачных выражений - показался более характерным для Рембо, для его поэтической лексики. У каждого, конечно, свой Рембо, и если бы я выбирала то, что ближе мне, я бы тоже выбрала Антокольского. Но я выбирала то, что близко самому Рембо, и здесь Самойлов пришёлся более кстати.
А вообще выбрать было очень трудно - ведь переводов (хороших) около десятка, к тому же есть разница между стихами, лучше читаемыми глазом и - звучащими на слух, Самойлов силён именно своим звуковым воздействием.

valerytan (178.94.41.34)
10 ноя, 2011 21:12 (местное)

 

В вечерней тишине, полями и лугами,
когда ни облачка на бледных небесах,
по плечи в колкой ржи, с прохладой под ногами
с мечтами в голове и с ветром в волосах.
Всё в даль, не думая, не говоря ни слова,
но чувствуя любовь, растущую в груди,
без цели, как цыган, впивая всё, что ново,
с природою вдвоём, как с женщиной идти.

 

nmkravchenko (79.126.74.175)
10 ноя, 2011 21:58 (местное)

 

-Да, это стихотворение В. Левика, являющееся вольным переводом стихотворения Артюра Рембо "Ощущение". Но это слишком красивый перевод для Рембо. Его стихи жёстче, хлёстче, грубее. Поэтому предпочитаю переводы А. Ревича и Д. Самойлова, мне кажется, они точнее передают его суть.

 

А вы как думаете???...

 

Продолжение здесь

Начало здесь

 

 

Из письма френда (luukphi_penz)

 

Наташа, здравствуйте!
Мы с Вами как-то переписывались в ЖЖ относительно возможности постов, содержащих сравнение переводов, сделанных разными переводчиками.
Вот посылаю вам 3 перевода из моего любимого Фроста вместе с оригиналом.

 

Роберт Фрост «Другая дорога»

Robert Frost

THE ROAD NOT TAKEN

 

TWO roads diverged in a yellow wood
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth

Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim
Because it was grassy and wanted wear
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same

And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!

Yet knowing how way leads on to way,
I doubted if I should ever come back.

I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I—
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference. 

 

 

Перевод с английского Григория Кружкова

 

В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.

 

Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.

 

И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.

 

Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть –
И это решило все остальное.

 

Перевод В. Топорова

 

Опушка - и развилка двух дорог.
Я выбирал с великой неохотой,
Но выбрать сразу две никак не мог
И просеку, которой пренебрег,
Глазами пробежал до поворота.

 

Вторая - та, которую избрал, -
Нетоптаной травою привлекала:
Примять ее - цель выше всех похвал,
Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,
Она сама изрядно потоптала.

 

И обе выстилали шаг листвой -
И выбор, всю печаль его, смягчали.
Неизбранная, час пробьет и твой!
Но, помня, как извилист путь любой,
Я на развилку, знал, вернусь едва ли.

 

И если станет жить невмоготу,
Я вспомню давний выбор поневоле:
Развилка двух дорог - я выбрал ту,
Где путников обходишь за версту.
Все остальное не играет роли.

 

 

Перевод Н. Винокурова

 

 В тот день на распутье в осеннем бору,
Как всякий, кому не судьба раздвоиться,
Охваченный грустью, застыв на ветру,
Я долго смотрел, как тропа по бугру
Сбегает к опушке и в кленах змеится...

 

Вздохнув, я пошел по соседней - она,
Укрытая дикой, высокой травою,
Была под ногами почти не видна,
Но, видно, свое отслужила сполна
Ходившим когда-то и этой тропою.

 

Две равных дороги лежали в листве,
И было в тот день на обеих безлюдно.
Я шел по заросшей, держа в голове
Мыслишку о том, что их все-таки две,
Что можно вернуться, хоть верилось трудно.

 

Быть может, потом, в стариковской ворчбе
Я вспомню развилку и обе дороги,
Вздохнув по упущенной сдуру судьбе...
Но путь я нехоженный выбрал себе,
Что только и важно в конечном итоге.
 

luukphi_penz:

 

- Я думаю, что лучший перевод - перевод Кружкова. Синкопичный ритм перебрасывает нас к мелодике американского блюза. В то же время поэтическая фраза совершенно естественная, а концовка звучит мощно и утверждает свободу личного выбора, как ценность.
У Топорова странно и неуклюже выглядит "Примять ее - цель выше всех похвал". С какой это стати? И концовка достаточно вялая.
У Винокурова в последней строке "Что только и важно в конечном итоге" эти "то" перекликаются эхом и дробят последнюю ударную строчку.

 

- Согласна, мне тоже больше по душе перевод Кружкова — большей естественностью и непринуждённостью интонации. У Топорова с травой вышло как-то косноязычно и невнятно:

 

Примять ее - цель выше всех похвал,
Хоть тех, кто здесь когда-то путь пытал,
Она сама изрядно потоптала.

 

Да и дальше не лучше:

 

И обе выстилали шаг листвой -
И выбор, всю печаль его, смягчали.
Неизбранная, час пробьет и твой! -

 

некоторый пафос не очень уместен, мне кажется. Да и не совсем точно по смыслу, так как две последующие строки:

 

Но, помня, как извилист путь любой,
Я на развилку, знал, вернусь едва ли. -

 

противоречат предыдущей, где он заверяет, что пробьёт час и этой тропы.

 

У Винокурова концовка:

 

Но путь я нехоженный выбрал себе,
Что только и важно в конечном итоге.  -

 

мне не нравится некоторой банальностью и риторичностью. Насколько лучше у Кружкова:

 

И это решило все остальное. -

 

в этой строке есть подтекст, воздух, мысленное многоточие. А «в конечном итоге» звучит что-то казённо-исчерпывающее.

 

«Пьяный корабль» Артюра Рембо

 

 

Среди стихов Рембо резко выделяется «Пьяный корабль» (1871). Это самая знаменитая вещь поэта, его можно перечитывать бесконечно и каждый раз открывать какие-то новые нюансы.
В центре стихотворения — корабль, пускающийся в плавание по неспокойному морю, быстро теряющий и экипаж, и руль, и в конце концов готовый пойти на дно. Корабль воспроизведён настолько достоверно и очеловечен настолько, что приобретает способность и чувствовать, и говорить. Это зримое, наглядное воплощение Я поэта, состояния его души. В стихотворении возникает двойной образ корабля-человека, двойной судьбы — и разбитого корабля, и разбитого сердца поэта. И хотя речь идёт вроде бы о заблудившемся в бурю корабле, понимаешь, что всё же не корабль погружается в море, а душа — в океан бытия, где стихия впечатлений, необыкновенных ощущений нарастает мощными волнами, захлёстывая душу поэта. Вереница чудесных грозных опасностей здесь — это предвкушение восторгов и мук самого Рембо перед тем, как пуститься — без руля и ветрил — в жизненное плавание.

 

LE BATEAU IVRE

 

  Comme je descendais des Fleuves impassibles,
  Je ne me sentis plus guidé par les haleurs:
  Des Peaux-rouges criards les avaient pris pour cibles,
  Les ayant cloués nus aux poteaux de couleurs.
  
  Когда я спускался по беззаботным рекам,
  Я не чувствовал более себя ведомым бурлаками:
  Краснокожие крикуны взяли их за мишени,
  Приковав нагими у цветных столбов.

  
  J'étais insoucieux de tous les équipages,
  Porteur de blés flamands ou de cotons anglais.
  Quand avec mes haleurs ont fini ces tapages,
  Les Fleuves m'ont laissé descendre où je voulais.
  
  Я не заботился обо всех экипажах,
  Перевозчиках фламандского зерна и английских хлопков.
  Когда эти шумные покончили с моими бурлаками,
  Реки позволили мне плыть вниз (по течению), куда пожелаю.

  
  Dans les clapotements furieux des marées,
  Moi, l'autre hiver, plus sourd que les cerveaux d'enfants,
  Je courus ! Et les Péninsules démarrées
  N'ont pas subi tohu-bohus plus triomphants.
  
  Среди сердитого плеска приливов,
  Я, прошлой зимой более глухой, чем мозги детей,
  Я побежал! И отвязавшиеся Полуострова
  Не терпели беспорядка более победоносного.

  
  La tempête a béni mes éveils maritimes.
  Plus léger qu'un bouchon j'ai dansé sur les flots
  Qu'on appelle rouleurs éternels de victimes,
  Dix nuits, sans regretter l'œil niais des falots !
  
  Грозы благословили мое морское пробуждение.
  Легче пробки, я танцевал на волнах,
  Которые прозваны вечными носильщиками жертв,
  Десять ночей, не жалея о глупых глазах фонарей!

  
  Plus douce qu'aux enfants la chair des pommes sûres,
  L'eau verte pénétra ma coque de sapin
  Et des taches de vins bleus et des vomissures
  Me lava, dispersant gouvernail et grappin.
  
  Более нежная, чем для детей плоть верных яблок,
  Обняла зеленая вода мою еловую скорлупку,
  И от пятен синих вин и рвоты
  Омыла меня, разбрасывая руль и якоря.

  
  Et, dès lors, je me suis baigné dans le Poème
  De la mer, infusé d'astres, et lactescent,
  Dévorant les azurs verts; où, flottaison blême
  Et ravie, un noyé pensif parfois descend;
  
  И, с тех пор, я купался в Поэме
  Моря, заполненного звездами, млечного,
  Поглощая зеленую лазурь; где, бледно колыхаясь,
  Восхищенный, иногда плывет задумчивый утопленник;

  
  Où, teignant tout à coup les bleuités, délires
  Et rythmes lents sous les rutilements du jour,
  Plus fortes que l'alcool, plus vastes que nos lyres,
  Fermentent les rousseurs amères de l'amour !
  
  Где, внезапно окрашивая синеву, безумья
  И медленные ритмы, в сиянии дня,
  Крепче алкоголя, объемнее наших лир,
  Сбраживают горькую рыжину любви!

  
  Je sais les cieux crevant en éclairs, et les trombes
  Et les ressacs, et les courants : je sais le soir,
  L'Aube exaltée ainsi qu'un peuple de colombes,
  Et j'ai vu quelquefois ce que l'homme a cru voir !
  
  Я познал небеса, рвущиеся от молний, и смерчи,
  И прибои, и течения; я познал вечер,
  Рассвет, восторженный как племя голубей,
  И иногда видел то, что человек мечтает узреть!

  
  J'ai vu le soleil bas, taché d'horreurs mystiques,
  Illuminant de longs figements violets,
  Pareils à des acteurs de drames très-antiques
  Les flots roulant au loin leurs frissons de volets!
  
  Я видел низкое солнце, захваченное мистическим трепетом,
  Освещавшее длинные фиолетовые отвердевшие волны,
  Подобные актерам древнейших драм,
  Потоки, катящие вдаль свои лопасти!

  
  J'ai rêvé la nuit verte aux neiges éblouies,
  Baisers montant aux yeux des mers avec lenteurs,
  La circulation des sèves inouïes,
  Et l'éveil jaune et bleu des phosphores chanteurs!
  
  Мне грезилась зеленая ночь со слепящими снегами,
  Поцелуи, неспешно поднимающиеся к глазам моря,
  Движение неслыханных соков,
  Пробуждение, желтое и синее, фосфорических певцов!

  
  J'ai suivi, des mois pleins, pareille aux vacheries
  Hystériques, la houle à l'assaut des récifs,
  Sans songer que les pieds lumineux des Maries
  Pussent forcer le mufle aux Océans poussifs!
  
  Я следовал, целые месяцы, истерическим
  Свинствам - зыбь атаковала рифы,
  Не ведая, что светящиеся стопы Марии
  Способны взбить морды одышливым Океанам!

  
  J'ai heurté, savez-vous, d'incroyables Florides
  Mêlant au fleurs des yeux de panthères à peaux
  D'hommes ! Des arcs-en-ciel tendus comme des brides
  Sous l'horizon des mers, à de glauques troupeaux!
  
  Я задевал, знайте, невероятные Флориды,
  Смешивая цветы пантерьих глаз с кожами
  Людей! Радуги, натянутые уздою,
  Под горизонтами морей, у сине-зеленых стад!

  
  J'ai vu fermenter les marais énormes, nasses
  Où pourrit dans les joncs tout un Léviathan !
  Des écroulements d'eaux au milieu des bonaces,
  Et les lointains vers les gouffres cataractant !
  
  Я видел, как бродят огромные болота - садки,
  Где гниют в тростниках целые левиафаны!
  Падение вод в сердце штилей
  И дали у бездонных водопадов!

  
   Glaciers, soleils d'argent, flots nacreux, cieux de braises !
  Échouages hideux au fond des golfes bruns
  Où les serpents géants dévorés des punaises
  Choient, des arbres tordus avec de noirs parfums!
  
  Ледники, златые солнца, перламутровые потоки и медные небеса!
  Ужасные мели в глуби смутных заливов,
  Где гигантские змеи, съедаемые клопами,
  Лелеют скрученные деревья, пахнущие черными духами!

  
  J'aurais voulu montrer aux enfants ces dorades
  Du flot bleu, ces poissons d'or, ces poissons chantants.
  -Des écumes de fleurs ont béni mes dérades
  Et d'ineffables vents m'ont ailé par instants.
  
  Хотел бы я показать детям этих дорад
  Голубого потока, этих золотых рыб, этих поющих рыб.
   - Пена цветов благословляла мои блуждания без якоря,
  И несказанные ветра временами вздымали меня.

  
  Parfois, martyr lassé des pôles et des zones,
  La mer dont le sanglot faisait mon roulis doux
  Montait vers moi ses fleurs d'ombre aux ventouses jaunes
  Et je restais, ainsi qu'une femme à genoux ...
  
  Иногда мученик, утомленный полюсами и областями -
  Море, чьи рыдания делали приятной качку -
  Поднимало ко мне цветы теней, с желтыми присосками,
  И я отдыхал, как коленопреклоненная женщина...

  
  Presque île, ballottant sur mes bords les querelles
  Et les fientes d'oiseaux clabaudeurs aux yeux blonds,
  Et je voguais, lorsqu'à travers mes liens frêles
  Des noyés descendaient dormir à reculons!
  
  Я был почти что остров, качая на бортах ссоры
  И помет злобных белоглазых птиц,
  И я блуждал, а на хрупких путях моих
  Утопленники опускались в сон спиной вперед!

  
  Or moi, bateau perdu sous les cheveux des anses,
  Jeté par l'ouragan dans l'éther sans oiseau,
  Moi dont les Monitors et les voiliers des Hanses
  N'auraient pas repêché la carcasse ivre d'eau;
  
  Но я, корабль, затерянный в кудрях бухт,
  Брошенный ураганом в эфир, что не видел птиц;
  Я, чей пьяный от воды остов
  Не спасли бы Мониторы и парусники Ганз;

  
  Libre, fumant, monté de brumes violettes,
  Moi qui trouais le ciel rougeoyant comme un mur
  Qui porte, confiture exquise aux bons poètes,
  Des lichens de soleil et des morves d'azur,
  
  Свободный, дымящийся, скрытый фиолетовыми туманами,
  Я, дырявивший алеющее небо, будто стену,
  Тот, что несет (отличное варенье для лучших поэтов)
  Лишайники солнца и коросту небесной лазури;

  
  Qui courais, taché de lunules électriques,
  Planche folle, escorté des hippocampes noirs,
  Quand les juillets faisaient crouler à coups de triques
  Les cieux ultramarins aux ardents entonnoirs;
  
  Бежавший, замаранный электрическими Лунами - малютками,
  Безумная доска с эскортом черных морских коньков,
  Когда июль крушил ударами дубин
  Ультрамариновые небеса в пылающих воронках;

  
  Moi qui tremblais, sentant geindre à cinquante lieues
  Le rut des Béhémots et des Maelstroms épais,
  Fileur éternel des immobilités bleues,
  Je regrette l'Europe aux anciens parapets !
  
  Я, дрожавший, чувствуя, как стонут лье за пятьдесят
  В течке Бегемоты и вязкие Мальстримы -
  - Вечный искатель голубого покоя -
  Я жалею о Европе, ее древних причалах!

  
  J'ai vu des archipels sidéraux ! et des îles
  Dont les cieux délirants sont ouverts au vogueur :
  - Est-ce en ces nuits sans fond que tu dors et t'exiles,
  Millions d'oiseaux d'or, ô future Vigueur ?
  
  Я увидел звездные архипелаги! и острова,
  Чьи неистовые небеса открыты плывущему:
   - В эти ли бездонные ночи ты спишь или бежишь,
  Миллионом золотых птиц, грядущая Сила?

  
   Mais, vrai, j'ai trop pleuré! Les Aubes sont navrantes.
  Toute lune est atroce et tout soleil amer :
  L'âcre amour m'a gonflé de torpeurs enivrantes.
  Ô que ma quille éclate ! Ô que j'aille à la mer !
  
  Но, право же, я плакал слишком много! Удручают эти Зори.
  Ужасна каждая луна и каждое солнце горько;
  Острая любовь вдула в меня опьяняющее оцепенение.
  О, пусть взорвется мой киль! О, выйти бы в море!

  
  Si je désire une eau d'Europe, c'est la flache
  Noire et froide où, vers le crépuscule embaumé
  Un enfant accroupi, plein de tristesses, lâche
  Un bateau frêle comme un papillon de mai.
  
  Если мне нужна какая-нибудь вода Европы - то это лужа,
  Черная и холодная, в которой, в благоуханные сумерки,
  Ребенок, полон грусти, на корточках пускает
  Кораблик, хрупкий, как майская бабочка.

  
  Je ne puis plus, baigné de vos langueurs, ô lames,
  Enlever leur sillage aux porteurs de cotons,
  Ni traverser l'orgueil des drapeaux et des flammes,
  Ni nager sous les yeux horribles des pontons !
  
  Я не могу более, окунувшийся в томление ваше, о [острые как лезвие] волны,
  Идти в кильватере перевозчиков хлопка,
  Или пересекаться с гордыми флагами и огнями,
  Или плыть под ужасным оком плавучих доков!

 

Поразительная сгущённость образов, богатство фантазии, какая-то необузданная, изощрённая метафоричность. Его переводят у нас уже почти 100 лет, насчитывается более десятка поэтических переводов «Пьяного корабля»: Владимир Набоков, Давид Бродский, Давид Самойлов, Бенедикт Лифшиц, Павел Антокольский, Евгений Витковский...
Когда я готовила вечер о Рембо в библиотеке, в частности, запись этого стихотворения на плёнку, долго не могла выбрать лучший перевод из  десятка понравившихся.

 

 

В конце концов остановилась на переводе Давида Самойлова. Он менее понятен в отличие от переводов Витковского, Кудинова, но он эффектнее, в нём больше мощи, поэзии, этого ощущения дикой, грозной, яркой стихии.

 

Продолжение здесь