Начало здесь

 

А познакомились мы так. Я выложила пост о Владимире Соколове.

 

 

Там были такие строчки:

«Один из его друзей Владимир Мощенко вспоминал, как они однажды вошли с Соколовым в номер гостиницы, и в глаза им сразу бросилось строгое предупреждение над выключателем: «Гасите после себя свет!» - «Вот глупость! - сказал поэт. - Нельзя этого делать». Он остался верен себе до конца. Он не выключил после себя свет».

Через несколько дней я получила такое письмо:

 

13 августа, 2013

 

Добрый день, уважаемая Наталия!

Извините, что не знаю Вашего отчества.
Хотел бы выразить Вам признательность за то, что в своём интересном и близком мне по духу литературном дневнике помянули автора этих строк как друга Владимира Соколова. Готовлю к выходу в свет новые книги, среди них - и мемуарную, где будет эссе о моём любимом друге ("Мастер и Марианна").  
    Если Вам не лень, наберите в Яндексе: "Поэт Владимир Мощенко", чтобы хоть знали немного, кто выражает Вам искреннюю благодарность.
    Будьте здоровы и счастливы.

 

Я не поленилась и набрала. И была буквально ошарашена статьёй Евтушенко о нём:  http://ludmila-osokina.livejournal.com/213556.html Оставила там восторженный отзыв. С этого дня началась наша переписка.

 

 

14 авг.

Дорогой Владимир Николаевич! Простите, что не ответила сразу, хотела сначала почитать о Вас и Ваше, и зачиталась. Вчера весь день прошёл под знаком Вашего творчества. Прочла Ваши стихи на Стихире и в "Истоках", и ещё буду к ним не раз возвращаться, они очень близки мне,  некоторые эссе (О Ларисе Миллер я сама недавно писала, Вы замечательно тонко чувствуете её поэзию), большое впечатление произвёл рассказ Евтушенко о Вас в блоге Людмилы Осокиной (я даже оставила там отзыв). Огромное спасибо, что написали, откликнулись. Люди такого масштаба как Вы, делают это крайне редко, во всяком случае, я не избалована такими отзывами)).  Вы, как и Владимир Соколов, - из породы не гасящих за собой свет, и он будет долго освещать путь многим поколениям, идущим за вами. Как это у Бродского:

 

А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.

 

Очень рада была познакомиться с Вашим творчеством. С нетерпением буду ждать выхода новых книг, особенно мемуарную.)) Успеха Вам в Вашем прекрасном деле, несгибаемой силы духа и вечного вдохновения!

С уважением, Наталия Кравченко

 

 

14 авг.

Дорогая Наталия! Спасибо за добрые слова. Кстати, в Яндексе (там, где сайт Осокиной) есть эссе в "Новых Известиях"  Евтушенко обо мне "Благоговейный человек". А вообще-то лучше всего заказать (если есть такая возможность) в Ozon.ru или ещё где-нибудь две последние мои книги: "Здравствуй, странник. Избранное" (стихи и поэмы) и прозу - "Блюз для Агнешки". Радостей Вам. В.М.

 

 

15 авг.

Дорогая Наталия! Я так понял, что Вам по душе жанр мемуаристики. Шлю кое-что из новой книги "В комбинате глухонемых" (о людях, Вам, безусловно, известных). Если прочтёте - понравилось ли? Счастья Вам. В.М.
P.S. И - ещё пара новых стихотворений. Пришлите, пож-та, и мне что-нибудь своё - для знакомства.

 

 

16 авг.

Дорогой Владимир Николаевич! Прочла всё, что Вы прислали, с большим наслаждением. Если выразить свои ощущения от прочитанного одной фразой, то это: «Я восхищаюсь Вами!» Вы поистине счастливый человек. С такими людьми дружили, о стольких писали и так сумели рассказать о них, как никто! Я читала много воспоминаний и эссе о поэтах, но редко кто пишет с таким личным, благодарным, бережным чувством, так досконально зная их творчество, органично и очень талантливо вплетая в ткань текста лучшие их фрагменты. Ничего общего ни с академическими статьями, писанными «с холодным носом», цель которых зачастую лишь «образованность свою показать», ни с «жареными» мемуарами типа Недошивинских, где творчество заменяют сплетни. Мне очень близко в Вас это личное отношение к своим героям, эта страстная искренняя увлечённость их творчеством, умение запечатлеть характер, судьбу, эпоху. Поистине «Мощенко» от слова «мощь»!))

А ведь я, к стыду своему, о Вас ничего не знала. Почему-то на слуху и на виду часто не самые достойные, особенно в наше время. Недавно на фейсбуке мне пришлось вступиться за прекрасного поэта Блаженного (Айзенштадта), которого известный пародист Е. Минин со-товарищи с улюлюканьем поносили и называли поэтом «ниже среднего уровня», не понимая, «почему с ним так носятся», и в ответ на мои многочисленные цитаты и ссылки, говорящие об обратном, кто-то написал: «сейчас это никого не тронет. Другие стандарты». Когда я читала Ваши прекрасные эссе о Межирове и Ревиче, подумалось, что и эти уникальные поэты нынешних современных любителей «стандартов» в поэзии не тронут, ведь поэзия — это увеличительное стекло, усиливающее чувства человека. Если же усиливать нечего — она бессильна. Мне дорого, что в Ваших эссе и статьях есть это Нечто, усиливающее чувства. Вы в самом деле «благоговейный человек» (почти как платоновский «сокровенный человек»), и Ваша благоговейная любовь к поэтам передаётся и читателю.
Александра Ревича я люблю давно, сначала его переводы, потом открыла для себя и стихи, которые все в закладочках и пометках. У меня есть его книга «Дарованные дни» изд-ва «Время» с Вашим послесловием (многое совпадает, но там нет пронзительного рассказа о последних днях поэта с письмами Евтушенко, но это и понятно — 2004 год. И фотография там Ваша с А. М. и Инной Лиснянской.

 

 

 

О Ревиче и Межирове отозвалось во мне больше — потому что поэты, но и об Аксёнове написано восхитительно — какой же сочный образ!

 

 

И ещё одно хотелось бы отметить, что зацепило. (Хоть это не главное, конечно.) Вы — шахматист, как и мой отец, который был кандидатом в мастера, чемпионом Саратова (Ваш ровесник, умерший в 2000 году) и всю жизнь посещавший шахматные клубы. Я как раз сейчас читаю «Защиту Лужина», где Набоков гениально описывает страсть к шахматам, их поэзию и гибельную бездну, поглощавшую всего человека.

 

 

Я сама не играю, но какие-то гены, видимо, дают о себе знать, почему-то меня эта книга странно взволновала. И тут Ваше письмо, статья Евтушенко, где тоже о Вашей любви к шахматам. «Бывают странные сближенья...»

 

 

(Это книга «Любовь и шахматы», вышедшая в 2010 году. Авторы Аркадий Арканов, Салли Ландау и Владимир Мощенко. Под одной обложкой - две книги, посвященные двум замечательным, выдающимся личностям минувшего века, украсившим своими именами мировую шахматную летопись.  Это не шахматный учебник, это скорее повествование о жизни великих шахматистов).

 

Вспомнила, что у меня были когда-то стихи о шахматах, вернее, о чём-то «шахматном» в нашей жизни:

 

Только одно непреложно: тоска,
та, что изъедена снами.
Жизнь – это шахматная доска.
Кто-то играет нами.

 

Шах пораженья, обиды, беды –
в чьей-то всевидящей воле.
Все наши путаные ходы –
только бегство от боли.

 

 

Владимир Николаевич, я очень рада, что познакомилась с Вами. Буду и дальше приобщаться к Вашему творчеству. Да, забыла сказать о стихах, хотя прочла их в первую очередь — очень!!! Образ Бумбараша-Золотухина удачно обыгран. И те, что цитируют Евтушенко — тоже понравились. При внешней простоте они далеко не просты, точны, эмоциональны и заставляют о многом задуматься. А главное, их хочется читать, что не так часто бывает (многие стихи из уважения к их авторам буквально заставляешь себя дочитывать:)

Прямо неловко после прочитанного у Вас посылать Вам «что-то своё для знакомства», хотя, понятное дело, хочется, но рискну. ))

 

Это подборка, недавно вошедшая в лонг-лист международного конкурса «45 калибр», проводимого альманахом «45 параллель»: http://www.stihi.ru/2013/06/21/6918

 

Это последняя подборка, нигде ещё не публиковавшаяся (ЖЖ не в счёт): http://www.stihi.ru/2013/08/06/5219

 

Это список поэтов, о которых я рассказывала в своей библиотеке, а потом выкладывала эти тексты в ЖЖ:  https://sites.google.com/site/sajtnataliikravcenko/home/lekcii-i-esse-o-poetah-zz-versia-ot-23-02-3

Вы там утонете, он обширен, но хотя бы пробегитесь глазами.

 

Это ссылка на мой новый сайт, там практически всё: https://sites.google.com/site/sajtnataliikravcenko/home

 

А это, если заинтересует, подборка стихов-посвящений с отсылками к эссе об этих поэтах и фотографиями: http://nmkravchenko.livejournal.com/214917.html

 

Что-то я размахнулась, вдохновлённая Вашим вниманием (а может быть, просто вежливостью), ну да Вы меня простите.

С уважением и любовью,

Наталия.

 

 

17 авг.

Дорогая Наталия Максимовна! Скажу сразу: Вы порадовали меня. Не столько тем, как точно Вы разобрались во всей моей писанине. И даже не добрыми Вашими словами, которые, как известно, и тигрёнку нравятся. С первых строк Ваших писем я сразу понял, что это передо мной по-настоящему умный человек, умный и талантливый, подмастерье "у народа у языкотворца". А когда прочитал присланные Вами стихи, всё стало ясно до конца.
У Вас, Наталия Максимовна, есть и настоящее, и будущее. Стихи хороши, со своим голосом, часто заходящие за предел (что особенно дорого). Много запоминающихся, трогающих душу строк. Жаль, что нет Ревича - я прочитал бы ему Вас и поведал бы, как Вы вступились за прекрасного Блаженного. И ещё доложу Вам: Вы пойдёте дальше, будете ещё острее, внимательнее к окружающему Вас пространству. Вы - поэт. Без всяких скидок - поэт. И - личность! Дай Вам Бог удач на Вашем пути! Во всём Вы этого достойны.
Я, как правило, либо совсем не отвечаю на письма начинающих и молодых, ибо, согласитесь, чему я могу их научить. А вот с Вами - не то. Вы - исключение. Только... прошу Вас, пожалуйста, строже относитесь к таким высказываниям, как "Решай загадку замогильной зги" (ведь "зга" - это малюсенькая деталька на лошадином колокольчике). Но это так, блошка. Поздравляю Вас с тем высоким поэтическим и человеческим уровнем, которого Вы достигли. Скорее всего, я ещё напишу о Ваших стихах.
Я Вам доверяю, я верю в Вас, хотя и без моего доверия и без моей веры у Вас всё в порядке. Ваш В.М.

 

 

18 авг.

Дорогой Владимир Николаевич! Простите, что не сразу ответила, хотя это было первым побуждением, но хотелось собраться с мыслями и чувствами, которые Вы разбередили.
Во-первых, спасибо огромное за письмо, за слова признания и высокой оценки. Для меня это было счастье. Они окрыляют и вдохновляют, начинаешь верить в себя, а это так важно в жизни. Хотя «настоящего и будущего» в поэзии, которые Вы у меня предположили, в том реально-буквальном значении, которое обычно в эти понятия вкладывают, у меня нет. Я, что называется, «за бортом». Не печаталась ни в одном журнале, выходящем в ЖЗ (а «в литературе», как известно, считаются только те, кто там фигурируют), посылала в разные, но мне не ответили нигде. (Хотя А. Кушнер писал мне в одном из писем,  что «на месте редакторов был бы рад таким стихам и постарался бы их напечатать». Позже мне объяснили сведущие люди, что там самотёк не читают, и нужна рекомендация, какой-то особый шифрованный знак что ли на конверте.) Обо мне ни разу не было ни одной статьи (если не считать местных газетных заметок нештатных авторов), я даже не член писательского Союза (но не потому, что не принимали, а потому что не вступала, ибо тем, кто должны были бы давать рекомендацию, сама бы её ни за что не дала).
Не могу сказать, что бы эти знаки отличия были для меня очень важны, - если бы это было так, и если бы я прилагала к этому какие-то усилия, наверное, смогла бы как-то решить эти вопросы. Но что-то такое всегда во мне сидело, что не давало просить, не давало, как Белле Ахмадулиной, «броситься в хвост самолёта» (помните, да?, в дневнике Ю. Нагибина, где он представлял себе аварию в самолёте, и Беллу в этой всеобщей давильне, осознавая, что она никогда не будет суетиться, даже перед лицом смерти не уронив своей высоты). Или «тот, который не стрелял» из песни Высоцкого. Вот этот идеал подсознательно всегда маячил передо мной, определяя многие поступки, не давая играть по общим правилам игры. У меня даже книжки назывались: «Отщепенка», «Письмо в пустоту», «Звезда или хлеб?».
Сейчас, когда уже время подводить неутешительные итоги, пытаешься понять — почему так произошло, почему «ни с кем, одна, без круга, без друзей, хуже чем собака (цитирую Цветаеву по памяти), а зато... А зато — всё». У меня это «всё», конечно, несоизмеримо меньшего масштаба, и мало кому видимо, кроме меня,)) но оно у меня есть. Всё, которое в реально-жизненном исчислении представляет собой Ничего.))
Ради Бога, Владимир Николаевич, не подумайте, что я жалуюсь или, чего доброго, хочу Вас попросить как-то изменить эту ситуацию, нет и нет, просто пытаюсь объяснить Вам и самой себе, почему надо мной вечно этот потолок, выше которого не прыгнешь. Может быть, это противостояние началось ещё с того журналистского прошлого, когда я ушла «на вольные хлеба», не в силах принять тамошние правила игры. Я пишу об этом в стихотворении «Случай из прошлого» и в непридуманных рассказах «О правде и фальши», «Командировочная душа». Если Вы их прочтёте, то увидите, что я не так уж молода, как Вы решили, (и как бы хотелось)), ещё помню советскую эпоху и даже работала в ней.

А может быть, это началось тогда, когда в перестройку мы с мужем основали своё издательство (первое частное изд-во в нашем городе) и стали издавать книги, в том числе и мои — как такое было пережить нашим литературным «корифеям», которых как раз в то время впервые отлучили от кормушки книгоиздания, а тут ещё предисловие к моей книжке написал Лев Озеров (а не кто-то из них, как посмела!), да ещё ненавистной для них национальности. И началось — залпы изо всех орудий — по моим стихам, лекциям, творческим вечерам...

 

 

 

Но было бы несправедливым не сказать и об удачах, о подарках судьбы. Это и встреча со Львом Озеровым уже в последний год его жизни, переписка с Александром Кушнером с 2001 года, позже — знакомство (письменно-телефонное) с Ларисой Миллер, победы в нескольких международных конкурсах, обретение с приходом Интернета своих читателей, их тёплые отзывы и сердечные письма... И вот ещё один подарок — встреча с Вами, с Вашим творчеством, Ваши ободряющие слова.
Пожалуйста, не беспокойтесь, что я буду Вас и дальше одолевать такими длинными письмами — это спонтанный выплеск, для меня нетипичный,)) просто вдруг захотелось поделиться наболевшим. Продолжаю — и буду продолжать знакомиться с Вашим творчеством. Вышла на Ваш сайт, посмотрела видео с Вашего творческого вечера, прочитала автобиографию, воспоминания о Тарковском, предисловие к стихам Липкина и Лиснянской, (которую я тоже очень люблю, и однажды даже получила от неё большое письмо, где она писала, что прочла мою книгу «с большим интересом от корки до корки». Правда, это было в 2004 году, она, наверное, меня уже не помнит). Очень живо и тепло написано.
Я читала и снова вспоминала из «Дневника Нагибина: «На меня стремительно и неудержимо нахлынул мир другого человека, поглотивший всю целиком, как волна в 10-балльный шторм островок суши...» Вот и у меня такое же было ощущение. Так всегда, когда знакомишься с настоящим.
С удовольствием прослушала и посмотрела записи Гурама Ахаладзе (у Вас в стихах есть ему посвящения). И захотелось тоже послать Вам музыкальный привет. Это запись стихотворения А.Ревича «Город Верлена», которое читает мой муж Давид (это мы записывали к вечеру о Верлене на домашних магнитофонах):

http://rutube.ru/video/03fb596e9edcce3cc8955b6e904429ab/

 

Буду постепенно читать Ваши поэмы, все подборки в «Дружбе народов». Мне предстоит ещё много приятных минут знакомства с Вашим миром. Будьте здоровы и благополучны, вдохновенны и счастливы!

Наталия

 

 

18 авг.

Дорогая Наталия Максимовна! Я сейчас работаю над повестью "Эстонская музыка декабря", но, прочитав Ваше грустное письмо и прослушав замечательное прочтение Вашим мужем ревичского "Верлена", спешу ответить - хотя бы коротко. (Кстати, хочу спросить: а прозу Вы пишете?) Так вот. Я понимаю суть Вашей печали. Россия есть Россия. Провинция - увеличительное стекло наших нравов, о которых горевали и Чаадаев, и Достоевский (и далее по известному списку). Жаль, что нет с нами Ревича: он был председателем приёмной комиссии СП (а я - член этой комиссии). Сейчас на посту Ал. Р. - Миша Холмогоров. Его нету дома; или на даче, или в отпуске. Появится - спрошу у него, как нам принять талантливого человека - не москвича (у нас СП Москвы). А ещё лучше проконсультируюсь с нашим 1-м секретарём Евг. Сидоровым. Очень хочется, чтобы Вы профессионально оформились. Ерунда, конечно, но всё-таки... В общем, надо что-то предпринять. Как жаль, что я не настолько "мощен", как Вы говорите. Передайте мою признательность Вашему Давиду: он тронул меня своим чтением. А ведь Ревич был моим ближайшим другом, потеряв которого, я потерял очень много.
Теперь вот о чём. Вы читаете меня по интернету, где у меня всё (или почти всё) в старых вариантах. Лучше всего - книги. Последних - три; это роман-хроника "Беженец" (в общей книге с Арк. Аркановым "Любовь и шахматы";  мой роман занимает две трети всей площади; но я готовлю новое издание, отдельное, с новым названием "Горький чешский шоколад"); "Блюз для Агнешки" (это большая книга прозы - роман и три повести); стихи и поэмы в избранном "Здравствуй, странник".
Только что звонил Сидоров. Суть звонка не очень весёлая (о нашем общем друге). Я ему сказал о Вас (тем не менее). Он отнёсся положительно. Поговорим об этом более подробно в другой раз. Берегите себя - и храни Вас Бог. В.М.

 

 

18 авг.

Владимир Николаевич, я тоже отвечу пока коротко: спасибо большое за хлопоты, но, честное слово, не надо никого просить о приёме, мне это совершенно не нужно, ведь придётся потом ходить на всякие собрания-заседания в наш СП, а мне этого очень не хочется, я слишком хорошо знаю эту публику: сталинисты и националисты, у меня с ними давняя война. Они хотели не так давно памятник Сталину у нас поставить, уже деньги собрали, я писала об этом, выступала на вечере. Не хочу никак с ними соприкасаться. Да и зачем эти формальности, этот билет, кому я его буду показывать, какое это сейчас имеет значение? Нет-нет, спасибо, не нужно. Работайте спокойно над повестью, не отвлекаясь.
Я постараюсь достать Ваши книги.
Наталия.

 

 

19 авг.

Дорогая Наталия Максимовна! Согласен с Вами (см. в "Звёздных часах Ревича" то место, где речь идёт о моём переходе из тв. об. поэтов к переводчикам). Но всегда буду рад помочь Вам чем смогу. Нахожусь под впечатлением талантливого прочтения Вашим мужем стихов А. Ревича.  Может быть, он сделает подарок и для меня? Что я имею в виду? Если набрать в Яндексе "Вл. М. Ямщицкая слобода", то там среди прочего появится и эта слобода. Мне очень хочется, чтобы именно Ваш муж записал своё прочтенье этих строчек. Я буду счастлив. Судя по всему, у Вас настоящий друг и единомышленник. Поверьте, такое случается редко. Один шанс на миллион. Светлана Евсеева когда-то написала: "Поэты умирают без любви". Гениально! Привет Вашему Давиду (увы, не знаю его отчества).
А вот то, что я написал Жене Евтушенко, который находится сейчас в отчаянном положении:

 

Всё то, что утратил я, - в слове твоём,
Проперченном, будто Тифлиса дыханье.
Давай на девятом десятке вдвоём
Сидеть над Курой в ортачальском духане.

Пусть где-то грохочет навтлугский трамвай,
Пусть гром в Солалаках ворчит оробело.
Помянем ушедших. И думать давай,
Что с нами Мухран, и Володя, и Белла.

Зурна и дудуки - вот здесь, наяву!
И, значит, проходит гроза стороною.
А это вот лук. Натяни тетиву -
И вмиг она станет твоею струною.

    Дай Вам Бог здоровья, благополучия и счастья. Ваш В.М.

 

 

21 авг.

Дорогой Владимир Николаевич! Простите, что долго не отвечала: пытались с Давидом записать Вашу «Ямщицкую слободу», но магнитофоны оказались неисправны — им уже много лет, а те записи делались несколько лет назад, к вечерам в библиотеке. Постараемся починить — пока не получается, и тогда обязательно запишем.
Очень рада, что Давидово чтение Вам понравилось: он был очень тронут Вашими похвалами. Он ведь когда-то был лауреатом всесоюзного конкурса чтецов, собирал своим чтением большие залы — в те времена, когда интерес к поэзии был ещё всеобщ и велик. Потом этот его талант пригодился нам на вечерах: готовили фонограммы стихов любимых поэтов — записывали дома, я подкладывала под текст музыку, микшировала — пригодился опыт работы на радио.

 

 

 

Хочу дать Вам послушать ещё несколько стихотворений в его исполнении:

 

«Пьяный корабль» Рембо в переводе Д. Самойлова (прочла десятки переводов, этот показался наиболее адекватным, т.е. брутальным и смачным, в духе Рембо, остальные хоть и нравились, в частности больше всех — Антокольского, но были несколько рафинированными и не так эффектно воспринимались на слух): http://rutube.ru/video/5fef5854eafe69c7b3cb6e3eeab2e41f/

Обратите внимание на музыку, её подбирала я — здесь Сезара Франка, (прослушивалась груда пластинок, потом подбиралось самое подходящее место — Вы не представляете, сколько делалось дублей, сколько спорили и ругались! Это всё невидимые миру слёзы))
Вообще музыкальному фону я придаю очень большое значение. К сожалению, у большинства чтецов он случаен, нейтрален, «не работает» на главный смысл.

Ну ещё несколько, если будет желание и время послушать:

 

«Элегия Марине» Рильке в переводе З. Миркиной (лучшего, на мой взгляд): http://rutube.ru/video/0aa0cc8c64b13b1e78a959f033c0ebcc/
Я без ума от этой вещи, могу перечитывать и слушать её бесконечно.

 

«Романс об испанской жандармерии» Лорки: http://rutube.ru/video/3a6d1536a0cc36adae787539bd10acfe/

 

«Русь Гулящая» Волошина: http://rutube.ru/video/1b64eacdd1431466a060fa8640c0eeaf/

Это отрывок композиции с Максимом Кривошеевым, которого мы приглашали с концертами в наш ДК в 1988 году, у меня много записей его песен, которых нет в Интернете.

 

И отрывок из поэмы Волошина «Россия», которую Евтушенко в «Строфах века» (моя настольная книга), назвал "философским пособием в изучении отечественной истории": http://rutube.ru/video/e6663654b4f927144a84431d1208c2f0/

 

А это — маленькое телеинтервью со мной перед нашим вечером о Волошине: https://www.youtube.com/watch?v=6tAJ9AzM5f4&feature=relmfu

 

Нам очень понравилось Ваше стихотворение «Ямщицкая слобода». Там очень сильная последняя строчка — в ней-то вся суть и стихотворения, и нашей российской жизни.
И посвящение Евтушенко очень понравилось. «...А это вот лук. Натяни тетиву - И вмиг она станет твоею струною» - великолепно сказано. Верно, Вы его очень порадовали, дай бог ему здоровья и новых стихов.

Недавно выложила в ЖЖ свои «Посвящения поэтам»: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post287757882/
Их оказалось довольно много, но это за всю жизнь. Там есть и посвящение Евтушенко со ссылкой на пост о нём.

 

Владимир Николаевич, я смотрела Ваши видео, где Вы говорите о современной поэзии и прекрасных поэтах, несправедливо не попавших в «обойму», и заинтересовалась поэзией Светланы Кузнецовой, о которой Вы так тепло рассказываете и пишете. К 30 сентября — дню памяти — постараюсь сделать пост о ней в ЖЖ.

 

 

В позапрошлом письме Вы спрашивали, не пишу ли я прозу. Не знаю, можно ли назвать это прозой, - это то, что называют сейчас «нон фикшн», я не умею ничего придумывать, но жизнь порой подбрасывает такие сюжеты, что никакой писатель с самой необузданной фантазией не сравнится с ней в её импровизациях. Долго сомневалась, показывать ли её Вам, там всё слишком лично и откровенно, но доверие к Вам и желание поделиться победило:)

Вот несколько ссылок. (Если хотя бы пробежите глазами по фотографиям, иллюстрациям и комментариям — мне уже будет приятно).

 

«Истории моей любви»: http://nmkravchenko.livejournal.com/170902.html

 

«Четыре рассказа о личном»: http://nmkravchenko.livejournal.com/194460.html

 

«Домашние перебранки»: http://nmkravchenko.livejournal.com/184233.html

Здесь - о нашей жизни с Давидом и о том, что ей предшествовало. (В последнем - юмор)

 

«Призраки былого города»: http://nmkravchenko.livejournal.com/183483.html — о нашем
Саратове, каким он был и каким стал.

 

«Заметки на полях»:  http://nmkravchenko.livejournal.com/184396.html
«О том, о сём»: http://nmkravchenko.livejournal.com/184644.html

(жанр, который, кажется, Чехов именовал «мелочёвкой». Словом, «из записных книжек».

 

Три рассказа о детстве: http://nmkravchenko.livejournal.com/200211.html
(всё правда)

 

Ну всё на этом, не буду больше злоупотреблять Вашим вниманием. Спасибо Вам за всё и всего самого доброго.

Наталия

 

 

21 авг.

Дорогие мои - жаль, что далёкие!
Спасибо Вам за сердечную теплоту Вашу, за всё доброе, талантливое, что в вас есть. Берегите друг друга и свою особинку. Представляю, как вам живётся на этой адской "периферии". Тут нужны недюжинные силы и умение остаться самими собой. Обнимаю, Ваш В.М.

 

 

25 авг.

Дорогая Наталия Максимовна! Прочитал одну из Ваших подборок. И тут возникло желание дать новую жизнь прошлогоднему стихотворению, предварив его эпиграфом из Вас. Старый вариант я послал. Теперь - новый. Как он Вам? Поклон Вашему замечательному Давиду. Ваш В. М.

 

 

25 авг.

Дорогой Владимир Николаевич! Замечательное стихотворение, я не устаю восхищаться его сочным русским языком и молодым духом, и бесшабашная интонация его очень мне близка. И спасибо огромное за эпиграф, для меня это большая честь, конечно. Вот только если связать его по смыслу (т.е. мои строчки) с Вашей концовкой, то получится, что я как бы предлагаю сворачивать в сторону от прямых дорог на более безопасные тропки, а ведь у меня смысл стиха совсем противоположный: я свернула в сторону от официальных, магистральных дорог, общепринятых, по которым идут за материальными благами жизни - в сторону уединённой, безвестной, может быть, гибельной, но лично мне необходимой.

 

Я стою под ливнями,
на ветру планет.
Генеральной линии,
магистрали — нет!

 

Все дворцы с бассейнами,
светские пиры,
все пути шоссейные
в Скотные дворы -

 

всё, что здесь упрочено -
отвергаю прочь.
Жизнь моя — обочина,
шаг с обрыва в ночь,

 

где репейник колется
и поёт вода.
Жизнь моя — околица,
тропка в никуда!..

 

Владимир Николаевич, я рада, что послужила Вам фитилём:). А магнитофон у нас "Панасоник" 1992 года, там не работает запись, сломалась шестерёнка для протяжного устройства, которую нигде нельзя заменить, деталей таких уже нет. Записи мы делали давно, музыку писали на катушечных магнитофонах, которые тоже уже приказали долго жить.  Может быть, можно было бы записывать через микрофон прямо на компьютер, но у нас так не получается, видимо, нужна особая программа. Но будем стараться как-то решить эту проблему.
Спасибо, что не забываете нас.

Наталия

 

 

25 авг.

Дорогие мои! Ради бога не мучьтесь вы с этими магнитофонами, плюньте на всё это. Просто (скажу честно!) очень понравилось мне, как читает стихи Давид. Вот и "загорелось". Но это не обязательно вовсе. Буду слушать то, что записано уже. Дай вам Бог радостей. Ваш В.М.

 

 

26 авг.

Дорогой Владимир Николаевич, спасибо Вам за Вашу доброту и душевную отзывчивость. Мы счастливы и горды знакомством с Вами.

Наталия, Давид.

 

 

5 сент.

Добрый день!

 

Молчит Наталия вдали,
И с ней Давид молчанье делит.
Но – есть в Париже Натали
И муж её ньюйоркец Дэвид!

 

 

5 сент.

Владимир Николаевич, здравствуйте! Извините за молчание, но я ещё не прочла Ваши замечательные "шахматные" рецензии, сейчас просто такой цейтнот, ни на что нет времени, а хочется читать не впопыхах, а со сосредоточенной свободной душой. Позже непременно напишу.

 

 

Рада, что Вас так активно публикуют, что пишете, дай бог Вам здоровья и многих творческих сил.
Спасибо за остроумные стихи:)

Наталия

 

 

5 сент.

Дорогая Наталия! Ну что Вы, это не стихи, это шутка, с которой я проснулся, услыхав, какой ливень штурмует лоджию. Как это поётся? "В моих словах упрёка нет..." Здоровья Вам и радостей. Поклон Давиду. Ваш В. М.
P.S. Кстати, получил вместе с Дм. Быковым приглашение в Грузию (Тбилиси, Батуми, Кутаиси, Багдади и опять Тбилиси). Вылет - в октябре. А потом, даст Бог, - Испания: Кордова, к дочке Милуше, погреться.

 

 

26 сент.

Дорогие друзья! Во вчерашнем номере "Лит. газ" замечательная статья Миши Синельникова о Межирове. На сайте там есть и мой комментарий. Кстати, если есть охота, посмотрите в этом же номере заметку Евг. Рейна обо мне "Музыка и Вера". Всё-таки: как вы? Отчего у вас такой цейтнот? Дай Вам Бог радостей. Ваш В. М. P.S. Моя статья о Межирове - в № 9 ж-ла "Дружба народов" (см. Журнальный зал).

 

поэт Александр Межиров

 

 

26 сент.

Дорогой Владимир Николаевич! Обязательно прочтём и сегодня-завтра Вам ответим. Я, честно говоря, думала, что Вы в отъезде, но сейчас посмотрела - Вы пишете, что вылет в октябре. Значит, у нас есть ещё время для общения.
А цейтнот был из-за того (не считая бытовых проблем, как-то: смена труб, поломка стиральной машины, поиски новой и пр., неинтересно), что я выкладывала на ЖЖ свою книгу (по мотивам изданной в 1997 году, но диска с ней не сохранилось, пришлось перепечатывать). Ну, книга, может, громко сказано, но для меня она имеет громадное значение, так как это наша с Давидом жизнь с 1988 по 1993 год - самый бурный, трудный и счастливый кусок жизни, и мне очень захотелось её сохранить. Это было время больших перемен не только в стране и нашем городе, но и у нас: мы создавали своё издательство - первое в Саратове, занимались концертной деятельностью, многих талантливых авторов открыли и пригласили впервые. Там впечатления от встреч с ними, от прочитанных книг и увиденных фильмов той поры. Там мои первые стихи, обложки изданных нами книг, много фотографий. Владимир Николаевич, как бы мне хотелось, чтобы Вы - если не прочитали, то хотя бы просмотрели.

Вот ссылка на начало: http://nmkravchenko.livejournal.com/217988.html

 

А здесь все 8 её частей: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post289044688/

 

Люди пишут мне отзывы, вспоминая попутно о своей жизни в те годы, и, подумалось, если бы собрать воедино все эти воспоминания, получилась бы классная книга о перестроечных временах, ценный материал для истории, тем более, что это не сухие строки учебника, а живая память, реальные факты жизни простых людей, нашей интеллигенции.
Владимир Николаевич, очень рада за Вас, что Вы пишете и публикуетесь, что о Вас пишут, с интересом прочту всё, что Вам задолжала. Всё это время не читала "ЛГ" и "ЖЗ", хотя обычно всегда читаю, но я просто выпала из жизни на три недели:), много писем неотвеченных, сейчас постепенно буду входить в колею.
Будьте здоровы, до следующего письма.

Наталия

 

 

26 сент.

Владимир Николаевич, прочитали статью Синельникова и Ваш комментарий (фрагмент из Вашей статьи о нём, он такой яркий, что сразу запоминается). Он очень к месту, конечно, хотя такие, как ваш оппонент, вряд ли смогут оценить - это как бисер метать перед свиньями. Возмутительные антисемитские выпады, к сожалению, их довольно много в Интернете. Статья замечательная, но Ваша мне понравилась больше.)
Поздравляем Вас с рецензией-заметкой Рейна на книгу и с публикацией в "Дружбе народов" - Вашем любимом журнале. Вернее, Вас там, видимо, очень любят.)) Но Вы того стоите.
С уважением и самыми лучшими пожеланиями - Наталия и Давид.

 

 

22 окт.

Дорогие Наталия и Давид!
Заканчиваю первую часть мемуаров "Исчезают голоса - музыка остаётся". Эта часть называется "Всё началось с Тбилиси". Если есть желание почитать - для вас могу выслать. Всё ли у вас благополучно? Как поживает старенький магнитофон? Как-то так получилось, что я часто думаю: как там Наташа и Давид? И молюсь за вас.
    Ваш В.М.

 

 

29 янв. 2014 г.

Как Ваши дела? Давно ничего не знаю о Вас. Здоровья и радостей. В.М.

 

 

29 янв.

Поздравляю, Владимир Николаевич! Прекрасная книга. Обязательно прочту.
Дела неважные: Давид в больнице, езжу к нему каждый день. Ничего страшного, но из колеи выбивает, не до творчества сейчас.
Будьте здоровы, берегите себя.

Наталия

 

 

17 февр.

Дорогой Владимир Николаевич! Поздравляем  Вас с замечательной книгой!

Ещё раз перечитала стихи - прекрасно! Прав А. Межиров, сказавший так афористично и - навсегда: "Он исходит всегда из того, что свобода – превыше всего. И, победно звеня стременами, сам не ведает, что у него преимущество есть перед нами».". Такие слова дорогого стоят. Книга замечательно оформлена, обложка - настоящее произведение искусства.

 

 

От души поздравляем и желаем новых стихов и книг, творческих вечеров и успехов!

С уважением и неизменным теплом к Вам,
Наталия и Давид

 

 

23 февр.

Больше всего, дорогая Наталия Максимовна, не люблю "копаться" в чьём-то очень живом, реагирующем на любое неосторожное слово творчестве. Я абсолютно уверен, что у Вас, у человека несомненно одарённого, ещё будут новые взрывы, протуберанцы и приобретения.  Жаль, что Вы далеко от Москвы, что не можем мы поговорить с глазу на глаз. Чувствуется, что Вы оторваны от общения с теми, кто может Вам кое-что подсказать, имея на это полное право. Я мог бы Вас познакомить здесь с этими людьми (они ещё, слава Богу, есть, хотя я остался без Володи Соколова, Беллы Ахмадулиной, Александра Межирова, Александра Ревича, Василия Аксёнова и мн. др.). Тем не менее ещё раз повторяю: Вы - человек одарённый. Иначе не родилось бы у Вас: "Когда душа и жизнь в разоре, позволь мне, Высший Судия, остаться где-нибудь в зазоре небытия и бытия". Трогают и запоминаются немало строчек. Например: "Чем меньше осталось — тем больше люби", "чтоб притвориться, раствориться в водовороте бытия и стать счастливою частицей чего-то большего, чем я".
Хочется, чтобы у Вас было больше конкретики, деталей, живописи, изображения. Вспомните: "Когда б вы знали, из какого сора..." Очень прошу перечитать книгу Бориса Пастернака "Поверх барьеров". В ней - образец художественности, экспрессии, которые воплощаются в минимуме слов. Именно - в минимуме! Особое внимание обратите, пожалуйста, на стих-е "На пароходе" ("Был утренник. Сводило челюсти...") Вы, не сомневаюсь, поймёте, о чём речь. Потому что Вы (в чём я уверен!) талантливы и неповторимы.
    Не сомневаюсь и в том, что Вы не обидитесь на старика, который верит в Вас.
    Сердечный привет Давиду.
    Ваш В.М.

 

 

23 февр.

Спасибо, Владимир Николаевич! Обязательно воспользуюсь Вашими советами. С праздником Вас! Успехов, благополучия, здоровья!
Н.М.

 

 

27 февр.

Дорогие мои Наталия и Давид, я отношусь к вам с превеликим уважением как к ярким и талантливым людям. Стихи Н. М. я уже давно принял в сердце: в них - редчайшая и чистейшая душа. Я никому никогда не отвечаю ( т.е. ничего не анализирую, если не вижу в том толку), а сейчас сразу же откликнулся, потому что увидел новые горизонты, новые открытия в поэзии Наташи. О, она откроется самым неожиданным образом - и это будет (уверен) очень скоро. В ней накапливается энергия новизны. Это заметно невооружённым глазом. Очень сожалею, что не могу видеть вас обоих, посидеть с вами за чашечкой кофе. Разве вы не поняли с самого нашего начала, что я отношусь к вам с огромной нежностью? Берегите себя, будьте здоровы.
    Ваш старик В.М.

По какому адресу выслать вам книгу "СТО стихотворений"?
В. М.

 

 

27 февр.

Дорогой Владимир Николаевич, спасибо за тёплые слова! Мы очень ценим Ваше доброе отношение. Будьте здоровы и счастливы!
Ваши Н. М. и Д. И.

 

 

12 марта

Дорогая Наталия!

...Вот втемяшились в память многие Ваши строчки. Не даёт покоя, например, такое:

 

...Все дворцы с бассейнами,
светские пиры,
все пути шоссейные
в Скотные дворы -

 

всё, что здесь упрочено -
отвергаю прочь.
Жизнь моя — обочина,
шаг с обрыва в ночь,

 

где репейник колется
и поёт вода.
Жизнь моя — околица,
тропка в никуда!

 

Где не обезличена
стадная артель,
где своя лишь личная
внутренняя цель...

 

    Это как раз и подтверждает Ваше доброе дарование.

    Привет Вашему Давиду. Будьте здоровы и счастливы.
    В.М.

 

 

13 марта

Дорогой Владимир Николаевич, большое спасибо! Получили сегодня Вашу книгу. Прекрасно издана, с большим вкусом оформлена. Предвкушаю упоительное чтение. Обязательно потом напишу.
Ваши Наталия и Давид.

 

И последнее письмо получила буквально вчера. Оно было о печальной утрате...

 

 

15 марта

Сиротею всё больше. Ушла Инночка Лиснянская - мой давнишний любимый друг, гениальный поэт, подруга Светы Кузнецовой, которая тоже была гениальным поэтом и светочем моей юности. Инна ждала часть из моих мемуаров, посвящённых ей, Светлане и Семёну Израильевичу Липкину. Не дождалась. Извините за эту записку... Дай вам Бог здоровья и радостей. В. М.

 

 

Уходят поэты... Последние могикане. И не задержать неумолимый ход времени, не защитить их от косы Безглазой, не сберечь. Но... память подсказывает строчки Владимира Мощенко из его новой книги:

 

У берега – лиловая вода
Под валунами и над валунами.
И чей-то шёпот: «Не умрёшь ты? Да?» –
«Конечно, да. Но это – между нами».

 

И хочется им верить. Это между нами — между нами всеми — слышите?
ПОЭТЫ НЕ УМРУТ НИКОГДА.

 

 

 

С днём рождения, Владимир Николаевич! С новой книгой! И ещё много-много новых стихов, творческих побед и озарений! Пусть всё у Вас будет хорошо.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/256855.html

 

 

Начало здесь

 

До чего ж облупился наличник!
Стекла выбиты. Кухня пуста.
Я люблю этот мир, как язычник,
Обретающий веру в Христа.
На крылечке прогнившем – картонка,
В ней бутылок каких только нет.
Там, где прежде висела иконка,
В полумраке колеблется свет...

 

***

Благословляя мой ночлег
И всё же нелюдим,
Шептал он: “Я почти не снег.
Мне нужен псевдоним”.

 

Он шёл, как будто бы винясь
За тайные грехи,
Как будто бы великий князь,
Слагающий стихи.

 

Шёл снег и был всего белей.
И видел я в окно
Его – принявшим вид церквей,
Которых нет давно.

 

Он был не снег. Он был снежок.
И хоть сереброкрыл,
Он красоту вернуть не мог,
Зато уродство скрыл.

 

 

***

Пятипрестольный храм Преображенья
Был в центре переделкинских щедрот,
Когда снега закончили круженье
И предпочли медлительный полет.
Заносит землю не проклятой пылью,
Заносит землю, как в забытом сне.
И наконец-то сказка стала былью
Хотя б на эту ночь в моей стране.

 

 

* * *

Как всегда. Боже мой, как всегда.
Пусть в конце и не так, как в начале.
Но все те же гремят поезда:
Это сердце мое на вокзале.

 

Пусть Безглазая точит косу.
Ставлю крестик – пусть ставит свой нолик.
Я букетик фиалок внесу
И в вагоне – в стакан да на столик.

 

Те же станции и города.
Всюду балки. И всюду бочаги.
Ненадежное слово “всегда” –
Это все-таки признак отваги.

 

***

И не лгу я, что лиственным словом
Отзовусь в переулке Вишнёвом
И в шиповнике вдруг прошуршу,
Или в поле, меж теми стогами,
Стану я золотыми слогами,
Недоступными карандашу...

 

Это стихи поэта Владимира Мощенко, строки, которые сразу запомнились и полюбились.
Сегодня ему исполнилось 82 года.
Мне хочется познакомить вас с этим удивительным человеком.

 

 

Из статьи Евгения Евтушенко  «В начале было слово. Антология русской поэзии»

http://ludmila-osokina.livejournal.com/213556.html

 

«Сегодня мы будем говорить об одном удивительном человеке – поэте Владимире Мощенко, занимающем особое место и в истории русской поэзии, и в истории советской милиции.
Иногда и я тоскую по Советскому Союзу, только по другому – по Советскому Союзу, в котором были странные вещи, потому что в такое тяжёлое время некоторые люди ухитрялись прожить, оставшись совершенно другими, и выращивали в своей душе какую-то другую страну, до которой нам ещё долго идти...»

 

 

 

Одна из великих загадок Советского Союза

 

«Презираю людей, чья благоговейность делает их рабами. Люблю людей, сохранивших благоговейность к тому, что сделало их людьми. Один из них – герой этой статьи.
Когда в послесталинских пятидесятых, не имея официальной магической «гумажки» на посещение ЦДЛ, я все-таки начал туда время от времени просачиваться, то не мог не обратить внимания на одного несколько загадочного человека, который тоже обращал внимание на меня, но так, чтобы это не было мной замечено.
Однажды (кстати, отрекомендовал нас друг другу в Тбилиси еще в 1959-м Александр Межиров) этот интеллектуальный незнакомец ошеломляюще предстал передо мной в милицейских погонах. Тогда я еще не знал, что он выпускник и Высших академических курсов МВД, и Высшей партийной школы, а тут уже и до советского Джеймса Бонда недалеко. Никак я не мог осознать, что под погонами одного человека может соединиться столько благоговейностей – к любви, к поэзии, к музыке, к шахматам, к Грузии, к Венгрии, к христианству и, что очень важно, к человеческим дружбам. Ведь чем-чем, а стихами не обманешь. Ну, матушка Россия, чем еще ты меня будешь удивлять?!

 

 

В общем-то, человек не из аристократической семьи, он стал одним из таких, я бы сказал, своеобразнейших поэтов. Когда это было запрещено, он был обожателем джаза. Конечно, он не рассказывал всем своим товарищам по службе об этом в том времени, когда он вступил в милицию, нашу, советскую, где, в конце концов, удостоился даже погон полковника милиции СССР. И в какое время! Когда даже милицию подключали к борьбе с диссидентами и они помогали КГБ в этом нехорошем деле. Но Володя как-то сумел уклониться от этого – потихонечку дружил с диссидентами, зачитывался стихами, переписывал запрещённые стихи. И, вообще, он был для меня совершенно одной из великих загадок Советского Союза».

 

(Из статьи Е. Евтушенко «Благоговейный человек»)
http://www.newizv.ru/culture/2013-05-17/182430-blagogovejnyj-chelovek.html

 

Родом из детства

 

 

Вот старый Бахмут. Вот речная излука.
Соборная площадь. Гудящий базар.
Скрипенье подвод… Родословная звука.
Пускай и убогий, но все-таки дар.

А солнце! А запах плетеной корзины!
Холодная Балка. Болото. Лозняк.
И крик мотовоза. И скорость дрезины.
Открытые окна. И лунный сквозняк.

Плакучие ивы. И вот уж Бахмутка.
А там, у моста, камыши кое-где.
И выстрел отца. И подбитая утка.
И кровь на крыле. И круги по воде.

И Южный вокзал. И вагон. И разлука.
И сельское кладбище. И воронье.
Подарок судьбы. Родословная звука.
Богатство мое и несчастье мое.

 

 

Жизнь бросала Володю с детства за родителями по разным городам и весям. А куда было убежать от бесконечных гулаговских построек? Вот как он написал замечательное стихотворение «По пути в соцгородок», в Казахстане.

 

ПО ПУТИ В СОЦГОРОДОК

Вот ветер был за Джезказганом!
Мы с мамой шли в соцгородок.
И в этом воздухе стеклянном
Уже я двигаться не мог.

И вьюга мне глаза колола
И люто била по ногам.
А в это время наша школа
В тепле читала по слогам.

Я стал почти что как ледышка.
Вокруг синё. Хоть волком вой.
И вдруг я вижу: рядом – вышка,
На ней – в тулупе часовой.

Он закричал: “А ну, отрава!
Погибель ищешь пацану?
С дороги повертай направо.
Давай скорей, не то пальну!”

И тут раздался голос зека:
“Ведь там сугробы, душегуб!”
У пожилого человека
Чернели корки вместо губ.

Стоял он около подвала.
И свирепел собачий лай.
А мама до смерти устала.
“Стреляй! – сказала. – Ну, стреляй!”

 

Это написал будущий полковник милиции.

 

«Стать хоть чуть бесстрашней»

 

Из статьи Е. Евтушенко:

«Сын такой матери способен на самые рискованные поступки хотя бы благодаря преподанному ею раз и навсегда уроку презрения к трусости.

А вот его стихи – о Будапеште середины 60-х:

 

Еду. Что там шепчут за спиной?
Первая неделя. Перегрузки.
У меня в кармане проездной.
Приказали: ни гу-гу по-русски.

 

Господи, как выщерблен кирпич!
Мне ль забыть солдатскую науку…
Я молчу. А мраморный Ильич
Даже здесь протягивает руку.

 

Остановка. Свадьба. Храм. Июль.
Но стенная летопись сурова,
Потому что в ней – следы от пуль:
Это шрамы пятьдесят шестого.

 

Съёжился я. Что там говорят?
Может быть, не обо мне всё это?
У меня в руках – «Хаджи Мурат»,
Где репей, не годный для букета.

 

Поэтические средства здесь самые скромные. А вот историческая ценность этого стихотворения безусловна.

 

В. Мощенко в Будапеште

 

Не знаю, какую сторону мог бы принять во время Гражданской войны полковник Мощенко. Всюду были разные люди.  Если бы оказался на белой стороне, скорей всего старался бы не стрелять в красных, а если бы уж слишком часто попадал, то как бы в конце концов не застрелился. Но точно бы не эмигрировал.
Думаю, каждый из нас может взять в дорогу жизни слова Владимира Мощенко:

 

Вот и мороз меня обжёг.
И в змейку свившийся снежок,
И хрупкий лист позавчерашний…
А что со мною будет впредь
И научусь ли вдаль смотреть
Хоть чуть умней, хоть чуть бесстрашней?

 

Он вырос в одного из лучших русских поэтов».

 

В. Мощенко за работой

 

Владимир Мощенко
Дом-музей Цветаевой.
12 января 2012 г.
Фото Людмилы Осокиной

 

 

Из автобиографии В. Мощенко:

Военное детство, армейская служба (в том числе в Тбилиси, Будапеште), заочная учёба в Литинституте (семинар Владимира Соколова), увлечение джазом, постепенный переход от стихов к прозе…
Став полковником, я не захотел дослуживаться до пенсии и, воспользовавшись случаем, по ходатайству Союза писателей получил разрешение уйти на «вольные хлеба».

* * *

Снова слышу вдогон:
“Он лишился погон,
Сразу кресла и денег лишился.
Это только подумать – решился!”

Подчиненные мне
Отвечают во сне
Неохотно. И курят в лицо мне:
“Ты в Коломенском или в Коломне?”

А проснусь и смеюсь.
Ничего не боюсь.
Даже этот корявый подстрочник –
Незнакомой свободы источник.

 

 

«А у Мощенко шахматный ум»

Из статьи Е. Евтушенко:

«Иногда он играл с кем-то в шахматы – чаще всего в укромном уголке фойе ресторана, – но, уловив на себе мой взгляд, уходил от столкновения глазами. Одевался он весьма по-среднесоветски, но всегда при нем была некая небольшая, чуть богемная деталька – пестренький, но без вульгарности в сочетании цветов шарфик, легонький свитерок с вырезом, хотя галстук не просматривался. Всё это выглядело необъяснимой аристократинкой, но не выходящей за рамки...
Это был... обожатель шахмат и очень хороший шахматист, понимавший в тонкостях все этюды, и уже в юности знавший даже этюды шахматные Набокова».

 

 

Из автобиографии В. Мощенко:

«Жизнь мою скрашивала дружба с великим гроссмейстером Сало Флором и семейством Есениных (Флор был женат на дочке Александры Александровны Есениной, Татьяне)».

 

Сало Флор

 

 

Позже он напишет стихи об этом своём шахматном партнёре:

 

Такой некрупный, как Вы шли понуро.
Сырой песок. А след-то неглубок.
Шепнули мне: «Я – сбитая фигура.
Меня положат скоро в коробок…»

И что идут на ум прогулки эти,
И эта осень, и весь этот год?
Ведь не скажу я никому на свете,
Каким был в жизни Ваш слабейший ход.

 

Из статьи А. Ревича:

«Владимиру Мощенко явно повезло: накануне своего 70-летия в своём неспешном развитии он пришёл к позднему, но удивительному творческому расцвету. Его внешне традиционный стих куда более новаторский, нежели сознательные потуги так называемых “новаторов”. Они хотят быть, а он не хочет, он просто есть во всей своей новизне. Видимо, это имел в виду Александр Межиров, написавший когда-то:

А у Мощенко шахматный ум.
Он свободные видит поля,
А не те, на которых фигуры…

Эту метафору можно окончательно понять только теперь».

Мне хочется привести это стихотворение Межирова полностью:

 

А у Мощенко шахматный ум −
Он свободные видит поля,
А не те, на которых фигуры.
Он слегка угловат и немного угрюм, −
Вот идёт он, тбилисским асфальтом пыля,
Высоченный, застенчивый, хмурый.
Видит наш созерцающий взгляд
В суматохе житейской и спешке
Лишь поля, на которых стоят
Короли, королевы и пешки.
Ну а Мощенко видит поля
И с полей на поля переходы,
Абсолютно пригодные для
Одинокой и гордой свободы.
Он исходит из этих полей,
Оккупации не претерпевших,
Ибо нету на них королей,
Королев и подопытных пешек.
Исходить из иного − нельзя!
Через вилки и через дреколья
Он идёт − не по зову ферзя,
А по воле свободного поля.
Он идёт, исходя из того,
Что свобода − превыше всего, −
И, победно звеня стременами,
Сам не ведает, что у него
Преимущество есть перед нами.

 

В первой редакции предпоследняя строфа была иной: «Он, из этих полей исходя, через вилки и через дреколья в бой идёт не по зову вождя, а по воле свободного поля».

 

 

Джазмен

 

Из статьи Е. Евтушенко:

«Я несколько раз их встречал и вместе, и порознь на джазовых концертах. Тогда, в середине пятидесятых, после антисталинской речи Хрущева, неожиданно продолженной грохотом наших танков по Будапешту, привилегированность иностранцев, даже самых доброжелательных, живших у нас, была хрупчайшей. Любая не рекомендуемая властями благоговейность ко всему заграничному, в том числе и к джазу, была, в сущности, духовным сопротивлением любому тоталитаризму. Джаз оставался музыкальным выражением хотя бы свободы звука, когда отбирали свободу слова...
Вот стихотворный портрет саксофониста – одного из таких неожиданных для самих себя легендарных евролабухов, бросившихся в надежде на спасение от Гитлера к Сталину отчасти по наивности, а больше по отчаянию:

 

Мы смеялись, придурки: «Пфанкухе! Пфанкухе!»
Мы орали вослед ему: «Эй, фонбарон!»
До войны в санатории возле Синюхи
Он играл. И рыдал его альт-саксофон.

 

Сколько было доносов и сколько допросов!
(«О, майн Готт, как ужасно засовы скрипят!»)
Протянул ему руку однажды Утёсов: –
Карл Иванович, вы – из «Весёлых ребят»!

 

С ним дружил одноногий Ибрай Сулейменов –
Пианист. Приносил он грибочков ему.
И Пфанкухе сказал, что в Берлине джазменов
Гитлер всех для начала упрятал в тюрьму.

 

И, регтайм напевая, исполненный грусти,
Под названьем «Прощались мы, Джонни, у скал»,
Доставал он из банки солёные грузди
И чуток самогона в стаканы плескал.

 

Сторонились казахи его и казаки.
Да и мы из рогаток стреляли вдогон.
А потом увезли его в ночь в автозаке
И впихнули под утро в вонючий вагон.

 

Как я узнал совсем недавно, написал это оказавшийся поэтом, да к тому же прекрасным, тот самый загадочный незнакомец – Владимир Мощенко, надолго прикрышеванный шахматной доской. Да только ли ею одной?..

И, вы знаете, этот полковник милиции вырос сейчас, за те лет сорок, которые я знаю, он вырос на Пастернаке, на Мандельштаме, в конце концов, на партиях Сало Флора, на джазе; написал много замечательных, тончайших стихов.

 

АРМСТРОНГ

Подносит он к губам трубу.
Сверкает запонка в манжете.
Предугадав свою судьбу,
Не так уж просто жить на свете.

И всё накалено вокруг.
Свистят фанаты оголтело.
Негромкий голос. Хриплый звук.
И что? Вот в этом-то и дело?

А рядом саксофона медь –
Соперница, но и подмога.
А ты? И ты умеешь петь?
Умеешь петь? Побойся Бога.

Потом в игру вступил рояль.
Была здесь музыка такая,
Что долго было мне не жаль
Жить, от искусства отвыкая.

 

 

 

*             *             *
Вас. Аксенову

 

Листопад всея страны.
Слабый дождик в две струны.
И зачем мне эти струны?
Догорела, что ли, страсть?
Что же, музыке пропасть?!
Звуки ржавы и чугунны.

 

Мне уроки все не впрок,
Хоть жесток любой урок.
Знает только вор в законе,
Как раздето всё дотла,
Как предательски светла
Ночь в Нагатинском затоне.

 

И баржа. И воздух спёрт.
И глотает Южный Порт
На бегу звонок трамвая.
Что ни слово – невпопад.
Это мокрый листопад
И щека твоя сырая.

 

Да не будь настороже:
Дремлет нынче в гараже
Воронок всея державы.
Дремлет старый воронок.
Стар и я. И одинок.
Буквы ржавы. Ноты ржавы.

 

два великих шестидесятника Алексей Козлов и Василий Аксёнов

 

 

Шесть лет назад у В. Мощенко вышел роман «Блюз для Агнешки. — М.: Зебра Е, 2007.

 

 

Вот как отозвался о нём Евтушенко: «Великолепный просто роман, я его одним духом прочитал – все пятьсот его страниц. Этот роман заслуживает любой первой премии, с моей точки зрения – и международной, и нашей».
В своем предисловии к этому изданию Василий Аксенов пишет: “Очень необычная, странная, пронизанная античной поэзией вперемежку с джазовыми аккордами книга”. И само предисловие озаглавлено: “Рожденный в джазе”.
И Александр Кабаков, чье высказывание напечатано на последней стороне переплета, отмечает: “Писательство Вл. Мощенко пропитано поклонением высшему из искусств — музыке и, собственно, само есть почти музицирование”.

 

 

«Оба мнения справедливы. Музыка, джаз и вообще искусство занимают особое место в жизни героя романа “Блюз для Агнешки” и других действующих лиц книги, но содержание ее шире: трагическая жизнь человека в несвободном обществе и народа в несвободном государстве, где преследуемый джаз становится символом свободы. Искусство освобождает личность».

(Из статьи А. Ревича)

 

А. Ревич на вечере В. Мощенко

 

 

И ещё хочу привести одно шутливое четверостишие Евтушенко, в котором тоже звучит эта тема:

 

А теперь и чарочку за Володю Мощенко,
кто развернулся во всю богатырскую моченьку,
скрестив и призвук церковного звона
со звуками лиры и саксофона!

 

 

Больше чем любовь

 

Из статьи Е. Евтушенко:

«Может быть, первый раз я увидел воистину пушкинского русского человека, способного соединить в душе разнообразие стольких одновременных влюбленностей, хотя многих моих современников и на одну-то влюбленность в кого-нибудь или хотя бы во что-нибудь не хватало».

Из автобиографии В. Мощенко:

«Наконец я демобилизовался. Жизнь моя в Тбилиси была сущим раем. Сюда приезжали Александр Межиров и Владимир Соколов, и мы стали друзьями.

 

 

Александр Межиров

 

Но самым большим моим другом была поэтесса Светлана Кузнецова, с которой мы оставались духовно близкими вплоть до её ранней кончины…

 

 

больше чем друг - поэтесса Светлана Кузнецова.

 

* * *

Все думаю, все думаю, все думаю,
Как мне поменьше думать о тебе.

                                             Светлана Кузнецова

 

А в шестидесятых было так…
Я не плачу, я смеюсь – дурак.
В восемнадцать двадцать улетаю.
Вслух твои “Проталины” читаю.
Не взлетел, а в облаках витаю.
Ведь не на год расстаемся. Мрак.

 

Мы с тобой во Внукове сидим,
Где не поощряется интим.
Мне б завыть. Но я все это скрою.
Я игрок, и я живу игрою!
Не пересечется твой Витим
С вышедшей из берегов Курою.

 

Буду проклинать я в Тианети
Через пару дней мгновенья эти.
Тианети – вечности причал.
Там меня обступят ночью горы.
Ничего не стоят разговоры.
Ничего. Уж лучше бы молчал.

 

Девочка, ты женщина и гений.
Вот он, плен твоих стихотворений.
Я не прав. Тебе не до забав.
В самой страшной тишине обвала
Ты мне даже смертью доказала –
Даже смертью, как я был не прав.

 

***

Перстни с кольцами снять уж пора.
Из ушей надо вынуть серёжки.
А теперь говори до утра,
Как живут камышовые кошки.

 

Были заросли прежде густы.
Но они продирались повсюду.
И вздымались победно хвосты.
Не забуду тебя, не забуду.

 

Пусть вода по соседству темна,
Словно страсти кошачьей изнанка.
Как знакома мне эта спина,
Все изгибы её и осанка.

 

Слыша сердца тугие толчки,
Рвутся жилы высокого стебля,
Чтоб зрачки поглощали зрачки,
Это жёлтое пламя колебля...

 

ОСЕННЯЯ ОТТЕПЕЛЬ

Не тянет давненько к заснеженным высям,
Чтоб, цель среди скал выбирая, кружить.
А сколько моих непрочитанных писем –
Бог мой, мне хотя бы полстолька прожить!

 

Но это ведь к лучшему – что не читала.
Ошибся я адресом – вот в чём беда.
Был вторник вчера. И кусты краснотала
Засыпала ржавой листвою среда.

 

В тех письмах – не наши с тобой комнатушки,
И запах несвежий чужих простыней,
И сгиб локтевой в переломе подушки,
И шёпот невнятный, оставшийся в ней.

 

Дай вспомнить: а чем же ты мне угрожала?
Наверное, тем, что заплачу не раз.
Во вторник был в рощице всполох пожара,
А в среду – и солнце, и пламень погас.

 

Вернее, он тлеет себе понемногу:
Недаром дымящийся ливень иссяк…
А вдруг перекинется через дорогу,
Туда, где осинник, туда, где сосняк?

 

Охватит беседку, соседнюю дачу,
Затем не спеша подползёт к шалашу…
Так где ты теперь? И хотя я не плачу,
Но всё-таки запахом гари дышу.

 

*    *    *

Ну, хватит! Не правда ли, жалки
Любые другие слова…
Закончены все перепалки,
Сгорели сырые дрова.

 

Вот молния ринулась в Каму –
И снова наплыв темноты.
Я тоже, как молния, кану,
Чтоб даже не слышала ты.

 

* * *

Совок с метлой стоят в углу.
Намокла под дождём фанера.
Вот ходит голубь по столу
В кафе заброшенного сквера. -

 

Стакан с окурками на дне,
Где истину искать не надо
И где, отчётливо вполне,
Мазок оставила помада. -

 

Что это? Сцена из кино,
С ума сводившего когда-то?
Да нет. Я жду тебя давно
Здесь, где часы без циферблата.

 

 

***

"Это гуси, гуси острым клином
Раскололи сердце пополам…"

                      Светлана Кузнецова

 

Вода у берега дрожала,
Как будто губы от обиды.
И были к берегу прибиты
Щепа и ветка краснотала.

 

А лебеди на миг вернулись
И, шеи выгнув, обернулись.
«Ну вспомни, как я их любила.
Однажды мы с тобой проснулись
От этих крыльев. Нас знобило…»
Не так всё было. Ты забыла.

 

Они ведь нас не помирили.
Вот потому и закричали.
Взметнулись. Ангелы печали.
С водою крылья говорили.
С водою крылья говорили.   

 

***

Не «прощай» говорю – напиши,
Чтоб с рассветом я скрылся на лодке,
Чтоб замкнулись за мной камыши,
Озерцом ослепив посерёдке.

 

Наконец мы побудем вдвоём
Одинокой, сиротской порою.
Может статься, что в слове твоём
И тебя, и себя я открою.

 

Прежде письма я слал Иртышу,
Чтобы ты иногда отвечала.
А теперь тебе книги пишу,
Но они без конца и начала.

 

Память. Компьютерная графика — А. Н. Кривомазов, май 2009.

 

 

В этом году в издательстве «Прогресс-Плеяда» у Владимира Мощенко вышла книга «Сто стихотворений».

 

 

Из аннотации:

«В книгу вошли избранные стихи, дающие представление о творческом пути автора, о котором Александр Межиров сказал: «Он исходит всегда из того, что свобода – превыше всего. И, победно звеня стременами, сам не ведает, что у него преимущество есть перед нами». По мнению Евгения Евтушенко, Александра Ревича и Евгения Рейна, Владимира Мощенко можно причислить к лучшим современным поэтам».

 

Несколько стихов из неё —  те, что полюбились и запомнились:

 

*             *             *

Забор. Потом еще забор.
Не для забавы – для острастки.
Мы сад Эдемский с давних пор
Упрямо делим на участки.

 

Вот подорожник. Вот лопух.
А это  – заросли малины.
И крылья мотыльков и мух
В ячейках липкой паутины.

 

За этим садом – снова сад
И двор таинственный соседский.
Оттуда голоса звучат
Невнятно – старческий и детский.

 

Зеленая ночь

Минутное везенье!
И так ли уж просты
Законы приземленья,
Законы высоты!

 

В ночи тепло крепчает!
Несется ввысь тепло
И невзначай качает
Гудящее крыло.

 

А самолет все ниже.
И душу над Днепром
Пленяет вновь Куинджи
Зеленым серебром.

 

И лишь любовь боится,
Что жить ей до утра,
Как гоголевской птице
Над водами Днепра.

 

 

*             *             *

Сказал, рассудку вопреки,
Не помышляя об удаче.
Там, по ту сторону строки,
Не так как здесь, там всё иначе.

 

Там – несгоревшие дрова,
Хоть тень от дыма – на сугробе.
Там и жена моя жива,
Которая теперь во гробе.

 

Не вздрагивай. Не прекословь.
Жизнь не приестся, не насытит.
Там, по ту сторону, любовь.
И жалок все-таки, эпитет.

 

Вчера цвели твои жарки –
Они в гербарии сегодня.
Но по ту сторону строки –
Господня воля. Да, Господня.

 

*    *    *

Сугробы – будто скомканные наволочки.
И полынья черна. И не засну.
И чайка на киоски и на лавочки
Бросается, как рыба на блесну.

 

Теперь не обойтись уже без грохота,
Без хруста лодок, мостиков, плотов.
Неужто же закончится эпоха – та,
С которой я расстаться не готов?

 

И раз придут по нашу душу мытари,
Так захотят, чтоб снова был я нищ,
Дороги чтобы славил я размытые,
Плывущие останки корневищ,

 

Не мне, а вам конец. Я не злорадствую.
Предвидел это я ещё вчера.
Бог покарает вашу душу рабскую.
Глядите же, как полынья черна.

 

***

Воскресенье вербное.
Снег сошёл с могил.
Знаю слово верное.
И не разлюбил.

 

Головокружение.
Потеплело вдруг.
Храм Преображения.
Венчики вокруг.

 

Дело перед Пасхою.
Там – отец. Там – брат.
Пахнет свежей краскою
Множество оград.

 

Чья-то жизнь короткая
Обожжёт огнём.
Вот и стопка с водкою,
И стакан с вином.

 

На скамье истерзанной –
Свежий огурец,
Чёрный хлеб нарезанный,
Солнце и скворец.

 

Чудесная книга. Удивительный человек. Поразительные стихи.

 

А познакомились мы с ним так...

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post317322490/

 

Начало здесь.

 

 

Как раз в эти дни, когда я писала этот пост, произошло ещё одно событие, на этот раз в масштабах страны, прямо вписавшееся в тему. Девушки из группы Pussy Riot, недавно освободившиеся из тюрьмы, и сопровождавшие их лица были избиты казаками в Сочи.

 

 

Это произошло 19 февраля возле Морпорта во время попытки исполнения песни "Путин научит тебя любить родину", которую Pussy Riot посвятили политзаключенным. Дюжие ряженые мужики таскали артисток за волосы, срывали с них шапки, швыряли на землю, хлестали нагайками, колотили дубинками, распыляли в глаза перцовый газ. Вот как это происходило:

 

 

Дикость. Средневековье. Беспредел. Какой, казалось бы, должна быть реакция на это зверское избиение нормального, адекватного — пусть даже не сочувствующего этой группе человека? Ну хотя бы такой:

http://arbatovagidepar.livejournal.com/1247895.html#comments

Это строки из блога Марии Арбатовой , цитирую:

 

«Разыскиваются члены преступной группировки "Cossucks".

Разыскиваются участники военизированного бандитского формирования "Cossuks", которые 19 февраля 2014 года в морском порту города Сочи из хулиганских побуждений напали на группу гостей Олимпиады. Во время нападения бандиты, наряженные в военные мундиры, схожие с мундирами 19 века, нанесли побои, в том числе с применением подручных средств, и причинили вред здоровью пятерых человек, похитили у них предметы одежды и совершили попытку похищения музыкального инструмента. Редакция блога будет благодарна за любую информацию о личностях нападавших.
Важно! По мере обработки фото и видео документации происшествия, эта запись будет обновляться. Оставайтесь на связи!

Дальше идут фотографии бандитов (как выяснилось, не казаков — лишь двое были из них, остальные лишь напялили на себя их атрибуты для конспирации. Подлость всегда труслива.
Казаки, кстати, открестились от своего участия в этом побоище:
http://rusplt.ru/news/kubanskoe-kazache-voysko-otk...-riot-kazakov-96464.html 
Нетрудно догадаться, кто это были на самом деле и кто их туда послал. Избиение было тщательно спланировано. Полиция стояла рядом, наблюдала и не вмешивалась.
Но — что поражает — такая реакция довольно редка, почти единична. Если вы откроете интернет, который пестрит роликами избиения девушек с садистки-сладострастными заголовками и заглянете в так называемые коменты — у вас (я имею в виду опять-таки нормальных людей, а не зомбированных дебилов) волосы встанут дыбом от той звериной злобы и грязи, которая там изливается в несметных количествах. Так им и надо, мало дали, слишком мягко избили, проститутки, шлюхи, рано их выпустили, пусть убираются на запад, кто им платит, кто кукловоды и т.д. т.п. , дикий мат-перемат. И тут же понатыканы ролики с «оргией в музее» и «морожеными курицами», - к ним я ещё вернусь. А сейчас — я взываю к вашему разуму, логике, я уж не говорю — совести, к простой объективности.
 Итак, что мы видим. Две девушки, осуждённые за панк-молебен, направленный против Путина, под соусом «оскорблённых религиозных чувств» отправляются за решётку на два года. В нарушение закона, ибо закона такого в уголовном кодексе нет — поверьте мне, дочери и сестре потомственных юристов. Это не было «религиозной ненавистью». Это не было  хулиганством, за которое полагается лишь 15 суток, это была политическая акция — потому и брошена была против них вся махина государственной власти.  Об этом говорила Лия Ахеджакова — честнейшая, умнейшая и отважнейшая из наших актрис: https://www.youtube.com/watch?v=JIVaau0kAaM  

 

 

Ей не смогли задурить голову представители «оскорблённых» служителей храма, жаждущих судебной расправы над юными женщинами, мамами маленьких детей. Ей было очевидно, что если бы девчонки пели «Богородица, Путина сохрани», а не «прогони», их не только бы не наказали, но даже бы, вероятно, наградили. Всё дело было в том, ЧТО они пели, а не ГДЕ.
Но надо было вывести Путина из игры, сделать вид, что он тут не при чём, «отмазать», и прикрылись церковью, которая у нас давно уже срослась с карательными органами.

 

 

Дело Pussy Riot выявило это особенно чётко. Какое там милосердие, прощение, милость к падшим, простое человеческое сочувствие, что вы!

 

 

И хотя у них «прямая связь с Богом», но Бог был в данном случае явно не на их стороне.

 

 

Раньше вот такие сжигали на костре ведьм. Теперь отправляли на зону «кощуниц» - время, к сожалению, вегетарианское, сжечь нельзя. Хотя я уверена — если бы их не просто избили, а сожгли живьём — всё равно были бы ликующие коменты: «поделом!!! ату их! распни! так им и надо!» Так кто же одержим бесовщиной? Девчонки, одиноко выступившие против диктатора и лицемерия церкви, которым сочувствовал весь мир, или эти одержимые жаждой мести верующие и продажные судьи?

 

 

В чём же истоки этой всеобщей ненависти к юным женщинам, никаким не проституткам, молодым матерям, не совершившим ничего противоправного, отсидевшим практически от звонка до звонка и занявшимся правозащитной деятельностью — защитой прав заключённых, о чём им было известно теперь не понаслышке. Толоконникова боролась за эти права ещё там, на зоне, она объявляла голодовки, рискуя жизнью, добилась приезда проверяющих, в лагере благодаря ей многие нарушения были пресечены. Заметьте, добивалась не для себя одной, для всех. Да ей памятник должны там в этой Мордовии поставить!

 

 

(Прочтите, кстати, кто не читал, пьесу А. Слаповского «Инна», где Толоконникова стала прототипом главной героини, очень сильная вещь! -  http://slapovsky.ru/content/view/358/43/

Вам многое станет ясно, что пережили на зоне эти девушки и какие там дикие порядки).

 

 

Но власть предержащему не в коем случае нельзя было оставить их теми, кем они были на деле — диссидентами, посмевшими «выйти на площадь» (ведь первая песня о Путине была спета именно там), заявить о своём несогласии с преступлениями режима. Их надо было непременно опорочить, замазать дёгтем, вызвать всеобщую ненависть и презрение. Сделать их в глазах общественного мнения «шлюхами» и «пришмандовками». И в ход против беззащитных девушек были пущены все средства дезинформации и клеветы.
 Каждому, кто мало мальски попытается разобраться во всех этих клеветнических нападках, ясно видны белые нитки, которыми шили им эти «преступления». Возьмём хотя бы пресловутую «мороженую курицу», которую якобы одна из девушек пыталась украсть в супермаркете, засунув себе в одно место. Вот этот ролик, растиражированный в Сети до вселенских масштабов: https://www.youtube.com/watch?v=vSK-W5oKTZI

Отчётливо видно, что лицо этой блондинки не имеет никакого отношения к членам группы  Pussy Riot, что это явно постановочный ролик, запущенный с единственной целью их опорочить. Но — машину уже не остановить, пущены в ход тысячи оплаченных троллей, которые неустанно распространяют свою грязную сплетню. Вы скажете, что Путин не имеет к ней отношения? Ещё как имеет. Вот вам ещё один ролик: первое после официального вступления в должность президента России интервью Владимира Путина российскому глобальному телеканалу Russia Today. 5 сентября 2012. https://www.youtube.com/watch?v=bX_s1ZVbKJY

 

 

На вопрос, не слишком ли суров приговор осуждённым певицам, Путин заявляет, что наказание должно быть адекватным содеянному. А поскольку содеянное явно не тянет на такой срок и он не может этого не понимать, то в ход опять идут сплетни и клевета.
Вот он рассказывает о трёх чучелах, якобы вывешенных одной из девушек в крупном супермаркете Москвы с призывом очистить столицу от евреев, гомосексуалистов и гастербайтеров. Вскоре выяснится, что это тоже было наглое враньё, но уже, конечно, после приговора. Больше этой «байки» Путин не повторял, видимо, понял, что плохо придумано. Интересно, сочиняльщикам всех этих сюжетов про куриц и чучел много платят? Или они делают это «не корысти ради», а токмо из любви к родине, то бишь к тому, кто её у нас представляет?

 

 

Дальше — цитирую интервью В.П. - он говорит: «Устроили шабаш в одном храме, потом в другом храме... а потом они устроили оргию в музее, занимаясь там публично групповым сексом». Ну можно ли так врать?! Во-первых, не «оргия», а акция — как бы она ни выражалась — но это была политическая акция, направленная против выбранного — а вернее, навязанного тогда стране Медведева.

 

 

(Вот как, кстати, рассказывает об этом сама Толоконникова на прессконференции, послушайте же наконец правду, а не враньё:

https://www.youtube.com/watch?v=JqFS0YXmYjY

 

 

И было это не «потом», а за шесть лет до осуждения группы, участвовало в ней 9-10 студентов философского факультета МГУ, среди которых была и 18-летняя Толоконникова с мужем. Группы  Pussy Riot тогда ещё не существовало. Я понимаю, что целомудренные чувства большинства пользователей Интернета, со смаком рассматривающих тот ролик, конечно, тоже были подвергнуты оскорблению (хотя, судя по грязным и виртуозно-матерным коментам я бы усомнилась в существовании у них этих самых чувств).

 

к вопросу о целомудрии судей-моралистов

 

Но хочу всё же отделить зёрна от плевел, то есть суть того поступка студентов уже восьмилетней давности от налипшей на него клеветы и грязных домыслов сегодняшних дней. Молодые люди хотели показать, что сделали со страной, поставив её грубо говоря, раком, поставив перед фактом, не спросив, как всегда, её мнения. Таким своеобразным, скажем, образом, они хотели привлечь внимание к этой проблеме, пробудить от спячки зажиревшие мозги наших обывателей. Да, делали они это шокирующими средствами, в неподобающем месте, с точки зрения морали нехорошо, хотя никаких детей и посторонних лиц в том зале не было, как врал Малахов в своей телепередаче, никакого группового секса тоже не было, это были постановочные фотографии, и все пары были семейными, так что «сексуальной оргией» там и не пахло. Пока обалдевшие служительницы музея бегали за полицией, участники акции уже закончили съёмку, оделись и ушли. В институте пошумели-пошумели, да и забыли. Никого даже не исключили.
И вот спустя пять лет, после выступления  Pussy Riot, почти забытая история извлекается из запасников и начинает усиленно тиражироваться, но уже приписываться целиком этой группе. После избиения лже-казаками — снова запускается партия прошлых роликов как бы в доказательство того, что девушки получили по заслугам. Но почему же тогда не вывешивают фамилии и фотографии тех бывших студентов-философов, инициаторов той акции в музее, почему их не судят, не сажают в тюрьму и не «учат» нагайками? Правильно: потому что они не пели про Путина. Не важно где, важно — ЧТО и про КОГО. Вот где собака зарыта. Вот что скрывается под вашей верноподданической любовью к Родине, под якобы целомудрием, якобы верой и приверженностью к морали! Лизоблюдство, мздоимство, продажность, подлость, жестокость, лицемерие, ложь, грязь.

 

 

И никакие они не шлюхи, не хулиганки, а умные, образованные, бесстрашные девочки, с великолепным чувством юмора, с чувством собственного достоинства, с обострённым чувством справедливости. Как прекрасно они держались на суде, как умны были их речи, как грамотно и мужественно отстаивали права заключённых в лагере, как свободно и независимо отвечали на вопросы журналистов на прессконференции: https://www.youtube.com/watch?v=zyi-kQJEmXc

 

 

Лучшие люди вступились за них, лучшие представители интеллигенции, совесть нации, были собраны сотни подписей в их защиту. Почему было не прислушаться к этим людям? Нет, приоритет был отдан бесноватым кликушам и мракобесам, продажным холуям и карателям, лицемерным ханжам и тупому быдлу, орущему: «Распни!»
В том интервью на вопрос корреспондента, усомнившегося в правомерности наказания за песенку в храме, Путин парирует: «А Вы можете перевести название этой группы на русский язык?» С этакой злорадной хитринкой во взгляде, думая, что уел. Тот простодушно отвечает: «Я бы перевёл это слово как «кошка». Или я чего-то не понимаю? - Да всё Вы понимаете! - с досадой восклицает президент. - Не первый год живёте! Не надо делать вид! Это название произнести вслух неприлично!»
Ну, допустим. Хотя за это не судят.
- А кстати, почему Путин трактует именно такой перевод? - написал кто-то в коменте. - А почему не "кошачий(-ая) бунт (ярость)"? Он, как знаток немецкого языка, просто обязан знать о многозначности перевода иностранных слов! Или его извращённое сознание не даёт трактовать перевод иначе, чем ему это угодно и/или приятно?
Выложив тщательно подобранный лживый компромат на девушек, правитель словно спохватывается: «Я стараюсь не касаться этого дела вообще». Ой, ой, не могу. Это уже за гранью, зашкаливает. А как вам такая гуляющая в Сети карикатура?

 

Не в бровь, а в глаз.

 

 

https://www.youtube.com/watch?v=iAAQ5x1zd4A#t=95

 

Изумительная песня Болтянской, послушайте!

 

 

Но я возвращаюсь вновь к вопиющему факту избиения группы Pussy Riot засланными «казачками» и гнусным улюлюканьем по сему поводу в Интернете. Какой-то идиот додумался даже до того, что артистки сами заказали своё избиение (вспомнил, верно, классическую унтер-офицерскую вдову, которая «сама себя высекла») и раскладывал в своём посте фотографии казаков с нагайками, с жаром доказывая, что вот здесь он недостаточно грубо её за руку взял, а здесь не в полную силу ударил, надо было вот как, тьфу, подлость какая! Как тут не привести Ю. Даниэля: «Эх, недодержали, не добили! Недожали, недоупекли!»).
 Ну понятно, что 80-90% там в коментах оплаченных троллей, выполняющих задание хозяина, и зомбированных недоумков, неспособных и не привыкших самостоятельно думать людей. Но остальные-то, остальные, в ком ещё есть хоть капля разума, хоть что-то человеческое! Опомнитесь, люди! Как Вы можете радоваться тому, что здоровые мужики, подонки, которым хорошо заплатили,  бандиты, ФСБ-шники, избивают хрупких девушек, вышедших исполнить песню протеста, посвящённую политзаключённым, узникам Болотной, безвинно сидящим в тюрьмах тысячам людей! Как вы можете желать им ещё большей боли и горечи, желать смерти, вместо того, чтобы защитить, поддержать и задуматься наконец о том, в какой стране вы живёте. Вы хотите, чтобы по улицам разгуливали надсмотрщики с плётками и дубинками, а не думаете, что они могут обрушиться на ваши головы и спины ваших близких? Вспомните сапёрные лопатки в Грузии! Вы этого захотели?

 

рис. А. Дольского

 

 

Страшно. Подло. Мерзко.

Послушайте эту песню, которой они хотели до вас достучаться, из-за которой их избили:

 

https://www.youtube.com/watch?v=gjI0KYl9gWs

 

ТЕКСТ ОЛИМПИЙСКОЙ ПЕСНИ PUSSY RIOT:

 

50 миллиардов и радужный Лучик,
Роднина и Кабаева факелы вручат.
В лагерях подчиняться и плакать научат.
Салют начальничкам, привет, дуче.

 

Сочи блокирован — Олимп под надзором
Спецсредства, оружие, толпы ментов
ФСБ — аргумент МВД — аргумент
По России-1 — аплодисменты.

Путин научит тебя любить родину

 

Весна в России бывает внезапной
Привет мессии в качестве залпа
Авроры, прокурор настроен по-хамски
Ему нужен отпор, а не красивые глазки

 

Вольер для протеста, водка, матрешка
Тюрьма для Болотной, наливка, икорка
В петле конституция, на зоне Витишко
Стабильность, пайка, забор, вышка

Путин научит тебя любить родину

 

Для Дождя перекрыт эфир,
Гей-прайд отправлен в сортир
Двухочковый туалет — приоритет
Приговор России, режим общий, шесть лет

Путин научит тебя любить родину

 

Родину
Родину
Родину

 

P. S.

Не успела я написать этот текст, как пришло сообщение о новом нападении на Pussy Riot , на этот раз в Нижнем Новгороде, куда Надежда Толоконникова и Мария Алёхина приехали для защиты прав заключённых.
http://www.vremyan.ru/news/tolokonnikova_v_rezultate_napadenija_poluchila_ozhogi_glaz_alehina__sotrjasenie_mozga.html

Полюбуйтесь, что с ними сделали: http://news.progorodnn.ru/news/view/83279

 

 

Когда угомонитесь, нелюди? Остановите своих ублюдков! Вы что, убить их хотите? Думаете, и это вам сойдёт с рук? И опять эти подлые коменты. Не успели сообщить о нападении, а их уже сотнями выпустили, как наштамповали! На конвейер поставили дело. Кого обмануть хотите? Ваши ослиные уши отовсюду торчат!

А знаете, сколько уголовных статей вы нарушили? Не считали? Хулиганское нападение, причинение вреда здоровью, унижение человеческого достоинства, злостная клевета! на сколько лет потянет? Или уголовный кодекс не про вас? А церковь как себя чувствует? Не оскорбляется, нет? Довольна, одобряет действия власти? Выскажетесь, наконец, откройте личико, православные наши!

Одна сильно верующая написала в блоге Надежды Толоконниковой: "Они оскорбили самое святое! Стало быть, бог есть, если все эти несчастья с ними случаются..." Ей там кто-то ответил: "Наверное, у тебя нет мозгов, если ты так трактуешь Бога". А я ей желаю увесистого кирпича на голову с крыши, и пусть это будет справедливым божьим возмездием в ответ на её подлое злорадство! "Самое святое" для таких - Путин. И он  им ещё  покажет кузькину мать, то бишь научит Родину-мать почитать. Без мозгов-то оно куда лучше получается!

Вот что пишет Надя в своём блоге на фейсбуке около часа назад:

«На нас совершили нападение. В Нижнем Новгороде, куда мы приехали для защиты заключенных от произвола лагерной администрации. Нападение совершили нижегородские титушки с санкции нижегородского центра "Э".
У Маши Алехиной - сотрясение головного мозга. Железной банкой с краской ей запустили в голову - голова рассечена, из раны идет кровь. Маше накладывают швы в нижегородской больнице №39.
У меня - ожог глаз. Нападающие прыснули в глаза токсичной прозрачной жидкостью. Прыснули из шприца в упор. В глаза. Десять минут ты вообще ничего не видишь, потом зрение возвращается. Льются слезы, глаза краснеют, больно смотреть.
И бог бы с ней, с зеленкой. Хоть каждый день обливайте. Я могу и зеленой заявиться в колонию. Главное для меня сегодня - это помочь тем заключенным, которых администрация наказывает за правду.
Но зачем - сотрясение мозга? Зачем - ожог глаз? Зачем - целенаправленное и циничное причинение боли?
В ИК-2 Нижнего Новгорода, куда мы сегодня идем, процветает коррупция и нарушение трудовых прав осужденных. Осужденные просят помочь им - и мы не можем отказать. Мы идем в колонию, несмотря на то, что местным титушкам и их полицейскому начальству это не нравится».

 

Нет, этим сволочам их не сломить. Вот слова Варлама Шаламова, которые Надя сделала своим девизом, записав их в блог 2 марта:

Именно здесь, в стенах Бутырской тюрьмы, дал я себе какие-то честные слова, какое-то  слово, встал под какие-то знамена.
Какие же это были слова?
Главное было – соответствие слова и дела.
Способность к самопожертвованию.
Жертва была – жизнь. Как она будет принята. И как использована.

Варлам Шаламов, 1961 г.

 

Вот ссылка на блог Толоконниковой: https://www.facebook.com/tolokno

Напишите ей, поддержите девчонок, если вы люди! Я уже написала. Кстати, у неё очень интересный и умный блог.

 

9 марта 2014-го.

Бандиты с георгиевскими ленточками на одежде, которые должны были, видимо, идентифицировать их как патриотов в собственных глазах, напавшие на Толоконникову и Алёхину в Нижнем Новгороде, опознаны. Читайте, смотрите: 

http://zeki.su/novosti/2014/3/07225349.html

Чего ждать? Ареста и заключения или правительственной награды? Догадайтесь с трёх раз.
 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/255594.html
 

Начало здесь

 

«На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались»…

                                                                                         Салтыков-Щедрин

 

 

Недавно со мной произошла история, послужившая буквальной иллюстрацией к этим словам Салтыкова-Щедрина.
Ища что-то в Интернете, я наткнулась в Сети  на книгу с ничего не говорящим мне названием «На острие судьбы» с ничего не говорящим именем автора на обложке И. П. Кузнецов, а через запятую — мои имя и фамилия. Поскольку никогда с соавторами не писала, подумала, что какая-то однофамилица и тёзка, но дальше следовало содержание с перечислением глав, в которых я узнала главы своей книги 1998 года «Звезда или хлеб?»  :

http://books.google.ru/books/about/На_острие_судьб...AQAAIAAJ&redir_esc=y 

Все библиографические данные, ISBN , издательство, типография — всё содрано из моей книги. Причём у меня там авторский знак указан был. Разница лишь в том, что в моей было 311 стр., а там 524 и послесловие. Послесловие хорошо известного мне А. Гнутова, про графоманские стихи которого я когда-то писала сатирическую статью. И вот он тут отыгрывается, обвиняя меня на нескольких страницах в антипатриотизме и стихах, очерняющих Родину.
Выяснила, что мой «соавтор» - какой-то мелиоратор и Герой Соцтруда, который оплатил этому Гнутову свою книгу мемуаров (тот так зарабатывает, находя богатых графоманов и «доводя до ума» их книги, попутно вставляя туда свои вирши и сводя счёты с неугодными в послесловиях).
Из моей книги «Публичная профессия» (Изд-во СГУ, 1998):

 

 

Однажды в троллейбусе встретила знакомого поэта.

- Ты где сейчас работаешь? - спросила я.
- Дома, за столом. Два дня на себя, пять — на чужого дядю.
- А кто дядя?
- Разные богатые дяди. Книгу пишу. Надо на неё деньги заработать.
Поэт стал сдержанно хвалить мои стихи.
- Только тебе надо с большей любовью о родине писать.
В троллейбусе было много народу. Мы говорили через несколько голов. Я не расслышала (или подумала, что ослышалась):
- Что?
- Я говорю: больше надо Родину любить!
На нас оборачивались.
- Нет понимания того, что такое Родина, - прокричал он на весь троллейбус. Все прислушивались к нашей содержательной беседе.
- Я думаю, нет понимания моих стихов на эту тему. Ладно, здесь не место для дискуссий.
Я пошла к выходу.
- Ро-одину люби-ить! - донеслось мне вдогонку с подножки троллейбуса.

 

И вот что, оказывается, написал обо мне этот фрукт в своём послесловии к оплаченным мемуарам (лишь спустя 15 лет дошла до меня эта информация — как свет далёкой звезды).
Построено оно в форме интервью, где Гнутову принадлежат не только вопросы мелиоратору, но и, подозреваю, ответы — уж больно они в его стиле.
Занимает оно более 80 страниц — почти целая книга. Читать эту жвачку из риторической трескотни и напыщенных банальностей нет сил, (не представляю себе человека, который бы всё это осилил), но один отрывок приведу, где дело касается моего личного «антипатриотизма».

 

А.Г. Гнутов. (с. 506-508).

«Да, Вы правы, что-то, а уж ненавидеть русский народ и Россию они умеют. Причём традиционно ненавидеть, из века в век и из поколения в поколение.
Вот, например, одно из ярких проявлений подлого по своей творческой аморальности взгляда на Россию, пришедшего к нам из начала 19 века:

 

Природа наша, точно, мерзость:
Смиренно плоские поля -
В России самая земля
Считает высоту за дерзость, -

Дрянные избы, кабаки,
Брюхатых баб босые ноги,
В лаптях дырявых мужики,
Непроходимые дороги

Да шпицы вечные церквей -
С клистирных трубок снимок верный,
С домов господских вид мизерный
Следов помещичьих затей,

Грязь, мерзость, вонь и тараканы
И надо всем хозяйский кнут -
И вот что многие болваны
“Священной родиной” зовут.

 

Так высокомерно и нагло позволил себе писать о родине современник А. С. Пушкина поэт Дмитрий Веневитинов. Ко многим «болванам» автор этого бездарного и злопыхательского стихотворения мог бы с полным основанием отнести Державина, Жуковского, Пушкина, Тютчева, Лермонтова и так далее — одним словом, всю русскую национальную поэтическую школу 19 века».

(Для справки: Дмитрий Веневитинов — русский поэт романтического направления, переводчик, прозаик, философ. Был также известен как одаренный художник, музыкант, музыкальный критик. Провожая в Сибирь жену декабриста С. Трубецкого, был арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов. Он провёл три дня под арестом, что повлияло на состояние ослабленных легких. Умер от пневмонии, не дожив до 22 лет).

 

 

«Хорош поэт Веневитинов — ничего не скажешь! - костерит его почём зря Гнутов. - Умеет родину свою ненавидеть. Словно и вырос он не на русских просторах, а на западноевропейском лизоблюдничестве. Словно и увидеть в России ему было больше нечего. Но чтобы видеть и увидеть подлинную Россию, одних глаз поэту иметь мало, надо ещё душу иметь. Русскую душу!»

(Тут я вспомнила фразу М. Муллина из предисловия к сборнику одного из наших местных литературных паханов А. Амусина: "В жизни А. Амусин известен как человек щедрой, широкой души. Он, одновременно  как издатель и меценат, помог издать книги ряду саратовских  литераторов."  Это верно, помогал, только те должны были потом отрабатывать долг вот такими заказными предисловиями, подобными муллинскому, с неумеренными похвалами и сравнениями своего благодетеля с классиками.

 

 

У меня однако были по части "щедрой, широкой русской души"  Амусина большие сомнения, так как я имела несчастье убедиться в совершенно других свойствах  этой  самой его души, когда тот присвоил причитающийся мне гонорар за статью о поэтах, которую уговорил написать, обещав заплатить за неё сумму — в то время немалую — и обманув.  Вот и здесь рассуждения о «русской душе» заставили вспомнить Салтыкова-Щедрина: «На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались»…)

Но цитирую дальше:

«Вот тогда и откроется Русь родная. Да так, как открылась она Кольцову и Никитину, Тургеневу и Аксакову. Есенину и Блоку, Васильеву и Клюеву, Василию Фёдорову и Рубцову. Благову и Малохаткину и многим другим славным русским поэтам».

(С Блоком у Гнутова промашка вышла, видать, не читал «Записные книжки» поэта, где о России неуважительно, прямо-таки злопыхательски написано: «Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка». Ох, не поздоровилось бы Блоку от г. Гнутова с г. мелиоратором, попадись эти записные книжки им на глаза!)
Ну, а по поводу Малохаткина, попавшего в калашный ряд, речь ещё впереди, не всё сразу. Как рассыпался-заливался соловьём Гнутов о нём в этом послесловии, как превозносил его драгоценную любовь к родине, из которой автоматически проистекает и талант, разве ж может патриотизм быть бесталанным, что вы!

«А как прекрасны наши земляки-волжане — выдающиеся русские поэты Николай Благов и Иван Малохаткин! Сколько подлинной любви к России в их истинно русской поэзии, сколько в ней света и красоты, сколько души человеческой!»

Но вот однако Гнутов добрался и до главного врага России — меня, продолжавшей эстафету русофоба Веневитинова.

- Однако и ныне эстафету презрения и ненависти к России подняли и несут многие наши современники. Этими клопами от литературы набита сегодня, как никогда прежде, лужковская Москва. Есть такие авторы и в нашем Саратове. Вот как, например, в своём сборнике «В логове души» пишет о России поэтесса Наталия Кравченко:

Тупая, кровавая родина,
вовек мы тебя не отмоем.
Тоскуя по жизни украденной,
в твоих околеем помоях.

 

В углах, запылённых и пакостных,
узришь паутины узоры.
Но что это шепчется сладостно,
ростком пробиваясь из сора?

 

Зари разгорается марево,
небесные очи бездонны...
И облик твой с пьяною харею
сменяется ликом мадонны.

Слепая, святая, юродивая,
бредёшь наугад, наудачу...
К тебе припадаю, уродина,
кляну, и целую, и плачу.

 

(В первом варианте у меня было вместо «кляну» «плюю», что вызвало бурную ярость саратовских русолюбов).

Да, Русь святая и она же окаянная, гулящая, - читайте Волошина, могла бы я сказать этим профессиональным "патриотам", но ничего не скажу. Зачем бисер метать?  Вот, однако, телеинтервью, где я говорю обо всём этом: https://www.youtube.com/watch?v=6tAJ9AzM5f4&feature=relmfu

«Нельзя не заметить, что особенно удалась автору концовка стихотворения, которая разыграна в духе лучших традиций мыльной оперетки. Особенно забавно получается, когда и «плюю», и «целую», да ещё в придачу «плачу». Здорово это у неё вышло, если учесть, что поэтесса целует собственный же плевок...
Подобного содержания стихов у Кравченко много, и всем ими она страшно гордится. По-видимому, когда писала стихи, проклиная родину, то душу отводила. И ведь то обиднее всего, что Кравченко способный человек, и во многих своих стихах о природе и любви умный и тонкий лирик, а вот в стихах о родине позволяет себе столько непристойных выражений, откровенного цинизма и прямо-таки какой-то животной ненависти к России».

(Тут я позволю себе дать ссылку на свой цикл этих самых стихов, и если кто-то найдёт хоть слово, хоть пол-слова подобных тому, на которые намекает Гнутов, я посыплю себе голову пеплом:
http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post191134275/

 

Нет там ничего этого. Есть боль за Россию, за свой город, за то, что происходит с нашей страной. Есть мучительная любовь к ней. Хоть, как пишет Малохаткин, и «нет стихов, восхваляющх родину». Для меня слово «восхвалять» - не синоним слова «любить», этот глагол вообще не из моего обихода, он из арсенала этих лизоблюдов и приверженцев извечного одобрямса. 

«Но разве свобода творчества в том заключается, чтобы чернить и похабить и без того униженное и оскорблённое Отечество? Чему же могут научить такие стихи? Только одному — презирать Россию и ненавидеть русский народ. Именно этого ждут от нас враги России. Потому что когда человек ненавидит свою родину, то с ним очень легко можно будет справиться. Ведь зомбированный, в том числе и с помощью стихотворчества, народ — не боец, ибо родину свою не любит и защищать её не станет.
Но о родине ли эти грязные стихи? Вот в чём вопрос. И можно и о родине писать именно так, как это делает Кравченко?»
Тут наконец слово дают мелиоратору (подозреваю, что это слово и писалось за него тем же Гнутовым).

И.К. «Неужели такие ужасные стихи могли быть написаны русской женщиной? Как же низко надо пасть в своей обвинительной претенциозности, чтобы не спросить прежде всего с себя самой, а кто ты такая и что ты сама сделала для России, чтобы столь грубо и нагло разговаривать с родиной? Поразительно всё это. И, конечно же, далеко не случайны здесь массированные удары за последние годы разных никому не известных литераторов по самому дорогому и святому для каждого русского человека — по России. Даже великие имена Пушкина, Некрасова, Толстого, Чехова, Есенина, Блока и других классиков русской литературы постоянно подвергают посмертным пыткам неуважения, осмеяния, очернения и унижения.
Воистину разыгралась не на шутку бесовщина на Святой Руси...»
(А это уж точно слова самого Гнутова! Ведь в его собственных стихах — я ещё дам Вам возможность ими насладиться — не продохнуть от этой бесовщины — всевозможных вампиров, «кривоклювого воронья» и прочей нечисти).

«Что ж, пусть покуражатся до поры до времени. Будет и на нашей улице праздник, как говорил в своё время Николай Гаврилович Чернышевский».
(Это на какой же праздник они намекают? На призыв Руси к топору? Во всяком случае, в стихах Гнутова этот призыв звучит неоднократно. Нет, не дождаться вам этого праздника, друзья. А вот получения реального срока за разжигание национальной розни — запросто.)

Ладно, не буду больше Вас томить. Читайте же стихи поэта-патриота, вернее, лже-поэта и псевдо-патриота, Александра Гнутова! Занавес, барабанная дробь.

 

Царит кривоклювье бесправья

 

https://sites.google.com/site/sajtnataliikravcenko...ortret-v-stihotvornom-interere

 

Посмеялись? А теперь — о серьёзном. Прочтите это: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post296208805/

Но вернёмся к нашему послесловию и уворованной у меня книге поэтом-патриотом. Я долго пыталась разобраться в этой хитроумной литературной махинации Гнутова и понять цели, которыми он руководствовался в своём беззастенчивом воровстве — причём у той, кого считал столь недостойным поэтом и гражданином, сурово припечатав в книжном обвинительном слове, но не побрезговав при этом поживиться её творчеством.
Главная же путаница состояла в том, что в Сети в гугле существует две книги с абсолютно идентичными данными, включая название,  ISBN и количество страниц, но одна имеет двух авторов (Кузнецов и Кравченко) с подробной расшифровкой моей книги в содержании, (http://books.google.ru/books/about/На_острие_судьб...d=32oXAQAAIAAJ&redir_esc=y)  а вторая только одного Кузнецова, с послесловием Гнутова обо мне в качестве отрицательного примера (http://elcat.shpl.ru/index.php?url=/notices/index/IdNotice:91697/Source:default).

Как сие может быть? Как вообще можно было объединить мои лекции о поэтах серебряного века (в которых, кстати, поднималась тема взаимоотношений поэта с властью и его противостояния ей) с мемуарами мелиоратора о встречах с партийными саратовскими чиновниками замшелых годов (с Аяцковым, Шибаевым, Гусевым и пр.)? Как можно впрячь в одну телегу коня и трепетную лань?
Я отыскала телефон тогдашнего главы того издательства Ширшова и попросила разрешить эту загадку. Однако тот заверил, что в это время — в 1999 году (а моя «Звезда или хлеб?» выходила в 1998-м) уже там не работал. Фактически этого издательства «Надежда» в 1999 году уже не существовало. Он склонен был думать, что  Гнутов просто передрал у меня ISBN, чтоб за него не платить, а заодно и всю книгу впихнул под одну обложку с мелиоратором (мелиорация Серебряного века — как Вам такой гибрид?). Зачем? Видимо, чтоб заработать. Тираж моей книжки был 300 экземпляров и она у меня тогда на лекциях разошлась мгновенно (в те годы ещё мало было литературы о серебряном веке, и после лекций об этих поэтах за «Звездой или хлебом?» в библиотеке выстраивалась длинная очередь), а Гнутов своего мелиоратора-миллионера тиснул тиражом в 2000, он пошёл в нагрузку к моим поэтам, и, по-видимому, неплохо нагрел на этом руки. Украл, заработал и там же меня же обгадил. Каков цинизм? Вот они, проворовавшиеся патриоты из цитаты классика!

А вот ещё одна моя «левая» книга, неизвестно кем изданная, ибо там почему-то указано:  «ISBN отсутствует». Как отсутствует, когда мы его покупали, когда он указан у меня на авантитуле книги? Вот, полюбуйтесь: Звезда или хлеб: http://elcat.shpl.ru/index.php?url=/auteurs/view/44519/source:default
Именно эта невесть откуда взявшаяся книга почему-то попадает в Государственную публичную историческую библиотеку России.

Вот это моя: ссылка на поступления в нашу университетскую библиотеку, шестая сверху: http://library.sobico.ru/cgi-bin/irbis64r_91/cgiirbis_64.exe?Z21ID&I21DBN=SARAT_PRINT&P21DBN=SARAT&S21STN=1&S21REF&S21FMT=fullw_print&C21COM=S&S21CNR&S21P01=0&S21P02=0&S21LOG=1&S21P03=K%3D&S21STR=%D0%BF%D0%BE%D1%8D%D0%B7%D0%B8%D1%8F

(Сейчас - спустя полгода - проверила - эта ссылка почему-то перестала работать. В Сети остались только уворованные у меня книги, моя же исчезла из каталога).

Цитирую: «Новые поступления (книга в стадии обработки)
    Кравченко, Наталия Максимовна.
    Звезда или хлеб? [Текст] : лекции, заметки, эссе / Наталия Максимовна Кравченко. - Саратов : Надежда, 1999. - 309, [3] с. - ISBN 5-88618-08-X : 65.00 р.УДК  882.09
ББК 83.3(2Рос=Рус)
Рубрики:
литературоведение -- русская литература -- 20 в.
Кл.слова (ненормированные):
поэзия -- персоналии -- русская советская литература -- вера -- христианство -- любовь -- власть -- литературное творчество -- любовь -- поэты -- русская литература
Аннотация: «Имя Наталии Кравченко - поэта, журналиста, автора пяти книг стихов и прозы хорошо известно саратовским читателям. В этой книге представлена еще одна область ее творчества — лекционная. С 1987 года Н. Кравченко читает лекции о поэзии, собирая обширные аудитории в библиотечных залах, Домах творчества, Дворцах культуры. Уникальность этих выступлений в том, что они представляют собой смешение жанров: это лекции-исследования и лирические монологи, философские этюды и публицистические заметки, филологический анализ и лирико-этические комментарии. Вместе с тем это лекции-концерты, включающие литературно-музыкальные композиции, сопровождающиеся показом слайдов, фонограммами стихов, песен и романсов на них в исполнении мастеров искусств. Предлагаем вашему вниманию фрагменты некоторых лекций Наталии Кравченко, где рассматриваются вопросы взаимоотношений поэта с властью, религиозные, нравственные и национальные аспекты творчества, а также особенности и критерии, позволяющие отличить подлинную поэзию от суррогата».

Держатели документа:
ЗНБ СГУ 0
Свободных экз. нет

Почему-то эта книга в московские библиотеки не попала, а попали клонированные, наштампованные бизнесменами от литературы в законе. Кто-то здорово и неоднократно погрел на ней руки. Конечно, не пойман, не вор, но что тут можно ещё предположить, по-вашему? Шерше ля патриота, которому это звание, можно сказать, профессия, заменяет честь и совесть.

 

Как ненавистна, как немудрена
моя отчизна — проза Щедрина.

Борис Чичибабин

 

Надо сказать, что ниспровергающие меня строки из гнутовского послесловия почти полностью повторяли обвинительные фразы главного поэта нашего города Ивана Малохаткина, разразившегося по поводу моего вышедшего тогда сборника «В логове души» статьёй в местной партийной газете «Мэрия».

 

 

(Сборник вышел без благословения СП, к тому же предисловие было написано не местными писателями, к которым обычно обращаются за этим с нижайшим поклоном, а в Москве Львом Озеровым с ненавистным им отчеством Адольфович, не принадлежащим к когорте «русских поэтов», одобрявшихся самим Малохаткиным.

 

 

Думаю, в этом была главная причина газетного разноса, написанного в лучших традициях доноса сталинских времён.) Процитирую отрывок:

“В  логове  души”.  Так  назвала  свою  очередную  книгу  Н. Кравченко. Случайно  ли?  По  прочтении  книги  я  понял,  не  случайно.  Это преднамеренный  вызов  вечному  –  душе.  Известно,  душа  –  царица  тепла  и нежности и, главное, сущая основа стиха. При отсутствии её стих мгновенно обретает  форму  информатики,  сухого  пересказа  того  или  иного  действия, пустой  жалобы-обиды.  Зато  обездушенно  писать  проще,  не  теряется творческая  энергия  и  сохраняется  авторское  здоровье.  Поэтому  Н. Кравченко,  щадя  себя,  вынула  из  своих  стихов  их  человеческое  тепло  и врастила в них нечто...

Тупая, кровавая родина,
вовек мы тебя не отмоем.
Тоскуя по жизни украденной,
в твоих околеем помоях. 

Слепая, святая, юродивая,
бредёшь наугад, наудачу...
К тебе припадаю, уродина,
плюю, и целую, и плачу.

Невозможно  данный  пример  приблизить  к  человеческому  пониманию родины,  ибо  из  этого  рыка-лая  тянет  тем  самым  духом  логова,  из  которого выползла  поэтесса. Можно  на  кого-то  обидеться,  кого-то не  любить,  но  так очевидно ненавидеть родину дано немногим. Страна в тяжелейшем положении, и всё же какой русский человек осмелится бросить камень, а тем более, плевать в  святая  святых  –  родину?  Кравченко  же,  не  анализируя  сложившуюся ситуацию  в  стране,  не  проникая  в  характер  жизни  страны,  походя,  ради выгодной для себя сенсации, мол, вот я какая смелая – плюнула. Она начисто забыла о том, что народ испокон веков величает её с большой буквы: Мать-Родина. Судя  по  её  стихам,  родина  для  неё  просто  место,  где  она  проживает. Отсюда  все  её  поэтические  неудачи.  В  книге  нет  или  почти  нет  стихов, восхваляющих родину. Безумная злоба пылает всюду.

Всю тебя измызгали,
с молотка пустили,
пулями и взрывами
как изрешетили.
 
Всю тебя изграбили,
но и обвиняя,
на луну Израиля
я не променяю.

Там,  как  помните,  Н. Кравченко  на  Русь  плюёт,  здесь  –  обмен  на  луну Израиля,  который,  к  счастью,  не  состоялся,  наверное,  из-за  малости  луны Израиля. А вот на американскую луну обмен бы произошёл. Её стихам не достаёт женственности...Её  стихи  не  дышат  воздухом  Отчизны...»

Да, много было тогда шуму. Живи я чуть раньше — записали бы во враги народа и расстреляли без права переписки.

 

 

Позже я не удержалась и написала пародию на эту статью Малохаткина. Она называлась так:

Открытое письмо поэта Ивана Малахольного поэту Наталье Кравченко

 

Наплевала в самое святое —
в Бога, душу, Родину и мать!
Эт-та что ж за логово такое?
Как его прикажешь понимать?

 

Нет, как мы, писать с душой и кровью,
рук не покладая, живота!
А она, щадя своё здоровье,
нечто в них врастила. Срамота!

 

Нету ни на грош патриотизма
в этих мерзопакостных стихах.
Стих не дышит воздухом Отчизны!
Чужеродным духом он пропах!

 

Родину едва не променяла
на Израиль, хоть его луна
по сравненью с нашей весит мало,
там не больше шекеля она.

 

В США она поболе будет всё же.
Если так прикинуть на зубок -
то на доллар там луна похожа...
Но я чист душою, видит Бог!

 

Необъятна — не окинуть оком -
русская луна, я в том клянусь!
И за это верно и глубоко
я тебя люблю, родная Русь!

 

Нашу веру хаешь, злобу сеешь!
Где хвала Расее? Где елей?!
Словом оскорблять её не смеешь!
Нет стихов поганей и подлей!

 

Не стихи — какой-то мрак кромешный.
Их душа не в силах принимать.
Где в них благость, женственность и нежность?
Где же в них духовность, вашу мать?!

 

Дальше шёл мой ответ:

 

Мой ответ поэту-патриоту
и таким, как этот, коих — рать.
Отвечаю по большому счёту,
хоть не стоит бисера метать...

 

Ну, не буду всё цитировать, а заканчивались стихи так:

 

Вирши ваши гладеньки, без фортелей,
ровно дышат воздухом Отчизны.
Только этот воздух вы нам портили.
Дух смердит квасным патриотизмом.

 

Стоит только пёрышком натужиться -
зажурчит стишочек, как водица...
Я не пью из вашей мутной лужицы.
Может статься — плюнуть пригодится.

 

Вскоре после выхода статьи позвонил мне ещё один поэт-патриот:

- Малохаткин прав. Нельзя так ругать Родину.
Для таких Родина — как жена Цезаря — вне подозрений. А Чечня? Афган? Танки в Праге? Что, эти деяния тоже достойны любви?
Поэт законопослушно не отделял Родину от власти. Патриотизм он понимал своеобразно.
Зашёл разговор о моём вечере, посвящённом Бродскому. Поэт (впрочем, поэт — это, конечно, фигура речи, какой он поэт, когда это был Куракин — страна должна знать своих героев) заявил категорично:
- Я Бродского не люблю.
- А ты его читал? - усомнилась я. (Это был 1996 год).
- Не читал и не буду. По принципиальным соображениям.
- По каким таким соображениям?
- Есть свои соображения. - Куракин медлил, как бы размышляя, стоит ли со мной ими делиться. Потом вымолвил с горечью:
-  Он Родину предал.
Следующим должен был быть вечер Галича. Я сказала:
- Не приходи, тебе неинтересно будет. Он ведь тоже «Родину предал». Как и Тютчев, и Ходасевич, и Поплавский...

 

Среди этих поэтов патриоты куракины подсчитывали предателей Родины и количество тех, кто были нечистых славянских кровей.

 

Прошло больше 15-ти лет. Но этот злосчастный Куракин до сих пор не в силах успокоиться и время от времени пишет разгромные статьи по поводу моего «русофобства» на своих сайтах, созывая скудных единомышленников к расправе над подобными предателями Родины и скрытыми  врагами России. Выступает по местному радио, возмущённо цитируя наизусть мои «вражеские строчки», за что я ему весьма благодарна — хотя бы посредством Куракина они смогли быть услышанными многими радиослушателями. Иногда, не в силах сдержать напор злобы, шлёт мне анонимки. Я уже давно перестала обращать внимание на продукты его жизнедеятельности. Но один пассаж всё же приведу из его последнего опуса, до кучи:

«... Но ведь приспело отчего-то говорить о русскости в прямом эфире на всю Россию-матушку… Приспело!  Ой, давно то как вопрос тот стоит…
В стихотворении «Русский вопрос» (давшем название книге «Русский вопрос», Саратовский писатель, 2004) я задал его открыто...

 

  РУССКИЙ  ВОПРОС

Теснятся словеса и слоги.
Я потакать им не берусь,
Пока поэтикой дороги
Мне душу возвышает Русь.

 

В ней всё и вся соединилось,
В ней боль моя и жизнь моя,
И Богом даденная милость
С неоспоримостью жнивья.

 

Иду дорогою кручинной.
Больной куда ни кину взгляд –
Моя земля!  И мне – по чину
Судить: как быть?  Кто виноват?..

 

Дальше начинают метаться копья в мой адрес: «Приведённые выше мои стихи она определяет как «живую струю Пегаса»! В своих памфлетах «по русскому вопросу» эта «мадама» пытается камня на камне не оставить от патриотического начала в стихах саратовских поэтов Н. Куракина и М. Муллина...  Патриотизм по Кравченко, конечно ж, – это «последнее прибежище негодяев».  Вот антисемитизм у нас преследуется по закону, а хитромудрое русофобство – запросто так прощается, а порою даже – приветствуется…
Пришла однако ж пора задуматься и о «русском вопросе», идеологически, значит, обеспокоились на самых вершинах власти, раз уж этот вопрос так настойчиво звучит на Радио России. А ведь прозвучал он ещё пять лет назад на страницах «Литературной России», где в статье «На просторах русского вопроса» была очень доказательно выявлена и разгромлена позиция госпожи Кравченко».
(Статья — наглая ложь, состряпанная близкой подругой Куракина Е. Мартыновой-Даниловой. Вот мой ответ на неё: http://www.stihi.ru/2010/06/12/4293)

«Меня, признаюсь, больше беспокоит другой вопрос: сможем ли мы, в воспитательных целях обращаясь к молодому поколению (наслушавшемуся и начитавшемуся кравченков), вернуться к «национальной гордости великороссов», гордости за деяния отцов и дедов, за землю нашу, за наши духовные и нравственные ценности, не истребив прежде открытое и нагло заявляющее о себе русофобство? У меня, к сожалению, нет однозначного ответа на этот жизненно важный для нашего государства вопрос. И нам с вами, хочешь-не хочешь, придётся его как-то, может даже в рамках заявленного нацпроекта, разрешать.
А поэт, - на то и поэт! - просто обязан нести слово правды, чтобы новодворские и кравченки всех мастей, у которых "в России народ не тот", не забывали своё истинное место в святорусском Отечестве нашем...»

(Н. Куракин, «Что значит - быть русским?»)

 

Ну как тут не вспомнить процитированнного мной в начале поста Шенедеровича?

"Какой же он чистый, хороший человек!
И какой дебил, прости господи".

 

 

Свора куракинских комментаторов охотно набрасывается на мою особу, причисляя к «толпе смердяковых», обвиняя в «национальном нигилизме», в попытках «разложить изнутри, взломать и исказить код самоидентификации народа, превратить его в аморфную массу с последующим ограблением и, возможно, уничтожением». «Тех, кто уже вынашивал такие планы, СССР наголову разгромил, справится и Россия, хотя это нелегко».

Это уже диагноз. Мания величия и преследования в одном флаконе. Русофрения. Лечению не подлежит.

 

 

Надо сказать, что подобное патриотическое-идиотическое произрастает не только у нас в Саратове. Года два назад в ЖЖ разгорелся ожесточёный спор между мной и такими вот любителями учить любить Родину.
Один из моих френдов (0_zodchiy_0 ) поместил в своём ЖЖ фрагмент моего давнего поста «Это время не моё»: http://nmkravchenko.livejournal.com/3675.html , в частности вот эти слова:  «На самом я деле я понимаю любовь к родине как её понимали Чаадаев, Лермонтов, Волошин, Галич. Патриот не  тот, кто любит свою страну "с завязанными глазами и запертыми устами", а тот, кто болен страданиями своей страны, кто реально что-то для неё делает».
Казалось бы, бесспорные эти мысли вызвали активное обсуждение и возражение. После нескольких позитивных высказываний («Правильное понимание, я считаю», «Если патриотизм - это любовь, то лучшего определения любви я не встречал», «Я думаю, патриотизм - это одно из проявлений любви» и т. д.) последовали пассажи националистического толка, которые я не могла оставить без заслуживающего их ответа. Высказал их А. Светлаков, доцент кафедры высшей математики из Петербурга, кандидат физико-математических наук, сотрудник факультета физики Российского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена. На этот раз под обстрел попал не Веневитинов, а Чаадаев, Лермонтов, Волошин, Галич. Светлакову их личности показались сомнительными с точки зрения патриотизма.

 

 

«Мягко говоря, странноватый ряд нетипичных любителей родины. Я попытался найти у этих людей общие черты – получилось забавно: не слушали в детстве русские сказки, были больными, состояли в тайных обществах, ничем особым для родины не жертвовали да и интернационал весь представлен…»

Разгорелась дискуссия. Ознакомиться с ней можно здесь: http://nmkravchenko.livejournal.com/24533.html

Эпилог

 

Еще несколько слов в порядке постскриптума.

Как-то вечером сидели с Давидом у телевизора. По саратовской программе – интервью с депутатом Думчевым. Корреспондент спрашивает:
– Ваш любимый афоризм?
По глазам депутата он видит, что тот в затруднении, не понимает вопроса. Мягко поясняет:
– Ну, любимая пословица, поговорка, афоризм.
Думчев, воспрянув:
– Мой любимый афоризм – это быть честным, трудиться, любить свою Родину... (Видимо, спутал со словом "девиз").
Я, отхохотав, Давиду:
– Вот смеху будет, если его назначат министром культуры. (Была как раз вакансия).
Давид:
– А ты думаешь, не такого, что ли, назначат?

Министром культуры вскоре назначили жену губернатора (бывшего мента) Наталью Ипатову.

 

Сама она в прошлом была секретаршей. От Думчева ушла недалеко.

 

Амусин сумел влезть к ней в доверие и стал пытаться свести со мной старые счёты (люди, как известно, не прощают своих подлостей, сделанных другим). Накатал донос о якобы «скабрезном» и «русофобском» содержании моих лекций, на которых ни разу не был.
Нашлись лизоблюды, взявшие под козырёк и ставшие собирать на меня компромат.

 

 

Я объявила об этих кознях на лекциях. Возмущённый народ стал собирать подписи в мою защиту. Это письмо с сотнями подписей было отправлено министерше. Та пошла на попятный, но просила через третьих лиц убрать то, что я о ней и Амусине написала на своём сайте. Меня вызвала директриса и разговаривала так предупредительно и ласково, как никогда до этого в жизни. Меня спрашивали, чего бы я хотела, записывая в тетрадку все мои пожелания, от покупки новой техники до требования не вмешиваться в мои творческие дела. «Вы только Ипатову не трогайте!»
Мы с народом победили. Но видимо что-то надломилось во мне после этой борьбы, стало противно, как-то постыло всё, и я ушла. Ушла сама, хотя они же уговаривали остаться. Позже сам собой написался стих:

Реквием по библиотечным вечерам

 

Чутких ушей и внимательных глаз
как не хватает сейчас мне.
Сердце об это споткнётся не раз
в мире, где всё безучастно.

 

Там где был свет и улыбки друзей -
темень захлопнутых ставен.
Зал — что разрушенный тот Колизей -
мёртвыми стенами славен.

 

Пусть не пустует подмосток амвон,
блещет красивая люстра,
но навсегда замолчал микрофон,
тот, что усиливал чувства.

 

Некого гнать вышибалам взашей -
публика больше не рвётся.
Им, потерявшим такую мишень,
скушно, поди, без эмоций.

 

Власть министерств секретарш и ментов, -
всё в этом духе и стиле.
О держиморды культурных фронтов!
Радуйтесь — вы победили.

 

 

Но и это ещё не всё. Сначала хотела закончить здесь, но жизнь сама заставила продолжить.

О ГЛАВНОМ ЛЮБИТЕЛЕ УЧИТЬ ЛЮБИТЬ РОДИНУ и его приспешниках  читайте дальше...

 

 

 

 

Есть такой сайт: «Пиши-Читай»: сайт писателей и читателей. Сайт для тех кто любит читать книги и для тех, кто пишет. Это литпроект "Аргументов недели":   http://write-read.ru/interviews
Сегодня там поместили интервью со мной: 
http://write-read.ru/interviews/653
К сожалению, при публикации слетели ссылки, которые для меня очень важны, и некоторые абзацы, поэтому в полном объёме его лучше прочитать здесь.

 

 

Наталья, расскажите о своем детстве, юности. Кого Вы тогда читали? Уважали ли литературу в Вашей семье? Если можно, расскажите про Ваших родителей. Это они привили Вам любовь к поэзии?

 

У меня была книга  «Непридуманных рассказов» из цикла «Непрошедшее время», где в том числе были и рассказы о детстве: «Детство моё, постой», «Улицы детства», «Героизм», «Бабушка» (если кому будет интересно — прочитают). В доме у нас была большая библиотека, в основном, отечественная и зарубежная классика. Отец вечерами читал нам с братом вслух (была тогда такая традиция домашнего чтения). Особенно любил и чаще всего читал нам рассказы Чехова. И один из них – «Шуточка», помню, – запал в самое сердце. Герой катался там на санках с молодой девушкой с очень крутой горы. И когда санки достигали пика скорости и ветер бешено свистел в ушах, он наклонялся к её уху и еле слышно сквозь шарф шептал: «Я люблю Вас, Наденька...». Она оборачивалась, пытливо вглядываясь в его глаза, но он делал вид, что не при чём. И бедная Наденька не могла понять: сказал ли Он эти заветные слова на самом деле или ей это лишь почудилось в свисте ветра. И она снова, дрожа от страха, предлагает ему съехать с горы, и снова он шепчет: «Я люблю Вас, Надя», а потом, спустя годы, вспоминая с улыбкой наивную девушку, недоумевает, – зачем это делал. «Зачем шутил?» Я просила отца снова и снова читать этот рассказ, и когда мы в очередной раз катались с горы на санках, невольно прислушивалась: а не шепчет ли и мне ветер эти долгожданные слова?
Дома у меня было много кукол. Я играла с ними в разные игры, которые сама придумывала: в парикмахерскую (после чего многие из них лишались своей шевелюры), в больницу (что кончалось для некоторых ещё более чреватым для их внешнего вида хирургическим вмешательством), в школу. Последняя была моя самая любимая: я рассаживала кукол перед собой и рассказывала им всё, что накануне прочла (это, видимо, и было предтечей моих будущих лекций).  Привычка говорить долго и много продолжилась в школе, и когда меня вызывали к доске, весь класс облегчённо вздыхал: это на весь урок. Значит, никого больше не вызовут.

 

Когда Вы сами начали писать стихи?

 

Об этом у меня тоже есть маленький рассказик. Вот его начало:

Листья кружатся в медленном танце

Иду по осеннему скверу. Осторожно ступаю по шуршащему золоту листьев. С невольным сожалением замечаю, что его на аллее становится всё меньше — пожилые женщины в спецодежде сгребают всё это богатство в мешки и складывают под деревьями. Мешки такие большие и пухлые, что действительно напоминают мне мешки с золотом — из каких-то старинных пиратских фильмов. Из глубин памяти всплывает: "Листья кружатся в медленном танце..."
Первая строчка моего первого стихотворения. Мне шесть лет. Мы гуляем с отцом в осенних Липках.  Помню, как отец ужасно обрадовался этой, возможно, случайно оброненной мной строчке. И всячески понукал меня к её продолжению. "Ну, а как же там дальше, ну, ну?" — теребил он меня. И я с азартом — хотя и не без труда — "родила" следующие: "Листья кружатся в медленном танце... падают тихо в забытом саду... И по аллее... осенью поздней..." Дальше никак не выходило. Но отец смотрел на меня с такой надеждой, с таким нетерпеливым ожиданием, что не оправдать их было нельзя. "Я прохожу по цветному ковру!" — выпалила я наконец. И испытала жуткий восторг от содеянного. Я впервые сотворила стих! Это было необыкновенное ощущение какого-то экстаза, эйфории. Я прыгала, кружилась, поднимала с земли разноцветные листья и осыпала себя ими, как золотом. Это было приобщение к чему-то новому, неведомому, прекрасному, которое пустило меня в свою волшебную дверцу, оказавшуюся за нарисованным очагом папы Карло. И отец радовался не меньше меня. Я уже не помню подробностей, мучительно пытаюсь вспомнить, как вспоминают сон. Так давно это было! Но то ощущение радости, своего могущества, сказочного преображения мира помню очень хорошо...

 

Самые близкие Вам поэты – кто они? А из иностранных?

 

Самые близкие и любимые — те, о ком я в тот момент пишу или рассказываю на лекциях, я настолько погружаюсь в ауру его жизни и  творчества, что лучше его в это время для меня нет. Но следующий герой , которым я начинаю заниматься — вытесняет предыдущего, я уже начинаю жить его жизнью. Подобно актёру, работающему над ролью, - я вживаюсь в иной мир, в чужую кожу, и она становится на какое-то время моей.
Но, конечно, есть поэты, которые не вытесняются, а вживляются намертво, входят уже в состав крови и что-то меняют во мне самой, в структуре души. Есть стихи, которые просто читаешь, и есть такие, с которыми живешь. С которыми можно, как выразился Бродский, «более-менее прожить жизнь». (Как писала Цветаева Пастернаку: «Я живу с твоей душою…»)  В  их числе Александр Кушнер, Лариса Миллер, Инна Лиснянская (их имена — ссылки на мои эссе о них, где я пишу, что они значили в моей жизни). Очень близки мне — начиная с детства и до нынешних дней — Вероника Тушнова,  Сергей Чекмарёв, Ирина Снегова, Майя Борисова, Татьяна Галушко, Татьяна Бек, Вениамин Блаженный,  Владимир Соколов, Борис Рыжий... Конечно, Цветаева, Ахмадулина... Да что я мучаюсь — вот весь список поэтов, о которых я рассказывала , и составлен он именно по этой логике — по принципу любимости и близости. Да,  список велик, но ведь это за всю жизнь.
Если говорить об иностранных — это Рильке, Верлен, Рембо, Бодлер, Гейне.
Но об одном поэте хотелось бы сказать особо. Это Николай Заболоцкий — не просто любимый, но очень близкий мне по духу поэт, стихами которого я заболела ещё в юности и — навсегда. Когда вырывался свободный часок, спешила в библиотеку Дома учителя. Я облюбовала там стол с видом на волжские дали, набирала кипу заветных сборников и — блаженствовала, зачитываясь стихами. Стол этот был хорош ещё и тем, что я сидела спиной ко всем прочим читателям, они не могли видеть моего лица с горящими от возбуждения щеками, шевелящимися губами, бормочущими любимые строчки, я могла не смущаться недоумённых взглядов «нормальных» людей. Заболоцкий был первым моим поэтическим открытием, первым потрясением. Я, как хрустальный бубенец, пробовала на слух загадочный ребус слов, как драгоценные камешки, катала во рту волшебные звуки:

О сад ночной, таинственный орган, лес длинных труб, приют виолончелей...

Читайте, деревья, стихи Гезиода...

Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст...

Потом ходила, как пьяная, шептала эти стихи про себя, словно в бреду. У меня до сих пор хранятся те общие тетради с переписанными стихами открывшихся мне поэтов. Хотя давно уже на полках стоят их сборники, собрания сочинений и в тетрадках нет больше нужды, но не поднимается рука их выбросить. Открываю — и сразу оживает в памяти тот трепет, с которым переписывала близкие сердцу строки...

 

Кого Вы любите из прозаиков? Что Вы в настоящий момент читаете?

 

Сейчас читаю Набокова.  Когда переделаю все необходимые дела — вознаграждаю себя несколькими его страницами — как каким-то духовным лакомством, высшим гурманством.  (Помню, когда Мандельштаму в голодные годы кто-то из почитателей подарил банку варенья — тот был в неописуемом восторге и, уплетая его,  без конца повторял: «Какое наслаждение! Какое высокое художественное наслаждение!» Вот нечто подобное и я испытываю, видимо,  читая  Набокова. ) Очень люблю его «Дар», «Отчаяние», «Другие берега», «Защиту Лужина», но особенно — рассказы, могу перечитывать их бесконечно («Весна в Фиальте», «Возвращение Чорба», «Соглядатай»). Причём сюжет мне не столь важен, я упиваюсь музыкой языка, поэзией скрытых смыслов. Ну вот хотя бы это:

«Прокатят века — школьники будут скучать над историей наших потрясений, -  всё пройдёт, всё пройдёт, но счастье моё, милый друг, счастье моё останется, - в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в чёрные воды канала, в улыбке танцующей четы, во всё, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество».

Или это:

«Он шёл по улицам, которые давно уже успели втереться ему в знакомство, - мало того, рассчитывали на любовь, и даже наперёд купили в его грядущем воспоминании место рядом с Петербургом, смежную могилку; он шёл по этим тёмно-блестящим улицам, и погасшие дома уходили, не глядя, кто пятясь, кто боком в бурое небо берлинской ночи».

И не менее пленительны его стихи, вкрапленные в текст:

Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полу-мерцанье в имени твоём, -
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоём.

Но вот скамья под липой освещённой...
Ты оживаешь в судорогах слёз:
я вижу взор сей жизни изумлённый
и бледное сияние волос.

Есть у меня сравненье на примете,
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.

Ночные наши, бедные владения -
забор, фонарь, асфальтовую гладь -
поставим на туза воображения,
чтоб целый мир у ночи отыграть!

Не облака — а горные отроги;
костёр в лесу — не лампа у окна...
О поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна...

 

Как же это захватывающе красиво, как божественно хорошо! Говоря его же строчкой, это - «горячий ключ и в инее цветы»,  вот что такое набоковская поэзия в прозе.

 

Вы известный литературовед, специалист в поэзии. Насколько я слышала, на Вашем «счету» много новых фактов из жизни известных авторов, кроме того, Вы изучаете, освещаете и не даете забыть творчество очень талантливых ушедших авторов. Благодаря Вам я лично узнала про Майю Борисову – спасибо Вам за это! Расскажите про других, о ком нам всем следовало бы знать и помнить…

 

Собственно, выше я уже в чём-то ответила на этот вопрос. В список поэтов, ссылку на который я дала, вошло около ста имён  избранных и возлюбленных мной авторов, о которых я рассказывала в нашей библиотеке, а потом выкладывала эти тексты в ЖЖ. Конечно, это в чём-то личный и пристрастный выбор. В него вошли поэты разных стран и эпох,  от средневековья, золотого и  серебряного веков  до современности.  Там есть не только классики и общепризнанные кумиры, но и малоизвестные имена (я читала цикл «Забытые имена» в поэзии). Например, Ольга Ваксель, Ольга Анстей,  София Парнок,  Мария Петровых,  Наталья Крандиевская -Толстая, Борис Поплавский, Иван Елагин, Евгений Блажеевский, Татьяна Галушко,  Борис Чичибабин, Сергей Чекмарёв, Сергей Чудаков.
Пожалуй, только хотела бы добавить сюда свою антологию наших саратовских поэтов «Невидимые миру поэты» (уже умерших, к сожалению),  в рассказы о которых внесла много личного.
Порой мне кажется, что это нужно не только тем, нынешним,  которым я открываю эти имена, но и тем, о ком я рассказываю, тем «дорогим, любимым теням», как назвал их А. Кушнер в своей  авторской программе. Я переписываюсь с Александром Семёновичем с 2000 года, и в одном из писем он написал мне: «Вам благодарны тени всех поэтов, вечера которых Вы устраиваете».

 

Что Вы сами сейчас пишете? Над чем работаете?

 

Ни над чем  особенно сейчас не работаю. Пишутся стихи, создаются какие-то спонтанные посты, существуют праобразы и чего-то более серьёзного, но всё это пока в стадии замыслов и доработок.

 

Можно ли в полной мере познать поэзию в переводе? Как Вы считаете, возможно ли скверным переводом исковеркать гения или, наоборот, хорошим – возвеличить серость?

 

Думаю, возможно, и то, и другое.  Очень люблю переводы А. Гелескула (Лорки), В. Левика (Бодлера, Гейне), А. Ревича (Верлена), Цветаевой (Лорки, Бодлера), Пастернака (Рильке, Верлена).  Они максимально приближены к первоисточнику. Тут есть один важный нюанс. Есть переводы, которые хороши  сами по себе, безотносительно к тексту, это почти самостоятельные произведения на ту же тему, и есть переводчики, которые стремятся передать прежде всего авторский замысел, их переводы, может быть, не так эффектны, самодостаточны, но более точны.  Я отдаю предпочтение второму варианту. Помню, когда готовилась к вечеру Артюра Рембо, просмотрела более 15-ти переводов его «Пьяного корабля» и остановилась на переводе Давида Самойлова. Хотя перевод Павла Антокольского был намного изящнее, тоньше  и  совершеннее, но самойловский — более брутальный, резкий, именно в силу некоторых вульгаризмов и смачных выражений - показался более характерным для Рембо, для его поэтической лексики. Если бы я выбирала то, что ближе мне, я бы скорее всего выбрала Антокольского. Но я выбирала то, что близко самому Рембо, и здесь Самойлов пришёлся более кстати. К тому же есть разница между стихами, лучше читаемыми глазом и - звучащими на слух, Самойлов силён именно своим звуковым воздействием.

 

Классическая поэзия – это вечная ценность или преходящее? Согласны ли Вы, что время классики в поэзии безвозвратно прошло, что авангард уверенно вытесняет ее? Применимо ли понятие «актуальность» к поэзии?

 

Как говорил А. Межиров, в поэзии прогресса не бывает. Считаю, что классика — это те вечные ценности, что непреходящи.  Фраза о том, что  «авангард уверенно вытесняет ее», напомнила мне стихотворение Д. Самойлова:

 

Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.

 

Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.

 

«Смежили очи гении», одним словом. Король умер. Да здравствует голый король!
Мне близка традиционная поэзия. Новизну я вижу не в форме, а в глубине постижения мира, души человеческой. Как сказал Пастернак: «Талант — единственная новость, которая всегда нова».  Или В. Соколов: «Нет в стихах каких-то новых правил./Было б сердце да горела б тема». Меня трогают те стихи, где — искреннее чувство, пережитая боль, живое настроение, точное слово, интересная мысль. Стихи, которые заставляют сильнее биться наше сердце. Многообразие образов, новаторских вывертов, поэтизмов и всяческих украшательств не могут скрыть подчас отсутствия поэтической мысли и правды чувства. «Узорными финтифлюшками для пустой души» называл их Блок. Когда насилуют слово, заставляя его выполнять всевозможные трюки, оно мстит, оставляя только свою оболочку и закрывая доступ к душе читателя. Поэтому я плохо отношусь к так зазываемому «авангарду». Хоть «перформансом» это обзови, хоть «акцией», хоть «сейшном», «хотя осыпь его звездами» - всё это останется тем, чем, в сущности, является: детскими играми и шалостями не наигравшихся в детстве взрослых людей, стремлением любым путём обратить на себя внимание. Но всё это — графоманство, как бы красиво оно себя ни называло. Поэт пишет стихи, а графоман пытается сконструировать нечто подобное. Это — суррогат, подделка, платье голого короля.
Конечно, продолжать русскую классическую традицию трудно, да и не модно. А «новое платье короля» каждый дофантазирует в меру своих возможностей. Но после футуристической зауми, после обериутов, быстро прошедших всю шахту и вернувшихся из тупика (Заболоцкий), редкая порода была выработана, нельзя же в десятый раз рисовать «чёрный квадрат». Бродский говорил: «там тупик,  дальше там уже делать нечего».
Не трогают меня в современной поэзии ни изысканная клоунада, ни разудалый цинизм, ни эстетское пижонство.
Подлинность, естественность, человечность теперь не в моде. Как тут не вспомнить сказку Андерсена о том, как один из соискателей руки принцессы преподнёс ей розу и соловья, но та, узнав, что они настоящие, а не искусственные, возмутилась и отвергла недостойные дары.
Настоящее стихотворение – это откровение, оно рождается тогда, когда «строку диктует чувство». К сожалению, часто приходится читать стихи, продиктованные только «игрой ума», и это ещё не самое скверное. Гораздо хуже, когда за ними стоит единственное желание «выделиться» любой ценой, произвести впечатление чем угодно: нецензурной бранью, цинизмом, преднамеренно организованной бессмыслицей. Как мы истосковались по живой, человечной поэзии, с человеческим лицом, с человеческим языком. Мы устали от выделанных вещей, которыми пестрят толстые журналы, от затопившего их потока «поэтического бессознания», от обилия тёмных и общих мест, ничего не добавляющих ни уму, ни сердцу, от нечленораздельных звуков, выдаваемых за новое слово в поэзии.
В основе всего этого «авангарда» – циничный расчёт на то, что наивный читатель не решится назвать короля голым и будет думать над всей этой ахинеей, что бы это значило, что хотел сказать автор, искать какой-то глубинный смысл. Непонятно, но круто!
Пастернак говорил, что никогда не понимал этой мечты о новом языке, о совершенно оригинальной форме выражения. Из-за этой мечты большая часть написанного в 20-е годы – того, что было лишь стилистическим экспериментом – перестала существовать. Наиболее значительные открытия делаются тогда, когда художник переполнен тем, что хочет сказать.
Поэт приходит в мир и выражает себя, свою сущность, делится своими впечатлениями о жизни, щедро делится своей любовью. Для меня тут ценно и важно, когда это всё не по расчёту, не из желания понравиться публике, завоевать её или ошарашить, а по внутренней душевной потребности, по таинственному Предназначению, которое он исполняет, потому что просто не может иначе. Ряженых от поэзии волнует собственный имидж, они ломают голову, что бы такое ещё сотворить, чтобы утвердиться, чем бы запомниться, а поэту всё это не нужно. Он наслаждается возможностью самовыражения. Это его жизнь, его судьба.

 

Наталья, каким Вы видите будущее русской литературы? Согласны ли Вы, что сейчас она испытывает подъем?

 

Хотелось бы верить, что оно будет лучше  её настоящего. Нет, я не согласна, что она испытывает подъём. Хотя талантливых авторов было много во все времена, но  не они,  к сожалению, к определяют у нас лицо литературы;  в толстых журналах, считавшихся когда-то высшими литературными авторитетами, сейчас печатается много такого, что вызывает, мягко говоря, недоумение. Это  свойственно не только поэзии, но и всей нынешней культуре: кто платит — тот заказывает музыку. Подразумеваю под этим не только деньги, но и связи — деловые, дружеские, коммерческие, всевозможные прагматические шкурные интересы, клановость, компанейщину, которые процветают сейчас во всех сферах культуры и превращают её в свою противоположность.

Как человек, живущий не в Москве, согласны ли Вы, что вся культура по-прежнему («традиционно») сосредоточена в столице, а провинция находится в духовной изоляции? 

 

Нет, я так не считаю. Провинция — это, как известно, понятие не географическое. Культура, как и разруха (по Булгакову) — в головах, это от места жительства не зависит.  Если же иметь в виду столичные журналы, литературные тусовки, возможности пробиться в «сферы» - то, на мой взгляд,  это к культуре тоже отношение имеет самое косвенное. «Служенье муз не терпит суеты».
Что же касается «духовной изоляции» - то это довольно больной вопрос. Корпоративность, групповщина, клановость сейчас воцарились не только во власти, но и в литературной среде. Чем это опасно?  Круговая порука, комплиментарная зависимость друг от друга, отсутствие притока свежего воздуха. Инстинкт творческого выживания, самосохранения выталкивает поэта из этих затхлых кружков, вынуждает рвать цеховые связи. А этого там не прощают. Охотно прощают неталантливость, непрофессионализм, но не прощают культурного одиночества, неприобщенности к своей тусовке. Последствия могут быть весьма ощутимыми: от демонстративного игнорирования и замалчивания до откровенной травли. Здесь действует закон сталинских времен: кто не с нами – тот против нас. С одной стороны – коллективная спайка литературной мафии, с другой – обособленность и изгойство. Третьего не дано. Или – или.
Причем закон этот действует в литературе давно. Когда в 1904 году никому еще не известный И. Анненский выпустил свой первый сборник «Тихие песни» под псевдонимом Никто, то газетная братия встретила их пренебрежительными рецензиями. Зачем же считаться с человеком, который сам себя считает никем? Хотя дело было не в неудачном псевдониме, не в скромности автора, а в другом, более важном – он был не столько Никто, сколько Ничей.  Анненский  не защитил свою поэзию ни собственным именем, ни маркой влиятельной школы, за что и поплатился.
Юная Цветаева в письме подруге писала: «Прочла рецензию в «Аполлоне» о моем втором сборнике. Интересно, что меня ругали пока только Городецкий и Гумилев, оба участники какого-то цеха. Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду». Позже эта установка вылилась в ее кредо: «Ни с кем, одна, всю жизнь, без друзей, без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, а зато… А зато – всё».

 

В бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить,
С волками площадей
Отказываюсь выть…

 

Юнна Мориц – тоже одинокая волчица в русской поэзии – в одном из интервью говорила о засилье элитных тусовок в литературной среде и о том, как она поставила на себе опыт – возможно ли существование поэта за их гранью в нашем обществе. «Как видите, – говорит, – живу».  Позже ей была вручена премия имени А. Д. Сахарова «За мужество в литературе».
Мужества такая стезя требует действительно немалого. Особенно в провинции. Вслед за Цветаевой и Мориц я тоже поставила на себе этот опыт – литературной выживаемости в условиях одиночества и изгойства.

 

И не верила, и не просила,
не боялась... но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато -

 

всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.

 

Но всегда, до скончания лет -
чёрный список и волчий билет.

 

Как литератор и просто русский человек – что Вы думаете по поводу сохранения чистоты нашего языка, хотя бы в пределах грамотности? Молодежь почти не читает книг, в школах преподают малограмотные учителя. Что делать?

 

Всеобщая тотальная безграмотность удручает, в просторах Интернета натыкаешься на неё постоянно, но никак не могу к этому привыкнуть, и человек, демонстрирующий свою безграмотность в текстах, безнадёжно падает в моих глазах. Мне кажется, что это прежде всего следствие нечтения книг, - человек, много читающий, автоматически пишет грамотно, зрительная память подскажет ему правильное написание слов, конструкции предложений.  Это беда современного поколения. И чем тут можно помочь — не знаю. И можно ли вообще пробудить интерес к чтению у тех, кому он не привит с детства?
Помню, в школе я могла решительно порвать отношения с мальчиком только из-за неверного ударения, неграмотной фразы. С одним — из-за того, что спросил (желая показать свою образованность): «Ты читала ГЮго?» С другим — после того, как тот предложил в кинотеатре: «Давай статУи посмотрим?» Это было для меня ужаснее уродливого внешнего вида или даже какого-то неблаговидного поступка.  Сейчас-то , конечно, мне смешон тот юношеский максимализм, особенно на фоне всего, что слышишь на каждом углу, в том числе и в телевизоре.    С годами становишься терпимее, свыкаешься, смиряешься,  как-то приноравливаешься к окружающей среде, к неблагозвучной речи. Но всё равно, когда слышишь что-то подобное — режет слух - словно гвоздём по стеклу, бр-р!

 

Можно ли нынче «прокормиться» одной поэзией? Обеспечивает ли она Вам достойную жизнь?

 

Самой поэзией, то есть писанием стихов, разумеется, нельзя. Скорее, наоборот, дело это крайне затратное и самоубийственное,  шагренево-кожное, ибо строчки порой «убивают» («нахлынут горлом и убьют»), если отдаёшься этому  по-настоящему, «на разрыв аорты»,  бесстрашно глядя «в глаза чудовищ», ибо поэзия — это дудочка крысолова, и «бродят бешеные волки по дороге скрипачей». Деньги в этот ряд ну совсем как-то не вписываются. У Бориса Поплавского, жившего и умершего в нищете в эмиграции, была целая теория на этот счёт. Поплавский сознательно обрекал себя на «неуспех»: неудача для него была в чём-то более музыкальна, чем удача. «Удаваться и быть благополучным мистически неприлично»,– писал он. Музыка для него определяла гармонию жизни. Самосохранение, борьба за успех, за популярность - антимузыкальны. (Нечто вроде пушкинского «служенье Муз не терпит суеты».)  Н. Берберова называла его «гениальным неудачником».

 

Выйди в поле, бедный горожанин.
Посиди в кафе у низкой дачи.
Насладись, как беглый каторжанин,
нищетой своей и неудачей.

Пусть за домом ласточки несутся.
Слушай тишину, смежи ресницы.
Значит, только нищие спасутся.
Значит, только нищие и птицы.

 

«В роскошной бедности, в могучей нищете/ живи спокоен и утешен»,– вспоминается и воронежский Мандельштам. «Это я, обанкротившись дочиста, уплываю в своё одиночество»,– вторит им И. Елагин. Красота поражения. Роскошь нищеты. Музыка неудачи. «Сильным и сытым» хозяевам жизни, врастающим в неё «всеми четырьмя копытами», этого не понять.
А «достойную жизнь» поэзия может обеспечить лишь в том случае, если сами стихи достойные, но, разумеется, не в пошло-прагматичном смысле этих слов.
Если же говорить о хлебе насущном, то «снискать» его могут помочь приближённые к литературе профессии — преподавателя, редактора, журналиста, издателя, библиотекаря и т. д.  До перестройки я работала корреспондентом телевидения, потом социологом, редактором заводской газеты. В начале 90-х годов у нас с мужем было своё частное издательство, которое помогло нам тогда удержаться на плаву, давало возможность издавать и свои книги, не обращаясь ни к каким спонсорам, это было самое интересное и бурное время жизни. Кроме того, занимались концертной деятельностью, приглашая в наш Дворец Культуры (позже проданный с молотка новым хозяевам жизни) интересных и талантливых людей — артистов, бардов, писателей, поэтов. Об этом позже я написала книгу, фрагменты из которой можно прочитать здесь.

 

Должен ли поэт иметь гражданскую позицию? А высказывать её публично? 

Ну а почему же нет?  Конечно, тут многим на ум могут прийти спасительные строки: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», «какое дело поэту вольному до вас», как бы оправдывающие их гражданский пофигизм - не царское , дескать, это дело. Да, отрешённость,  закатывающая глаза долу, не желающая знать, «какое нынче тысячелетье на дворе», вроде бы больше соответствует образу Поэта, вознесённого над толпой, проживающего в башне из слоновой кости, творящего для вечности.  Но те, кто старательно  рядятся в этот образ, пытаясь во что бы то ни стало соответствовать внешнему имиджу, стереотипу  Поэта — вряд ли таковым являются в действительности.  А вот Гёте говорил: «Лишь тот живёт для вечности, кто живёт для своего времени».
В наше время девиз Некрасова: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан"  редко кем воспринимается и произносится без иронии, а то и без циничной ухмылки.  Слово «гражданин» низведено чуть ли не до протокольно-полицейского смысла.  Ну кто всерьёз способен сегодня внять тем призывам кануна 60-х позапрошлого века: «Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденья, за любовь!» А ведь как не хватает нам сейчас этой высокой нравственной установки. Ибо у многих ныне акцент в любви сместился на себя, вся активность направлена на загребание под себя, на самообогащение. Вот с этим поэзия несовместима, это убивает её на корню.
А гражданская поэзия всегда была, есть и будет. Гражданские стихи есть у Пушкина, Волошина, Мандельштама, Елагина, Чичибабина. У Лермонтова: "Прощай, немытая Россия.." И тут же:  "Но я люблю, за что - не знаю сам..." Как совместить эту чарующую, непобеждённую рассудком любовь-веру со стихом, "облитым горечью и злостью"? А не надо совмещать, ибо это просто две стороны одной медали.
У меня в сборниках есть целые разделы стихов: "Апокалипсическое время", "Это время - не моё", "Родина кромешная моя", «И вгрызается в горло нам век-бультерьер», за которые местные квасные патриоты пытались прилепить мне ярлык русофоба. Мне же ближе не их крикливый патриотизм напоказ, казённый, националистичный и лицемерный, а патриотизм Чаадаева, Волошина, Галича, Чичибабина, Окуджавы, не способный любить родину «с закрытыми глазами и запертыми устами».

 

"Перелепи моё лицо, скульптор!.."

(о судьбе и творчестве Майи Борисовой)

 

Начало здесь

Письмо двенадцатое

 

 

Я подхожу к очень трудной теме: почему Борисова, талантливая, самодостаточная, жизнелюбивая, бодрая, с огромным интересом к людям и к жизни – почему она в последние годы начала пить? Это было, да, и когда об этом столько пересудов – глупо прятать голову в песок.

 

 

Что происходило в ней, что мучило, какая тревога, какая боль?
Я не могу дать ответа на этот вопрос.
Был 1988 год, я собиралась на летнюю сессию. Вдруг от Майи Ивановны пришла телеграмма, что её не будет, но чтобы я не смущалась, жила  у неё,  ключ для меня оставлен у Тани по такому-то адресу.
Майя Ивановна постоянно была в разъездах (поэтому не могла завести собаку, которую – всю жизнь – очень хотела), и я не удивилась и не встревожилась. Из Пулкова такси привезло меня по названному адресу, к дому, где жила семья брата Майи Ивановны. Меня встретила Татьяна Алексеевна. От неё я узнала, что Майя Ивановна – в больнице, у неё случился тяжелейший нервный срыв. Меня поразило тогда, что в этом крайнем состоянии она помнила о том, что должна приехать Наташа, оставляла ключи, давала мне, через Таню, телеграмму…
Моим первым движением было поехать в больницу, но Татьяна Алексеевна мягко остановила меня: не надо, ей сейчас никого не хочется видеть.
Когда Майя Ивановна вернулась из больницы, она была немного как бы усталой, похудевшей, но в целом такой же, как всегда, живой и бодрой, и подробно рассказывала мне, как всё случилось, что она чувствовала, какими беседами  с умным врачом справлялась со своим состоянием…  Об одном речи не было: почему? Что послужило настоящей причиной? Я, конечно, не могла лезть в такие сферы, и без того мне доверили слишком много.
Я думала, всё позади, всё преодолено. Но однажды,  это было уже зимой, я вернулась домой и застала Майю Ивановну в постели. Она сказала, что загрипповала и ей надо отлежаться, а мне надо держаться от неё подальше. Но не могло быть ни малейшего сомнения в том, что она просто пьяна.
Не скрою, у меня был шок. В нашей семье никто никогда не пил. Я не знаю, откуда во мне такой ужас перед этим недугом. Я не умею разговаривать с пьяным человеком, а когда он трезв – я тем более не могу говорит с ним об этом, мне как будто нестерпимо стыдно, что он может догадаться, что я понимаю, что он пьянствует.
Разумеется, Майя Ивановна не была пьяна каждый день. И никуда в этом состоянии не ходила, смирно лежала в кровати, спала. Но это стало случаться, и, возвращаясь домой, я всегда напрягалась: кого я сейчас застану, замечательную Майю Ивановну или пьяную женщину? Но и ей было не легче: она страшно не хотела, чтобы я понимала, что она пьёт, всегда разыгрывала болезнь, никогда я не видела бутылок или каких либо иных следов.  Было ли это самым началом или уже случалось с ней раньше? Я не знаю. Но строки  «А главное – не надо пить с утра, // не то всё прахом, отдых и работа» , - написаны ещё в 1974-ом.  Как предчувствие? Как «бывает»? Не знаю.
Я стала понимать, что ей становится трудна эта странная игра, это стремление во что бы то ни стало скрывать от меня истинную ситуацию.
Наступил год, когда я перебралась на другую квартиру. Конечно, под предлогом, что надо и честь знать, нельзя же так садиться на шею, да и подруга изо всех сил к себе сманивает. Именно в тот год, оказавшись однажды по каким-то своим делам на Мойке неподалёку от дома Пушкина, я чуть было не столкнулась с Майей Ивановной. Она шла из Мошкова переулка, пьяненькая, неся в сетке пустые бутылки. Сомнений не было: за Конюшенным мостиком – продовольственный магазинчик, там можно сдать бутылки и купить новую…
В моём отношении к Майе Ивановне это был самый тяжёлый, самый болезненный день. Мысль, что мы могли столкнуться, и она поняла бы, что мне всё ясно, привела меня в ужас. Я долго потом не могла ни заходить к ней, ни звонить, потому что по голосу тоже всегда сразу слышала, что к чему, хотя она старалась держать марку.
Потом, мне кажется, Майя Ивановна взяла себя в руки, и это стало случаться с ней реже. Но, впрочем, теперь мы и виделись значительно реже, мне трудно судить. Я приходила бы и звонила чаще, но боялась нарваться.
В питерские годы я очень часто – очень часто – бывала в Эрмитаже, благо по студенческому бесплатно, да и занятия по изобразительному искусству у нас проходили в залах Эрмитажа.  Вот по дороге в музей я чаще всего и забегала, и если совсем уж пробегом, от порога, то Майя Ивановна обыкновенно соблазняла войти хоть на несколько минут – чтобы продемонстрировать какую-нибудь новую штучку, новое своё рукоделье – помните, я писала об этой её страсти. А когда я звонила по телефону, она всегда сразу, тотчас после приветствия, говорила: «Когда зайдёте?»
Уже в первый год я столкнулась с тем, что Майя Ивановна в день своего рождения убегает из города, не хочет ничьих звонков и ни с кем встреч. Так было не всегда, но теперь вот так. И поэтому я звонила ей накануне. Она не скрывала от меня, куда убегает на этот раз. Сессии у нас были всегда исключительно напряжёнными, мы учились, как черти, и высвободить день было совершенно  нереально. Лишь дважды за все семь лет, что я плотно тусовалась в Питере, мне удалось быть в этот день с Майей Ивановной.
Один раз мы уехали в Комарово, а другой в Репино, к Алексею, а потом всё равно пешком, не спеша, в Комарово; долго сидели на берегу, беседовали…

 

Комарово. «Будка» А. Ахматовой.

 

 

Вне своего недуга она была всё той же, острой, умной, внимательной к другому, исключительно интересной собеседницей, и я по-прежнему глубоко уважала её.  Но вопрос «что было причиной» остаётся открытым.
Я уверена, что причин было несколько. Одиночество, отсутствие детей? Не знаю. Но одна из причин кажется мне бесспорной и важной. О ней – в следующем письме.

 

Письмо тринадцатое

 

 

17 декабря, 2013

 

Поэзия тактична:     уходя,
она не любит грубо ставить точку.
Скрываясь с постепенностью дождя,
из-за дверей ещё подкинет строчку.

 

А ты, отъевшись на её хлебах,
сроднившись с ней, почти как с частью быта,
ещё улыбку носишь на губах,
не видя, что – покинута, забыта.

 

Ещё за лоб хватаешься: устал!
Ещё ворчишь: «Кошмарное занятье…»
А ведь она ушла. Из шкафа платья
все вынуты, и комната пуста.

 

Она ушла. И удлинились дни.
И тишина плотнее стала вроде…
Мне говорят: «Прекрасно! Отдохни.
Поедем в лодке, по лесу побродим…»

 

и вправду – это ж отпуск, отдых наш,
меня не в пору строки повязали!
Ну, вот, запропастился карандаш…
А ведь всё время был перед глазами.

 

О как бы обыграла я отлично
подобную деталь  назад три дня!
Но не спеша, безжалостно, тактично
поэзия покинула меня.

 

Это стихотворение 1975 года. Борисовой 43, и впереди ещё множество прекрасных стихов. Но первые сигнальные звоночки прозвучали – и страшно её испугали.
1981 год, на мою просьбу прислать последние стихи:
«Что касается «последнего стиха», то с этим делом сейчас у меня худо. Не пишется так, как писалось когда-то, м. б. мозги уже переладились на прозу, м. б. что другое. Профессионализм при мне, это видно, когда занимаешься переводами. Но что-то важное, главное, схлынуло, отошло, без него сочинение стихов – так, литературные упражнения».
1982 год. Борисова работает над прозаическими «Ритуальными жестами».

 

"Ритуальные жесты", изд-во "Советский писатель",1983 год,

первая книга прозы ленинградского поэта.

 

 

«Стихам просто сунуться некуда, а те, которые суются, те, пардон, мне не нужны. Я помню, какие являлись когда-то, мне милостыньки Христа ради не надо…»
Несколько лет спустя она почти дословно повторит эту фразу уже не в письме, а в разговоре со мной. На какой-то мой вопрос захлопнуто отзовётся: «Стихов больше нет». И такую я услышу за этим боль, что растеряюсь и неумело попробую  «утешить»,  помашу в воздухе кипой машинописных листов: «Как нет! - а это!!!» Но она твёрдо прервёт меня: «Бросьте, Наташа. Я же помню, как они приходили тогда».

 

 

В течение ряда лет я довольно близко знала Майю Ивановну, и я была убеждена тогда и не изменила своего мнения теперь: она не умела примириться с постепенным уходом стихов, это было её реальной и постоянной болью, с которой ей не удавалось справиться. Однажды, видя её мрачность и в силу ситуации точно понимая, чем она вызвана, я, переживая это её страдание, проворчала: «Пушкин – и тот говорил: «Лета к суровой прозе клонят». А ему только 37 было, когда он ушёл!..»  Ничего не сказала Майя Ивановна, но так полоснула меня взглядом – никогда больше не пыталась я делать эту глупость: утешать, будто самая страшная потеря – и не потеря вовсе…

Письмо 1984 года.

«Стихов нет, ладно, кончилось что-то большое, жизненный пласт некий обломился, посмотрим спокойно, что дальше».
Но какое, к шуту, спокойствие, когда обломился целый пласт! Лучший пласт. Главный пласт, стержень и цель, и оправдание жизни.
В последнем письме, написанном за месяц до смерти, она с весёлым удальством перечисляет все свои литературные занятия того времени:
«Вы пишете  истории про жизнь православных святых? Делаете радиопередачи про российских предпринимателей? Про купеческие династии, про Серг. Ив. Зимина – основателя, вслед за С. Мамонтовым, частной оперы? Вы берётесь с весёлой компанией составить для коммерческого изд-ва детскую тематическую энциклопедию? То-то же».
Но меня не обманывает этот искусственно приподнятый тон, тем более что следом – «А я стихов не пишу. За лето – штуки две, и то без особого удовольствия».
Помните, была такая молодая поэтесса, Ника Турбина, покончившая с собой в 27 лет.

 

 

На её заре, в детстве её, была огромная о ней публикация в какой-то центральной газете. И я тогда накатала Майе Ивановне восторженное письмо. Но Майя Ивановна восторгов моих не разделила.
«Девочку жаль. Ещё и потому, что она публично отмечена и теперь будет, пусть подсознательно, чувствовать себя обязанной сочинять.
<…>  Между прочим, из всевозможных ранних одарённостей литературная – самая ненадёжная».

 

 

Ника погибла в 2002 – Майя Ивановна не узнала, как верно она предвидела.

 

 

И вот, в связи с Никой, Борисова пишет:
«Сочиняющий стихи  чаще всего – дудка. Во всяком случае я ею себя чувствовала всю свою т.наз. творческую жизнь, нахлебалась радости и горя от неподконтрольности этого процесса. <…> И всегда (то есть у тех, у кого пишется именно так, у других  может быть и по-другому) стихия стиха выносит человека за пределы реальных его – ума, степени постижения и осмысления мира. Стихи – над автором».

 

 

Собственные стихи Борисовой о творчестве – прекрасны, зрелы и глубоки все.
«Как просто переправить строчку», «Тихо строки наклони», «Объяснение с музой» - вы ведь все их знаете? Если нет – я напишу.
«Объяснение с музой» заканчивается так:

 

Я – вся твоя.  Спасибо.
За луч. За тень. За миг.

                                                         
Я вся твоя – да тебя-то не стало… Ни луча, ни мига, ни даже почти и тени…
Никто не убедит меня, что это не повод для самоубийства, не то что для пьянства.

 

Письмо четырнадцатое

 

19 декабря, 2013

Летом 1994-го  я  окончила институт, прощалась с друзьями, и мысли не допуская, что уезжаю надолго: Петербург вошёл в плоть и кровь, стал роднее родного.
С Майей Ивановной душевно проговорили несколько часов. Она с болью рассказывала о сгоревшем Доме писателей, том самом старинном особняке, где когда-то писатели отрекались от  Ахматовой, а потом громко отмечали её столетие.
Показала мне взятый ею с пожарища кусок лепнины из погибшей – недавно ещё такой изысканной – Голубой гостиной. История там была тёмная, почти не вызывает сомнений, что это место в престижной части города просто понадобилось кому-то, а писатели не хотели отдавать свой любимый Дом.  

 

                     

особняк А. Д. Шереметева - Дом писателей, ныне - Гостиница "Шереметевский дворец"

 

Рассказывала Майя Ивановна и о том увлечении, с  каким просиживает в архивах и библиотеках, собирая материал для новой своей книги о детях - наследниках российского престола, которым не суждено было взойти на царство.
Следующим летом я снова приехала в Питер.
Как-то сразу оказалась в большой комнате, дело было к вечеру, летнему вечеру, самые светлые часы в доме Майи Ивановны, за окнами Нева, привычное народное гулянье…
- Вы что же, не хотите и заглянуть в свою комнату?
Господи, конечно, хочу! Не то что хочу, а прямо и заволновалась, прямо обдало сладкой ностальгической волной…
Но эта встреча была окрашена тревогой. Майя Ивановна старалась держаться спокойно, но было видно, что до спокойствия далеко.
По сравнению с Домом писателей – да и без всяких сравнений! – дворец стоит роскошно. А 1995 год – это вам не 1991.  Все ваучеры давно розданы, кто был нищ – теперь совсем на мели, зато все, кто умеет ловить рыбку в мутной воде, уже при больших уловах. И уже самые расторопные и сметливые скупают задарма всё ценное, что только можно купить в России. Интересно, сколько сегодня стоит квадратный метр любого здания на Дворцовой набережной Санкт-Петербурга?
Когда я пришла к Майе Ивановне, в их подъезде уже никто не жил, только она и молодая супружеская пара. Остальные съехали: всем было предложено неплохое по тем временам отступное. В реальности, конечно, цена была многократно выше, но не в цене же было дело!..
Представляете, что было для Майи Ивановны оставить этот дом?!! 
Конечно, она – мы все – не могли тогда и вообразить,  на какие страшные крайние крайности способны люди с  большими деньгами. Было тревожно, но казалось: всё же по закону! Это моя квартира, я не хочу уезжать, и никто выселить не может! Надо только перетерпеть это безобразие. «Безобразие» же зашкаливало, их откровенно выживали: отключали то воду, то свет, то телефон. Кроме того, днём и ночью стоял грохот и треск, это ломали и перекраивали квартиры во втором этаже.
Всё же Майя Ивановна не верила в худший вариант, с молодыми ребятами договорились держаться, «стоять насмерть».
Для Борисовой так оно и вышло.

С ответом на последнее письмо Майи Ивановны я замешкалась.
И с тех пор, как стало ясно, что это было именно последнее письмо, мой неответ мучил и продолжает мучить меня ужасно. И хотя я сто раз просчитала, что ответ мой не успел бы прийти, я всё равно ощущаю это, как свою вину. (Отправленное в новогодние дни, письмо очень долго шло ко мне, дольше обычных двух недель. Да, такой был срок, отлично изученный мной в переписке с Питером. Но я знала, что изредка случались фантастические перемещения, когда письмо приходило в три дня.  Если бы я ответила сразу, а оно бы пришло за три дня…)
Последнее своё письмо мне Майя Ивановна написала 31 декабря 1995 года. Написала утром письмо  и поехала в Купчино встречать Новый год с Егоровыми, семьёй брата.

 

 

Татьяна Алексеевна рассказывала потом, что это был удивительно светлый, непринуждённый, весёлый Новый год.
В письме же говорится о многочисленных литературных делах и планах, о прошедшем лете, о наконец-то, после пяти операций, выздоравливающей повреждённой в аварии руке племянницы Анюты, о первом большом успехе Сергея (сделал спектакль, получивший премию ЮНЕСКО)… И между всем этим – о своём доме.

 

 

«Реконструкция 2-го этажа моего дома продолжается. Протечки, трещины, входные двери, четырежды заваленные битым кирпичом… Тягаться с ними бесполезно и тягостно, полезнее для здоровья – отнестись к событию, как к стихийному бедствию. Мафиозо он и есть мафиозо: планируется (слава Христу, не надо мной!) на площади более 300 кв. м (высота потолков 6 м) чёрт-те что, в том числе сауна, бассейн и … фонтан».
Чтобы понять, что значит двери, четырежды заваленные кирпичом, надо представить себе подъезд. Только не представляйте наших, советских, подъездов. Вы открываете дверь – и попадаете в огромный вестибюль. Далеко справа вход в чью-то квартиру.  Ближе слева – дверь в квартиру Майи Ивановны. Далеко впереди – красиво изгибающаяся лестница, меж этажами сквозит витраж…
Перед дверью М. И., высотой в ступеньку, просторное крыльцо. Всё здесь просторно, здесь невозможно засыпать что-то по причине тесноты, невозможно засыпать (кирпичом!!!) случайно. Можно только - специально.
…………… 
Потом был звонок от питерской подруги. Растерянно и словно бы не доверяя прочитанному, она сообщила, что в газете… непонятное что-то… некролог… Борисова умерла.
Я довольно долго, может быть, больше недели,  не могла включиться в эту дикость. Осознание  приходило постепенно.
У меня висел большой календарь с видами Петербурга, давний уже календарь, я уже как бы не видела его. И вдруг увидела:  Летний дворец Петра в Летнем саду.

 

 

Очень близкий душе уголок.  Я всегда смотрела на фото – и подспудно во мне было счастливое знание: вот сейчас по набережной вправо, перейти Лебяжью канавку, пройти дом Долли Фикельмон и Мраморный дворец – и вот они, окна Майи Ивановны! Можно открыть двери подъезда и зайти в гости.
…Вдруг ударило в сердце нестерпимо.  Нельзя зайти! Нет Майи Ивановны!!! …………………………..
Потом пришёл присланный подругой некролог, он ничего не разъяснил. «Умерла в  одночасье», - вот вся информация. «В одночасье» - инфаркт, как у брата? Газета от 9 февраля, но когда же Майя Ивановна умерла, почему всё так туманно?!!

 

 

Я не знала, что делать. Адреса Егоровых у меня не сохранилось, телефона не знала.
Потом пришло письмо от Татьяны Алексеевны.  «Трудная задача предо мной – сообщить вам, что не стало Майи Ивановны»…
Достаточно подробно она описывала мне всё, что произошло, а в конце сообщала, что 21 мая, в день рождения Майи Ивановны, в музее Ахматовой состоится вечер памяти, и что было бы здорово, если бы я смогла приехать. Я приехала, и о вечере расскажу отдельно.
А пока о смерти. Приехав, я узнала о ней уже все горькие подробности.
28 и 29 января Татьяна Алексеевна и Майя Ивановна последний раз разговаривали по телефону. Умер Бродский, и Майя Ивановна очень горевала.
31 января Наталья Владимировна – помните, я рассказывала, подруга, - не дозвонилась.
Я думаю, что смерть - между этими двумя датами.
Тут вот ещё в чём дело. На письменном столе Майи Ивановны всегда лежал перекидной календарь. Она отмечала в нём предстоящие дела и встречи. И я по опыту знала, что она никогда, ни при каких обстоятельствах, не забывала перевернуть листок, потому что была очень обязательным человеком и смотрела, какие у неё дела на завтра. Последние пометки сделаны 29-го. Календарь остался раскрытым на 30-31 января. Вот и получается что последней была ночь либо с 29-го на 30, либо с 30 на 31 января.

Татьяна Алексеевна,  не дозваниваясь, стала тревожиться. Но при всех родственных и хороших отношениях она, видимо, очень чувствовала стенку, которую так умела ставить Майя Ивановна. Татьяна Алексеевна называла это «Майя была такая щепетильная». Кроме того, полагаю, и она отлично знала, какому недугу подвержена М. И.
И вот, имея ключ и волнуясь, Татьяна Алексеевна не решалась поехать, боясь нарваться на Майю, которая просто не хочет никого видеть. Вообще-то они разговаривали на эту тему, и Т. А. просила в подобных случаях хотя бы просто снимать и класть трубку. Купчино далеко от центра, работала Т. А. и вовсе в другой стороне, выбраться было сложно (кажется, я уже писала об этом). Но восьмого января Т. А.  уже резко занервничала и, видимо, в душе была готова к недоброму, потому что не решилась ехать одна, позвонила общему знакомому.
Приехали, отперли дверь.
Майя Ивановна лежала в комнате на полу, лицом вниз, в ночной рубашке. Постель разобрана, одеяло откинуто, как бывает, когда человек встал с кровати; тапочки остались возле. Видимо, ей стало плохо, она поднялась – и рухнула.
Может быть, она умерла раньше, чем упала: даже не успела предохранительно подставить руку. На виске был сильный ушиб, но смерть наступила от сердечного приступа.
Похоронили Майю Ивановну 13 февраля, в Репино, рядом с Алёшиной могилой.

 

 

Февраль был холодный и очень снежный, пришлось буквально прорывать проход к месту погребения. Правда, с могилой проблемы не было: тело Майи Ивановны кремировали, а урна – это ведь такой маленький сосудик… На панихиде было очень много народу, и писательского, и не писательского, читали стихи, говорили добрые слова.
23-го, уже заочно, в только что открывшейся церкви «Всех скорбящих радость», монахи Валаамского монастыря отпели Майю Ивановну.

 

 

А ещё через некоторое время в комнате Майи Ивановны, прямо над кроватью, рухнул потолок. В старинных домах толстенная штукатурка… хорошо, что никого не было.
А ещё, узнав об этом, я подумала: хорошо, что Майя Ивановна не дожила до этого. Не дожила до гибели своего любимого дома…

 

Письмо пятнадцатое

 

20 декабря, 2013

В конце ноября 1995-го кончилось наше десятилетнее пробивание лбами дверей кабинетов (и лбов чиновников). Губернатором области был издан указ о создании в городе музыкального театра. Нам выделили здание летнего гастрольного театра. Я успела поделиться этим с Майей Ивановной, и в последнем письме она меня поздравляет с театром. Открытие театра было назначено на 4 мая.

А вечер памяти Борисовой – 21-го. Поезд в Питер был через день и шёл двое суток, но фактически – три дня: в середине дня уходил, сутки ехал, и в середине следующего дня прибывал. Получалось, что только на дорогу надо шесть дней, да ещё не каждый день поезд бывает, да ещё в Питере надо же мне хотя бы два дня!..  Надо представлять, что такое завлит в театре, да ещё в самый момент открытия театра, чтобы понять, что уехать в такой период невозможно!!! Но я ночами подготовила по возможности всё наперёд, а главный режиссёр наш хорошо знала, какие отношения связывали меня с Борисовой. 
21 мая 1996 года. Верхний выставочный зал музея А. Ахматовой в Фонтанном доме.

 

 

Татьяна  Алексеевна принесла большое фото Майи Ивановны, очень удачное, из серии, которую я люблю, я его пристроила и украсила цветами.

 

 

Привезли Галину Сергеевну Гампер. Её внесли на руках – маленькую, худенькую, больные ноги плотно свиты пледом… сердце сжалось.

 

 

Стали собираться люди. Я удивлялась, почему нет Кушнера? Сосноры? Почему нет Гранина, Рецептера, Доры Колпаковой? Потом оказалось, что, как нарочно, многие из самых близких не могли быть. Рецептер буквально накануне попал с сердечным приступом в больницу.
У Колпаковой, многолетнего редактора Борисовой, была при смерти мама. Соснора – Соснора, оказывается, был в отъезде! Я сначала неприятно удивилась, что его нет, потом узнала, почему  – и прочитала это теперь в дневнике! - а потом, видите, опять запамятовала, первое болезненное впечатление оказалось сильнее.
Словом, у всех  были объективные причины. Только Гранин не пришёл по причине неизвестной, хотя собирался.
Народу собралось много, и литературного всякого люду, и просто любящих поэзию Майи Борисовой.

 

 

Выставочный зал не имеет сцены, здесь просто поставили ряды стульев, а на импровизированной сцене стоял небольшой стол, за которым сидел Илья Фоняков, он вёл вечер, и Галина Гампер, как ближайшая подруга Борисовой.
Выступающих было много. Поэты, писатели, редакторы, с которыми общалась Майя Ивановна, все говорили о ней исключительно добрые, уважительные слова. Редактор издательства (я забыла, какое издательство, эту книгу вне этого вечера я не видела!) показал только что вышедшую книгу Борисовой о Кирилле Белозерском (а она не дожила…).  На ленинградском радио подготовили запись, которая просто рванула по сердцу.  Сколько надо было вложить  души, чтобы в обычных передачах о языке найти такой фрагмент, что, казалось, Майя Ивановна обращается прямо к нам, сидящим в зале, уже из своего далека…  И этот ясный, записанный чисто, без малейшего тембрового искажения голос, эти мучительно знакомые интонации… Комок к горлу.
Очень хорошо, сущностно, выступила Галина Сергеевна Гампер. Она сильно волновалась, и  было видно, что это волнение человека, потерявшего друга. За это я чувствовала к ней любовь.
Между выступлениями актёры питерских театров читали стихи Борисовой. Выступил даже дядечка – я забыла его имя, а на вид был такой дядечка-дядечка, простой, очень смущающийся, - который когда-то написал песню на стихотворение Борисовой. Помните?

 

Поезд последние версты мчит,
Тревожен стук колес.
Выйдем же в тамбур и помолчим -
Не надо ни слов, ни слез.
Берёзки проносятся мимо нас,
Бегут рябины рябя,
А мне остается только час,
Чтобы смотреть на тебя.

 

Станции чаще и небо ясней,
Фабричные трубы вразброс.
Порою сиянье ночных огней
Уходит под откос.
Многоэтажные корпуса
Вдоль рельс начинают плыть,
А мне остается полчаса,
Чтобы с тобою быть.

 

Пойдем же в вагон - собираться пора.
Минуты в пропасть летят.
Мерно грохочут поезда
На привокзальных путях.
Толчок, остановка - окончен маршрут,
Гудок пропел надо мной,
А мне остается десять минут,
Чтобы проститься с тобой.

 

Так дай же мне руку  - не надо грустить,
Не надо сутулить плеч.
В жизни бывает так много разлук
И много хороших встреч.
Паровоз, остывая, мелко дрожит,
Под сводами пар клубя,
А мне остается целая жизнь,
Чтобы любить тебя.

 

 

Я долгое время очень любила её и охотно пела, не зная, что это стихи уже любимой тогда мной Борисовой. Дядечка, правда, уже разучился играть на гитаре и вообще так засмущался, что только и смог, что неловко сказать несколько слов.
Фоняков зачитал письмо от американского переводчика стихов Борисовой. Оно было адресовано собравшимся на этом вечере памяти, в нём были очень хорошие, добрые слова, высоко оценивающие творчество Майи Ивановны.
Перед началом вечера все участники оговаривали с Фоняковым, кто за кем выступает. Я знала, что моя очередь  после этого письма.
Вдруг Фоняков зашёл на крутой вираж, завернул что-то в том духе, что Америка далеко, но в наши сложные дни она в каком-то смысле ближе Астрахани, из которой специально на вечер приехала артистка… и т.п.
Я не ожидала никаких предисловий. Думала, представит, как всех, такая-то почитает стихи. Но своей прелюдией он привлёк к моей персоне некое специальное внимание, пришлось как-то объясниться, хотя до этого я совершенно не собиралась ничего говорить.
Сказала, что действительно приехала специально на этот вечер, потому что Борисова занимает в моей жизни особое место, потому что она была  удивительным человеком, не умевшим не помочь, потому что когда у меня не было выбора, она сказала «Живите у меня», хотя вполне могла не делать этого, ведь я ни о чём не просила, - ну, что-то такое; я была в некотором тумане, волновалась ужасно. Но едва начала читать, тотчас возникла такая внимающая тишина, я увидела такие устремлённые ко мне глаза, что страх ушёл.
Я читала довольно много самых замечательных её стихов, закончила пронзительным в этой ситуации:

 

Нет, речи встреч обыкновенны.
Поспешны, суетны слова.
Прощанья – это откровенья,
прощанья – это торжества.

 

Потом в каком-то полуподвальном зале для узкого круга друзей и близких были поминки, очень скромные, водка и разные бутерброды. Собралось там человек тридцать, наверное. За столом тоже говорили о Майе Ивановне, но уже более интимно, вспоминали случаи из жизни. И поскольку  стол был одновременно и поминальным, и денрожденным, вспоминали эпизоды прошлых дней рождения Майи Ивановны…
Именно там мне подарили подборку некрологов и мартовский номер журнала  «Речитатив» с разворотом, посвящённым памяти Борисовой.
На следующий день мы с Татьяной Алексеевной поехали в Репино.

 

 

Татьяна Алексеевна рассказала мне, что в тот день, когда  Майя Ивановна пришла к ним отмечать Новый год, она подала ей конверт: «Положи туда, где у тебя все документы».
Это оказалось завещание на всё её имущество и на квартиру, завещанную Сергею.  А несколько раньше она показала Тане, где лежит у неё немного долларов:  «На всякий случай знай».
Как всё-таки человек чувствует, когда подходит его предел, только сам об этом не догадывается.
День был солнечный, тёплый, хотя весна в тот год стояла на редкость холодная, конец мая – а деревья едва сквозят листвой. Давно ли вот таким же утром мы ехали в Репино с Майей Ивановной,  и та же лесная дорога, и та же  успокоительная тишина…

 

 

В Репино, в общей ограде, было три могилы:  Алексея, его отца и их с Майей Ивановной мамы. Теперь могилы четыре…  Репинское кладбище маленькое. 

 

 

Надо всё его пройти по узкой лесной дороге, и в самом конце его,  вблизи дороги, сосна и ограда.  Сейчас кладбище закрыли для захоронений, так что найти могилу легко…
Татьяна Алексеевна рассказала, что когда они были вместе на кладбище последний раз, Майя Ивановна встала под сосной и вдруг сказала: «Вот здесь меня похороните». Таня ещё посмеялась: «Что же не в ограде? Места вон сколько». А Майя Ивановна даже ногой притопнула: «Нет, именно здесь!»
Там её и похоронили, прямо в корнях сосны зарыли урну. Когда мы пришли, под сосной была лишь вмятинка… Мы поставили туда цветы - с нами была огромная охапка цветов, пионов и гвоздик,  тех, что люди принесли Майе Ивановне. Я пристроила их красиво. Там никто ничего не тронет, так и будут стоять долго.
Нашли мужчин, которые следят за кладбищем и выполняют всякие работы. Майя Ивановна отзывалась о них очень одобрительно, мол, не пьют и делают всё на совесть. Они пообещали взяться за установку памятника, за устройство могилы, - цену не ломили.
Мы говорили с Татьяной Алексеевной о надписи на памятнике. Единодушно сошлись на том, что всё должно быть строго и просто.  Но сомневались, стоит ли написать какую-то строку из её стихов?
Я пообещала пересмотреть все стихи и действительно сделала это, вернувшись домой, и хотя выбрала несколько строк, но не была уверена, что стоит это делать. Ну нет у Майи Ивановны строк на памятник!
Так решили и близкие. Написано просто – Майя Борисова – её росчерком.

 

 

Мы долго сидели на маленькой скамеечки у могил, было тихо, только ветер шумел в кронах сосен, и было спокойно и ясно, и совсем не верилось, что Майи Ивановны нет.
Татьяна Алексеевна сказала, что я могу, если хочу, зайти в квартиру на Дворцовой, но она мне не советует, там всё разорено. Я и не рвалась.
Я уже успела побывать на набережной под знакомыми окнами. На них не было привычных занавесей и наивных низких – деревенских – занавесочек, из-за которых Майя Ивановна  столько раз махала мне рукой; и во тьме за окнами не просматривалось ничто, ничто, хотя я мучительно вглядывалась…

 

 

А потом сказала себе: «Сумасшедшая, что ты хочешь увидеть? Рухнувший потолок? Того дома больше нет. Он есть теперь только в твоей памяти…»

 

РЕПИНСКОЕ  КЛАДБИЩЕ

Там сосна молодая
тепла и шершава щеке.
Птица высвистит «Май-я!»,
муравей пробежит по руке.

Там,  как озеро утром,
нежно всплёскивает тишина,
и взволнованным гудом
ветрам отвечает сосна.

Там могу я не верить,
что окна задёрнуты тьмой,
что захлопнуты двери
и никто не вернётся домой.

 

Письмо шестнадцатое

 

23 декабря, 2013

После Майи Ивановны остался огромный архив: рукописи, черновики, письма; книги, добрая половина которых с дарственными надписями авторов. Татьяна Алексеевна сразу стала пытаться как-то разобраться со всем этим, несколько раз они с подругой приходили, но ничего не получалось: посидят, попьют чаю и разойдутся. Конечно, разве можно подступать к такому делу по горячим следам, когда все чувства ещё взвихрены; должно пройти какое-то время. Но торопило то, что к ней почти сразу стали  подходить с предложениями – передать часть архива в Пушкинский дом, что-то напечатать…  Торопило и то, что было ясно: с квартирой надо расставаться, всё равно жизни не будет, и, значит, весь архив надо куда-то вывезти. 
Когда я приехала, Татьяна Алексеевна сожалела о том, что я живу не в Питере и не могу помочь ей в этом ответственном деле. Я хочу сказать, что то, что делала Татьяна Алексеевна после смерти Майи Ивановны,  заслуживает всяческого уважения.
Прежде всего, именно на неё легли все хлопоты по устроению вечера памяти Борисовой. (Был ещё один вечер, а, возможно, и больше, но о них я уже не знаю: в последние годы мы как-то потеряли друг друга. То перебрасывались хотя бы новогодними открытками, а теперь уж давно ничего друг о друге не знаем.  Я сейчас, на этой волне, разбирая письма, нашла потерянный адрес Егоровых и написала Татьяне Алексеевне, но нет никакой уверенности, что письмо дойдёт. Во всяком случае, то, что творится с почтовыми ящиками и почтой у нас в Астрахани, даёт мало шансов получить ответ. Я, конечно, написала ей свой электронный адрес, но пользуется ли она компом…)
Именно благодаря стараниям Татьяны Алексеевны вышли «Птенцы под шапкой Мономаха». Правда, рукопись  уже лежала в издательстве «Армада»,  но что-то не состыковывалось, сроки отодвигались, и Татьяна Алексеевна сумела пристроить рукопись в журнал… или даже в два журнала, двумя частями… я могу сейчас перепутать, не помню названия журнала (журналов).  Но, сдаётся мне, что это была «Нева» или «Звезда». Главное, что «Птенцы» увидели свет. У меня был ксерокс, который сделала для меня та же Татьяна Алексеевна (это было уже позже),  и у меня их очень многие читали, так что в конце концов кто-то «зачитал».
Прочесть «Птенцов» можно вот по этой ссылке:  http://www.krasdin.ru/2001-3-4/s002.htm
(«ДЕНЬ и НОЧЬ», литературный журнал для семейного чтения, N 3-4, 2001 год). 
Но здесь не весь текст.
Удалось Татьяне Алексеевне напечатать и работу про купеческие династии, которая была, прежде всего, данью памяти предков-купцов. Работа была напечатана в одном из питерских журналов. Он у меня есть, Татьяна Алексеевна подарила, но сейчас его нет у меня на руках, чтобы сказать точно название: дала подруге, которая пишет диссертацию по купцам, а её нет сейчас в городе. Но – видите – труд Майи Ивановны продолжает быть нужным…
Книжку для детей о Петербурге  «Интереснее пешком» Майя Ивановна издала ещё в  1967 (!) году. 

 

 

Она есть у меня с пожеланием М. И. впадать иногда  в детство.
В 2006 редактор Дора Колпакова (помните, я удивлялась, почему её нет на вечере памяти; это имя я очень часто слышала от  М.И) издала новую книгу «Интереснее пешком». В ней вдвое больше стихов, а иллюстрации сделали великолепные художники Г. А. В. Траугот:  http://shaltay0boltay.livejournal.com/1089498.html

 

 

Я немного посмотрела отзывы на книгу – они такие, что просто комок к горлу.

 

Письмо семнадцатое

 

24 декабря, 2013

Наташа, добрый вечер!
Знаете, я не думаю, что смерть Майи Ивановны была криминальна. Учитывая, как напрягала её ситуация с квартирой, как сильно она её переживала, учитывая, что в последнее время она становилась всё более замкнутой и в одиночестве своём - пьющей, учитывая наследственность (брат умер от инфаркта),  лично я думаю, что вердикт "смерть от сердечного приступа" - верен. Мне тогда, когда всё это случилось, не пришло в голову предполагать криминала, и поэтому я просто не помню точно, как именно сформулирована причина смерти, помню - сердце...  

 

    

 
Наташа, спасибо вам за бескорыстную любовь к чужой поэзии, за то, что в наши, охладевшие к поэзии, дни поддерживаете интерес к ней. За Майю Борисову - спасибо отдельное и огромное!..      
С огромным уважением
Н.Т.

 

Это было последнее послание Наташи Туриевой.

А несколько дней спустя я получила ещё одно письмо от незнакомой мне Натальи Аккуратовой:

 

«Дорогая Наталия!
Спасибо за страницы, посвященные Майе Борисовой.
Скачала себе на рабочий стол, чтобы прочитать спокойно, не торопясь.
Живу в Санкт-Петербурге, в девичестве — ленинградка.  Занимаюсь Авторской Песней   и, в частности, творчеством Александра Городницкого.
Майя ещё издала книжку «ТО ВРЕМЯ - ЭТИ ГОЛОСА». О ленинградских поэтах эпохи шестидесятых, там как раз и портрет В. Сосноры.
Жаль, что нет сайта Майи Борисовой. В Интернете нашла только то, что у Вас.
Ещё раз спасибо.
С уважением, Наталия Константиновна».

 

 

Нашего полку прибывает! Значит, не так уж забыта Майя Ивановна, как мне горько казалось поначалу. Впору создавать сообщество её читателей. Присоединяйтесь!

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/249559.html

 

 

 

 

"Перелепи моё лицо, скульптор!.."

(о судьбе и творчестве Майи Борисовой)

 

 

Начало здесь

 

Письмо седьмое

 

Квартира на Дворцовой набережной – в самом центре, в самом сердце родного Ленинграда – была настоящей отрадой и счастьем последнего десятилетия жизни Майи Ивановны.

 

 

Чего стоит одно только это вот коротенькое стихотворение под прямым названием «Переезд на Дворцовую набережную».

 

В быт, что едва-едва возник,
вписаться и вглядеться.
Спустить обвязки с пачки книг,
как штаники с младенца…
Взять пачку на руки среди                                           
пока ещё содома
и, всхлипнув, вдруг прижать к груди:
«Вот, книжки, мы и дома».

 

 

Майя Ивановна, блестя глазами, с огромным увлечением рассказывала, какая кипела работа в её новой квартире, как сочинялись антресоли, как в огромной толще стены между двумя комнатами выбивали нишу, в которую встал потом книжный шкаф, как выбрасывались к шуту двери, уменьшающие и без того крохотное пространство…

 

Чу! Первая ночь в этом доме, в который
ворвалась я с разнообразною сворой
левацких лихих мастеров.
В экстазе слились разрушенье и стройка,
три пары дверей приютила помойка,
творились дела – будь здоров!

 

Квартира была совсем небольшой. Переступаешь порог – вперёд уходит узкий коридор. Сразу слева дверной проём (без дверей!), занавешенный тяжёлой толстой тканью, там кабинет. Справа большая настенная вешалка, тумбочка. Дальше коридорчик перегораживает лёгкая прозрачная занавеска из тонких бамбуковых палочек, они мелодично позванивают, когда проходишь.  За ними слева же – комната (она, правда, с дверью).  Комната средняя, метров 18, наверное. А дальше комнатной двери, всё в том же коридорчике, так называемая кухня: стол, что на фото (дверь в комнату слева от него, там уместится ещё только табуретка), справа от Майи Ивановны, тут же,  обычная газовая плита и раковина. Это конец коридора.  Тут же на противоположной стене дверь в ванную-туалет, дальше всё на том же пятачке холодильник. Вот и вся квартира.

 

Наташа Туриева у Майи Ивановны

 

Комната – при всех антресолях – наискромнейшая. Кровать, большой книжный шкаф, стол, тумба с телевизором, трюмо в углу, по другой стене ещё один книжный шкаф да гладильная доска, прячущаяся за дверью. Вот и вся роскошь! А кабинет – это узенькая кишка вдоль основной комнаты. Как войдёшь – справа тотчас тот самый шкаф, вернее, стеллаж, что вделан в толщу стены. Дальше – большой письменный стол. Он стоит лицом к стене. Он не доходит до окна, что-то  громоздится между ним и окном, не мебель, так, сложено и прикрыто. Но до окна уже близко и, сидя за столом, я всегда смотрю в окно, немного поворачивая голову.  Ширина окна – это практически ширина комнаты (Ну, чуть-чуть шире).
И по другой стене от окна идут книжные полки. Под ними кресло-кровать, встроенное под полки. На нём я и спала, и было удобно и сладко прямо с кровати протягивать руку и брать любую книгу – книги у Майи Ивановны были отменные!
Майя Ивановна смеялась, что квартира её – это бывшая привратницкая. Да не очень-то и смеялась! Примерно так оно, вероятно, и было: крохотная коморка в первом этаже, на входе во дворец. Должен же был находиться там  человек, открывавший и закрывавший двери!
Вот опять цитирую то стихотворение, что уже начала выше, «Приручение призраков». Первая ночь в новой квартире, ей не спится, что-то чудится…

 

Столетние призраки в тихой печали
бесплотными здесь пожимали плечами:
- Да кто ж она, нам на беду?
Откуда? Из нынешних ли нуворишей?
Из крупных воров или мелких воришек?
Торговка в калашном ряду?

Ведь это же схоже с кривляньем паяца:
В придворницкой ладить подобье палаццо,
………………………………………..

Тут утро настало. И я – на карачки.
В ролях поломойки, уборщицы, прачки
я вся просмотрелась до дна.
- Она – из плебеек! Простого замеса…
Бог с ней!  Ей в привратницкой – самое место.
СВОЁ знает МЕСТО она.

 

Майя Ивановна любовно украшала свою квартиру, не дорогими вещами, а всяческими штучками, сделанными собственными руками, - она это обожала, ей нравилось придумывать.  Посмотрите всё то же фото в кухне.

 

 

Все нехитрые композиции над столом – экспромты Майи Ивановны. Особенно ей нравился держатель для ножей (над её головой), сделанный ею из обыкновенной сухарницы. Очень любила она и сочинять какие-нибудь необычные эксклюзивные украшения из самых неожиданных вещей – пряжек, старинных пуговиц, ещё Бог весть из чего…
Очень любила цветы. Вот  на столе в кухонке лёгкий букетик из диких хрупких цветиков. Он очарователен. Я купила его в переходе, зная, что Майе Ивановне понравится. А в комнате на окне прячется большая керамическая миска, и в ней лежит приличного размера, плоский снизу, булыжник. Увидев первый раз, я удивилась: «Что это?!»
- Э, Наташа, это та ещё штучка!... Вот подождите, увидите!
Я осталась заинтригованной. А через несколько дней Майя Ивановна пришла с охапкой ноготков, разложила их по краю той самой миски, а хвостики прихватила-прижала булыжником и налила воду. Какое-то время всё это так и стояло довольно странным зрелищем, а потом наготки напились воды и вдруг поднялись, встали, как солдаты на параде, весело торча над миской!
Кабинет украшали и небольшие самодельные керамики, какие-то рамочки, ещё всякие штучки, сделанные её племянником Серёжей. Помните – «Племяшек мой, пельмешек мой, малыш…» У неё есть ещё племянница Анюта, но Анюта была уже с детства целеустремлённой, сильной, смелой. Иногда я видела её, она забегала – всегда оживлённая, куда-то устремлённая, забегала на секунды, спеша в свою страшно интересную молодую жизнь. А Серёжа, старший брат, рано начавший проявлять всяческие дарования, всё как-то не мог ни к чему прилепиться, всё метался, всё сомневался, всё кидался из одного в другое. Он был любовью-болью Майи Ивановны, она часто мне про него говорила.
В большой комнате, в шкафу, лежали восхитительные старые альбомы ещё более старых фотографий. Это были прекрасно сохранённые фото её предков. Особенно помню одного, авантюриста по духу, даже на фотографиях предстающего то моряком, то монахом, то ещё кем-то… А в маленькой подушечке-игольнице, висевшей сбоку на трюмо, была воткнута среди иголок крохотная серебряная шпага, которая ужасно мне нравилась…
В комнате была ещё одна весьма заметная вещь: большой тёмный киот с тёмной иконой Богородицы. Вы спрашиваете, была ли Майя Ивановна религиозна. Никаких признаков этого я не видела ни разу. И прочесть в некрологе сообщение для тех, кто хочет помянуть её молитвенно, что имя её в крещении  Елизавета – для меня было откровением. Думаю, что крестилась она уже в один из последних годов.

 

 

 

Что же касается киота, то нашёл его и принёс Алексей, Алёша, горячо любимый ею брат. Майя Ивановна рассказывала мне подробности этой находки, но я их запамятовала. Киот был в плохом состоянии, и, насколько помню, Алёша же и привёл его в порядок. После смерти Майи Ивановны киот передали в церковь «Всех скорбящих радость».  Это  недалеко от Дворцовой набережной, на углу Шпалерной и Чернышевского.

 

 

Там когда-то был дворец и церковь Натальи Алексеевны, сестры Петра I, а потом, наверное, склад, как водится. Во всяком случае, всё было глухо закрыто. Церковь открылась вновь именно тогда, только что, и именно в ней отпели, уже заочно, Майю Ивановну (к самой смерти я вернусь позже).
Закончим с кухней. На фото – обыкновенная гречневая каша, сыр, хлеб (это просто батон, а не кабачки), чай. Нередко утром был омлет, которым Майя Ивановна любила слегка похвастаться: она кидала в него всё, что осталось со вчерашнего дня, и всегда, действительно, получалось вкусно. Но, в общем, вы правы, едой голову себе Майя Ивановна не заморачивала. Да и времена были перестроечные, скудные, и я что-то не замечала, чтобы у Майи Ивановны были какие-нибудь специальные пайки, что ли, или какие-то иные каналы снабжения. Помню, в какой-то год, приехав, я звонила в Астрахань, чтобы прислали нам с Майей Ивановной чаю (в Астрахани, как ни странно, он тогда был), а летевшей из Ижевска знакомой заказывала мыло, с которым и в Астрахани (и в Ленинграде!) было туго.
По утрам я вставала первая, мне надо было к девяти в институт.
Я очень любила зимние утра на Дворцовой.  Немножко расскажу, потому что это видела ведь не только я, это было буднями Майи Ивановны.
Хорошо было, сидя в тёплой комнате и крутя кудри, видеть прямо за окном Неву во льдах, в тёмных пятнах промоин, дальше дымную от мороза громаду Петропавловки…

 

 

Вот в окнах Нарышкинского бастиона, что прямо против окон,  начинают загораться огни.

 

Нарышкинский бастион. Вид со льда Невы. На заднем плане - Санкт-Петербург.

 

Они кажутся загадочными: что там сегодня, в толщах могучих стен, в бывших казематах?
Но особенно я любила те редкие дни, когда могла быть дома в полдень, когда ударяет пушка. Стреляет она ужасно громко! Её отчётливо слышно даже у нас в институте, а уж здесь, напротив, я всякий раз едва не слетаю со стула, хотя жду выстрела. Но летом выстрел пушки – просто звук, а вот зимой – красивое зрелище, тем красивее, чем сильнее мороз. Особенно если день солнечный.  Нева тяжело блистает льдами, крепость вся в изморози, серо-розовая в свете несильного северного солнца.
Я смотрю на часы. Три… два… один… Тугой клубок ярко-оранжевого огня, обрамлённого туманом, вырывается из тонкого дула, и только спустя несколько мгновения ударяет звук, такой весомый и твёрдый, что им можно бы колоть орехи.

 

 

Так вот, утро. Несколько позже меня вставала и Майя Ивановна, быстро готовила завтрак и звала меня к столу. За завтраком она любила на скорую руку, скорее по заголовкам, просмотреть свежие газеты (их рано приносили). Мы завтракали, я быстро мыла посуду (такое у нас было разделение труда) и убегала в институт, а Майя Ивановна шла в издательство, в Ленсовет, ещё куда-то по своим делам или же оставалась дома, работала.
Я училась допоздна, возвращалась только вечером. Институт наш недалеко: пройти Марсовым полем или Летним садом до перекрестья Фонтанки и Мойки у Михайловского замка, перейти мост, миновать дом Оливье, где жил Пушкин, когда называл Летний сад своим огородом, и через несколько домов свернуть в родную Моховую. И когда ночью я возвращалась через Марсово поле, я всегда с предвкушением чудесного ждала того момента, когда выверну из Мраморного переулка, и передо мной просторно распахнётся панорама ночного Ленинграда. Петропавловский собор, Эрмитаж, Биржа – всё тонко, нежно подсвечено, а когда нет льда – ещё и отражается в Неве.

 

 

На фоне тёмного неба и тёмной Невы – всё так объёмно, так театрально, и в то же время так неподвижно, молчаливо, полно спокойного благородства. Столько здесь на каждом шагу человеческого гения – невозможно надышаться. Как же могла не любить Майя Ивановна этот свой новый – предначертанный! – дом.
Хотя я приходила всегда поздно, Майя Ивановна ждала меня, не ужинала. Мы садились есть, делились друг с другом  новостями дня, потом переходили на  события в стране. Времена-то были какие! Всё кипело. В столицах, особенно в периоды потрясений, всё ощущается намного острее, чем в провинции. У Казанского собора чуть ни каждый день яростные митинги.

 

 

Хочешь узнать не газетные, а самые откровенные, самые запретные новости – иди к Гостиному двору. Он ещё с доперестрочных времён окружён забором (собрались ремонтировать, да так и зависли), и этот забор сплошь оклеен листовками, воззваниями, разоблачениями, призывами!..
На моём веку церкви только закрывались, теперь – открываются. Казанский собор был музеем атеизма. Теперь – открытие Казанского собора, первая служба в Казанском соборе! В костёле на Невском был – бассейн. Теперь его закрыли! Открыли в нём выставку Рождественских вертепов! Исаакий всё ещё музей, но я попадаю на первую службу в Исакиевском соборе!..
Вы спрашиваете, что смотрит Майя Ивановна по телевизору.

 

 

Она смотрит бесконечные дебаты и заседания, в дикой, горячей, страстной сумятице которых  мучительно рождается новая Россия. Она всем сердцем переживает всё, что происходит, комментирует трезво и остро. Мне смотреть некогда, мне надо заниматься. Майя Ивановна пересказывает мне самое интересное и важное за день, и я иду работать, прося позвать меня, когда начнётся программа Невзорова «600 секунд» - весь Ленинград смотрел её тогда.

 

 

Но, разумеется, не только политика была в её жизни. Но это уже другая глава.
А на сегодня – всё.
Всего доброго!
Н.Т.

 

Письмо восьмое

 

Уметь радоваться чужой удаче, чужому успеху  - свойство сильных. Майя Ивановна умела.
Помню, когда мы лишь переписывались, она однажды прислала мне только что вышедшую книжечку стихов Галины Гампер.
Я не знала такого поэта. Стихи были тонкие и пронзительные. А Майя Ивановна с огромным уважением писала мне о Галке, своей подруге, не просто прекрасном поэте, но замечательном и мужественном человеке. Галина Гампер с детства была прикована к инвалидной коляске. Ноги у неё не двигались вовсе, а руки действовали, но, как, помнится, писала М. И., ресницы накрасить она ещё могла, а причесать затылок уже нет. Они дружили тесно, и если я слышала, как в ответ на звонок Майя Ивановна весело восклицает «А, Галка! Привет!» - было ясно, что это звонит Гампер. Я бы не сказала, что у Майи Ивановны была привычка цитировать к слову чужие стихи, но «Как говорит Галка, ….» и дальше строка-другая – такое я порой слышала.

 

Галина Гампер. Ноябрь 2009.

 

Среди некрологов, которые я Вам отправила, есть написанный Гампер. Вы можете доверять ему стопроцентно.

 

 

Они до конца были подругами. Хочется сказать, что уже после смерти Майи Ивановны, через несколько лет (затруднюсь сказать точно) Галина Сергеевна была названа ЮНЕСКО женщиной года. Я ни секунды не сомневаюсь, что если бы Майя Ивановна была жива, она была бы рада искренне.

 

губернатор Санкт-Петербурга вручает премию  Галине Гампер
за сборник стихов "Двоюсь, троюсь и множусь..." (2011).

 

 

Порой прямо с порога – с моего порога, если приходила я, или с её, если я уже была дома, Майя Ивановна энергично декламировала несколько стихотворных  строк – тех, которые сегодня у кого-то вычитала или услышала и которые ей страшно понравились. Именно так я услышала и запомнила:

 

Как прекрасно, что мы ещё живы!
Что мы вышли на Невский проспект!
Что рассыпались синие сливы!
Что порвался бумажный пакет!

 

М. И. сказала тогда, чьи это стихи (речь, понятно, о современниках, ленинградцах), но я, увы, имени не запомнила, а вот строки эти великолепные – сразу, как цементом, схватило. Очень люблю их.
Не могу не сказать, что Майя Ивановна к делу своему относилась исключительно строго, тут не могло быть никаких поблажек ни себе, ни другим. Она много переводила, и в переводе так же не давала себе спуску, как это было бы со своими стихами. У неё много переводов латышских поэтов, например, Яниса Петерса, которого она называла своим другом,  и Дайны Аватыня - они дружили, Майя Ивановна порой отдыхала у неё в Прибалтике. Есть книжечка Авотыни, «Малые гавани», целиком переведённая Борисовой.
Ещё есть у М. И. замечательные переводы чешского поэта Мирослава Флориана… да много чего.
Правда, есть и такое её высказывание (в письме 1984 года): «...переводы – это всегда блуд, пусть с горячей симпатией и с хорошими детьми (как Низами, например), но блуд, демонстрация – «вот как я УМЕЮ», вообще – демонстрация, рассчитанная на сравнение, тогда как написанное тобой – что есть, то и есть». Низами, кстати, она переводила очень увлечённо, и, помню, не без гордости вспоминала, что в этой работе надо было находить огромное количество слов на одну рифму.
Я не знаю, как она относилась к критике, разговоров на эту тему у нас с ней как-то не было никогда. Но слушать она, бесспорно, умела. Наверное, это и давало мне смелость позволять себе не только хвалить. И как бы там в душе ни относилась она к моим словам, но слушала исключительно внимательно и серьёзно. Не каждый, согласитесь, может похвастаться такой терпимостью. (Конечно, моя критика была очень скромной, но всё же, всё же!..)
Я как-то очень помню один день… Было 20 мая, канун дня рождения М. И.. Я прилетела на летнюю сессию, рано утром. Мы позавтракали и поехали в Репино.

 

 

Дело в том, что в начале апреля умер Алексей Алексеевич, брат Майи Ивановны. У них были разные отцы, но они очень любили друг друга. Алексей был младше, он был последним кровно близким человеком. У него давно уже были проблемы с сердцем, он лечился, Майя Ивановна очень за него переживала, нередко писала о своих тревогах. И вот в конце апреля я получила от неё скупое, сдержанное письмо о смерти Алёши от очередного инфаркта. Давно ли было лето, и мы все вместе: Алексей с женой Таней, мы с Майей Ивановной, - ездили на их машине в Царское Село, гуляли по парку, смеялись,  я чуточку даже влюблялась в Алексея, он был обаятельный, умный, спокойный…
И вот я в Ленинграде, и мы едем на его могилу. Дорога была дальняя, мы не виделись полгода, и, как обычно в таких случаях, в разговоре перескакивали с одного на другое. Но перед самым отъездом я получила от Майи Ивановны целую машинописную подборку новых стихов, ещё не успела ни словом о них отозваться и всё время об этом помнила. И тогда я:
- А почему вы не спрашиваете о стихах?
И тогда М. И.:
- А девичья гордость?
Я засмеялась и стала говорить о стихах…
Потом мы шли по тихой лесной дороге на репинское кладбище.

 

 

День был поразительный для Ленинграда, ослепительно-синий, на зелёных ёлках ярко алели молодые шишечки. Кладбище маленькое, всё меж сосен, тихое-тихое, только птицы пересвистываются. Алексей лежит на самом краю, у сосны, там так хорошо тихо сесть и молчать, и слушать гул сосен, и чувствовать, как приходит в равновесие душа… Майя Ивановна говорила о том, как бы ей хотелось тоже лежать либо здесь, либо в Комарове.
Там она теперь и лежит, рядом с Алёшей.

 

 

Но об этом речь впереди.

 

Письмо девятое

 

В одном из писем 1983 года М. И. пишет:  «Семь лет назад я ушла от своего последнего мужа – философа, профессора, доктора наук…»
Всего их было, если не путаю, три. Мы никогда о них, да и вообще на подобные темы, не говорили.  Я, в общем, допускаю, что, задай я эти вопросы Майе Ивановне, или придись они к слову, она бы ответила. Но мне спрашивать о подобном, нескромно лезть в столь интимные сферы, не приходило в голову.
Могу уверенно сказать, что в последние, при  мне, годы у Майи Ивановны не было никого. В повседневности. В сердце  же – не знаю, и знать не могу. А если о чём-то и догадываюсь, то оставлю это при себе, поскольку самой Майе Ивановне уж точно не понравились бы подобные разговоры вокруг её имени.
При всей своей общительности, весёлости, жизнелюбии  («я – подсолнух, весёлый вертел // на горячей жаровне дня» «Я вся – хохочущая лепта // в разбойный звон твоей листвы») – Борисова  вовсе не была человеком нараспашку.

 

На чужой подъём я нелегка,
я не откликаюсь на манок.
Я ношу за пазухой щенка,
у меня за пазухой – щенок.

 

Он рычит на тех, кто словом смел,
он рычит на тех, кто близко сел.
Да и мне приятнее одной –
так щенку приятнее со мной.

 

Ну, а как там ты –     насчёт манка?
Среди всех бываешь одинок?
Носишь ты за пазухой щенка?
Он рычать умеет – твой щенок?

 

Не менее внятна она и в значительно более раннем и прекрасном стихотворении «Снова ясен, снова чёток…» с этим изумительным -

летнесадовских решёток
закругленное «прощай»… 

 

    
           
Научи меня прощаться,
завершаться, Летний сад!
Не жалея о решённом,
о прошедшем не скорбя,
чёткой линией решёток
огораживать себя.
Уходить с чужого пира,
от несытого огня,
прочно кованые пики
постепенно наклоня.

 

 

Вот это «чёткой линией решёток // огораживать себя»  она в высшей степени умела.
Что касается Виктора Сосноры, был ли у них роман – не знаю, просто не знаю.
Она была старше его, хотя это ни о чём не говорит. Ему посвящено прекрасное стихотворение «Тихо строки наклони, и не вздрогни, поражённый: всё искусство на крови, на своей ли, на чужой ли…» - но это тоже ни о чём таком не говорит.
Его не было на вечере памяти М. И., я этому несколько болезненно удивилась, но и это не говорит ни о чём, причины я не знаю.
А про «Ночной шёпот Галатеи...» от самой М. И. я слышала только один, весёлый, рассказ.  Стих был популярен, и одно время она читала его так часто, что, казалось ей, разбуди среди ночи – прочтёт, не проснувшись. И, однако, однажды начала читать – и почти сразу забыла напрочь! Так и не вспомнила, бросила. Вскоре – такой же случай! Не буду утверждать, точно не помню, но, кажется, она после этого перестала его читать, решила, что хватит.

Были ли известные поэты, игравшие важную роль в её жизни,  вдохновлявшие на стихи?

Вдохновлявшие – не думаю. Она была очень сама по себе, и ценила в себе это.

 

Люблю в себе желанье повторять
стихи другого. Удержу не знать
в любви к другому, и при этом знать,
что я пишу не так, а по-другому,
и что пишу я так, как я пишу.

 

Но поэты, ценимые ею высоко, конечно же, были. Цветаева, например.
«На меня она <…> действует свирепо, и лишь недавно я обрела возможность хоть сколько-то глядеть на неё со стороны» (письмо 1982 года).

 

И ещё, Наташа, не знаете ли Вы предыстории каких-нибудь её стихотворений, как, в связи с какими событиями или людьми они рождались, что послужило толчком, поводом к их написанию?

Тут я знаю, главным образом, о тех стихах, которые связаны с поездками, с пребыванием её не в Ленинграде. Иногда она описывала какую-то обстановку, людей, потом появлялись стихи. Например, последнее лето она провела на Псковщине, в пограничной с Латвией деревушке, чудесном, привольном, чистом месте. И в последнем своём письме она описывает и тамошние прелести – и всю  горечь разрухи, постепенного запустения.
А в посмертной – Памяти Майи Борисовой – публикации в мартовском журнале «Речитатив» всё это уже в стихах. И в каких! Их два, одно процитирую.

 

КУКУШЕЧКА КУКОВАЛА

Кукушечка куковала
на латышской стороне,
я её и не пытала,
сколько жить осталось мне.

 

Здесь, в Пыталовском районе,
где посеяна беда,
на свои гадать не клонит
суверенные года.

 

Вроде те же луг и пожня,
переправы и мосты.
Но – застава, но – таможня,
проверяльные посты.

 

Под кустом кемарят трое:
водка здешняя горька.
Вьётся Риттупе-Утроя –
пограничная река.

 

Выросшие дети манят,
все – на берегу на том.
Уезжает баба Маня,
заколачивает дом.

 

Яковличу срок не долог:
не засажен огород.
А сосед Василий пчёлок
чуть не даром отдаёт.

 

Слушать речь его неловко.
«Хорошо, как дом сгорит.
Оправдается страховка», -
так Василий говорит.

 

Зарастут ольхой поляны
и дороги зарастут,
золотые одуваны
все дворы позаметут.

 

Лет утруска, дней усушка.
Всё не то и все не те.
Сколько же годков кукушка
напророчит пустоте?

 

Кроме того, что стихи прекрасны – в них это сшибающее меня с ног -

 

Кукушечка куковала
на латышской стороне,
я её и не пытала,
сколько жить осталось мне…

 

Жить оставалось – несколько месяцев…

А ещё в давнем, 1977-го года сборнике «Равновесие», подаренном мне Майей Ивановной уже позже, она ещё позже, в начале девяностых, сделала исправление и приписку к стихотворению «Тёплый июль». Это были годы, когда очень и очень многие покинули Россию.

 

 

Полупобедны и полуопальны,
Знакомцы те, что нынче – вдалеке…
Вас гладят ли там пинии и пальмы,
как родственников, тенью по щеке?

 

Навряд ли…  Ну так пусть хоть ваши дети
прильнут сердцами к выбранной стране,
поскольку жить без этого на свете,
конечно, можно… Но вчерне, вчерне.

 

Письмо десятое

 

Когда вы, Наташа, спросили о домработнице или прислуге, я, конечно, просто посмеялась очевидной  для меня невозможности подобного. Но, перечитывая письма, нашла давнишний, 83-го года, эпизод. Он длился недолго, и вот что пишет сама Майя Ивановна.
«Впервые воспользовалась наёмным трудом, что, оказывается, прекрасно! Возник, по крайней мере, на декабрь-январь, сосватанный мне друзьями Боря, который за 40 р.  в месяц служит курьером-порученцем: от – разослать книжки по иногородним адресам до – вызвать TV-мастера и отнести зонтик в починку. Удобно до жути».
Спрашивали вы также, что М. И. готовила,  какие блюда любила. Про блюда я уж говорила, тут всё было скромно. А вот рыбу она действительно любила.
«На Дальнем Востоке обнаружилось, что я не просто гастрономически «рыбница», но какой-то рыбный наркоман и почти извращенец».
Я порой посылала ей воблу и всегда, приезжая на сессию, привозила, конечно, астраханскую рыбу, чаще всего здоровущего сазана. Мы готовили его «по-астрахански», ей ужасно нравилось.  Первые годы летом я и немного икры привозила, она ещё не исчезла тогда и всё ещё была дешева, так что и я, всю жизнь, в общем, нищая, могла  позволить себе эту вовсе у нас не роскошь. Обыкновенно Майя Ивановна звонила Наталье Владимировне, подруге своей, и говорила: «Давай в гости, Наташа приехала!» (Они далеко друг от друга жили и, особенно в последние годы, встречались, главным образом, в связи с моим приездом).
И мы устраивали пир горой, долгий и уютный. Потом Наталья Владимировна уходила, чтобы успеть на метро, а мы всё сидели, беседовали во всё не вечереющей комнате… Дворцовая набережная – точнее, набережные центра по левому берегу Невы – самое светлое место и без того светлого Питера периода белых ночей. Потому что все набережные распахнуты к западу, потому  что здесь простор, ничто не заслоняет неба, и потому, что сама Нева, как огромное зеркало, долго ещё отражает  непостижимое сияние белых ночей, когда, кажется, сам воздух светел и золотист.

 

 

Только к двум ночи ненадолго сгущалась синяя тьма, и тогда мимо окон начинали бесшумно скользить громады кораблей, - тёмные, только на носу и на мачтах красные огни… Было удивительно: волшебно, огромно и волнующе…  Очень скоро начинало быстро светать, в четыре утра было уже абсолютно светло и тихо…
Летняя Дворцовая набережная забита людьми, они гуляют до утра, шумят за окнами… Майя Ивановна тщательно задёргивает тяжёлые толстые шторы, создающие в комнате хотя бы подобие ночной темноты и приглушающие звуки. Им, конечно, не сдержать ора  забубённого буйства пограничников, чей праздник приходится на разгар белых ночей, но это ведь только один день…  Зато вид из окон Майи Ивановны – всё равно что с  vip-трибуны. Все фейерверки смотрим прямо из окна! 

 

 

В особые праздники зажигают не только ростральные огни,  но и факелы по всем стенам крепости, этот процесс – сам по себе зрелище, и так интересно наблюдать за ним, прихлёбывая чай… В Ленинграде фестиваль воздушных шаров? – но их «парковка» на пляже у Петропавловки, за нашими окнами! На Петропавловской колокольне установили карильон и устраивают концерты колокольной музыки? Нам ни к чему переходить Троицкий мост, концерты слышны из окна!
Я уж не говорю о том, что сверяю часы с курантами на Петропавловке (зрение тогда было не то, что сейчас…), и что Петропавловский Ангел днём и ночью осеняет нас своими крылами…

 

     
Сейчас, когда Петербург стал проводить праздник выпускников «Алые паруса», романтической красоте которого, по-моему, ничего не сможет противопоставить ни один город мира, я всегда смотрю его и всегда с болью думаю, как всё это могла бы наблюдать из окна Майя Ивановна...

 

 

Зимой всё иначе. К десяти часам рассвет ещё только-только продирает глазки, а в четыре уже темнеет. Зимой Майя Ивановна задёргивает свои шторы с ещё большей тщательностью, «чтобы не торчать на виду у всего Ленинграда»,  поскольку и зимой Дворцовая набережная отнюдь не пустует.
Место  действительно потрясающее, посредине между самыми культовыми местами Ленинграда, Летним садом и Эрмитажем. Туда и туда – пять  минут. 

 

 

Дом рядом с домом Борисовой, дворец Кантемира (справа захватилось окно Майи Ивановны).

 

два окна слева - окна М.И. Но её за ними уже нет.

 

Атланты под ризалитом в виде египтян.

 

 

«Мои феллахи» - зовёт их, шутя, Майя Ивановна.
Если пойти в сторону Эрмитажа, но свернуть, не доходя, в маленький Мошков переулок, он выведет тебя через минуту к Конюшенному мостику, за которым – Конюшенное ведомство, где отпели Пушкина, а чуть вправо – его дом.

 

 

Это снимок не с мостика, но сделан на выходе из Мошкова переулка. Жёлтый дом Пушкина, зелёный дом Аракчеева у Зимней канавки, дальше виден вход на Дворцовую площадь…

А пойдёшь в другую сторону – тотчас минуешь Мраморный дворец, и сразу - Марсово поле. Зимой там вольно гуляет ветер, а в июне потрясающе цветут кусты разноцветной сирени, очень старой, стволы толщиной в руку…

 

 

Это они и цвели, конечно, когда К. Р. подходил к окну Мраморного дворца.

 

Растворил я окно - стало грустно невмочь -
Опустился пред ним на колени,
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени…

 

Ну а сразу за Марсовым полем – тонкая струнка Лебяжьей канавки и – Летний сад! О нём нельзя промолчать, когда речь – о Майе Борисовой.

 

Письмо одиннадцатое

 

Летний сад - не отдельная глава, только абзац, но не написать его не могу.

 

… Побужденье к восторгу – решётка, ограда,
а потом уж аллеи, скульптуры потом.

 

Майя Ивановна очень любила Летний сад, не случайно он не раз появляется в её стихах, причём в стихах, написанных задолго до переезда на Дворцовую. А когда – пространственно – он так невероятно приблизился, она стала бывать в нём очень часто. Главным образом летом, когда можно было пойти туда с книгой, с блокнотом, сидеть на скамейке чуть в стороне от главных, переполненных людьми аллей,  - за двуликим Янусом, к примеру, - и читать, молчать, думать, смотреть…

 

 

Помните, я упомянула, что перейдёшь Фонтанку – и тут же дом Оливье, где жил Пушкин, когда говорил, что Летний сад – его огород, он выходит туда в туфлях и халате, читает и пишет в нём. Лукавил, конечно, Александр Сергеевич, ибо был франтом и в халате нигде не показался бы. Но «в халате» - значит, моё, домашнее, родное. Нет, Майя Ивановна никогда не ссылалась на Пушкина, это было не в её строгой натуре. Но она, разумеется, помнила эту пушкинскую усмешку и, думаю, в глубине её души что-то чуточку, по-детски, трепетало: «Летний сад – мой огород…Читаю и пишу в нём…»
Сегодня его изменили, совсем изменили.  Это другой сад. Может быть, он ближе к Петру, может быть, что-то подобное видел Пушкин, но он бесконечно далёк от Блока, от Ахматовой, в нём уже невозможно произнести:

 

Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград, 
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой. 
В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип... 

 

 

Такого Летнего сада вы уже не увидите.

Статуи стоят в Михайловском замке, те, что в саду – только современный бетон. Ну, положим, статуи погибали, питерская сырость пожирала мрамор,  их таким образом спасли.
Но сказать:

И замертво спят сотни тысяч шагов
врагов и друзей, друзей и врагов, -

уже невозможно: эти дорожки, эти шпалеры, эти кустарники – ничего и никого не видели, шествие теней прервано, даже лебедь не плывёт больше ни сквозь века, никак. Ну, его-то, вероятно, ещё запустят…
Нынешний сад – беспамятен и холоден.

 

 

И я думаю: хорошо, что Майя Ивановна не дожила. Я понимаю, какая это была бы для неё потеря. Потому что знаю, какая это болезненная потеря для меня.
Моего Летнего сада – больше не существует. Нигде.

******************

В 1982 году Майе Борисовой исполнилось 50 лет.
Я не знала, что у неё такая дата, и вдруг в «Литературке» читаю от эту заметку:

 

 

Не только 50-летие, но ещё и орден!
Я накатала письмо, упрекнув за излишнюю скромность. Можно же было пусть не похвастаться орденом, но хоть упомянуть!
В ответ получила письмо, фрагмент которого процитирую.

«Недели за две до своего праздника я сплоховала: приболела чем-то гриппозным <…> и не знала, делается ли что-нибудь…. Потом приехали брат, друзья, оказалось, всё идёт полным ходом, но меня кинуло в какую-то нервячку. А тут ещё орден этот, как снег на голову.
<…> А потом прилетела из города Ош моя подруга, киргизская поэтесса Алымкан Дегенбаева, человек удивительного спокойствия, интеллигентности… Плюс ко всему – с грузом морковки и специй для плова, а так же с травой хусаем, крахмальной вермишелью, особо солёным перцем и ещё чем-то для приготовления дунганского блюда по имени «фунчёза». Нервячка кончилась.
В результате бал удался. Приехавшие (из Москвы, Архангельска, Риги, даже Чехословакии) придали ему размах и значение, причём все знали, что это официально не запрограммировано. И свои были – такие симпатяги! И на мне была кофта из жатой марлёвки, привезённая из Греции…
В общем, всё прошло хорошо, и сил вполне хватило ещё на неделю, когда ежевечернее кто-то являлся. Я потом посмотрела назад и поняла, что из числа «круглых дат» (начиная с 20-летия) самыми приятными были 30 и 50».

К этому хочу добавить, что Алымкан не было на вечере памяти, вообще она никак не отозвалась на известие о смерти, что было странно. Возможно, ситуация сложилась как-то так, что она ничего не знала и не получила сообщения.
Сейчас я залезла в сеть, набрала Алымкан Дегенбаеву… Оказалось, она именно с 1996 года, когда не стало Борисовой, работает в бишкекском драматическом театре. Нашла также материал о праздновании её 70-летия, хотя не прописан год, когда это случилось, и её фото.
Словом, я хочу позвонить в Бишкек, в театр. Надеюсь получить её телефон.
Майя Ивановна всегда очень тепло говорила об Алымкан, и, думаю, ей есть, что рассказать о Борисовой.

********************
В центре Питера на Итальянской улице до сих пор располагается знаменитый Дом Радио. Майя Ивановна была там своим человеком.

 

 

В рубрике «Малая Невка» она вела передачу о русском языке, которая выходила по четвергам на Российском радио. Выходила в первой половине дня, мне очень редко удавалось её услышать, и это было огромным моим сожалением. Называлась передача: «Владеем, говорим, способны объясниться». Увлечённо и увлекая, ясным чистым голосом, эмоционально, просто, совершенно в своей разговорной манере рассказывала и размышляла Майя Ивановна о языке, и я знала людей, которые всегда слушали эту передачу и очень любили. И она её любила.
В феврале 1993-го пишет:
«Что до моих дел, то мне почему-то жить интересно, и, пожалуй, даже нравится. Нравится <…> зарабатывать деньги, в том числе и радиопередачей «Малая Невка». <…> Нравится и то, что я, опять же, наработала себе вполне приличную пенсию».
Эта пенсия какое-то время была предметом её радостного удивления: надо же! Можно просто пойти в банк и снять деньги. Они приходят туда сами! В обязательном порядке!
Ей, жившей литературным трудом, неверными гонорарами, это было поначалу очень непривычно.

********************

Майя Ивановна очень любила танцевать, понимала танец, стихию танца.
В 1989 году  Даниил Гранин праздновал своё 70-летие.

 

 

Я не знаю степени их отношений, но знаю, что они приятельствовали, и Майя Ивановна на том юбилее – была. Она вернулась очень весёлая, оживлённая, и с удовольствием рассказывала, как замечательно они с Граниным танцевали.

 

 

Тогда-то я и услышала от неё целый панегирик танцу.
А ещё она любила напевать. Не петь, но жизнерадостно напевать что-нибудь, плещась под душем или возясь на кухне. Она по натуре была очень жизнерадостная. Жизнелюбивая.

********************
Не помню года, но при мне Майя Ивановна вернулась из Парижа. Он произвёл на неё колоссальное впечатление. Было это зимой, в предновогодние дни, и одним из самых восторженных её воспоминаний были, как ни забавно, увитые огнями деревья на Елисейских полях.

 

 

Вот фото из сети. Это в самом деле волшебно красиво, но сейчас и  мы привыкли к иллюминациям наших улиц, а тогда Майя Ивановна рассказывала мне, как рождественскую сказку, и я как сказку же слушала.
А ещё при мне была поездка в Америку, в Штаты. Майя Ивановна собиралась задолго, и, помню, я покупала по её просьбе в Астрахани какую-то особенную, кудрявую и переходящую в цветовых оттенках пряжу, из которой ей связали перед поездкой платье. Она привезла настенный кнопочный телефон, который утвердился в кабинете и был тогда «шикарной» штучкой.
Господи, как мы скромно жили в те годы!.. У меня до сих пор хранится обыкновенная шариковая ручка из тех же Штатов, которая в те времена обыкновенной совсем не казалась: из розового пластика! Красивая!..
В Штатах наши жили в американских семьях, а это ведь всегда значительно большее погружение в чужую жизнь. И, вернувшись, Майя Ивановна долго ещё делилась впечатлениями.

 

Окончание здесь

 судьбе и творчестве Майи Борисовой)

 

 

Начало здесь

 

Хочу напомнить заключительные строки своего прежнего поста о Майе Борисовой (в его третьей, последней части):
«Перелепи моё лицо, скульптор!» - писала Майя, обращаясь к творцу, - «чтоб нам неузнанным уйти рядом», то есть чтобы начать новую, свою жизнь. А мне через толщу лет читается другое: перелепи моё лицо, скульптор-время, чтобы оно стало наконец моим, чтобы мне стать узнанной миром, узнанной своими читателями. Чтобы они узнали меня не как журналиста-депутата-завсекцией поэзии, редактора детского журнала, рецензента, оппонента Сосноры, душу любой компании и т.д., а узнали мою душу, мои стихи, прочли их и поняли, и задумались над своей жизнью.
Я не скульптор, но  старательно отсекаю лишнее, второстепенное, наносное, чтобы образ Майи Борисовой проступил из шелухи вчерашнего дня и засиял всеми гранями, чтобы мы увидели в ней наконец незаурядного Поэта, Женщину, творца, которая сама может вылепить что угодно.
Мне хочется обратиться к близким Майи, если таковые остались, родственникам, друзьям, всем, кто её знал, общался — а ведь таких было много, и многие из них ещё живы. Кто-то видел, разговаривал с ней в последние дни, кто-то хоронил, был на её могиле в Репино— прошу вас, откликнитесь! Напишите о ней, что помните, пришлите свои фотоснимки с ней, фотографию могилы, её стихи, которые я здесь не приводила и которые, возможно, никому не известны. Пишите здесь у меня, пишите на своих страничках, перепостивайте её строчки, публикуйте её фотографии! Ведь человек умер сравнительно недавно — в 1996-ом, а известно о ней меньше, чем о средневековом Вийоне, и кроме казённых микроскопических заметок 60-х годов — никаких материалов, даже стихов, за исключением пяти-шести, нет в Интернете, все эти стихи я перепечатывала из её сборников несколько дней. Прямо как в том анекдоте: «умерла — так умерла»...»
Когда я писала это — честно говоря, не особенно надеялась на отклик. Но спустя два года он неожиданно пришёл. Это было письмо от Натальи Туриевой, астраханской актрисы, которая много лет переписывалась и общалась с поэтессой, останавливаясь у неё дома во время своих поездок в Питер (тогда Ленинград). Потом было ещё письмо, и ещё, и ещё... В них постепенно раскрывалась картина жизни Майи Борисовой, её  трудной судьбы и загадочной смерти, истоки и подоплёки некоторых строчек, в эксклюзивных любительских фотографиях оживал её домашний мир, её неповторимые черты, её личность.
Сегодня, в день смерти Майи Борисовой, который стал известен — ориентировочно - только благодаря этим письмам Натальи, я хочу вас — с её согласия - с ними познакомить. Публикую по порядку, с незначительными сокращениями. Итак,

 

Письмо первое.

29 ноября, 2013.

Здравствуйте, Наталья!

Сегодня ночью совершенно случайно  наткнулась в сети на Ваш сайт, точнее, на страничку о Майе Ивановне Борисовой.

Я очень взволнована всем хорошим, что написали Вы, и замечательными отзывами. Дело в том, что я знала Майю Ивановну, мы много лет переписывались с ней, а с 1987 года я несколько лет подряд жила у неё по месяцу и больше два раза в год,  приезжая на сессию (я училась заочно в ЛГТМИиКе, сегодняшней Академии Театрального Искусства). Два последние года её жизни меня уже не было в Питере, но мы продолжали переписку, и последнее письмо от неё пришло примерно за месяц до её смерти.              
Майя Ивановна была не только прекрасным поэтом, но замечательным человеком. Я могла бы немного рассказать о ней, а также и о последних её месяцах, о которых кто-то так ужасно отозвался, насчёт квартиры, пьянства, соседей... меня просто покорёжило от этого вульгарного тона и от передёргивания действительности.
Все упоминания о её смерти весьма приблизительны. Да, точный день смерти неизвестен, но я знаю обо всем из первых уст, лично от человека, который вскрыл квартиру: Майя Ивановна жила одна, но она не была одинока, она поддерживала тесные отношения с семьёй любимого брата, умершего за несколько лет до неё (мгновенно, от инфаркта - как и она сама). К сожалению, они жили очень далеко друг от друга, в совершенно разных районах Петербурга, и общаться часто не имели возможности. Но тот Новый год они встретили вместе.
Я могу немного рассказать - если, конечно, это ещё интересно Вам. Есть у меня и несколько фотографий.
В любом случае - спасибо Вам, Наталья, за ту бережность и любовь, с которой Вы написали о Майе Ивановне, а также и за весь ваш сайт,  который я - мельком - глянула. Я его ещё посмотрю внимательнее.
С уважением
           Наталья Туриева.

 

Я, конечно, тут же ответила Наталье:

 

Наталья, здравствуйте! Для меня Ваше письмо было большой радостью и неожиданностью. Я уже смирилась с мыслью, что ничего больше не узнаю о Майе, ибо сколько ни взывала в Интернете к тем, кто знали её, никто не откликнулся. (В случае с рассказом об Ирине Снеговой мне в этом смысле повезло больше - откликнулась её дочь (как я думаю, хоть она и не назвалась) или какая-то близкая родственница и назвала точную дату смерти, которая до этого была никому неизвестна. Я, конечно, тут же её опубликовала (до этого С. Мцаканян называл её в статье неверно). Но Майя Борисова - моя самая большая, давняя любовь, я выросла на её стихах, и мне очень больно, что сейчас её имени практически нигде не встретишь, разве что в связи  с Соснорой.
Наталья, я была бы очень Вам благодарна за любую информацию о Майе: за её снимки, ссылки на неизвестные мне публикации, какие-то неизвестные стихи. Я обязательно - всё, что можно - выложу в дополнение к тому тексту.
Ещё раз огромное спасибо за письмо, с нетерпением буду ждать следующего.
С уважением, Наталия Кравченко.

 

Ответ не замедлил себя ждать. Он пришёл в тот же день.

 

Письмо второе

 

Добрый вечер, Наталья!
Вы даже не представляете, как мне дорого читать, что кто-то говорит о Майе Ивановне, что она – «самая большая, давняя любовь, я выросла на её стихах, и мне очень больно, что сейчас её имени практически нигде не встретишь».
Когда все мы только ещё начинали знакомство с интернетом, я набрала в поисковике имя Майя Борисова, и выплыло несколько стихотворений и одно упоминание – но какое!.. Той самой дамы, что пишет о «малой одарённости» Борисовой и ещё какие-то гадостные намёки.
(Я писала об этом в третьей части своего поста: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post220984765/ - Н. К.)
Меня отшатнуло от желания повторять поиск. И, поверите, вчера ночью я сделала это впервые. Увидела множество упоминаний книг и стихов, и это было неожиданно и очень приятно. Вообще мне кажется, что Майя Ивановна была недооценена, или даже вообще не оценена по достоинству, это всегда было моей тайной горечью. И поэтому, когда вчера я прочитала Ваши слова и отклики людей, также очарованных стихами Борисовой, меня это очень сильно разбередило.
Я попробую рассказать Вам, Наташа, что сумею. (Ничего, что я сходу так – «Наташа»?  Постоянное «Наталья» звучит вчуже, а человек, которому дорого имя Майи Борисовой, уже как бы не чужой…)
Я попробую рассказать, но в один присест не получится.  Даже если сейчас мне только кажется, что рассказ получится длинным, всё равно в один вечер не уложусь.
Я думала, с какого боку зайти… И не придумала ничего лучшего, как рассказать всё по порядку.
Мне было 13 лет, когда в 1963 году в Москве, с пометкой «Первая книга в столице», вышла книга стихов Борисовой «Белый свет».

 

 

У вас на сайте отсканированный портрет именно из этой книжки.

 

 

В два дня я запомнила всю книжку целиком, от корки до корки, и на несколько лет она стала своеобразным направляющим вектором.

И пеплом лет не обрастает
Мой яростный и жгучий мир.

Какие слова сильнее захватят подростка?

Прошло несколько лет.  В 1969  я увидела новую книжку, «Каменный берег». Майя Борисова! – имя вспыхнуло заново.

 

фотография Майи Борисовой на форзаце этой книги

 

В те годы книжные магазины были бедны, в любом  я знала каждую книжку и, входя, тотчас замечала, если появилось что-то новое. Но прошло десять лет, прежде чем в нашей Астрахани (я в Астрахани живу, мы соседи с Вами) появилась ещё одна книга Борисовой. 1979 год. «Разговор».

 

 

 

(Я так смело сыплю датами, потому что книжки – вот они, передо мной).
Это был не сборник нового, а стихи разных лет. Прочитала я их  – и была ошеломлена. Я сама к тому времени изрядно подросла, и меня поразила зрелость стихов. Они произвели на меня такое сильное впечатление, что я написала Майе Ивановне письмо. Ну, примерно вот то, что пишу сейчас вам, только с огромным количеством отсылок к самим стихам, к конкретным строчкам…
Адреса я, понятно, не знала, поэтому написала на издательство  «Советский писатель», где и вышла книжка. (Только почему-то на московское отделение, хотя книга вышла в Ленинграде, да и знала я, что Борисова – ленинградская писательница. Майя Ивановна удивлялась позже этому обстоятельству, но я и сама не могла объяснить).
Конечно, мне хотелось, чтобы Борисова ответила, но, в общем, я не надеялась на это. Что ей, известному и великолепному поэту, хвалебный лепет провинциальной актрисочки? Но она ответила, ответила тотчас, как только ей переправили из Москвы с оказией моё послание. Это было – теперь-то я точно это знаю – абсолютно в её стиле, её королевской вежливостью:  ответить человеку быстро и непременно.
Письмо было не длинное, но очень приветливое. А вместе с письмом – две большие тонкие книжечки только что вышедших тогда детских стихов. Понятно, что я немедленно ответила. Так началась наша переписка.
Майя Ивановна умела писать сжато и точно, несколькими выразительными словами проявляя суть. Она много ездила тогда  по стране с писателями (в те времена Союз писателей организовывал такие поездки),  а потом и за рубеж. Помню головокружительные для меня, в те времена и не мечтавшей попасть за границу, письма о Греции, о Средиземном море, об Испании…

В 1987  я приехала  в Питер поступать в институт. Я не сообщила об этом Майе Ивановне. Дело в том, что мне негде было жить. Если бы я написала  о своём намерении, Майя Ивановна обязательно спросила бы, где я остановлюсь. Получилось бы, что я просто вынуждаю её сказать «останавливайтесь у меня»  - или не захотеть сказать этого и оттого почувствовать ужасную неловкость.  Ну, словом, понимаете, да?
А когда я уже поступила – вот тогда я собралась с духом и, как сейчас помню, из автомата на Дворцовой площади, позвонила.  Мы ведь никогда не виделись и по телефону не разговаривали, только переписывались.
И я ужасно волновалась. Я подумала: а вдруг она не сразу сообразит, кто такая Наташа Туриева?  И решила, что сразу на всякий случай скажу: «Здравствуйте, Майя Ивановна, это говорит Наташа Туриева из Астрахани» - Астрахань-то ей подскажет, кто такая эта Наташа! 
Это, конечно, было глупо: мы довольно интенсивно переписывались уже около восьми лет. Но так сильно я тогда дрейфила.
Не могу сказать, что у Майи Ивановны был низкий голос, но и не высокий. Ясный, чистый голос.  Но когда она снимала трубку телефона, она всегда произносила «Слушаю Вас» - благородно-низким и очень уважительным тоном. Всегда.
И вот я, трепеща, как осиновый листок, набираю номер и слышу в трубке сдержанное и уважительное: «Слушаю вас».

- Здравствуйте, Майя Ивановна, это говорит Наташа Туриева… - договорить  про Астрахань я не успела, голос  в трубке изменился, высоко и радостно закричал: «Наташа!.. Где вы? Вы в Питере?!! Приезжайте немедленно!!!»
Страх мой рассыпался. В тот день я была занята, и мы договорились, что я приду на следующий день.
Здесь стоит сказать вот о чём. Борисовы были не просто коренные петербуржцы: они жили в самом центре Петербурга. Не знаю, Наташа, хорошо ли вы знаете Питер? Прямо за Казанским собором идёт Казанская улица.

 

Казанский собор

 

Казанская улица

 

 

Практически в начале её и стоит дом, где прошло детство Майи Ивановны.

Как-то, уже после её смерти, мы шли с Натальей Владимировной  Максимовой, подругой Майи Ивановны ещё с детских лет (и через всю жизнь).  А сразу справа от колоннады Казанского собора - небольшой сквер с чудной решёткой Воронихина.

 

 

И, показывая на этот сквер, Наталья Владимировна сказала, что вот в нём они с Майкой и ковырялись в песочке…

 Для меня сразу иначе окрасились строки:

 

Колоннада вокруг собора
ярче сада, темнее бора…

 

 

А  когда Майя Ивановна вернулась из Сибири  в Питер, ей дали квартиру в очень далёком новом районе. Помню, когда мы только начали переписываться, я всё пыталась найти на карте Ленинграда улицу Кустодиева, на которую писала письма. И не находила. И уже потом, когда мы встретились и в первый раз вместе ехали на электричке в Комарово  (о, как раз в гости к Наталье Владимировне),  Майя Ивановна сказала, увидев за окном Озерки: «Моя станция. Здесь я и жила. Там, за лесом – отсюда не видно».

 

Комарово. Платформа.

 

станция Озёрки. 1988 год.

 

И вот это «там, за лесом», «отсюда» не видно, а собственно от Ленинграда и подавно, страшно угнетало её. Она не чувствовала себя живущей в родном Ленинграде. Знакомо ли вам стихотворение «Обживаюсь в новых районах…»? Оно – превосходно! И, в частности:

 

За какие заслуги, вины,
в наказание или со зла
ты сюда меня, город, сдвинул,
как посуду на край стола?
И прижмёт меня ностальгия.
Корни с треском ведь отрываем.
И в свои места дорогие
я отправлюсь тихим трамваем.
Не хочу быстрей и короче.
Край мой дедич, о край мой отчич!

 

Ну, вот, а потом случилась трагедия: в Комарове погибла под электричкой старая писательница. Её квартира на Дворцовой набережной принадлежала Союзу писателей, и её передали писателю, стоящему в очереди. А у него был маленький ребёнок, хотелось из города – поближе к природе. И они обменялись. Так Майя Ивановна оказалась в доме на Дворцовой набережной, 10 – во дворце, который Павел I подарил когда-то своей возлюбленной Анне Лопухиной.

 

 

Я снимала и дом, и окна Майи Ивановны, и вид из них на Неву и Петропавловку – я пришлю Вам, но уже не сегодня, хорошо?
А на сегодня – всё.
Наташа, если Вы находите, что всё это чересчур длинно и вообще далеко от темы – Вы скажите мне прямо, и я скорректирую дальнейшую свою писанину.

С уважением
Н.Т.

 

Я тут же ответила, тоже в этот же день:

 

Наташа, - можно и мне Вас так называть? - спасибо Вам огромное! Прочитала несколько раз с трепетом душевным. Как замечательно Вы пишете! Ради бога, не надо ничего сокращать, мне важна и дорога каждая подробность о жизни Майи (как-то не привыкла звать её по отчеству. Лариса Миллер (а ей  73) мне прямо сказала, чтобы я называла её просто Ларисой, что мне поначалу было очень неловко, и я старалась избегать прямых обращений.)) Вообще у поэтов, как известно, возраста не бывает:)
Как Вам повезло встретить в жизни такого поэта и так близко знать её! Это обязательно надо опубликовать! Ведь о Майе очень мало на самом деле материалов, в частности, стихов в Сети. На первый взгляд, кажется, что много - но это обманчивое впечатление, т.к. все ссылки ведут в основном на одни и те же небольшие подборки. Процентов 80, а то и 90 стихов мне приходилось перепечатывать из своих сборников.
Первой и самой любимой её книгой у меня был "Каменный берег" - этим сборником меня наградили как победительницу областного конкурса, и я сразу подпала под мощную ауру и магию этих поразительных, умных и чувственных стихов. Многие знаю наизусть, самые-самые - это "А плата - ощущение вины", "Баллада о неприкаянных душах", "Ночной шёпот Галатеи", да, в сущности все из этой книги. Ничего похожего ни до, ни после в поэзии я не встречала.
Наташа, Ваш материал имеет большую биографическую ценность. Но Вы, кроме всего прочего, и пишете очень талантливо, художественно, что ценность эту во многом приумножает.
Жду продолжения!
С теплом, Н.

 

Письмо третье.

 

1 декабря, 2013.

Здравствуйте, Наташа!
Да, конечно, - и я тоже Наташа, спасибо! Лет своих пока не умею почувствовать, да и окружает молодёжь, так что поневоле забываешься.
Знаете, Майя Ивановна звала меня Наташей, но на «вы», и однажды я, будучи почти на двадцать лет младше её, предложила ей говорить мне ты.  «А Вы тоже будете звать меня на «ты»?» - очень оживлённо спросила М. И. Но у меня не хватило на это духу, так мы на «Вы» и остались.
Вообще же я легко к этому отношусь и в душе осталась – Наташкой, поэтому Ларису Миллер вполне понимаю.
Спасибо Вам  за добрые слова о моих скромных и поспешных ночных писаньях. Надеюсь, что сегодня вечером удастся пописать, но сейчас я в театре, есть немного времени, и я вот о чём. Наташа, у меня есть небольшая подборка некрологов о смерти М. И. Думаю, что она полная (во всяком случае, по питерским газетам). Мне подарили её на вечере памяти М. И., который состоялся в год её смерти, в день рождения, в музее Ахматовой. Теоретически не исключено, что какая-то маленькая газета упущена, но практически – всё устраивали, с тщанием и даже трепетом, любящие М. И. люди, так что, думаю, ничто весомое не пропущено.
Интересует ли вас это? Я могу либо отсканировать, либо сделать ксерокопии и прислать Вам обычной почтой. Выбирайте.
Всего доброго!
С уважением
Н.Т.

Письмо четвёртое

 

На следующий день я пришла к Майе Ивановне домой, на Дворцовую набережную.
Знаете, Наташа, совершенно не помню, как пришла, как встретились. Думаю, я здорово волновалась, всё затуманилось.
Помню, что мы уже сидим в комнате за круглым столом, немножко пьём чинзано (для меня в ту пору – что-то такое, что пьют только небожители; ну и большие поэты, конечно) и разговариваем, долго, интересно и свободно.

 

Майя Ивановна маленькая, бодрая, эмоциональная. И очень чёткая. Эта чёткость, мне кажется, – одна из основных характеристик её натуры. Она по-доброму насмешлива, у неё отличное чувство юмора, и мне с ней сразу очень легко.
Можно не сомневаться, что она немедленно расспросила меня, где и как я жила  весь этот ленинградский месяц. Я на днях уже должна была уехать; зимой, на худой конец, снова могла бы устроиться на своём коммунальном полу, и потому весело живописала ей, как во время экзаменов простыла, и когда мне надо было идти на историю, валялась с температурой у себя на полу, не находила мужества встать, и  думала, что вот в таких комнатах, куда не заглядывает солнце, в первую очередь и умирали в блокаду.
Майя Ивановна сказала:
- Вы что же, так и собираетесь спать на полу, на бушлатике?
Никакого бушлатика, равно как и матросика, не было в помине.
Мне стало очень смешно, я попыталась сказать «да я не на бушлатике…», но Майя Ивановна категорично постановила:
- Нет уж, давайте ко мне.
Не буду врать, что я очень уж сопротивлялась…

Есть люди, которые не умеют помочь. Майя Ивановна не умела не помочь. Я не однажды была свидетельницей этому; в большом, может, и не часто, но в малом – постоянно. К тому же  как раз в ту пору, когда я жила у М. И.,  она была депутатом Ленсовета и занималась квартирными вопросами, то есть безумно сложными и болезненными ситуациями. И поскольку мы делились друг с другом событиями дня, я просто доподлинно знала, сколько сил и сердца она прилагает к тому, чтобы помогать в этом вопросе простым людям (и как неправдоподобно неповоротлива машина нашей власти, когда речь – о простых людях. Но это уже совсем другая история).
Фото, что выше, я сделала в комнате у Майи Ивановны через несколько дней, когда зашла проститься перед отъездом.
Наташа, если вдруг какие-то вещи в моём рассказе будут казаться вам подозрительно подробными, детальными, хотя прошло много лет, пусть это вас не смущает. Просто я всю жизнь веду дневник, когда интенсивно, когда чахло, когда вовсе замирая, но всю жизнь.
И питерские годы записаны довольно подробно. Поэтому мне есть сейчас,  на что опираться.
На следующий день Майя Ивановна повезла меня в Комарово, «глотнуть воздуху» и познакомить с Натальей Владимировной, о которой я уже писала. Её семья, как это водится в Питере, снимала там на лето домик. Именно в ту поездку М. И. обратила моё внимание на станцию Озерки.

 

 

Вообще же Майя Ивановна была так открыта, доброжелательна, оживлена, так удивительно интересно и легко мы с ней беседовали уже в электричке, что и весь день прошёл в этом же ключе, тем более что и  Наталья Владимировна оказалась хотя и совсем иной, чем Майя Ивановна, но под стать ей.
Дальше – немножко – тупо цитирую дневник.

«Чудесная наша неспешная беседа за неспешным обедом. Чудесная прогулка по буйно зеленеющей лесной дороге на комаровское кладбище, где лежит Анна Андреевна Ахматова.

 

могила Анны Ахматовой

 

Чудесный, короткий и тёплый дождик на обратном пути, и наша радость ему, и оживлённое, счастливое лицо М. И., и запах трав, и ягоды в рот…»
Тут – собственно для Вас, Наташа, – добавлю, что непосредственно дальше в дневнике я пишу о себе – но словами Майи Ивановны:

Судьба, я вновь тебя благодарю.
Кого и чем за это отдарю?

Думаю, Вы вполне понимаете меня.
 Что касается Ахматовой, то позже, не в то лето, мы ездили уже вдвоём с Майей Ивановной специально к ней. А ещё позже было знаменитое празднование 100-летия Ахматовой, первое открытое празднование, в том самом зале, где в 1946 году их с Зощенко уничтожали. И, разумеется, только благодаря Майе Ивановне мне посчастливилось присутствовать на этом событии.
Тогда же открылся и музей Ахматовой в Фонтанном доме, хотя тогда он был ещё почти лишён экспонатов.

 

 

 

 

Но – музей Ахматовой! Колоссальное событие. И Майя Ивановна имела к нему самое непосредственное отношение, потому что она была в комиссии по празднованию юбилея Ахматовой и много сделала именно для того, чтобы музей состоялся.
Но, должна сказать, что сама Майя Ивановна, со свойственной ей щепетильной скромностью, никогда об этом (о своём вкладе в открытие музея) не говорила, я узнала это от других людей, близких ей.
На этом сегодня всё. Два часа ночи.

 

Письмо пятое

 

Добрый вечер, Наташа!
Извините меня, зашиваюсь по полной программе. 
Думаю, что сегодня писать не выйдет, у меня завтра концерт, и я ещё не готова, нужно кое-что продумать, да и устала, признаться; надо лечь не поздно.
Посылаю обещанные фотки. По Майе Ивановне это, практически, всё. Это ничтожно мало! Это вообще ничто. Но дело в том, что она как-то противилась съёмке, я и на эти-то еле её уговорила. Они в папке лежат, а здесь я покажу, чтобы прокомментировать.

 

 

Майя Ивановна в своей комнате, смотрит телевизор. Фото очень скромное, но поскольку других нет…

 

 

На кухонке. Я ещё вернусь в рассказе к её квартире, это важно, Майя Ивановна очень её любила. Это 3 июля 1988 года. Наш с М. И. обычный завтрак. Я потом ещё прокомментирую некоторые детали.

 

 

Это фото делала не я, Майя Ивановна подарила мне его, как бы не своё фото, а той прелестной маленькой девочки, Машеньки. Это внучка Натальи Владимировны. У нас с ней замечательно выходило общаться, и как-то М. И. и дала мне этот снимок – мол, вот вам ваша любимая Машенька.

 

 

Это белые ночи, и я снимаю из окна Майи Ивановны. Мой тогдашний фотоаппарат совсем не приспособлен для подобных снимков, но – из окна Майи Ивановны!..

 

 

Ну, это я в квартире Майи Ивановны, посылаю не для демонстрации себя, а чтобы Вы немного представили. Потолки были высоченные, 6 метров, и М. И. соорудила себе такие антресоли.

 

 

Вот здесь за спиной М. И. идёт лесенка наверх, а там наверху я и сижу.
На самом деле туда, кроме меня, никто и не лазил, хотя там стоял небольшой диванчик. М. И. держала там всяческие журналы. А прямо под лесенкой была кровать, на которой М. И. спала.
Вот и всё… Остальное в папке – некрологи.  На самом деле их тоже немного.
Когда они в газетах, пухнут, топорщатся, то кажется, что их больше….

 

 

 

 

Письмо шестое

Добрый вечер, Наталья!

Прикрепляю ещё один кусочек. Немного успела написать, так как села только в двенадцатом часу.
А ещё прикрепляю этюдик, посмотрите на досуге. (Я увлекаюсь фотографированием и такими вот штуками, которые упорно называю этюдами, а мои друзья упорно - фильмами, хотя это фотографии).
Посылаю потому, что это – так любимый Майей Ивановной Петербург; потому, что, за исключением Павловска и Царского села – практически всё здесь рядом с домом Майи Ивановны. Майя Ивановна жила  в самом центре, в самом сердце самых потрясающих питерских мест.
Самый первый кадр – вид из окна Майи Ивановны.
Правда, в те годы, когда я жила у М. И., ещё не было  у нас компьютеров и цифровых фотоаппаратов, а когда всё это у меня появилось, уже не было Майи Ивановны.
Так что вид – тот же, что из окна М. И., но только стою  я – под окном…

 

 

 

Другое фото - я сделала ещё один сканер той фотографии, которая стоит у Вас на сайте, из сборника "Белый свет". Печать плохая, сканируется соответственно.

 

 

А вот следующее фото, Scan 10030_5 - самое любимое моё фото Майи Ивановны.
Оно из сборника "Малая Невка". Чудесное! Здесь она больше всего похожа - внутренне, на Майю Ивановну, как я её чувствую.

 

 

Ну и, наконец, фото, на котором М. И. сидит на подоконнике в собственной квартире.
Это не я снимала, нет. Не знаю имени фотографа, снимал для готовящегося сборника. Боюсь ошибиться, но, кажется, для большой книги избранного.

 

 

М. И. не очень-то похожа здесь на себя, она умела быть озорной, но не простецкой, и не в этом её суть. Фото ей, для книги, не понравилось, но ей нравилось, что за окном чётко видна Петропавловка. И мне очень нравится, просто класс!..
Да, много смотрела я на эту крепость ночами, сидя за письменным столом маленького кабинетика Майи Ивановны... В половине второго подсветку выключали, а я всё сидела...

 

Тонкой иглой серебряной
в сердце печаль вонзилась.
Шпиль Петропавловской крепости
странно созвучен ей.
Каждую ночь неизменно
шпиль Петропавловский гаснет,
и в сердце моём иголка
вспыхивает сильней...

 

 

Всего доброго, Наташа!
Спокойной ночи!!!

Н.Т.

 

Продолжение здесь

 

 

 

 

 

 

Начало здесь

 

Вчера по каналу ТВЦ в 13.40. прошёл документальный фильм «Хроники московского быта. Смерть фанатки».
Прочитала анонс:

«После смерти Владимира Маяковского его фанатка Елизавета Антонова, не выдержав горя, убила себя и четырехлетнюю дочь. Другая поклонница Сергея Есенина застрелилась у него на могиле. Прошло 80 лет, и две молодые москвички покончили с собой на могиле Игоря Талькова. Как обожание кумира становится смертельной болезнью? У каких советских звезд были самые яростные фанатки? И почему кумиры так часто становятся жертвами своих поклонников?»

Обычно не смотрю подобное телевизионное пойло, рассчитанное на такое же быдло, как и те, кто его готовит, противен и нездоровый ажиотаж, и пошлое смакование, и тон снисходительного превосходства в репликах ведущих, но имена Маяковского и Есенина, попавших в эту дурно пахнущую попсовую компанию кумиров-фанатов-маньяков заставили насторожиться и включить ящик.
Сразу хочу отделить мух от котлет и божий дар от яичницы. Одно дело — клинические случаи нападений на своих кумиров сексуальных маньяков-чек, навязчивых преследований «зацикленных» на объектах своего обожания нездоровых людей, стенания одуревших от игры гормонов подростков, самоубийства экзальтированных истеричек, и совсем другое — трагедии судеб людей, ушедших из жизни по каким-то своим глубоко личным причинам. Первой перечисленной половины я касаться не буду (хотя в адрес наивных восторженных школьниц, кончающих с собой из-за несчастной любви, хотелось бы услышать от ведущих каких-то осмысленных, предостерегающих, человеческих слов, хотя бы элементарного сочувствия, мудрых педагогических советов, а не равнодушно-пренебрежительной констатации фактов), но вот по поводу второго случая не могу не высказаться, не защитить честного имени прекрасной женщины, которое эти собиратели сенсаций походя, как бы невзначай, пытались забрызгать грязью.

 

 

Начинается фильм с описания толп обезумевших поклонниц , которые «сбиваются в агрессивные стаи и следят за кумирами по одиночке, предлагают им разные услуги от стирки рубашек до интима», кончают с собой на их могилах. И тут же — без перехода: «Первое самоубийство произошло на могиле кумира 3 декабря 1926 года».

 

 

Как вы догадались, речь о Галине Бениславской. «Это была яркая экзальтированная женщина с непростым характером и непростой судьбой. (Пренебрежительным тоном): пыталась делать революцию, даже немного посидела в тюрьме, получила прекрасное образование (всё это скороговоркой), но — с расстановкой и нажимом: «Работать никогда не хотела!» Вышла замуж, но быстро разошлась.  Смысл жизни появился только после встречи с Есениным. Увидела его в салоне и, как говорится, пропала...»
Исчерпав компромат на «фанатку», ведущий передаёт слово директору московского музея Есенина Светлане Шетраковой и экскурсоводу Марине Покровской. Дамы со знанием дела начинают перемывать косточки незадачливой поклоннице (такой она выглядит в их интерпретации).
Привожу дословно фразы (не поленилась выписать с ютуба), прозвучавшие в адрес Галины Бениславской и следом — свои опровержения их.

 

Светлана Шертакова, директор московского музея С. Есенина

 

 

«Но самыми безумными были фанатки Есенина. Женщины просто сходили с ума. Есенин пережил огромное количество романов и остановить свой выбор на ком-то не мог, всё время меняя возлюбленных и жён. Каждая поклонница считала, что у неё есть шанс. Галине Бениславской повезло (?!) больше других. Есенин, как говорится, подпустил её к телу».

-  Оцените пошлость тона: «шанс», «повезло», «фанатки», «подпустил к телу»!
 Тут же говорят с презрительной насмешкой о фанатках, рожавших от своих кумиров. Это что, тоже фанатка?! -

 

Надежда Вольпин, родившая от Есенина сына Александра, ныне живущего в США.

 

 

Но это так, к слову, до Надежды Вольпин, к счастью, речь в этой помойной передаче не дошла, может, не слыхали про неё. А вот Галине Бениславской досталось по первое число. К сожалению, я могу привести лишь фразы, но не могу на бумаге передать интонацию, с которой они произносились,  постараюсь охарактеризовать её словами.
Директор московского музея Есенина Светлана Шетракова:

 

 

«Сначала её просто считали сумасшедшей. (Тон одобрительный). А потом некоторые современницы (округляются от недоумения глаза) даже восхищались ею! (тон явно неодобрительный). Есенин был поистине любвеобильным человеком и, встречаясь с Галиной Артуровной, он встречался со многими поэтессами, которые были влюблены в него. Но Галина Бениславская закрывала глаза на все романы поэта и пережила даже брак с Айседорой Дункан. (Интонация недоумения и скрытой усмешки).

 

 

Её тактика (?!) была очень эффективной: безответное служение без упрёков и намёков на ревность. (Тон едко-разоблачительный — знаем, мол, эти хитрости коварной чекистки! Втёрлась в доверие к русскому поэту, пригревшему змею на груди).
Она пригласила его жить в своей огромной квартире в Брюсовском переулке...
Она вела его дела с издателями, наладила быт, служила лучше любой прислуги, (интонация тонкой усмешки), периодически — со значением понижая голос — играя роль (?!) любовницы!»
Экскурсоводка словоохотливо подхватывает: «Да она ему всё! ну всё! Редактировала, договаривалась с журналами, тираж, и деньги — тут снова голос понижается со значением — ДЕНЬГИ ЗА НЕГО ПОЛУЧАЛА ПО ДОВЕРЕННОСТИ!» Понимайте мол как хотите. Сказано так, что у кого-то может закрасться сомнение — а все ли деньги эти доставались Есенину?
Вас ещё не тошнит? Честное слово, у меня было искушение запустить в экран чем-то тяжёлым.
Дамы продолжали: «Она делала всю работу. Она его безумно любила, но он... он ценил её как помощника, но как женщину — тут лицо дамы гадливо сморщивается — ну не любил он её! - И — почти торжествующе — нет, не любил!»
Другая ей вторит: «И, может быть, его будоражила и где-то — в хорошем смысле! - раздражала какая-то её редкостная привязанность» (несмотря на «в хорошем смысле» интонация явно нехорошая).
«Есенин умер при загадочных подозрительных обстоятельствах (здрасьте, приехали! привет безруковскому фильму), в то время как Бениславская лечила нервы в глухой деревне. На его похоронах она не была» (интонация осуждения).
Дальше в беседу включается психиатр, который резюмирует: «Настолько тесная связь фаната со своим кумиром, что жить без него он уже не может». Потом судачащими кумушками со смаком описывается самоубийство Бениславской и добивает последняя фраза, как гвоздь в крышку гроба: «Сторож услышал стоны, но спасти жизнь фанатки Есенина не удалось».
Финита ля комедия. За что боролась — на то и напоролась. Что останется у людей в памяти после этого рассказа? Какое представление они вынесут об этой женщине? Что она ничем не отличается от фанатов «На-На», «Иванушек» и «Ласкового мая»?

 

 

Я с ужасом думаю о тех, кто ничего не знал ранее о Галине Бениславской и впервые услышал о ней вот из такой гнусной передачи или из насквозь лживого фильма семьи Безруковых.

 

 

(«Это версия, – оправдывался сценарист В. Валуцкий после демонстрации сериала. – Она может и не соответствовать реальности…». «Это – роман отца, – вторил ему актёр Безруков, – искать тут правды не стоит»).

 

 

Тем не менее, «осадок остался»: версия о насильственной смерти Есенина — причём не без помощи Бениславской - крепко была ими вбита в неискушённые телезрительские умы.  Или — пуще того — из дебильного фильма Семёна Рябикова 2004 года «Золотая голова на плахе»,

 

где Бениславская – прожжённая чекистка и стукачка. Трепетная и вечно плачущая.

 

 

В то время как в действительности Есенин ей говорил: «У Вас мужской склад ума и мужской характер. Вам надо было родиться мужчиной».

 

 

В фильме же она выглядит какой-то трусливой слюнтяйкой.
Если бы я жила во времена Пушкина — я бы вызвала создателей всех этих фильмов на дуэль. Сейчас же делаю лишь то, что могу: пишу правду о Галине Бениславской, отмывая её светлое имя от грязных наветов этих телегадов.
Какая же она была на самом деле, эта загадочная и противоречивая женщина, не пожелавшая больше жить в мире, где не было ее Поэта, где не осталось уже смысла существовать, покинувшая его расчетливо и хладнокровно?
Галина Артуровна Бениславская родилась в Петербурге в 1897 году. Она — дочь обрусевшего француза и грузинки.

 

 

Росла в семье тётки, так как отец рано оставил семью, а мать лечилась в психиатрической клинике. Она была похожа на грузинку, отличалась своеобразной красотой и привлекательностью. Тогда у неё ещё были косы галочьего цвета — длинные, пушистые.

 

 

Потом остригла. Причесывала короткие волосы на прямой пробор. Беседуя, любила засовывать в обшлага рукавов руки.

 

 

Была в партии большевиков, побывала в плену у белых, в 1919-22 годах работала в ВЧК секретарём экономического отдела.

 

 

Разработчики версии об умышленном убийстве великого поэта распространяют домыслы о том, что Бениславская якобы «была приставлена ГПУ для наблюдения за поэтом». Это гнусная клевета. Кто сомневается — может прочитать подробно у меня об этом здесь.

«Пыталась делать революцию, даже немного посидела в тюрьме, работать никогда не хотела!» -  (из телепередачи).

Отвечу строчкой из википедии:«В 1923 году Бениславская перешла работать в редакцию газеты «Беднота», где проработала всю оставшуюся жизнь».
Из передачи:
«Галине Бениславской повезло (?!) больше других. Есенин, как говорится, подпустил её к телу».

Когда читаешь историю этой любви — одной на миллион, той, что сильнее смерти и страха смерти — меньше всего думается о «теле». Это то, что недоступно пониманию якобы «сведущих» телеведущих. Дадим слово самой Галине Бениславской, открыв страницы её дневника:

 

 

«Только удивилась: читала в романах, а в жизни не знала, что так «скоропостижно» вспыхивает это. Поняла: да ведь это же и есть именно тот «принц», которого ждала. И ясно стало, почему никого не любила до сих пор... В этот же вечер отчетливо поняла — здесь всё могу отдать: и принципы (не выходить замуж), и — тело (чего до сих пор даже представить не могла себе), и не только могу, а даже, кажется хочу этого…».

 

 

Есенин покорил Галину сразу и безвозвратно. Она присутствует на всех выступлениях поэта и всегда оказывается в первых рядах слушателей, что не остается не замеченным Есениным. Он первым подходит к девушке и предлагает ей и её подругам бесплатный пропуск на его вечера.

 

 

Но она «сдаётся» не сразу и не показывает виду, что безумно влюблена в него. Надо сказать, что Галина никогда не бегала за Есениным (как это было представлено в нашумевшем фильме по произведению Безрукова-старшего), она появлялась только тогда, когда это было ему необходимо и исчезала, когда отпадала надобность ее вмешательства.
Постепенно завязываются дружеские отношения между нею и поэтом.
Она потянулась к Есенину, как к солнцу. Позднее в письмах она обращалась к нему : «солнышко мое!».

 

 

«Ничего не собиралась добиваться, я только не могла и не хотела не думать о нем, не искать возможности увидеть и услышать его. И позже, уже имея возможность всегда видеть его, когда он начинал читать стихи, я не раз думала, что кроме всего этого я могу еще слушать от него самого только что написанные стихи. В этот день пришла домой внешне спокойная, а внутри — сплошное ликование, как будто, как в сказке, волшебную заветную вещь нашла. С этого вечера до осени 1922-го (два года) я засыпала с мыслью о нем и, когда просыпалась, первая мысль была о С.А., так же как в детстве первой мыслью бывает: «Есть ли сегодня солнце?».

 

 

«Так любить, так беззаветно и безудержно любить. Да разве это бывает? А ведь люблю, и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть — не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнется, узнав про меня, смерть стала бы радостью».
Дневник этот в конце века издан и в России, и в Америке, любовь Галины Бениславской вошла в историю.

Люди помнят о её любви вот уже почти столетие. И вряд ли ещё можно найти пример такого спасительного самоотречения в любви, такого бескорыстного всепоглощающего чувства, которое приняли, но не разделили.

 

 

Она дождётся, что он скажет ей: «Галя, Вы потрясающий человек. У меня никого нет ближе Вас». Однако добавит: «Но простите. Я не люблю Вас как женщину».

 

 

Она ответит: «Сергей Александрович, я не посягаю на Вашу свободу, Вам нечего  беспокоиться». А в дневнике запишет: "Боже, как мучительно больно... Но я справлюсь с этим. Любить его всегда, всегда быть готовой откликнуться на его зов - и всё, и больше ничего!"  И он это ценил и писал ей в письме: «Правда, это гораздо лучше и больше, чем то, что я чувствую к женщинам. Вы мне в жизни и без этого настолько близки, что и выразить нельзя».

 

 

Зная, что у Есенина есть жена и дети, Галина вообще не помышляла о завоевании его сердца, хотя ее-то сердце уже стучало в высоком любовном ритме. Потом Есенин показался ей уже «доступным». «Как он «провожал» тогда ночью, пауки ползали, тихо, нежно, тепло. Проводил, забыл, а я не хочу забывать. Ведь Есенин один».

 

 

После ухода от жены поэт оказался в буквальном смысле слова на улице, поиски крыши над головой были его постоянной головной болью. Где он только не жил! Чаще всего приходилось искать убежище на квартирах разных друзей и знакомых, причем за ним обязательно увязывалась толпа прилипал и нахлебников. Он не мог работать в этих условиях. Галина приютила Сергея в своей коммуналке. Потом туда переехала его сестра Катя. Потом Шура...

Из телепередачи: «Она пригласила его жить в своей огромной квартире в Брюсовском переулке...»

После возвращения из-за границы и ухода от Дункан Есенин окончательно поселяется в большом доме в Брюсовском переулке, так называемом «доме Правды», где жили сотрудники газет «Правда» и «Беднота», в коммунальной квартире на 7 этаже, где Галине принадлежали только две маленьких комнатки.

 

 

В этом доме в Брюсовом переулке (дом 2а, кв. 27) Есенин прожил около года... Эта квартира долго оставалась коммунальной, сейчас же её целиком купил кто-то из новых русских и охранник в неё не пускает. Экскурсии приводят во двор и там рассказывают о Есенине.

 

 

Из передачи: «Галина Бениславская закрывала глаза на все романы поэта и пережила даже брак с Айседорой Дункан».

 

 

Галина разрывалась между ревностью и любовью. «Ведь она (Айседора) сберечь не сумеет? Не может огонь охранять дерево. Быть может, мы его навсегда уже проводили, не сумели сберечь?.. Как он мне дорог. Опять и опять чувствую это. И дорого все, что дорого ему…»
Приходит решение, несмотря ни на что, быть всегда рядом с ним, быть необходимой, быть другом и не требовать большего.

Из передачи: «Она вела его дела с издателями, наладила быт, служила лучше любой прислуги, периодически играя роль любовницы».

Добровольно и с великим энтузиазмом эта тихая подвижница взвалила на себя обязанности прислуги, няни, опекунши, литературного секретаря... Секретаря, пожалуй, в первую очередь. Едва ли не половина есенинских писем 1924 года адресована ей. Но тщетно искать в них хотя бы одно интимное словечко — всё это дружеские, корректные по тону, с неизменным обращением на Вы (хотя и по имени) деловые послания. Она составляет и издаёт его сборники, держит корректуру, ведёт денежные дела, весьма запутанные, переписывает и хранит его рукописи. Секретарь, надёжный и верный, но не больше.
Из воспоминаний А. Мариенгофа:

«После возвращения Есенина из Америки Галя стала для него самым близким человеком: возлюбленной, другом, нянькой. Нянькой в самом высоком, благородном и красивом смысле этого слова. Я, пожалуй, не встречал в жизни большего, чем у Гали, самопожертвования, большей преданности, небрезгливости и, конечно, любви. Она отдала Есенину всю себя, ничего для себя не требуя. И уж если говорить правду — не получая».
Привычное кабацкое окружение Есенина люто ненавидит Бениславскую. «…Я проходила сквозь строй враждебных, ненавидящих глаз. Чего только они не делали, чтобы устранить меня. К их величайшей ярости, они никак не могли раскусить наших отношений. Жена. Не жена. Любовница – тоже нет. Друг. Не видали они таких среди себя и не верили в мою дружбу. И потому не знали, с какой стороны задеть Сергея Александровича. И не понимали, чем же я так приворожила его, что никакими способами не удается поссорить нас».
Есенин предложит ей: «Галя, я живу у Вас. Ведь пойдут всякие разговоры. Если хотите, я могу жениться на Вас». Она откажется: «Нет, Сергей Александрович. Только из-за чьих-то разговоров — нет. Так — я не могу. Просто Вы всегда, во всём полагайтесь на меня».

 

 

Есенин называл Бениславскую своей «заботницей». Галя — бесспорно была самым настоящим и верный другом С. Есенина. В письмах к ней он пишет: «Повторяю Вам, что Вы очень и очень мне дороги. Да и сами Вы знаете, что без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного». Позже эти слова будут выбиты на её могильной плите.

 

 

Из передачи: «На надгробии были начертаны слова: «Верная Галя». Но потом надпись сменили на более формальную».

И тут же нам показывают вот эту «формальную» надпись:

 

 

А что же ведущий не читает те слова Есенина, что начертаны слева?! Слона-то я и не приметил? Или умышленно не захотел примечать? Не вписывались эти слова в его «концепцию», в состряпанную им когорту безумных и безмозглых фанаток, куда Бениславскую запихнули для ровного счёта?

 

 

После его смерти Галина запишет в дневнике: «Пришли страшная безысходность и невозвратимость потери. И такая же смертная тоска по нём у меня. Тому, кто видел его по-настоящему — никого не увидеть, никого не любить».

 

 

Она пробует как-то жить, заливать душу вином, бросается из стороны в сторону. Облегчения нет. И Галина принимает решение уйти из жизни.
Это произошло 3 декабря 1926 года на Ваганьковском кладбище рядом с могилой Есенина.

 

могила Есенина в её первоначальном виде

 

«Женщина нервно курила папиросу за папиросой...  Наконец она решилась. Достала листок бумаги, быстро, чтобы не раздумать, набросала несколько строк: «Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое..."

 

 

Иногда мне кажется, что это был ангел-хранитель Есенина, который после его смерти улетел вслед за ним. "Не живут такие в миру", как писал Борис Рыжий.

 

 

Не верьте тому, что говорят и пишут о Галине Бениславской в дурацких книгах и фильмах: была чекисткой, стучала на Есенина и прочий вздор. Больно смотреть и читать, как порочат память этой прекрасной женщины. Такой любви памятники надо ставить. Есенин, к сожалению, не посвятил ей ни одного стихотворения. Но если бы он не умер так рано, я думаю, он ещё вернулся бы к ней. «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье». Расстояния не хватило...

 

 

Подробнее о Галине Бениславской можете прочитать у меня здесь.

 

 

«Фанатизм» или самозабвенная любовь?

 

Не удержусь, чтобы не привести комент, оставленный тогда к этому тексту Светланой Голиковой:
«Воплощённая «агапэ» - самоотречение и высшая радость жертвенности; самоумаление без ущербности, без тайного плана «наверстать», отыграться.
Пытаюсь припомнить подобное в истории культуры – и не могу.
Разве что в мифологии: отдание себя любимому (кто из героев метаморфоз?)

Пусть буду я для древа твоей жизни
Дождём, зелёною травой, иль просто почвой.
Ты ж будь на моём древе певчей птицей.

 

Она поняла в ней самую суть.
Вспоминаются «фанаты» из далёкого прошлого: влюблённый лейтенант Шмидт,  покончившие с собой телеграфист П.П.Ж. из «Гранатового браслета»  и актриса  Евлалия Кадмина, ставшая прототипом главной героини тургеневской «Клары Милич», а ещё раньше - «зацикленные» на объектах своей любви Данте и Петрарка... Да, нет на них передачи Алексея Митрофанова. Всё бы разложил как дважды два, объяснил, ху есть ху. А может, и до них ещё доберётся?

 

Алексей Митрофанов, телеведущий. Фото из википедии.

 

 

На многие размышления навёл на меня этот фильм, только не на те, на которые рассчитывали авторы телевизионной стряпни. Есть ли грань между одержимостью фанатизма и преданной всепрощающей любовью, между суженным сознанием рабски, бездумно служащих своему кумиру поклонников и самозабвенным чувством людей-личностей, сделавших служение любимому смыслом своей жизни?

На мой взгляд, эта грань есть. Но создатели фильма не захотели её увидеть, не дали себе труд отделить зёрна от плевел.

 

 

 

Вспоминаются строки Марины Цветаевой о том, кого она — на тот момент - любила:

 

Могла бы - взяла бы
в утробу пещеры:
в пещеру дракона,
в трущобы пантеры...

В  пантерины  –  лапы  –
–  Могла  бы  –  взяла  бы...

 

Но  мало  –  пещеры,
И  мало  –  трущобы!
Могла  бы  -  взяла  бы
В  пещеру  –  утробы.

Могла  бы  –
Взяла  бы.

 

 

Цветаева, считавшая себя асом в любви, была в ней собственницей, хищницей. Но это была не любовь, а хворост для растопки внутреннего огня, необходимого для творчества. Настоящая же любовь не берёт – отдаёт. Она забывает о себе, не любуется своим чувством, а целиком сосредотачивается на любимом. Жаль, что Бениславская не писала стихов. Наверное, это было бы что-то вроде сонетов Петрарки. Но и её уникальный дневник - настоящий памятник подлинному чувству, которое "не ищет своего".
Цветаева была слишком эгоцентрична для этого. Как, впрочем, все истинные поэты...
Как воспевала Ахматова свою придуманную любовь к Модильяни, как пестовала свои страдания!

 

 

Но любила она не Амедео – а его образ, любовно лелеемый в памяти и стихах: широкополая шляпа, плащ, красный тюльпан в петлице... Любила свои воспоминания о парижских встречах, свои строки о нём, свой портрет, сотворённый росчерком знаменитого пера... Отними весь этот французский шарм, богемный антураж – и чувство рассыплется, как песочный замок.
По-настоящему же любила Модильяни его жена – девятнадцатилетняя натурщица Жанна Эбютерн, прозванная “красной фасолинкой” за рыжеватый отлив волос.

 

Жанна Эбютерн, жена Модильяни.

 

портрет Жанны. 1919 год.

 

Наивная девочка без образования, без особых талантов и, как сказала бы Цветаева, “без шестых чувств”, она выбросилась из окна на другой день после похорон Модильяни, ушла вслед за своим любимым. Как же он там будет в раю без своей натурщицы?
И это тоже — «фанатка»?

Ведущие с плохо скрываемой усмешкой, как о каком-то курьёзе, чуть не глумясь, рассказывали о поклоннице — уже не помню, чьей, да и неважно, пытавшейся закопать себя живьём в могилу с умершим любимым. Да, дико, нелепо. А мне вспомнилось стихотворение Цветаевой  “Пожалей...” о простой деревенской бабе, для которой любить – синоним слова “жалеть”.

 

– Он тебе муж? – Нет.
Веришь в воскрешенье душ? – Нет.
– Так чего ж?
Так чего ж поклоны бьёшь?
– Отойдёшь –
в сердце – как удар кулашный.
Вдруг ему, сыночку, страшно –
одному?
– Не пойму!
– Он тебе не муж? – Нет.
– Веришь в воскрешенье душ? – Нет.
– Так айда! – ...Нагрудник вяжет...
Дай-кось я с ним рядом ляжу...
Зако-ла-чи-вай!

 

Интересно, что бы эти ведущие сказали об этом стихотворении? Посмеялись бы? осудили его героиню? пожали плечами?..

Вообще природа истинного чувства всегда одна: оно не рассуждает, не упивается собой, не оформляет себя в слова и строчки. Оно способно на поступок, на жертву, на подвиг ради любимого. Поэты редко на такое способны. Их слишком занимает свой внутренний мир, чтобы они могли полностью переключиться на другого.
Осип Мандельштам воспевал красоту Ольги Ваксель – единственной женщины, ради которой едва не оставил жену – её яблочную розовую кожу, длинные ресницы, “ласточки круглых бровей”, “губ малину”.

 

 

И всё-таки – если судить по гамбургскому счёту – Мандельштам не любил её.

 

 

Да, посвящал стихи, воздал “хвалу” (ещё размышлял, сомневаясь: “возможна ли?”), однако быстро забыл с некрасивой, но удобной Надей.
А вот муж Ольги – норвежский дипломат, бывший вице-консул в Ленинграде Христиан Йорген Твинсендаль, человек весьма деловой и практичный, далёкий от поэзии, не смог пережить смерти горячо любимой жены. После её самоубийства он заболел и через год умер от сердечного приступа. До конца жизни его мучал вопрос: почему??? Он написал матери Ольги, что скоро последует за ней. И действительно, в короткое время в одночасье умер. От разрыва сердца. Какое  чувство точило его изнутри, заслонив собой всю радость и ценность жизни ради одной-единственной, ради мёртвой, которая была для него живой? Он не “хвалу” ей воздавал, он просто не смог без неё жить.

 

 

Это тоже фанатизм?
Ещё один пример. Максимилиан Волошин.

Брак с Маргаритой Сабашниковой не принёс счастья поэту.

 

 

Довольно скоро он сменился тройственным союзом с Вячеславом Ивановым, роковой треугольник вырос в эротический четырёхугольник с женой В. Иванова Лидией Зиновьевой-Аннибал. Одним словом, “высокие отношения”...

 

 

Обманите меня, но совсем, навсегда,
чтоб не думать, зачем, и не помнить, когда... –

писал он тогда.

 

 

От всего этого кошмара Волошина спасла Мария.

 

 

Словно свежим ветром повеяло после угарного дыма и чада. К тому времени, когда они встретились, Волошин был уже большой литературной знаменитостью. Подвижник духовной жизни, киммерийский отшельник, художник, поэт, теософ. И – не блиставшая ни талантами, ни красотой фельдшерица.

 

Из письма Марии Заболотской Волошину: “Я у тебя. Перетёрла все полки, книг не трогала, а пауков разогнала. Извините, но постель вашу разорила. Всё перестирала: и ватные, и пикейные одеяла. И ковры, и матрацы вычистила, а то там обитатели. Так счастлива была целый день, что возилась в твоём кабинете с твоими вещами. Разговаривала про тебя с твоей матушкой. Говорила она, что ты не можешь любить. Не любил никого и не полюбишь. Страшно думать об этом. Я так неинтересна ни с какой стороны. Смею ли мечтать о чём?.. Мне страшно, Макс. Ведь я только Маруська нелепая, смогу ли я? Я горюю, не знаю, как дождаться тебя”.
Поклонница? Фанатка?
“Мне кажется, она один из самых лучших людей, которых я встречал, – напишет потом в дневнике Волошин. – Её любовь для меня – величайшее счастье и радость”.

 

 

До встречи с поэтом Мария все годы как будто неосознанно искала применения своему единственному настоящему таланту – дару любить. Она не смеялась над его чудачествами. Его поэтический дар был для неё вне критики и вне обсуждений. Она была готова сражаться за его признание со всем миром.
После смерти Волошина ей предстояли десятилетия борьбы за дом поэта, за память о Максе. Каждый день она начинала с молитвы: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешную и помоги мне свято и честно выполнить свой долг – запечатлеть Максин светлый образ и оставить его жить в преданиях, в книге так же радостно и прекрасно, как он его пронёс в жизни среди людей”. Эта женщина сумела спасти в годы немецкой оккупации архив Волошина, сберечь его личные вещи (закапывала их в землю), сохранила всю обстановку в доме, не переставив в нём ни одного предмета. Когда пришли фашисты, она буквально грудью встала на защиту того, что было ей дороже собственной жизни.

 

 

Ей мы обязаны тем, что до сих пор существует легендарный Дом поэта.

 

 

Это что — тоже фанатизм по мнению авторов передачи?

И "Маруська нелепая", и "не годящийся на растопку" Сергей Эфрон, и медноволосая Жанна-натурщица , и «верная Галя» -  все они истинные гении Любви. Той, что долготерпит и милосердствует. И нельзя, недопустимо - грубо, топорно, беспардонно, бесчувственно лезть в такие тонкие материи, как любовь, смерть, самоубийство, нельзя касаться людских судеб походя, смакуя их горестные истории,  преследуя лишь развлекательные, ажиотажные, коммерческие цели. Это жестоко, пошло, подло. Преступно.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/247240.html

 

 

Начало здесь

Лучше трудно, чем нудно

 

Жизнь в забытом богом медвежьем краю должна была, казалось, охладить пыл молодого зоотехника. «В совхозе никого и ничего нет — торричеллева пустота», - так коротко определяет он обстановку в одном из писем.

 

 

 

Сергей её трезво оценивает, но никакого уныния или сожаления мы не найдём в его посланиях в Москву. Он весь наполнен радостным ощущением жизни и верой в свои силы.
«Работа мне нравится. Глупы были люди, которые жалели меня в Москве. Вот-де сказать, человек окончил вуз, получил высшее образование и, пожалуйста, — едет в глушь, в деревню, в степь, в полудикие места да ещё на постоянную работу. Что же, вот я в глуши, в степи, на постоянной работе — и очень доволен. Почему? Работать в Москве — это шесть часов ежедневно сидеть в каменной коробке, что-то писать, и считать, и чертить — это нудно. Работать здесь — это значит носиться верхом на лошади, организовывать работу в гуртах, управлять совхозом. Это трудно. Но лучше трудно, чем нудно, так я считаю».

 

 

Я всё-таки, товарищи,
жалею горожан:
стоят машины сложные
у них по гаражам.

 

Там иглы, карбюраторы,
и чёрт их разберёт!
А мы помашем палкою -
и движемся вперёд.

 

Скорость, направление
и качество езды
легко мы регулируем
при помощи узды.

 

 

В Башкирии Сергей Чекмарёв работает старшим зоотехником Таналыкского совхоза Хайбуллинского района, а затем тоже старшим зоотехником совхоза "Иняк" Зианчуринского района. Живёт в деревне Ибраево.

 

Башкирская деревня. 30-е годы.

 

 

В Ибраеве он издает рукописный журнал "Буран".

 

 

 

В предисловии к нему Чекмарев пишет:

 

Многие люди говорят -
И, кажется, это правда,
Что в Москве световые рекламы горят,
Издается газета "Правда".

 

Но в Ибряеве, здесь у нас,
Таких вещей не бывает,
Лишь кривит луна свой единственный глаз
Да буран завывает.

 

В чем же дело? Бумага бар*,
Чернил около литра.
Давай и здесь издавать журнал,
Это не очень хитро.

 

Сергей Чекмарев обладал удивительным единством жизни и поэзии. Кажется, он думал и чувствовал стихами. Он умел разговаривать не только с живыми, конкретными людьми, но и с неодушевленными предметами, с животными, например, с вьюгой, бураном, трамваем, поездом, со своим «гнедым»…

 

 

Сегодня вьюга бесится,
     ехать не велит,
Мерин мой игреневый
     ушами шевелит.

 

- Ты что, овёс-то даром ел
     по целому мешку?
Давай, давай прокатимся
     по белому снежку!

 

Чтобы глаза заискрились,
     чтоб ветер щёки жёг,
Чтобы снежинки вихрились
     в переплетеньях ног...

 

Кого, скажи, пугаешь ты,
     косматая метель?
Мы все здесь люди взрослые,
     нет маленьких детей.

 

Нам всё равно, голубушка,
     хоть вой ты иль не вой, -
Твой голосок пронзительный
     мы слышим не впервой...

 

Сергей Гандлевский в одной из своих книг заметил: “Все эти губернские, областные и районные центры для большинства москвичей так и останутся ничего ни уму, ни сердцу не говорящими административно-территориальными единицами, пока не найдётся талантливый человек, который привяжется к какой-нибудь дыре и замолвит за неё слово. Тогда на культурной карте появляется новая местность, напоминая нам, что всюду жизнь”.
Вот таким талантливым летописцем оказался и Сергей Чекмарёв. Лучшие стихи были написаны им в Башкирии.  Недаром ему там было поставлено целых четыре памятника — в каждом районе, где он работал. Этот край буквально оживал в его строчках.

 

 

...Тяжёлое чудовище,
     пузатый автобУс,
Он был бы здесь, в ущелиях,
     обузой из обуз.

 

Скажи мне: он проехал бы,
     ну, вот на этот стог?
Конечно, не проехал бы,
     он сразу тут бы сдох!

 

А с поршнями и кольцами
     возился человек,
Он не смыкал над книгами
     своих усталых век.

 

Он думал над машинами
     десятки тысяч лет...
Таких, как мой игреневый,
     ещё покамест нет, -

 

С такой вот тёплой кожею
     и гривою коня,
С такой вот хитрой рожею,
     глядящей на меня.

 

И вот он снова мчит меня,
     нисколько не устав.
Опять мелькает в воздухе
     скакательный сустав.

 

И всё уже не нужное
     я стряхиваю с лет,
И вьюгою за санками
     заравнивает след...

 

 

Особенно трогательно отношение Чекмарева к животным. Если Есенин называл их "братьями нашими меньшими", то у его тёзки такого деления нет. Читая стихи Чекмарёва, видишь «чистый и теплый хлев», «милую морду овечью»,  «тоску коровью», «голубые глаза телят».
Из письма сестре:

«Здравствуй, Лида! Что рассказать тебе сегодня о моей житухе в этой стране — стране, где лучший друг человека — баран, а злейший враг — буран?.. Недавно под Баймаком был страшный буран, во время которого немало помёрзло людей. Ну а здесь буран не страшен, мы в шубе из мохнатых гор и в тёплой лесной фуфайке. Правда, мороз тут бывает крепчайший  по количеству градусов равняется русской горькой», - так описывает Чекмарёв затерявшееся в горах башкирское село Ибраево.

 

 

А до этого было село Еткуль в Оренбургской области.

 

Возьми прогляди Оренбургскую ветку.
Ты видишь, к востоку написано:"Еткуль".
Написано:"Еткуль", поставлена точка.
И сани несутся, скрипя полозьями,
И вьюга махнула мне белым платочком, -
Мы стали тут с нею большими друзьями.

 

 

Вот он приезжает в Еткуль, не без сожаления покидая Еманжелинку.

 

 

«Что такое Еткуль? Это прежде всего сеть прямоугольных улиц, так, дворов восемьсот, опушённых колючим снегом и украшенных ставнями. Затем — это четыре тысячи сердец, это восемь тысяч разноцветных глаз».
Чекмарев любит эти сердца, любит весну в полях и её творческую работу: «Она в волнении сажала кляксы; не находя рифмы, она в отчаянии перечеркивала целые поля. Однако я верю в её талант».
Он мог обходиться без элементарных удобств, без тёплой одежды в башкирскую стужу, напяливая на себя вместо полушубка по пять рубашек, мог спать на полу, есть тухлую рыбу, мокнуть под ливнями, замерзать в сугробах, мог даже обходиться без книг, журналов, литературных споров и  дискуссий, в которых всегда остро нуждался. Именно о таких юношах Светлов писал: «Парень, презирающий удобства». Но это не было аскетизмом. Какие бы лишения он ни испытывал, он не воспринимал их как жертву.

 

Выбор

 

Сергей искренно полюбил эти края. Здесь у него появляются друзья, верные и неизменные — солнце, снег, башкирские горы с их причудливыми очертаниями и редкой красотой, его постоянный спутник Маруська или Гнедой («с такой вот тёплой кожею и гривою коня, С такой вот хитрой рожею, глядящей на меня»).  Он подружился даже с «косматой метелью» и «голубушкой вьюгой» и находил для них тёплые слова. И когда появилась возможность покинуть Башкирию и вернуться в столицу, Сергей остаётся. А соблазн был велик: родной город с лучшими в мире театрами, музеями, библиотеками, литературной средой, а здесь — свирепые бураны, черновая, никому не заметная работа, грубость, невежество...
В 1932 году Сергей уезжает из Баймака, потому что его призывают в армию. Но из-за слабого зрения его освобождают от военной службы. Теперь он мог бы вернуться в Москву, не отрабатывая обязательных двух лет. И вот на станции Карталы в 180 километрах от Магнитогорска в ожидании попутной машины Сергей размышляет над сложившейся ситуацией. Среди раздумий он слышит шум приближающегося поезда. Это состав "Магнитогорск - Москва". На какое-то мгновение у него появляется желание уехать в родной город - к книгам, свежим газетам, журналам, театрам и музеям. Но как же долг и совесть?
Борьба была недолгой. Она завершилась победой всего лучшего, что было в нём. Венцом этого спора с самим собой явилось стихотворение «Размышление на станции Карталы», которое просто грешно было бы цитировать. Его надо читать полностью. Читать и перечитывать.

 

И вот я, поэт, почитатель Фета,
Вхожу на станцию Карталы,
Раскрываю двери буфета,
Молча оглядываю столы.

 

Ночь. Ползут потихоньку стрелки.
Часы говорят: «Ску-чай, ску-чай».
Тихо позванивают тарелки,
И лениво дымится чай.

 

Что же! Чай густой и горячий.
Лэкин карманда акса юк!
В переводе на русский это значит,
Что деньгам приходит каюк.

 

Куда ни взглянешь - одно и то же:
Сидят пассажиры с лицами сов.
Но что же делать? Делать что же?...
Как убить восемнадцать часов?

 

И вот я вытаскиваю бумагу,
Я карандаш в руках верчу,
Подобно египетскому магу,
Знаки таинственные черчу.

 

Чем сидеть, уподобясь полену,
Или по залу в тоске бродить,
Может быть, огненную поэму
Мне удастся сейчас родить.

 

Вон гражданка сидит с корзиной -
Из-под шапки русая прядь, -
Я назову её, скажем, Зиной
И заставлю любить и страдать.

 

Да, страдать, на акацию глядя,
Довольно душистую к тому ж...
А вон тот свирепый усатый дядя
И будет её злополучный муж.

 

Вы поглядите, как он уселся!
Разве в лице его виден ум?
Он не поймёт её пылкого сердца,
Её благородной... Но что за шум?

 

Что случилось? Люди свирепо
Хватают корзины и бегут,
Потом зажигается много света,
Потом раздаётся какой-то гуд.

 

И вот, промчав сквозь овраги и горы,
Разгоняя ночей тоску,
Останавливается скорый -
Из Магнитогорска в Москву.

 

Чтоб описать, как народ садится,
Как напирает и мнёт бока,
Конечно, перо моё не годится,
Да и талант маловат пока.

 

Мне ведь не холодно и не больно,
Они уезжают, ну и пусть!
Отчего же в душе невольно
Начинает сгущаться грусть?

 

Поезд стоит усталый, рыжий,
Напоминающий лису.
Я подхожу к нему поближе,
Прямо к самому колесу.

 

Я говорю ему: — Как здоровье?
Здравствуй, товарищ паровоз!!
Я заплатил бы своею кровью,
Сколько следует за провоз.

 

Я говорю ему: — Послушай
И пойми, товарищ состав!
У меня болят от мороза уши,
Ноет от холода каждый сустав.

 

Послушай, друг, мне уже надоело
Ездить по степи вперёд-назад,
Чтобы мне вьюга щёки ела,
Ветер выхлёстывал глаза.

 

Жить зимою и летом в стаде,
За каждую тёлку отвечать.
В конце концов, всего не наладить,
Всех буранов не перекричать.

 

Мне глаза залепила вьюга,
Мне надоело жить в грязи.
И, как товарища, как друга
Я прошу тебя: отвези!

 

Ты отвези меня в ту столицу,
О которой весь мир говорит,
Где электричеством жизнь струится,
Сотнями тысяч огней горит.

 

Возьми с собой, и в эту субботу
Меня уже встретит московский перрон.
И разве я не найду работу
Где-нибудь в тресте скрипеть пером?

 

Я не вставал бы утром рано,
Я прочитал бы книжек тьму,
А вечером шёл бы в зал с экраном,
В его волшебную полутьму.

 

Я в волейбол играл бы летом
И только бы песни пел, как чиж…
Что ты скажешь, состав, на это?
Неужели ты промолчишь?

 

Что? Распахиваешь ты двери?
Но, товарищ, ведь я шучу!
Я уехать с тобой не намерен,
Я уехать с тобой не хочу.

Я знаю: я нужен степи до зарезу,
Здесь идут пятилетки года.
И если в поезд сейчас я залезу,
Что же будет со степью тогда?

 

Но нет, пожалуй, это неверно,
Я, пожалуй, немного лгу.
Она без меня проживёт, наверно, —
Это я без неё не могу.

 

У меня никогда не хватит духу —
Ни сердце, ни совесть мне не велят
Покинуть степи, гурты, Гнедуху
И голубые глаза телят.

 

Ну так что же! Ведь мы не на юге.
Холод, злися! Буран, крути!
Всё равно сквозь завесу вьюги
Я разгляжу свои пути.

 

Знаменитые "Размышления на станции Карталы "предельно честны: физически и морально измученный тяжелой работой, Сергей все-таки предпочитает "оставаться на посту". Он возвращается в Башкирию, он работает с увлечением и не чувствует себя "жертвой".
В дождь, в буран, в темноте, в тумане, в грязи, согревая дыханием замерзшие пальцы, прикрывая глаза от ветра, Чекмарев скачет от фермы к ферме, от бригады к бригаде.
Таналыкский мясосовхоз, где работал Сергей, был совхоз-гигант. Он разделился на два самостоятельных совхоза. В одном из них, Баймакском, он работал , а жил в деревне Богачевке в 18 км от Баймака. На центральной усадьбе совхоза Таналык в 1972 году был установлен памятник Сергею Чекмареву. Он поставлен по инициативе общественных организаций и администрации совхоза в честь его 40-летия. На постаменте памятника строчки стихов:

 

Не надо сердиться, ветер,
Ты знаешь, что мир велик,
Не только Москва на свете
– Существует и Таналык.
Ну что же, и здесь не плохо
По жилам струится труд.
И если велит эпоха,
Я буду работать тут!

 

 

 

 

Недолгое счастье

 

Любимая приезжает к Сергею в Башкирию . Это была неделя недолгого счастья. Но жизнь ей там кажется серой, и она опять уезжает заканчивать институт, потом вновь возвращается, и опять ненадолго... Всё это для него очень мучительно.

 

О чёрный поезд, как ты жесток!
Зачем ты увозишь её на восток?

 

 

«Тоня, зачем ты мне прислала это снимок? И, главное, зачем ты на этом снимке такая красивая и такая похожая сама на себя? Чтобы  я больше тосковал по тебе? Но я и так много тоскую, и с твоей стороны бессердечно такие подарки делать. Тонька, приезжай, право, я так по твоему звонкому голосу соскучился, по твоим тёплым губам. Приезжай, пока не холодно и не грязно, пока не вязнут автобусы и не воют бураны».
И в жизни и в письмах Чекмарев готов простить Тоне многое, очень многое, чего обычный человек был бы простить, пожалуй, и не в силах. Любовь к другому, постоянные колебания между Сергеем и этим другим, отцом её ребенка, бесконечные приезды и отъезды. Тоня вовсе не злой гений Сергея, не экспонат эгоизма и бессердечия, как может показаться на первый взгляд. Она просто обыкновенная женщина. Она хочет жить «как все» — немного любви, немного семейного счастья, немного удобств…
Но вот именно этого «немногого» и не может дать ей Сергей. Простивший ей все, готовый, кажется, пойти на любые уступки, он не может ей уступить одного — смысла своей жизни, своего труда, своей одержимости.
Кто-то, возможно, по-обывательски, по-житейски осудит его за то, что для него, «сухаря», дело оказалось дороже любви, за то, что у него «никогда не хватит духу… покинуть степь, гурты, гнедуху и голубые глаза телят». Но есть, видимо, такое в человеке, через что он не может переступить, не потеряв себя. Для Тони это одно, для Сергея — нечто совсем другое.
Он обращается к покинувшей его любимой, искренне не понимая её:

 

Скажи мне, неужели ты
со скукой смотришь на небо?
И жизнь тебя измучила
и кажется сера?
И как в реку бросаются,
не глядя, хоть куда-нибудь,
Бежать тебе хотелось бы
из этого села?

А мне минуты кажутся
чудесными и гордыми.
По книгам буквы ползают,
беснуется метель,
И лошади проносятся
с опущенными мордами.
И избы озаряются
улыбками детей…

 

«Ты пишешь: может быть, мне удастся вырваться. Тоня, куда я вырвусь, зачем я вырвусь?» — сама интонация этих строк убеждает нас в том, что спор между ними давний и безнадежный. «Нет уж, — продолжает Сергей, — чтобы быть нам вместе, есть только один способ — тебе приехать сюда, поэтому приезжай, не медли».
Сильного оплодотворяют и невзгоды, слабый вянет и в тепличных условиях. Раздирающий душу спор с Тоней, отчаяние и надежда, сменяющие друг друга, вызвали к жизни строки, которые встают в один ряд с лучшими произведениями советской гражданской и лирической поэзии:

 

Ременной подпругой сжала
Мне сердце тугая боль.
О Гнедой, она убежала.
Убежала от нас с тобой!

 

Она забрала ребенка
И ускакала в Москву.
Оставила Даше гребенку,
А нам с тобою — тоску.

 

К белой бумаге неба
Приложена солнца печать.
Подняться на облако мне бы
И до Москвы докричать:

 

«Ах, Тоня, как сердцу горько,
как хочется быть с тобой,
когда за кленовой горкой
встаёт закат голубой!»

 

 

 

Сергею никак не удаётся наладить семейную жизнь, его любимая то приезжает к нему, то уезжает, и каждый её отъезд приносит ему горечь и одиночество. Но в стихах он обретает силу.

 

Последний раз хотелось мне бы
увидеть глаз твоих синее небо,
потрогать волос твоих тёплую рожь,
почувствовать губ твоих милую дрожь...

 

Не надо сердиться, ветер!
Ты знаешь, что мир велик.
Не только Москва на свете,
существует и Таналык.

 

Ну что же...И здесь неплохо
по жилам струится труд.
И если велит эпоха,
я буду работать тут.

 

Но я об одном жалею,
по жизни этой идя,
что в Лиственную аллею
отсюда пройти нельзя.

 

Нельзя скинуть кепку сырую,
вбежать на четвёртый этаж.
И я тебя не поцелую,
и ты мне руки не подашь...

 

Лиственная аллея часто встречается в стихах Чекмарёва.

(Из википедии: «Ли́ственничная аллея — пешеходная улица в Северном административном округе города Москвы на территории Тимирязевского района. Расположена между Тимирязевской улицей и Дмитровским шоссе, параллельно улице Прянишникова и Верхней аллее. Слева примыкает Тимирязевский проезд, справа — Продольная аллея.  В 1863 году учёный Р. И. Шредер посадил вдоль дороги сибирские лиственницы, которые образовали аллею. В конце 1920-х — начале 1930-х годов аллея застраивается учебными корпусами и общежитиями академии, главным образом в стиле конструктивизм. В середине 1990-х годов аллею закрыли для движения транспорта»).

 

Лиственничная аллея в 30-е годы

 

 

Так она выглядит сейчас

 

 

«Ты помнишь, Тоня, как ты уезжала, как мне грустно было, а тебе весело, как ты на мою грусть сердилась, а я на тою весёлость? Уже три долгих месяца прошло с тех пор. Уже три месяца я не вхожу в твою опустевшую комнату и мне не верится: неужели когда-то в этой комнате Тоня была, и неужели она будет когда-нибудь в этой комнате? Я уже позабыл цвет твоих глаз, Тоня, позабыл, как ты входишь, смеёшься и разговариваешь — а как хотелось бы всё это повторить! Тоня! За последний месяц ты мне одну только маленькую записочку прислала. Это мало, Тоня. Пиши больше, дорогая, пиши, как учишься, как живёшь, какие изменения теперь в институте. Ползает ли Слава? Пиши. До свиданья (когда оно будет?)».

Свидания больше не будет.
Почти все заработанные деньги в совхозе он отсылает ей с сыном в Москву. Пишет. Тоскует. Ждёт.

 

Тебя мне даже за плечи не вытолкать из памяти,
пусть ты совсем не прежняя, пусть стала ты другой,
но переливы глаз твоих и губы цвета камеди
в сознанье озаряются как вольтовой дугой.

 

Я буду помнить корпус наш, шаги твои по Лиственной,
холодное молчание, горячие слова.
Там пруд пылал как озеро, и бред казался истиной,
и от улыбки чуточной кружилась голова.

 

Она, любовь, с тобой у нас не распускалась розою,
акацией не брызгала, сиренью не цвела.
Она шла рядом с самою обыкновенной прозою,
она в курносом чайнике гнездо свое свила.

 

Она была окутана лиловым чадом примуса,
насмешками приятелей и сутолокой групп...
Но на душе тоска была, и я в огонь бы кинулся
за искорку в глазах твоих, за очертанье губ.

 

 

Главное здание Московского сельскохозяйственного института (Петровско-Разумовской академии) в Москве, где учились Сергей и Тоня.

 

так оно выглядит сейчас

 

 

Спасибо Сергею Чудакову из Башкирии - он прислал фото Тони! Её фамилия Кононенко. Вот как выглядела настоящая Тоня:

 

 

Вот цитата из его письма: "Мой друг журналист Виктор Шмаков пишет сейчас вторую книгу о Чекмареве. В 70-80 годы Чекмаревым очень сильно занимались многие люди: выходили книги, пьесы. Многие ездили туда в Ибряево, еще многие жили очевидцы. Могилу его смыло на мусульманском кладбище этой же рекой... Потом приезжала сестра... Некоторые фото прикрепляю к письму... На Тоню в 70-е годы выходили люди, хотели с ней встретиться, но она твердо сказала (дословно) "Об этом человеке я не хочу ничего говорить".

Бог ей судья.

 

 

Героизм без рисовки

 

Мир, время, личность поэта, встающие со страниц книги Сергея Чекмарева, многоцветны. В этом мире есть всё, что окружало поэта в жизни. В том числе и злопыхательство обывателя, пули кулаков, бюрократизм чиновников, ошибки честных и лицемерие пролаз, нытье малодушных и неверность друзей…
Нет, этот мир не назовешь одномерным, и он отнюдь не розов. Но ни одна из темных красок, как бы ни была она крупно и резко положена, не способна исказить общий колорит.
Социальный оптимизм, сливаясь воедино с поэтической одушевленностью, и дает Чекмареву те крылья, которые мощно вздымают его над тем, что заедает жизнь обыкновенного человека, вся обыкновенность которого прежде всего и состоит в отсутствии ясно выраженной цели, сильной воли, определенности характера. «Героизм — это видеть мир таким, каков он есть, и любить его», — писал Ромен Роллан.
«Характер страстный и без рисовки героичный», — сказал о Чекмарёве К. Федин. Определение точное и мудрое. Без рисовки героичный — вот вам и ответ на вопросы, поставленные жизнью и творчеством Сергея Чекмарева. И для того, кто родился и вырос таким, — это действительно и удача, и наказание, и полная ноша, и счастливая судьба. В какие бы времена он ни родился.
Сергей пробовал себя не только в стихах, но и в прозе, которая представляет собой интереснейший сплав подлинной документальности и художественного вымысла. Это новелла «Утонула собака», очерк «Лошадь», которые высоко были оценены потом Фединым: «Чекмарёв был бы несомненно превосходным прозаиком. Отрывок, почти новеллистически стройный, «Утонула собака», говорит очень, очень много о прирождённом даре этого молодого человека писать захватывающе сильно и метко. Несмотря на то, что литературой занимался он впопыхах, на ходу, и явно ещё только «жил, а не писал», он проявил в этом отрывке тонкое чутьё к искусству формы».
Очерк «Лошадь» для его рукописного журнала «Буран» - было последним, что вышло из-под пера Чекмарёва.

 

 

С великолепным юмором и знанием дела он описывает здесь повадки лошадей, которых он «осваивал» в совхозе, и на самом интересом месте почти детективного сюжета очерк обрывается на полуфразе. В скобках приписка: «Ввиду непредвиденных событий «печатание» статьи пока прекращается». Продолжить «печатание» автор не мог из-за срочного вызова на ферму, откуда он уже не вернётся.
Невольно вспоминаются его строчки:

 

Я запахом талого снега дышу,
я знаю тоску коровью.
И я не чернилами это пишу,
а собственной сердца кровью.

 

Кровь оказалась настоящей. 11 мая 1933 года при переправе через реку Большая Сурень Сергей Чекмарев погиб.

 

 

 

С председателем рабочего комитета Еникеевой Сергей ехал на дальнюю ферму Чебеньки. При переправе Еникеева сидела спиной к лошади, ничего не видела. Сергей ехал верхом на лошади, потому что она боялась воды, и когда лошадь резко дернулась в сторону, женщина обернулась и увидела, что Сергей, мертвый, плывет по реке. Как это случилось, что произошло – неизвестно. Еникеева закричала. Из деревни Сулеймановка (Алабайтал) прибежали люди. Двое мужчин (Гаврилов Иван и Фадеев Аркадий) вытащили тело Сергея, начали делать искусственное дыхание, «откачивать воду», но, как говорили, воды не вышло «ни ложки». Значит, он не захлебнулся, не утонул, а умер от падения.
Что произошло в тот день — ударила ли Сергея перевернувшаяся при переезде вброд повозка, или вооружённая чем-то вражеская рука, сводившая счёты с молодым зоотехником-комсомольцем — осталось тайной.
Поэты часто предсказывают свой трагический конец, а, может быть, и сами этим накликают его. Следуя печальной традиции, Чекмарёв нарисовал картину своей гибели в одном из стихотворений:

 

Ты думаешь: "Вести в воде утонули,
а наше суровое время не терпит.
Его погубили кулацкие пули,
Его засосали уральские степи.

 

И снова молчанье под белою крышей,
лишь кони проносятся ночью безвестной.
И что закричал он - никто не услышал,
и где похоронен он — неизвестно"...

 

Невозможно без боли читать эти строчки, в которых с такой остротой передано ощущение времени, предчувствие скорого конца.
Обстоятельства гибели поэта не выяснены до сих пор. Похоронили Чекмарева на окраине села Исянгулово, где в точности - неизвестно.  Позднее в районном центре Исянгулово был воздвигнут бронзовый бюст поэта. На его постаменте надпись: «Поэту-комсомольцу, отдавшему свою жизнь за победу колхозного строя в Башкирии».

 

 

Памятник Сергею Чекмарёву в Подольске

 

Есть памятный обелиск и на месте смерти Сергея Чекмарева на берегу речки Сурень. Всего ему установлено четыре монумента. Мальчишке, прожившему только 23 года. Мужчине, который успел сделать так много...
В Уфе в 1961 году его именем была названа улица.

 

сестра Сергея Лидия Чекмарёва на могиле брата

 

Рукописи не горят

 

В середине 1950-х годов крестьянская семья, жившая в Башкирской деревне, переезжала в новый дом. Разбирая вещи, хозяева обнаружили пожелтевшую от времени тетрадь с записями и стихами. Старые люди предположили, что эта тетрадь могла принадлежать молодому зоотехнику, приехавшему работать в деревню в начале 1930-х годов и погибшему в результате несчастного случая. Так оно и оказалось. Тетрадь была передана в районную газету. Стихи немедленно напечатали, а рукопись выслали в журнал «Новый мир».           
Редакцию «Нового мира» долгие годы возглавляли знаменитые поэты Твардовский и Симонов. И к стихам, публикуемым на страницах этого журнала, предъявлялись очень высокие требования. Однако присланная из Башкирии рукопись давно погибшего автора была немедленно опубликована . По заданию редакции предисловие к ней написал молодой, но начинающий тогда приобретать все большую известность поэт Евгений Евтушенко.
На первую публикацию стихов Чекмарёва в 1956 году откликнулся К. Федин:

 

 

«Как я рад за «Новый мир», - писал он, - что в № 1 нового года появляется имя действительно живого, горячего поэта Сергея Чекмарёва — поэта, каких немного сейчас, какие нужны нам до зарезу».
А затем тетрадь превратилась в книгу, которая была удостоена Премии Ленинского Комсомола.

 

 

Стихи, письма, дневники неведомого широкой публике поэта с середины 50-х до начала 80-х годов не один раз издавались в Москве, Уфе, Свердловске, Челябинске...
Сергей Чекмарёв стал одним из любимых поэтов поколения шестидесятников.  Человек из поколения "отцов" оказался близок и понятен тем, кто мечтал вернуться к Ленину, построить "социализм с человеческим лицом". Подкупали искренность и страстность навеки молодого поэта, его неподдельный деловой энтузиазм. Ну и, разумеется, ярко выраженная литературная одаренность.
В Южной Башкирии, в Хайбуллинском и Зианчуринском районах, на небольшом расстоянии друг от друга возвышаются четыре памятника поэту. 

 

обелиск Сергею Чекмарёву в Зианчуринском районе

 

К ним приходят выпускники школ, молодожёны в день свадьбы. Сергей Чекмарёв был награждён премией Ленинского комсомола посмертно. Его именем названы школы и школьные музеи.

 

 

Читатели посвящали ему стихи:

 

Он жил, как боец, погиб, как солдат,
борясь до последнего слова.
Сегодня — в строю — воюют, звучат
живые стихи Чекмарёва.

 

В Башкирии Сергей Чекмарев считается почти что национальным героем. Как в советское, так и в постсоветское время. Учреждена Республиканская литературная премия имени С. Чекмарева. Ее первым лауреатом стал драматург Азат Абдуллин, написавший о Сергее Чекмареве пьесу и повесть «Не забывай меня, солнце». Повесть начинается словами:

«Каждый год, как только наступала весна, мы, деревенские мальчишки, бежали на курган в полуверсте от нашего аула. Там цвели первые подснежники. Там мы встречались с весной.
Однажды на южном склоне кургана мое детское внимание привлек небольшой позеленевший камень. На нем чьей-то рукой были нацарапаны слова: «Здесь похоронен…». Дальше нельзя было разобрать – камень упал в Землю и его разъедала вода.
Помню, я спросил у матери: «Что это был за человек?» Она сказала, что это был русский джигит, работал у нас в совхозе и, говорили, будто писал стихи, а погиб он во время паводка, еще до войны.».

Так создаются легенды.
Пьеса Азата Абдуллина была поставлена во многих театрах СССР, дважды издавалась на башкирском языке в Уфе и дважды на русском в Москве.
Михаил Луконин писал о Сергее: «Как человек Чекмарёв кажется мне одним из самых ярких сыновей нашего времени, и как жалко, что его нет в живых!»

 

 

Мне тоже очень жалко. Это большая потеря и для нашего времени тоже, хотя сложно представить, как бы он в него вписался — такой чистый, бескорыстный, самоотверженный.  Скомпрометированы многие дорогие ему слова, устарели риторические рифмованные "агитки". Поняли бы сейчас в России этот энтузиазм, бескорыстие, искреннюю готовность терпеть лишения и тяжко работать для лучшего будущего? Оценили бы?
Он был всесторонне талантлив. Он мог бы стать не только толковым зоотехником, каковым уже являлся («вот счастье нашему совхозу!» - говорили о нём) или образцовым председателем колхоза, или учёным, математиком, но и большим поэтом, писателем, педагогом, критиком, редактором, журналистом.
Он мог бы любить и растить детей. В одном из стихотворений Сергей Чекмарёв, обращаясь к будущему сыну, которого ему страстно хотелось иметь, но не довелось, обращается к нему с таким напутствием, - и эти слова звучат сейчас как завещание поэта:

 

Чтоб шёл по планете не горбясь,
лишь песню призывно трубя,
чтоб был бы за всё он в ответе,
не рвал бы у жизни края.

 

И вот что, мой сын, запомни,
и постарайся понять:
вдыхать нужно каждый запах,
но только цветы не мять.

 

Возиться над каждою краской,
но только не пачкать лица.
В ракете прокалывать звёзды,
земные не ранить сердца.

 

А я уйду любоваться
на осени рыжую медь.
А я возьму колокольчик
и буду в него звенеть.

 

Всему — даже нам с тобою -
придёт черёд умереть.
И только красивой песне
дано без конца звенеть.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/246111.html