В Париже она боялась автомобилей. В Москве ее пугали «передвигающиеся лестницы». Нужно было найти дрова, но она, еще недавно парижанка, просто не знала, где в СССР берут дрова. «Обертон — унтертон всего — жуть». В Москве, уже после арестов Али и Сережи, дочери и мужа, от малейшего доброго слова начинала плакать.

Смерть как выход. Но там, в Париже, в Праге, в чешских Мокропсах, во французском Сен-Жиле, на океане, между ней и смертью было пространство — для жизни. В СССР, в Москве, в Голицыне, уже нет пространства, уже ее прижало к смерти впритык.

«Я год примеряю — смерть. Всё — уродливо и — страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды… Я не хочу — умереть, я хочу — не быть».

И отталкивается от этих мыслей, от подступившей впритык смерти: «Вздор. Пока я нужна…»

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Застынет всё, что пело и боролось,

Сияло и рвалось:

И зелень глаз моих, и нежный голос,

И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня.

И будет всё – как будто бы под небом

И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,

И так недолго злой,

Любившей час, когда дрова в камине

Становятся золой,

Виолончель и кавалькады в чаще,

И колокол в селе?

– Меня, такой живой и настоящей

На ласковой земле!

К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?! –

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:

За правду да и нет,

За то, что мне так часто – слишком грустно

И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность –

Прощение обид,

За всю мою безудержную нежность

И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,

За правду, за игру?

– Послушайте! – Еще меня любите

За то, что я умру.

8 декабря 1913

Душа ее работает даже в советском аду, на энкавэдэшной даче, где в жаркий день пот со слезами пополам стекает в таз, в котором она моет посуду, на раскаленных улицах Москвы, по которым она ходит, выискивая и выклянчивая комнату для себя и сына, — и возникают строки. Но она их больше не записывает. «С этим — кончено».

Есть еще последний якорь: смерть — это ведь предательство других, близких, любимых, кого оставляешь здесь одних, кого бросаешь здесь без помощи, без любви? «Смерть страшна только телу, душа её не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело — единственный герой». Это промежуточная мысль на движении к смерти, а в конце в избе в Елабуге всё это уже иначе, без философии, мучительно, по-другому.

«Мурлыга! Прости меня но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».