Когда Данте проходил по улицам Вероны, прохожие от него шарахались. Им казалось, что они видят на его лице отблеска адского пламени. Но Данте побывал в виртуальном аду, а Шаламов - в настоящем.  Он говорил о себе:

«Я  не Орфей, спустившийся в ад,  а Плутон, поднявшийся  из него».  

  Читать «Колымские рассказы» - большое умственное и эмоциональное напряжение, требующее не только сопереживания, но и переосмысления многих устоявшихся понятий.  

 «Своим искусством он преодолевал зло, - мировое зло, -  отметила Ирина Сиротинская в своих воспоминаниях. - Он не зря говорил, что символы зла – это Освенцим Хиросима и Колыма». … И думал только о том, чтобы оставить свою зарубку, - как в лесу делают зарубки, чтобы не заблудиться,  Как напоминание о том, что при определенных условиях человек может абсолютно отречься от добра и превратиться в … подопытного кролика. Зарубки на память всему человечеству».

  Семнадцать лет лагерей  и литературное изгойство не сломали его, а лишь  превратили  в стоика, нетерпимого  к малейшей фальши,  неискренности, жажде роскоши и мирских благ. Обычные человеческие критерии неприменимы к его уникальной судьбе. Шаламов редко привязывался к людям, но допускал к себе тех, кто соответствовал его жизненному ритму. Это был акт величайшего доверия  с его стороны.  Скрытный и одинокий, суровый и бескомпромиссный, он не  прощал слабостей никому - даже самым близким. Почувствовав запах фальши, без колебаний рвал с такими соратниками, как Александр Солженицын или Надежда Мандельштам, несмотря на то, что высоко оценивал их работы о разгуле террора в русской истории ХХ века.

 

Платонов, Шаламов и Домбровский принадлежат к числу самых крупных писателей ХХ века. И Платонов, и Шаламов описывают мир, в котором чрезвычайный накал жестокости выглядит будничным, обыкновенным. Однако по всем другим параметрам эти два великих мастера не совпадают. Платонов раскрывает быт и душу своих героев во всей глубине, а Шаламов изображает своих персонажей отстраненно, с позиции летописца. Платонов заставляет читателя отождествлять себя даже с убийцами, а  Шаламов обнажает запредельную метафизическую сущность зла, от которого лучше держаться подальше. 

  Домбровский – брат Шаламова по судьбе. Он тоже провел 17 лет  в колымских лагерях. Им обоим довелось  спуститься  на самое дно колымского ада. Они знали цену друг другу. «Лучшая вещь о тридцать седьмом годе», - сказал скупой на похвалы Шаламов, прочитав  «Хранителя древностей»  

  «Тацитовская  лапидарность и мощь», - отозвался о «Колымских рассказах» Домбровский. 

«В лагерной прозе  Шаламов  - первый, я – второй, Солженицын - третий», - сказал он своему другу-скульптуру, бывшему лагернику Федоту Сучкову. Эти слова мастера о мастере многого стоят. В изумительной прозе Юрия Домбровского почти ничего не говорится о лагерях. Зато в его поэзии лагерная тема занимает главное место. 

  Нелюди, убившие Шаламова, убили и Домбровского.

Шаламов  считал одиночество  оптимальным состоянием человека: «Идеальная цифра – единица. Помощь единице оказывает Бог, идея, вера».  Впрочем, после Колымы и Освенцима сам он в Бога не очень-то верил. Ощущение того, что одиночеству всегда, даже при идеальных формах совместной жизни, наносится ущерб, он уже не мог преодолеть. Его  прекрасная дама и многолетний друг Ирина Сиротинская в своих воспоминаниях создала портрет целеустремленного необычайного человека, душа которого соткана  из противоречивых, но неотделимых друг от друга черт.

Сентенция по латыни - это мысль. Это первое слово, которое воскресло в оживающем сознании Варлама Шаламова, когда он возвращался к жизни из полусмерти, из дистрофии. Первое слово из естественного для него, русского интеллигента, мира образов и понятий. Он пишет об этом в рассказе, который так и называется "Сентенция".

Посвящен этот рассказ его большому другу, Н.Я. Мандельштам, вдове великого русского поэта Осипа Мандельштама, погибшего на пересылке в преддверии Колымы от той же дистрофии, Мандельштама, которому Шаламов посвятил «Шерри-Бренди» - об умирании поэта. Шаламов знал, как в России ХХ века убивали поэзию.

Сентенция

Люди возникали из небытия – один за другим. Незнакомый человек ложился по соседству со мной на нары, приваливался ночью к моему костлявому плечу, отдавая свое тепло – капли тепла – и получая взамен мое. Были ночи, когда никакого тепла не доходило до меня сквозь обрывки бушлата, телогрейки, и поутру я глядел на соседа, как на мертвеца, и чуть-чуть удивлялся, что мертвец жив, встает по окрику, одевается и выполняет покорно команду. У меня было мало тепла. Не много мяса осталось на моих костях. Этого мяса достаточно было только для злости – последнего из человеческих чувств. Не равнодушие, а злость была последним человеческим чувством – тем, которое ближе к костям. Человек, возникший из небытия, исчезал днем – на угольной разведке было много участков – и исчезал навсегда. Я не знаю людей, которые спали рядом со мной. Я никогда не задавал им вопросов, и не потому, что следовал арабской пословице: не спрашивай – и тебе не будут лгать. Мне было все равно – будут мне лгать или не будут, я был вне правды, вне лжи. У блатных на сей предмет есть жесткая, яркая, грубая поговорка, пронизанная глубоким презрением к задающему вопрос: не веришь – прими за сказку. Я не расспрашивал и не выслушивал сказок.

Что оставалось со мной до конца? Злоба. И храня эту злобу, я рассчитывал умереть. Но смерть, такая близкая совсем недавно, стала понемногу отодвигаться. Не жизнью была смерть замещена, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью. Каждый день, каждый восход солнца приносил опасность нового, смертельного толчка. Но толчка не было. Я работал кипятильщиком – легчайшая из всех работ, легче, чем быть сторожем, но я не успевал нарубить дров для титана, кипятильника системы «Титан». Меня могли выгнать – но куда? Тайга далеко, поселок наш, «командировка» по-колымскому, – это как остров в таежном мире. Я еле таскал ноги, расстояние в двести метров от палатки до работы казалось мне бесконечным, и я не один раз садился отдыхать. Я и сейчас помню все выбоины, все ямы, все рытвины на этой смертной тропе; ручей, перед которым я ложился на живот и лакал холодную, вкусную, целебную воду. Двуручная пила, которую я таскал то на плече, то волоком, держа за одну ручку, казалась мне грузом невероятной тяжести.

Я никогда не мог вовремя вскипятить воду, добиться, чтобы титан закипал к обеду.

Но никто из рабочих из вольняшек, все они были вчерашними заключенными – не обращал внимания, кипела ли вода или нет. Колыма научила всех нас различать питьевую воду только по температуре. Горячая, холодная, а не кипяченая и сырая.

Нам не было дела до диалектического скачка перехода количества в качество. Мы не были философами. Мы были работягами, и наша горячая питьевая вода этих важных качеств скачка не имела.

Я ел, равнодушно стараясь съесть все, что попадалось на глаза, – обрезки, обломки съестного, прошлогодние ягоды на болоте. Вчерашний или позавчерашний суп из «вольного» котла. Нет, вчерашнего супа у наших вольняшек не оставалось.

В палатке нашей было два ружья, два дробовика. Куропатки не боялись людей, и первое время птицу били прямо с порога палатки. Добыча запекалась целиком в золе костра или варилась, когда ощипывалась бережно. Пух-перо – на подушку, тоже коммерция, верные деньги – приработок вольных хозяев ружей и таежных птиц. Выпотрошенные, ощипанные куропатки варились в консервных банках – трехлитровых, подвешенных к кострам. От этих таинственных птиц я никогда не находил никаких остатков. Голодные вольные желудки измельчили, смололи, иссосали все птичьи кости без остатка. Это тоже было одно из чудес тайги.

Я никогда не попробовал ни кусочка от этих куропаток. Мое – были ягоды, корни травы, пайка. И я – не умирал. Я стал все более равнодушно, без злобы, смотреть на холодное красное солнце, на горы, гольцы, где все: скалы, повороты ручья, лиственницы, тополя – было угловатым и недружелюбным. По вечерам с реки поднимался холодный туман – и не было часа в таежных сутках, когда мне было бы тепло.

Отмороженные пальцы рук и ног ныли, гудели от боли. Ярко-розовая кожа пальцев так и оставалась розовой, легко ранимой. Пальцы были вечно замотаны в какие-то грязные тряпки, оберегая руку от новой раны, от боли, но не от инфекции. Из больших пальцев на обеих ногах сочился гной, и не было гною конца.

Меня будили ударом в рельс. Ударом в рельс снимали с работы. После еды я сразу ложился на нары, не раздеваясь, конечно, и засыпал. Палатка, в которой я спал и жил, виделась мне как сквозь туман – где-то двигались люди, возникала громкая матерная брань, возникали драки, наступало мгновенно безмолвие перед опасным ударом. Драки быстро угасали – сами по себе, никто не удерживал, не разнимал, просто глохли моторы драки – и наступала ночная холодная тишина с бледным высоким небом сквозь дырки брезентового потолка, с храпом, хрипом, стонами, кашлем и беспамятной руганью спящих.

Однажды ночью я ощутил, что слышу эти стоны и хрипы. Ощущение было внезапным, как озарение, и не обрадовало меня. Позднее, вспоминая эту минуту удивления, я понял, что потребность сна, забытья, беспамятства стала меньше – я выспался, как говорил Моисей Моисеевич Кузнецов, наш кузнец, умница из умниц.

Появилась настойчивая боль в мышцах. Какие уж у меня были тогда мышцы – не знаю, но боль в них была, злила меня, не давала отвлечься от тела. Потом появилось у меня нечто иное, чем злость или злоба, существующее вместе со злостью. Появилось равнодушие – бесстрашие. Я понял, что мне все равно – будут меня бить или нет, будут давать обед и пайку – или нет. И хотя в разведке, на бесконвойной командировке, меня не били – бьют только на приисках, – я, вспоминая прииск, мерил свое мужество мерой прииска. Этим равнодушием, этим бесстрашием был переброшен мостик какой-то от смерти. Сознание, что бить здесь не будут, не бьют и не будут бить, рождало новые силы, новые чувства.

За равнодушием пришел страх – не очень сильный страх – боязнь лишиться этой спасительной жизни, этой спасительной работы кипятильщика, высокого холодного неба и ноющей боли в изношенных мускулах. Я понял, что боюсь уехать отсюда на прииск. Боюсь, и все. Я никогда не искал лучшего от хорошего в течение всей своей жизни. Мясо на моих костях день ото дня росло. Зависть – вот как называлось следующее чувство, которое вернулось ко мне. Я позавидовал мертвым своим товарищам – людям, которые погибли в тридцать восьмом году. Я позавидовал и живым соседям, которые что-то жуют, соседям, которые что-то закуривают. Я не завидовал начальнику, прорабу, бригадиру – это был другой мир.

Любовь не вернулась ко мне. Ах, как далека любовь от зависти, от страха, от злости. Как мало нужна людям любовь. Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям.

Продолжение:  shalamov.ru›Сочинения›Содержание›Сентенция

Серия сообщений "Шаламов":
Часть 1 - Фильмы. Воспоминания о Варламе Шаламове.
Часть 2 - Варлам Шаламов (18 июня 1907 - 17 января 1982)
...
Часть 14 - Варлам Шаламов. Стихи
Часть 15 - «Варлам Шаламов и Александр Солженицын»
Часть 16 - Варлам Шаламов. "Сентенция"
Часть 17 - Шаламов о поэзии
Часть 18 - Варлам Шаламов. В природы грубом красноречье я утешение найду.
Часть 19 - Варлам Шаламов. Я забыл погоду детства
Часть 20 - Памяти Варлама Шаламова
Часть 21 - 18 июня 1907 года родился Варлам Шаламов