Человек я не театральный, но раз уж все вокруг ходят и смотрят, а Михаил Барышников ездит по Европе и показывает, то и я решил хотя бы раз составить собственное мнение. И отправился на день в Братиславу.
Большая застекленная веранда заброшенной дачи — как если нагрянуть зимой. Или университетский дом Бродского в маленьком городке. Впрочем, не был, не знаю.
Скорее, все же знаменитые полторы комнаты, куда сегодня на Пестеля пускают туристов: все выметено, оставлен каркас с уклоном в модерн, какие-то ведра с тряпками (будут обыграны), одинокий стул (функционален). Стекла от пола до потолка, частые переплеты.
Покинутое, но ничуть не изжитое прошлое.


  Барышников выходит: темно-коричневый костюм, чемодан. Выходит — жить. Жизнь есть воспоминание и вечное возвращение, магнит и проклятье. Уехать все равно невозможно.
Из чемодана, погромыхивающего пустотой, извлекаются советский будильник (время), бутылка (забвение) и два томика стихов (весь скарб изгнанника).
Садится на скамейку (Пулково, и вообще идея пути), достает пачку сигарет. Неужели закурит на сцене? Разве в сегодняшних театрах курят? Отрывает фильтр (видели, читали), хлопает себя по карманам — и не находит спичек. Остроумно выкрутился.
Остается залить жизнь стихами, и начинаются полтора часа чтения трудных, напряженных строф, не всех даже и целиком. Высший класс вкуса, такта и композиционной продуманности.
Читает Барышников хорошо, но именно хорошо, а не (как чаялось) гениально. Завораживающе читал сам автор. Здесь — не то. Слава богу, это не актерская декламация с вечно искусственным и неумным интонированием, но и не сочинительское камлание. Барышников тепл, как ангел, он ни под кого не подделывается. Просто интеллигентный человек с идеальной фонетикой и безупречным — на зависть доценту — выговором.
Один лишь раз, посреди спектакля, без видимых причин, он вдруг начинает читать под Бродского — со всеми носовыми, почти насморочными звуками, с легкой картавостью и «что» вместо «што». Читает так, что вжимаешься в кресло от гениальной похожести, от мистического присутствия Самого.
Изумительно страшно — но зачем? А все продумано: посреди чтения, стык в стык, включается старый катушечный магнитофон, и в нужном месте сам Бродский подхватывает стих, в точности подражая Барышникову. Безупречный тандем.
Но завалинкой дело не ограничивается. Вот Фавн и, тем самым, Нижинский, вот Пракситель и Пигмалион, вытанцовывающий свою Галатею. Вот черный конь, шуршащий листьями, и комната уже становится конюшней.
Некоторые стихи («Портрет трагедии») решены неистовым и исступленным танцем, в духе страстного номера под песню Высоцкого: фейсбук полон этим роликом.

Экстатическое единство философской поэзии, предельная эмоциональность движений возможны только с этим исполнителем, и спектакль жив, воплощен исключительно в Барышникове. Незаменимых, как говорится, есть.
Первый раз в жизни я подождал артиста у выхода и попросил у него на программке автограф.

 

 

Картинки: передняя обложка гастрольного буклета, не разошедшегося в Вене и привезенного в Братиславу; и задняя обложка, отпечатанная по ошибке зеркально.
Ivan Tolstoy