«Я русский композитор, и моя родина наложила отпечаток на мой характер и мои взгляды».   

Сергей Васильевич Рахманинов родился 1 апреля (20 марта) 1873 года в дворянской семье в имении Онег, принадлежащем его матери, под Новгородом. Здесь прошло раннее детство будущего композитора. В детские и отроческие годы зародилась привязанность к поэтической русской природе, к образам которой не раз в своём творчестве он обращался. В те же годы Рахманинов имел возможность довольно часто слушать русские народные песни, которые очень любил всю свою жизнь. Посещая вместе с бабушкой новгородские монастыри, Сергей Васильевич слушал прославленные новгородские колокола и древнерусские обрядовые напевы, в которых он всегда отмечал национальные, народопесенные истоки. В дальнейшем это отразится в его творчестве (поэма-кантата «Колокола», «Всенощное бдение»).

Из воспоминаний Фёдора Шаляпина-младшего (1905-1992)

«Тот, кто имел счастье в своей жизни встретить и близко узнать Сергея Васильевича Рахманинова, — не мог не полюбить глубоко этого драгоценного и замечательного человека.
Его многочисленные поклонники, почитатели и люди, мало его знавшие и встречавшие его большей частью после концерта в его уборной молча подписывающим программы, судили о нём как о человеке молчаливом, мрачном и даже надменном.
А между тем, сохраняя эти внешние черты, Сергей Васильевич для людей, знавших его близко, был совсем иным человеком: добрейшая душа, нежнейший семьянин, безупречный и истинный артист и интереснейший собеседник — вот главные черты его натуры и характера, к которым нужно прибавить ещё одну черту, особенно ценную, — его любовь к смеху и огромное чувство юмора. «Смешливый человек», — говорил о нём мой отец.

— Не могу я жить без русских людей... — часто жаловался мне Сергей Васильевич, и поэтому там, на его даче (имение Клерфонтен под Парижем - А.К.) , всегда гостили и живали его русские друзья и знакомые.
Место это, бывшее когда-то летней резиденцией императора Наполеона III, было так же красиво и романтично, как и все окрестности Парижа с историческими дворцами, фонтанами и старинными парками, которые, отдаляясь постепенно от дворцов, незаметно превращались в простые деревенские пейзажи северной Франции.

И всё-таки, как ни очаровательны были все эти места — ничто не могло заменить Рахманинову его родины.
Он страстно, до болезни, любил её. Сколько раз, бывало, часами вспоминали мы картины нашей родины. Берёзовые рощи, бесконечные русские леса, пруд на краю деревни, покосившиеся бревенчатые сарайчики и дожди, наш осенний, мелкий, частый дождик...
— Люблю наши серенькие деньки, — прищурив глаза и поглядывая на меня сквозь голубой дым папиросы, говорил Сергей Васильевич.
Мучительно отзывались на нём военные события в России в эту вторую мировую войну. С мучительной остротой он переживал падение каждого города и ужасно волновался за судьбу драгоценной ему родины. В первый же год войны Сергей Васильевич дал концерт в пользу раненых русских воинов.

Как-то однажды я задал ему вопрос, занимавший меня уже некоторое время: почему он, ещё в России, бросил дирижировать.
— Очень просто, Феденька, оркестровые музыканты народ особенный, они вам нарочно фальшивые ноты играют, проверяют ваш слух. Очень неприятно. А один раз даже один из музыкантов «Чижика» мне сыграл.
— Как же это «Чижика»? — не понял я.
— А вот, очень просто, так «Чижика» и сыграл.
Тогда я узнал ещё одну черту его характера, что если раз обидеть Сергея Васильевича — это значило потерять его навсегда.
Конечно, это была, вероятно, не единственная причина того, что он бросил дирижировать. Его независимый характер, быть может, тоже играл в этом роль. В своём искусстве он был человек, не идущий ни на какие компромиссы, человек, который не хотел и не мог ни от кого зависеть и был «свободным художником» в буквальном смысле этих двух слов.

Жизнь на этой даче в Клерфонтене происходила вокруг теннисной площадки и в столовой за столом. В теннис играли с утра до вечера, и Сергей Васильевич в свободные часы перед обедом приходил наблюдать за игрой. Он всегда принимал участие в разборе всех споров о счёте и неправильных мячах, неизменно делая вид, что он против меня и на стороне барышень. Ему вообще все наши проказы и дурачества доставляли большое удовольствие (…).

Ещё одним из любимых развлечений у Рахманиновых была так называемая «фильмовая продукция». Пользовались для этого маленьким «Кодаком» и принимали участие в «продукции» все, включая кухарку. Сергей Васильевич официально назывался «финансово пострадавший». Ставили короткие, очень наивные сюжеты, но было смешно и весело.
Одной из любимых картин Сергея Васильевича был фильм под названием «Шешиги», из жизни фантастических существ, живущих в лесах и лишённых чувства осязания, где играли Борис и я. Сергей Васильевич показывал этот фильм всем друзьям и всегда веселился при этом, как в первый раз.

Когда в числе гостей бывал в Клерфонтене Михаил Александрович Чехов, Сергей Васильевич всегда просил его рассказывать про Станиславского и Московский Художественный театр.
— Ох, обожаю я это, — говорил он, смеясь. Самыми его любимыми из этих рассказов были комические эпизоды из жизни театра, с участием Станиславского, причём Чехов тут же неподражаемо имитировал своего учителя. Также Рахманинов любил истории про моего отца, но любил рассказывать их сам. Так, однажды он рассказал нам, как мой отец упрекал его, что он нехорошо выходит к публике и нехорошо кланяется. Отец даже учил его, как всё это нужно делать:
— Словом, говорил, что надо улыбаться и встречать публику радушно. Сказал мне, что я кланяюсь, как факельщик. Но из уроков наших всё равно ничего не вышло. А у него вот выходило. Федя-то, хотя и бас, а кланялся, как тенор. Да, умел он это...

К славе своей Рахманинов относился более чем скромно. Мне даже казалось, что он всегда её избегал и стеснялся. Лишённый всякого позёрства, он уклонялся от поклонников и от того, чтобы выслушивать их похвалы.(…) На протяжении многих лет мне приходилось наблюдать ту же картину, как Сергей Васильевич старался всегда уйти из зала или театра незаметно через другой выход, к великому разочарованию столпившейся у дверей его уборной публики. Эта скромность была одной из выдающихся черт его натуры.

Рахманинов был очень хорошим шофёром. В России он, вероятно, был им одним из первых и уже, наверно, первый среди артистов. Это, кажется, был единственный спорт, которым он занимался.
— Подумайте, Федя, какой замечательный человек был тот, кто придумал автомобиль. Вот спасибо ему, — говорил Сергей Васильевич.
Когда он приезжал в Лос-Анджелес концертировать, он брал машину внаём, а иногда я возил его на своей.
Наши поездки на автомобиле изредка принимали невесёлый характер. Как-то раз по дороге в Лос-Анджелес я заехал к Рахманиновым проведать их и застал Сергея Васильевича в хмуром настроении. Он спросил меня, куда я собираюсь ехать после моего визита к ним.
 — Да вот, заехал к вам, а потом мне нужно в город.
— Вот и мне нужно в город по делу, — обрадовался Сергей Васильевич, — поедемте вместе. Одному уж очень скучно.
— Чудно, — говорю, — поедемте вместе.
После небольшой паузы он опять спросил меня:
— Если это не секрет, по какому делу вы едете в город?
Пришлось сознаться:
— Да вот, попался я!
— Как попались?
— Да так, проехал красный свет, и вот надо ехать платить штраф.
— Вот и я попался, — махнул рукой Сергей Васильевич, — и тоже свет проехал. Поедемте, уж что тут ждать, избавимся поскорее (…).

Когда по какому-нибудь семейному торжеству устраивались у Рахманиновых вечера, гости танцевали или под радио, или граммофон. Когда же гости желали танцевать старомодные русские танцы, которых не было на пластинках, Сергей Васильевич сам садился за рояль и играл всё по заказу, лишь бы молодёжь веселилась. Играл и радовался, глядя на танцующих.

Кроме всего прочего, я считался у Сергея Васильевича придворным парикмахером. Стричь его было очень легко; волосы он носил короткие — «под арестанта», как выражался мой отец. У Сергея Васильевича была своя машинка, и я очень хорошо изловчился это делать…

Когда Сергея Васильевича перевозили с вокзала в Лос-Анджелесе в госпиталь, я сопровождал его в больницу с Натальей Александровной. Уложили его в кровать. Вид у него был хороший, не больной. Он лишь волновался, что не может заниматься на рояле. Желая ободрить его, я ему говорил, что вот он поправится и опять будет играть.
— Нет, не в моём возрасте, Федя. В моём возрасте уже нельзя пропускать, — и, посмотрев на свои руки, сказал:
— Милые мои руки. Прощайте, бедные мои руки...

Июнь 1945»

Из воспоминаний Фёдора Шаляпина-младшего (1905-1992) - младшего сына великого русского оперного певца Ф.И.Шаляпина.

 На фото - Сергей Васильевича Рахманинов, разные годы. И его портрет (1940) кисти художника Бориса Шаляпина (1904-1979) - старшего сына Федора Ивановича Шаляпина.

Андрей Кончаловский