Я любил свой мучительный труд, эту кладку
Слов, скрепленных их собственным светом, загадку
Смутных чувств и простую разгадку ума,
В слове правда мне виделась правда сама,
Был язык мой правдив, как спектральный анализ,
А слова у меня под ногами валялись.

И еще я скажу: собеседник мой прав,
В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,
Но зато не унизив ни близких, ни трав,
Равнодушием отчей земли не обидел,
И пока на земле я работал, приняв
Дар студеной воды и пахучего хлеба,
Надо мною стояло бездонное небо,
Звезды падали мне на рукав.

Арсений Тарковский 
1956

https://www.facebook.com/vita.nova.31?fref=nf

"НАДО АККУМУЛИРОВАТЬ ДУШЕВНУЮ ЭНЕРГИЮ..."
 Арсений Тарковский

  Одним из самых больших подарков Судьбы для меня было знакомство с Арсением Александровичем Тарковским, которое со временем переросло в дружбу. Свидетельством ее остались, в частности, 166 писем Тарковского, адресованные мне с 1969 по 1987 год.

  В первые годы письма приходили очень часто, в последние 2-3 года жизни Арсения Александровича — редко: по его свидетельству тех лет, ему все тяжелее было "доставать самого себя из себя", болезнь и горе после потери сына заставили его все пристальнее вглядываться в себя и как бы изолировали от окружающего мира. Но и самые последние его письма свидетельствовали о его доброте, чуткости и заинтересованности в переписке.

  Мы много встречались лично: я не менее раза в год приезжала в Москву, чтобы повидаться с Тарковскими. Арсений Александрович был удивительным собеседником.  Слушать  его  было  очень  интересно,  о чем бы  он  ни говорил:         о гостеприимстве грузин и о Коктебеле, об "Евангелии от Фомы", отрывки из которого опубликовало издательство "Наука", и о музыке Шютца, об астрономии и о красоте Подмосковья. Он обладал удивительным чувством юмора.

  Но этот человек, будучи одним из образованнейших людей своего времени, был в то же время и замечательным слушателем, не подчеркивал своего превосходства, говорил с собеседником на равных, незаметно поднимая его до своего уровня. Так обстояло дело и с письмами. Каждое его письмо было не "само по себе", а откликом на письмо, только что полученное, — кстати, по возможности он старался ответить в тот же день (а еще чаще — в ту же ночь, когда оставался один на один со своим корреспондентом).

  Письма свои он датировал по–разному: то римскими цифрами обозначал месяц, то писал его название полным или сокращенным словом.

  Арсений Тарковский хорошо рисовал, и многие письма ко мне украшал рисунком цветка, солнца или своим шаржированным изображением. Иногда рисовал себя в виде пса в очках, протягивающего адресату цветок. Он ценил то, что я в Киеве еще в 1967 году создала Клуб поэзии "Родник", куда съезжались любители поэзии и начинающие авторы со всего города (кстати, Клуб живет до сих пор и в октябре 1997 года отметил свое тридцатилетие). Тарковский писал клубу письма, был знаком со многими его участниками, давал советы молодым авторам и присылал ко мне всех начинающих поэтов Киева, которые обращались к нему. Сам бережно пестуя своих учеников Ларису Миллер, Александра Радковского, Марка Рихтермана, Михаила Синельникова (в скольких письмах он мне писал о них и их стихах!), он никогда не упрекал меня за то, что я слишком много времени уделяла своим "родниковцам", как это часто делали иные известные поэты, считая, что я занимаюсь клубом в ущерб собственным стихам.

  Большое значение Арсений Тарковский придавал моему многолетнему собиранию материалов об Анне Ахматовой и подарил для него несколько бесценных книг и документов. И при встречах, и в письмах Арсений Александрович часто говорил о литературе, о нашей общей любви к Анне Ахматовой, которая, собственно, сдружила нас. Я очень любила стихи Арсения Тарковского, почти наизусть знала его книгу "Земле — земное", но написала в декабре 1968 года свое первое письмо Арсению Александровичу лишь затем, чтобы попросить у него автографы его стихов, посвященных Анне Ахматовой. Он очень тосковал после ее смерти и во мне увидел человека, который так же беспредельно предан ее памяти. В письмах он писал о своих любимых поэтах прошлого и о наших современниках, о первых книгах, прочитанных им, о своих личных делах, о своей жене Татьяне Алексеевне Озерской–Тарковской, известном переводчике с английского, с которой у нас тоже сложились добрые отношения. Недавно часть этих писем была опубликована в моей книге "Поэзии родные имена". Читателям "Знамени" я предлагаю некоторые из писем, оставшихся неопубликованными...

Дорогая Евдокия Мироновна! Милый мой дружок! Спасибо Вам за письмо, за армянскую Анну Андреевну, за поздравления Вашего Клуба поэзии, за Вас, которая всегда в запасе у моей преданной по–собачьи души, за Вашу доброту, за Вашу памятливость. Как–то Вам живется в Вашем прелестном Киеве? Что–то я всё тревожусь за Вас, дай Бог, чтобы понапрасну! Всё ли у Вас хорошо, у Вас и у Ваших родных? Как стихи? Пишутся ли? У меня что–то застопорило, что–то написал — вялое. Ещё четыре месяца холодов, а я живу только летом, циклотимик дурацкий. Никак не могу ничем заняться по–настоящему, всё валится из головы, как у иных из рук. Таня всё пытается меня развлечь, водит иногда в кино, но я на эти пейзажи и позитуры смотрю как сквозь сито и воспринимаю всё не мозгом, а вроде спинным хребтом, превращаясь в какую–то рыбу. Заметили ли Вы, что появилось много никогда не бывших до сих пор рыб с чудными названиями, которые и запомнить нельзя: палтус, ещё что–то и арсениум? Это я — арсениум. Всё–таки вот Вам стихи:

Земля пересохла, как губы,

Обмётанные сыпняком,

И засухи дымные трубы

Беззвучно гудели кругом.

И высохло русло речное,

Вода из колодцев ушла.

Навечно осталась от зноя

В крови ледяная игла.

Качается узкою лодкой

И целится в сердце моё,

Но, видно, дороги короткой

Не может найти остриё.

Есть в круге грядущего мира

Для засухи этой приют,

Где души скитаются сиро

И ложной надеждой живут.

Посылаю Вам эти плохие стихи в доказательство того, что я, хоть и впал в отупение, но, может быть, что–нибудь ещё вернётся мне летом. Юнна Мориц прислала мне свою книгу. Там есть много очень хорошего, есть и послабей, она никак, видно, не может выпутаться из веревок, которыми связала самое себя, а она ведь такая даровитая, и умница, только очень уж безумна. Если у Вас нет её книги, напишите, я вышлю, у меня появился второй экземпляр, кто–то принёс мне. У меня книжный праздник: мне достали том рассказов (всех) Эдгара По, изданный Академией наук; По был первым автором, которого в детстве я прочитал своими глазами; потом были "Страшная месть" Гоголя, потом "Стёпка–растрёпка" (не знаю, чей), потом какая–то сиреневая книжка о том, что солнце расчёсывает гребнем деревья, и дивный "Пиноккио" Колоди (из лучших книг на земле). Я перечитал всё, что у меня есть, по истории Рима, в надежде написать поэму про Калигулу. Видно, я как–то не рассчитал, что к (в) старости редко у кого душа–мозг–лимфа–перо застопориваются и шестерёнки ходят так туго.                                                                                                           16 августа 1971

Письма Арсения Тарковского Евдокии Мироновне Ольша…

  Лариса Миллер: Он не любил конфронтации, острых углов. Никогда не спорил с пеной у рта, а просто молча оставался при своем мнении. Но он бывал непримирим и определенен, когда речь шла о принципиальных вещах. Мой друг Феликс Розинер был свидетелем такой сцены на семинаре молодых литераторов в Красной Пахре в 70-х годах. На общем собрании один из участников семинара вышел на трибуну и гневно заявил, что накануне вечером имярек пел под гитару антисоветские песни. «За такие песни расстреливать надо!» – кричал обличитель. И тут из зала раздался громкий голос Тарковского: «Того, кто говорит, что за песни надо расстреливать, необходимо немедленно лишить слова».

В последний месяц осени, на склоне

Суровой жизни,

Исполненный печали, я вошёл

В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт молочно-белым

Стеклом тумана. По седым ветвям

Стекали слёзы чистые, какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо: на закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Как птичьей песни лёгкое копьё,

Из дней грядущих в прошлое моё.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли от земли до самых верхних нот.