Неизвестная история известного портрета.



П.Ф. Соколов. Портрет М.Н. Волконской с сыном. 1826 г.


14 декабря 1825 года больно отозвалось по всей России. Виселица с пятью повешенными стала мрачным символом николаевского правления. Десятки декабристов были сосланы в Сибирь. Одиннадцать жён разделили с ними изгнание, ошеломив русское общество своей стойкостью, самоотверженностью и несгибаемой волей.

Своим отъездом в Сибирь в конце 1826 г., вслед за осуждёнными мужьями, Мария Волконская и Екатерина Трубецкая устроили царю настоящую манифестацию. Вызов брошен...

Целью императора Николая I было лишить декабристов общественной поддержки. Но цель потерпела крах. Виной тому были жёны осуждённых, не пожелавшие смириться с тем, что их мужья заклеймены как преступники перед образованным человечеством.

Один из осуждённых братьев Бестужевых писал: "Каземат... через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью, соединил нас с родными, дал нам охоту жить..."

Учёный-литературовед и искусствовед Илья Самойлович Зильберштейн, будучи в Париже в 1966 г., встретился с потомком декабриста Василия Львовича Давыдова - Денисом Дмитриевичем Давыдовым. У него находился альбом, некогда принадлежавший жене декабриста, Александре Ивановне Давыдовой.

Денис Дмитриевич был тяжко болен, и судьба альбома его очень тревожила. Хотелось сохранить его для потомков. И чтобы окончательно решить и обсудить, что предпринять для отправки альбома на родину, в Россию, он приглашает двух своих друзей. Одним из них был В.Н. Звегинцев - крупный знаток русской истории ХIХ века. Ему принадлежал 60-й том "Литературного наследства", посвящённый декабристам. На одной из страниц этого тома была напечатана фотография акварельного портрета Марии Николаевны Волконской и указано, что местонахождение оригинала неизвестно. Но, не успев пережить глубокое разочарование от этого сообщения, Илья Самойлович услышал следующее: "Так вот. Эта акварель находится у меня!" Сообщение Звегинцева было настолько неожиданно, что поверить в него было почти невозможно.

Что же это за акварель? Чем она примечательна?

Прежде всего о самой М.Н. Волконской (урождённой Раевской). Дочь прославленного героя Отечественной войны 1812 года, генерала Раевского, и Софьи Алексеевны Константиновой, внучки М.В. Ломоносова. Она вошла в жизнь и творчество Александра Сергеевича Пушкина как "утаённая любовь", та девушка, которая не ответила ему взаимностью.

Будучи на юге в ссылке, Пушкин часто посещал семью Раевских. Вот как он об этом пишет в своих воспоминаниях: "Счастливые минуты жизни моей провёл я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нём героя, славу русского войска, я в нём любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою..."

А лирические стихи, посвященные юной Марии, говорят о его нежных чувствах:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!

В своих "Записках" Мария Николаевна пишет: "Как поэт он считал своим долгом быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался... В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал всё, что видел":

В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...

Марии Раевской едва исполнилось 19 лет, когда в начале 1825 г. в Киеве она венчалась с будущим декабристом Сергеем Григорьевичем Волконским.

Трудно объяснить этот брак. Волконский был старше её на 17 лет. За плечами была бурно прожитая жизнь. Возможно, его героическая биография привлекла девушку... За 10 лет его боевого пути Волконский участвовал в 58 сражениях, а в 24 года стал генерал-майором.

За неделю до ареста Сергея Григорьевича Мария Николаевна находилась у родных. 2 января 1826 г. она родила сына. Узнав, что произошло с мужем, она немедленно отправилась в Петербург, оставив младенца на попечение родных.

Потянулись долгие месяцы следствия, допросов, очных ставок. 10 июля 1826 г. император Николай I утвердил приговор по делу декабристов. Пятеро из них были повешены: П.И. Пестель, С.И. Муравьёв-Апостол, К.Ф. Рылеев, М.П. Бестужев-Рюмин, П.Г. Каховский. 121 человек был сослан на каторгу и на поселение в Сибирь.

Волконский был отнесён к категории "государственных преступников первого разряда, осуждаемых к смертной казни отсечением головы", но 11 июля, по "высочайшему повелению", приговор был смягчён: Волконский приговаривался к лишению чинов и ссылке на каторжные работы на 20 лет.

Узнав об окончательном приговоре, Мария Николаевна решает следовать за мужем на каторгу. Николай Первый категорически запретил жёнам декабристов брать с собой детей. Но это не остановило её. И вот в последние недели своего пребывания в Петербурге она заказывает знаменитому художнику-акварелисту П.Ф. Соколову портрет. На портрете художник изобразил Марию Николаевну с десятимесячным сыном Николаем на руках. Портрет был заказан в 2-х экземплярах: один для сестры Софьи Николаевны, а другой для мужа. Судьба первого неизвестна. Судьба же второго весьма примечательна. В архиве Волконских находятся два письма Марии Николаевны, в которых она упоминает о сеансах у Соколова. Одно к сестре, а другое - мужу: "Наш дорогой Николино чувствует себя хорошо, скоро ты получишь его и мой портрет работы Соколова".

В декабре 1826 г. М.Н. Волконская двинулась в дорогу, почти бесконечную. 26 декабря она приехала в Москву. Вот, что она пишет в своих воспоминаниях: "В Москве я остановилась у Зинаиды Волконской, моей невестки... Пушкин, наш великий поэт, тоже был здесь... Во время добровольного изгнания нас, жён сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения: он хотел передать мне своё "Послание к узникам" для вручения им, но я уехала в ту же ночь и он передал его А. Муравьёвой". Это была их последняя встреча. Путь её лежал на Благодатский рудник, где закованный в кандалы муж уже отбывал наказание. Портрет Мария Николаевна взяла с собой. Видимо, в первую же встречу она передала портрет мужу, так как в описи вещей портрет значился. Портрет стал реликвией для семьи Волконских, так как их сын, оставленный на попечение родных, умер в возрасте трёх лет.

Пушкин посвятил его памяти эпитафию:

В сияньи, и радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.

Тридцать лет провела Мария Николаевна Волконская в Сибири, но любовь и интерес к родной литературе не иссякали. В сибирской глуши "звуки лиры" Пушкина были отзвуком тех далёких лет.

В письмах родным и друзьям она не забывает упоминать поэта. Её интересуют его судьба, его жизнь и творчество. После выхода "Бориса Годунова", она пишет З.А. Волконской: "Борис Годунов" вызывает наше общее восхищение; по нему видно, что талант нашего великого поэта достиг зрелости; характеры обрисованы с такой силой, энергией, сцена летописца великолепна. Но, признаюсь, я не нахожу в этих стихах той поэзии, которая меня очаровывала прежде, той неподражаемой гармонии, как ни велика сила его нынешнего жанра". Видимо, лирика А.С. Пушкина была Марии Николаевне Волконской ближе.

Мария Николаевна не расставалась с акварелью, на которой П.Ф. Соколов изобразил её с сыном.

За 140 лет портрет этот проделал несколько десятков тысяч километров в разные концы света, пока не оказался во владении В.Н. Звегинцева. Описание этого пути заслуживает внимания. Итак, дорога от Петербурга до Благодатского рудника, затем Читинский острог, оттуда в 1830 г. путь в Петровский завод, в 1837 г. Волконские отбыли на поселение в село Урик Иркутской губернии; после смерти Николая I, в 1855 г., новый император Александр II подписал амнистию декабристам, и Волконские поселились в селе Вороньки Черниговской губернии.

В Сибири у Волконских родилась дочь Елена. В 1910-х годах портрет находился у неё, в имении Вайсбаховка Полтавской губернии.

От третьего брака у Елены Сергеевны была дочь, портрет перешёл к ней. Дочь Елены Сергеевны вышла замуж за русского офицера А.И. Джулиани, у них было два сына: Сергей и Михаил. В.Н. Звегинцев был их троюродным братом. Приобрёл он портрет у Сергея в 1925 г. Совершенно случайно он встретил Сергея Джулиани, своего родственника, на улице во Флоренции. Тот шёл к антиквару продавать акварель. Звегинцев её купил. И за это потомки должны быть ему благодарны.

Но портрету суждено было проделать своё последнее путешествие на родину.

30 ноября 1966 г. портрет был отправлен Владимиром Николаевичем Звегинцевым в Россию. К нему было приложено письмо, адресованное Илье Самойловичу Зильберштейну: "Конечно, вы правы, говоря, что место окончательного "упокоения" акварели на родине и что пора ей закончить своё долгое путешествие. К этому же заключению пришёл и я... Уже раз ей грозило закончить своё существование у какого-то флорентийского антиквара. В лучшем случае была бы она куплена любителем красивой акварели, но уже, наверное, никто бы со временем не знал, кого она изображает, и для потомства и для русских музеев она навсегда была бы потеряна. Уже несколько раз у меня были предложения её продать, но, каковы бы ни были "минуты жизни трудные", я никогда на это не согласился и не соглашусь... "

Русский художник и реставратор И.Э. Грабарь писал: "Если бы в послереволюционные годы за рубежом было больше настоящих любителей и ценителей русской живописи, то многие шедевры, попавшие за границу, не канули бы в Лету".

Многострадальный портрет декабристки Марии Николаевны Волконской заслуженно занимает положенное место в Государственном музее им. Пушкина в Москве.

Никита Кирсанов. "Декабрист Николай Лорер" (часть 3).


Р.К. Шведе. Портрет Николая Ивановича Лорера. 1841 г.

Никита Кирсанов. "Декабрист Николай Лорер" (часть 2).


Н.А. Бестужев. Портрет Николая Ивановича Лорера. 1832 г.

О своей дальнейшей жизни, службе в дворянском полку при 2-м кадетском корпусе (22.03.-21.11.1812), откуда был выпущен прапорщиком по армии, "покровительстве" цесаревича Константина Павловича и заграничных походах 1813-1814 гг. Н.И. Лорер сам рассказал как в своих "Записках", так и в самостоятельном рассказе "Из воспоминаний русского офицера". Эти воспоминания интересны не только как материал для биографии Лорера и не только как образец его живого, остроумного и художественного рассказа, они дают обильный материал для критики легенды о решающем влиянии заграничных походов на миросозерцание декабристов. В переживаниях самого Лорера "заграница" не была связана с каким-либо идеологическим переворотом. Он жадно впитывал заграничные впечатления, живо относился ко всему, что его окружало, но никакого резкого перелома в его мировоззрении заграница не произвела - она могла лишь положить начало его "вольнодумству". Этот резкий перелом произвело в нём восстание Семёновского полка в 1820 году. Единственное, на что нужно ещё обратить внимание, говоря о заграничном периоде жизни Лорера, - это на вступление его в масонскую ложу в городе Оффенбахе. Сохранилось об этом собственноручное свидетельство самого Лорера. В списке военных чинов, давших подписку о неучастии в масонских ложах по требованию правительства, числился и Лорер, написавший: "Принадлежал к братству масонов в городе Оффенбахе". Об этом вступлении в масонскую ложу Лорер ничего не говорит в своих "Воспоминаниях русского офицера", этот факт устанавливается из других источников. Есть сведения, что Лорер принадлежал к масонской ложе "Палестина".

Чрезвычайно характерно для этого же периода жизни Лорера его пылкое увлечение Наполеоном. Весь рассказ "Из воспоминаний русского офицера" проникнут культом Наполеона. Это же настроение отражено и в стихотворении Лорера "Наполеон".

НАПОЛЕОН

У моря, на скале угрюмой,
Главу на грудь уныло преклоня,
Державный пленник, с тяжкой думой,
Один сидел. Светило дня
На западе из чёрных туч сияло
И пурпурной порфирой покрывало
Бездонную пучину синих вод.
"Торжественен твой запад и восход.
Ты не померкнешь в туче чёрной;
Ты не погаснешь в глубине;
Твой лик нетленный, животворный
Царит, как бог, в небесной вышине.
Не твой удел на жребий выпал мне;
Как ты, моя звезда приветлово сияла,
В пучине звёзд соперницы не знала
И, грозная, носилась над землёй,
Пророча смерть и разрушенье, -
Но всё похитило единое мгновенье...
О, Ватерлоо! теперь судьбы моей
Едва приметен луч над современной бездной;
Без славы и без битв, душой осиротев,
Под сворой дружных псов я усмирён, как лев,
И лицемерным сном дремлю в тюрьме железной.
Кричат: "Он побеждён!" Так что ж? Я - Аннибал!
История, твои заветные скрижали
Несчастием его не упрекали;
Ты врезала на них: "он Римлян побеждал",
Моя соперница - Россия,
Но победитель мой - судьба...
Я шёл не по следам Батыя,
И не бессмысленна была моя борьба:
Я движим был не погремушкой славы.
Я видел пепл Москвы, но я не Герострат...
Все царства я б сложил в итог одной державы...
Я прав перед людьми, пред богом - виноват.
Я не постиг его предназначенья,
Но, ослеплён успехом чудных дел,
Хотел переступить в пылу самозабвенья
Божественным перстом начертанный предел;
Хотел десницею железной
Внезапно завладеть веков грядущих бездной -
И те века до срока призвал я,
Чтоб предрассудков цепь заржавленную скинуть
И к цели высшей бытия
Ленивую громаду передвинуть".

Выше уже говорилось об огромном влиянии восстания Семёновского полка на Лорера. Обычно Следственная комиссия спрашивала каждого декабриста, что оказало влияние на его вольнодумство. Лореру также был задан вопрос: "С которого времени и откуда заимствовали первые вольнодумческие и либеральные мысли, т.е. от внушений ли других или от чтения книг и каким образом мнения сего рода в уме вашем укоренились?" Лорер в ответе указал не только на заграничные походы, но и на "времена смутные 1821 и 1822 гг., когда всякий молодой человек желал слыть либералом и каждый не был доволен своим состоянием".

В своих "Записках" Лорер дал очень краткое описание восстания Семёновского полка, но и в нём чувствуется, какую большую роль оно сыграло в его мировоззрении. Вскоре после этого и произошло вступление Лорера в тайное общество декабристов. И.Д. Якушкин в своих воспоминаниях даёт об этом не совсем точные сведения. Он пишет: "Бурцов, перед отъездом своим в Тульчин, принял Пущина, Оболенского, Нарышкина, Лорера и многих других" в Союз благоденствия. Речь идёт, следовательно, о 1818-1819 гг. Но дело Лорера опровергает эту версию. По показаниям его самого и перекрёстным показаниям других декабристов видно, что он вступил в Южное общество в 1823 году. Он был принят Е.П. Оболенским в северное отделение Южного общества и сейчас же вслед за этим поехал на юг. 26 марта 1824 г. майора лейб-гвардии Московского полка Н.И. Лорера назначили в Вятский полк, где служил и П.И. Пестель.

Южное общество сейчас же охватило Лорера атмосферой кипучей революционной деятельности. Он стал одним из деятельных членов. В одном из вопросов Следственной комиссии Лореру значится: "Из показаний, взятых от некоторых членов сего общества, открылось, что вы находитесь в оном с давнего времени и по особенной привязанности к цели его сделались одним из деятельнейших членов оного". Как ни старался Лорер опровергнуть эти показания, ему этого не удалось. Предатель Майборода представил большой материал об его активной деятельности как члена общества. В доносе Лорер стоял на первом месте среди перечисленных Майбородой сообщников Пестеля. Аппелировал он тем, что видел Лорера ежедневно в доме Пестеля и что первый "всячески за ним подсматривал и пытался выведать его предательство и уличить его". В сообщении об аресте Николая Ивановича генерал-адъютанты Чернышёв и Киселёв акцентировались на необходимости арестовать его "по важности подозрений, открывшихся насчёт майора Лорера". Следственные дела членов Южного общества подтверждают эту характеристику. Деятельность Лорера связана с важнейшими моментами жизни южан. Когда командующий 3-м резервным кавалерийским корпусом и начальник военных поселений граф И.О. Витт предложил тайному обществу принять его в члены, обещая выставить в случае восстания на помощь декабристам воинские силы, во главе которых он стоял, Пестель отправил Лорера к Юшневскому с этим важнейшим сообщением, и именно Лорер привёз ответ, что Витта принимать не надобно, что у него цели провокатора, что он выдаст общество, чтобы купить этим у правительства прощение одной крупной денежной растраты, и всех заговорщиков тогда "заберут, как курей". Лорер был в курсе острых столкновений Пестеля и Никиты Муравьёва и знал подробно мнение первого о последнем. В 1824 году Лорер ездил в Петербург по поручению Южного общества к Матвею Муравьёву-Апостолу узнать о положении дел в Северном обществе. Лорер был в курсе переговоров южан с тайным Польским обществом. Он привлёк новых членов: известно по собственному его признанию, что он принял полковника Канчиялова; Майборода приписывает ему ещё принятие Лемана. По доносу, - совершенно в данном случае точному, - того же Майбороды, Лорер всецело "предан Пестелю". Эта дружба, облегченная к тому же службой в одном полку, объясняет и ближайшую осведомлённость Лорера о всех намерениях и действиях Пестеля. Пестель рассказал Лореру о своих переговорах с Северным обществом и передал свою знаменитую фразу: "Так будет же республика!". Лорер был в курсе цареубийственных планов и подготовки восстания. Лорер был свидетелем того, как в последние моменты жизни общества, когда стало уже известно, что общество открыто правительством, Пестель передал "Русскую правду" Крюкову и Заикину для зарытия в землю. Вся деятельность Лорера - это деятельность преданного тайной организации активного и точного исполнителя её заданий.

Его близость к Пестелю странным образом сослужила ему службу во время следствия: он показался совсем "маленьким" рядом с Пестелем, так сказать, померк в лучах его славы. Следственная комиссия всё внимание обратила на Пестеля, а не на его верную тень - Лорера. Даже сводка "сила вины", составленная тщательнейшим Боровковым, довольно поверхностно составлена им для Лорера: даже предшествовавший "силе вины" свод показаний о данном лице в делах других "государственных преступников" брошен незаконченным. Лорер был осуждён по IV разряду, т.е. по "опасности" своих действий поставлен ниже С.Г. Волконского, осуждённого по I разряду.

С самого начала своей деятельности в Южном обществе Лорер оказался в ядре республикански настроенных членов общества. Эта группа была руководящей в Южном обществе. Лорер вошёл именно в неё.

Приехав на юг, Лорер сразу попал в атмосферу "республиканского духа". Его показание об этом Следственной комиссии чрезвычайно характерно: "С которого времени предприняло ввести тайное общество Республиканское правление, я не знаю, но знаю то и утверждаю, что, приехав в армию, застал общество Южное совершенно в республиканском духе - в истреблении всех святейших особ августейшей царствующей фамилии. Кто первый предложил, я не могу сказать, ибо мне неизвестно. Но главным членам было трудно ввести Республиканское правление, потому что многие члены, коих имени я не знаю, не были согласны и держались одному Монархическому-конституционному правлению. Для сего случая и была написана полковником Пестелем "Русская правда" совершенно в республиканском духе. В какое же время они положили между собой о исполнении оного, они мне не открывали; знаю только, что Пестель говорил, что мнение его было принято членами с.-петербургскими, но отставной Муравьёв, брат Сергея Муравьёва, говорил мне, что это неправда, что общество осталось при прежнем своём мнении и желают только, чтоб государь дал свободу крестьянам и сим бы они довольны были". В этом показании Лорера говорится не только о борьбе Северного общества с Южным, но и о трениях внути Южного общества.

Примыкая к центральной, руководящей группе южных декабристов, выполняя её ответственнейшие поручения, Лорер подчас проявлял и колебания. Выбор двух путей - либерально-дворянского и радикального - не был решён им окончательно. Те откровенные разговоры с Пестелем с глазу на глаз, которые он передаёт так живо в своих "Записках", ярко рисуют эти колебания. Самим Лорером эта борьба воспринималась со стороны внешней политической формы: республика или конституционная монархия? Первая вела за собой "американский путь" развития, вторая - сохранение крепостнических пережитков.

Однако Лорер в своих показаниях не скрывает требования освобождения крестьян: "Насчёт же будущего правления, сколько я понимаю, единственное желание сего общества [т.е. Южного], цель была та - освободить крестьян и сделать их вольными и предложить новые гражданские права. Вот базис, в чём заключалось общество".

Лорер ненавидел александровский деспотизм, деспотизм Меттерниха и Священного союза. "После виленских маневров мы возвратились в Петербург. Дела Италии устроились: водворился страшный абсолютизм. Страшные преследования и гонения обрушились на головы бедного народа. Тюрьмы были переполнены. И вот тот Священный союз, которым надеялись облегчить участь человечества! Как непрочны дела человеческие! Союз обратился в пользу одних самовластных монархов", - говорит Лорер в своих "Записках". Эпоха реакции вызывает в нём резкий протест. "О, Меттерних! Какой ответ дашь ты пред престолом предвечного за все жертвы твоего утончённого деспотизма и тирании, за жертвы, которые страдали и умирали с голоду по твоим повелениям? Франц I был добрый государь, но ты сумел и его сделать себе подобным. Народная ненависть в 1848 году заставила тебя бежать, как преступника. Но наказания божеские ещё ждут тебя в загробном мире". Описывая следствие над декабристами и участь М.Ф. Орлова, как известно, получившего помилование, Лорер пишет в "Записках", что подобный исход дела можно приписать лишь капризу самодержавной власти, и с восторгом передаёт великолепный ответ царю Бестужева, который протестовал против собственного помилования, если оно будет основано исключительно на капризе монарха: "И это человек, над которым висит карательный меч правосудия!". Лорер находит, что ответ достоин древнего римлянина. По линии того же протеста против самодержавия, деспотизма идёт и восторженное преклонение Лорера перед республиканизмом Пестеля. Рассказывая о том, как была отрыта "Русская правда", Лорер указыает, что Пестель, признавшись на следствии в том, что она спрятана, и указав на лиц, знающих место, где она зарыта, этим самым подписал свой смертный приговор, "не изменив своим правым убеждениям до самой смерти". Наряду с этим столь же показательна характеристика А.П. Юшневского: "Он был, по моему мнению, добродетельнейшим республиканцем, никогда не изменявшим своих мнений, убеждений, признания. Он много способствовал своим советом Пестелю к составлению "Русской правды". Вспоминая о трагической судьбе А.И. Одоевского, поэта, в молодых летах погибшего на Кавказе, Лорер восклицает, что Одоевский был сослан в Сибирь не из-за ребячества, а из-за любви к отечеству и стремления "на развалинах деспотизма, самого самодурного, самого пагубного для общества, построить благо России".

"Про себя скажу откровенно, - пишет Лорер в своих "Записках", - что я не был ни якобинцем, ни республиканцем, - это не в моём характере. Но с самой юности я ненавидел все строгие насильственные меры! Я всегда говорил, что Россия должна остаться монархией, но принять конституцию. Члены общества знали жизнь, понимали недостатки старого времени, но нельзя отнять у них и того, что они были знакомы и с хорошими сторонами её, поэтому желали прогресса под другим именем. Я мечтал часто о монархической конституции и был предан императору Александру как человеку, хотя многие из членов, так, как и я, негодовали на него за то, что он в последнее время, усталый от дел государственных , передал всё управление Аракчееву, этому деспоту необузданному". Это рассуждение сопоставим с показаниями Н.И. Лорера Следственной комиссии: "Я никогда не был заговорщиком, якобинцем. Всегда был противник республики, любил государя императора и только желал для блага моего отечества коренных правдивых законов". Это - передача допроса на следствии в "Записках", а вот подлинное собственноручное показание следствию: "Я никого не возмущал, не подговаривал ни к бунту, ни к возмущению, а вёл себя тихо, скромно, был завсегда почтителен к моему начальству, свойственно моему характеру, который от природы кроток и покорный, - сие показание засвидетельствуют начальники 2-й армии. В душе и в мыслях никогда не был республиканцем".

Ряд других свидетельств, однако, противостоят сказанному. Лорер - участник всех совещаний Южного общества о "Русской правде" Пестеля - документе яркого республиканизма. Он голосовал со всеми членами во всех заседаниях, где все положения "Русской правды" были приняты единогласно. В "Записках", которые Лорер надеялся издать в послесибирский период, он не открывает этого. Противореча приведённым выше "умеренным" показаниям о себе, он всё же сохраняет основные лозунги декабризма - борьбу с самодержавием и требование освобождения крестьян. Он остаётся сторонником ликвидации самодержавия, требуя представительного конституционного правления, и противником крепостного права. Что же касается утверждения позднейшего времени, что он "никогда не был заговорщиком", оно не соответствует объективной действительности: он был реальным и активным членом несомненного антиправительственного заговора, живым участником конспиративной деятельности Южного общества. Поэтому его позиция в дни деятельности общества не соответствует тем скромным формулировкам, которыми он закрывает смысл деятельности во время тайной работы в Южном обществе.

Надо заметить, что подобная позиция чрезвычайно характерна не для одного Лорера. "Оценкам своей деятельности и идеологических позиций в годы конспиративной работы, помещаемым во многих декабристских мемуарах, нельзя верить на слово. Чаще всего они, вернувшись из Сибири и учитывая цензурные требования 1850-х 1860-х гг., умаляли и прикрывали её. Основывать характеристику их деятельности в бытность членами тайного общества на мемуарах иногда никак нельзя, надо базироваться на фактах деятельности декабриста в эпоху существования самого тайного общества. Лишь немногие мемуары (например Якушкина, Николая и Петра Бестужевых и членов Славянского общества) содержат оценки деятельности декабристов, адекватные действительности", - отмечала М.В. Нечкина.

На следствии Лорер с вершин полного гордого отрицания падает вниз до молящих о помиловании писем, адресованных то Следственной комиссии, то генерал-адъютанту Чернышёву. Сначала Н.И. Лорер упорно и гордо отрицает свою причастность к обществу - он о нём ничего не знает. "Какое лучшее правление - Монархическое-конституционное или Республиканское, я о сем ничего не могу сказать, ибо я не принадлежу их [Пестеля и Н. Муравьёва] сословию, и потому мне ничего о сем неизвестно". "Наименовать мне известных членов мне невозможно, ибо я никого не знаю". Затем, видя из вопросов следствия, что ему уже почти всё известно, Лорер падает духом и начинает сознаваться.

Никита Кирсанов. "Декабрист Николай Лорер" (часть 1).


Николая Ивановича Лорера можно отнести к числу тех декабристов, материалов о жизни и деятельности которых сохранилось незначительное количество. Упоминание о нём можно встретить лишь в материалах Следственного комитета как о видном деятеле Южного общества, сподвижнике П.И. Пестеля, в издании М.М. Зензинова "Декабристы - 86 портретов", в отдельных письмах и воспоминаниях декабристов. Немногим больше дополняют рассказ о Лорере его "Записки", да и там больше говориться о круге знакомых и друзей декабриста, нежели о нём самом. А между тем это была довольно примечательная личность: чрезвычайно живой и многосторонне одарённый. Лорер писал стихи, сочинял рассказы, был музыкально одарён, тонко чувствовал природу. Он был изумительным рассказчиком и чрезвычайно весёлым, остроумным, живым собеседником, одарённым незаурядным литературным талантом. Друзья называли его неисправимым оптимистом, "пламенным романтиком" и "весёлым страдальцем".

Декабрист М.А. Бестужев говорит в своих "Записках", что брат его Николай был дружен с Н.И. Лорером, часто посещавшим его каземат. "Надо сказать, - пишет М. Бестужев, - что Лорер был такой искусный рассказчик, какого мне не случалось в жизни видеть. Не обладая большою образованностью, он между тем говорил на четырёх языках (французском, английском, немецком и итальянском), а ежели включить сюда польский и природный русский, то на всех этих шести языках он через два слова в третье делал ошибку, а между тем какой живой рассказ, какая теплота, какая мимика!.. Самый недостаток, т.е. неосновательное знание языков, ему помогал как нельзя более: ежели он не находил выражения фразы на русском, он её объяснял на первом попавшемся под руку языке и, сверх того, вставляя и в эту фразу слова и обороты из других языков. Иногда в рассказе он вдруг остановится, не скажет ни слова, но сделает жест или мину - и все понимают. Аудитория была всегда полна, когда присутствовал Лорер или Абрамов (речь идёт о П.В. Аврамове. - Н.К.), тоже прекрасный рассказчик, но в другом роде". Далее, охарактеризовав своеобразную манеру Аврамова, рассказывавшего "чистым русским, военным языком и часто просто солдатским, коротким, сильным, энергическим", М. Бестужев сообщает, что его брат Николай в повести "Русские в Париже" "пытался передать почти буквально соединение этих двух рассказчиков, но, кажется, это плохо удалось, как всякое подражание".

Встречавшемуся с Лорером на Кавказе М.Ф. Фёдорову, принадлежит ещё одна характеристика, менее известная, но подтверждающая только что сказанное: "Лорер и Черкасов были нрава весёлого, особенно первый; он знал много старинных анекдотов из жизни придворной и высшего круга, умел рассказывать их чрезвычайно любезно, приправляя фразами из французского, немецкого и английского языков. Рассказывая что-нибудь из времени пребывания своего на каторжной работе или на поселении в г. Кургане (Тобольской губ.), он вёл рассказ свой шутками, иронически. Например, он говорил: "Нас заставляли ручными мельницами молоть муку, и мы выходили с работы напудренными камергерами". Далее Фёдоров вспоминает, как Н.И. Лорер рассказывал анекдоты о Фаддее Булгарине.

Художественные и чрезвычайно живые рассказы Н.И. Лорера "Из воспоминаний русского офицера" и "Лейб-кучер Илья Байков" дают почувствовать манеру Лорера-рассказчика. Живость и жизнерадостность, острая наблюдательность, подчас добродушная насмешливость чувствуются в каждой строке. Обильные, не вполне грамотные французские фразы, вкраплённые в безграмотный русский текст, сохраняют любопытный колорит своеобразной среднедворянской культуры эпохи. В написании многих слов сказалось их неправильное произношение Лорером - следствие его нерусского происхождения...

Николай Иванович Лорер родился в 1797 году в Херсонской губернии. Здесь должно оговориться. В формулярном списке майора Вятского пехотного полка Н.И. Лорера от 1 января 1826 года значится, что ему полный 31 год. Стало быть, Лорер родился в 1794. Однако в марте 1826 г. Лорер показывал Следственной комиссии, что ему 28 лет - следовательно, вероятнее всего предположить, что год рождения Лорера 1797; это же подтверждается указанием в самом конце его "Записок", что Лореру к моменту их окончания (5 августа 1867 г.) идёт семидесятый год. Что же касается формуляра, то это обычная история: возраст вступавшего на службу молодого дворянина проставлялся старше действительного для большего удобства получения соответствующего чина. Точную дату рождения декабриста могли бы указать метрические книги, но таковые в Николаевском областном архиве, где хранятся документы приходов бывшей Херсонско-Одесской епархии не сохранились. Самая ранняя запись относится к 1859 году...

Предки Н.И. Лорера — французы Лорейны из Лотарингии, переселившиеся вследствие религиозных гонений в Германию, где быстро онемечились. Отец декабриста, Иван Иванович Лорер, — полковник, приехал в Россию начале 1750-х с небольшим отрядом голштинских солдат Петра III. После отставки — дворянин Херсонской губернии, коллежский советник, советник Вознесенского губернского правления, впоследствии херсонский вице-губернатор. И.И. Лорер женился на грузинке, княжне Екатерине Евсеевне Цициановой. Цициановы (Цицишвили) — род, происходящий от древнейших карталинских и кахетинских князей, находившихся в родстве по женской линии с грузинскими царями. Смешение различных национальностей ярко отразилось на характере Николая и всей его семьи. Братья: Александр (19.09.1779-17.11.1824) - кавалерист, улан, раненый под Аустерлицем, был женат на Марии Ивановне Корсаковой (1777-26.02.1873); Дмитрий - отставной ротмистр, был женат на княжне Варваре Григорьевне Волконской. Сёстры: Екатерина, замужем за Артемием Ефимовичем Вороновским; Елизавета, замужем за корнетом Сергеем Ефимовичем Каховым; Надежда (1794-1825) в первом браке за Осипом Ивановичем Россетом (ск. 11.12.1812), во втором браке за Иваном Карловичем Арнольди (27.12.1780-11.10.1860); Евдокия, замужем за Вантосом Ивановичем Драгневичем; Вера, замужем за полковником Мазараки.

Матери будущего декабриста принадлежало сельцо Водяное Херсонского уезда Херсонской губернии основанное в 70-е годы ХVIII века. Старое название его Грамаклея, которое в украинском народе получило форму Громоклея. Сельцо расположено в долине рек Громоклеи и исчезнувшей речки Водяной. (На карте 1787 года обозначена эта речка - приток Громоклеи). Главное достоинство деревушки - водяные ключи. Очевидно, эта особенность ее закрепилась в названии – Водяное. Первые сведения о ней относятся к 1781 году. Она принадлежала тогда Ивану Ивановичу Лореру, и насчитывалось в ней пятнадцать дворов. По преданию, сохранившемуся у местных жителей, в Громоклее ранее был казачий зимовник.

Водяное находилось на "царском тракте", ведущем из Петербурга на юг - в Крым и Одессу. Об этом тракте напоминают сохранившиеся в окрестностях села каменные мостики с арочными сводами в боковой части. В сельце размещалась почтовая станция, которую содержала Екатерина Евсеевна Лорер.

В Водяном, по всей вероятности, родился и провёл раннее детство, Николай Иванович Лорер. Сюда же он вернулся из ссылки, прожил 30 лет и здесь же скончался.

С сельцом Водяное тесно связано имя племянницы декабриста Александры Осиповны Смирновой-Россет, оставившей заметный след в истории отечественной культуры. Вместе с ней провели в Водяном несколько лет её братья. Живые, одарённые, искрящиеся юмором, для которого Вяземский придумал даже термин «россетство», все они были близкими знакомыми А.С. Пушкина, "домашними людьми" в его доме. Клементий в числе других близких получил экземпляр анонимного пасквиля-диплома, адресованного Пушкину. Аркадий - автор воспоминаний о встречах с Пушкиным, записанных с его слов П.И. Бартеневым и Я.К. Гротом. Иосиф - прототип пажа в стихотворении Пушкина "Паж, или пятнадцатый год". Иосиф, Клементий и Аркадий дежурили у постели умирающего Пушкина и несли его гроб в Конюшенную церковь.

А.О. Смирнова-Россет - автор "Записок", в которых немало краеведческих сведений, страниц воспоминаний о Водяном, где прошли несколько лет мемуаристки. "На станции Водяное, - писала она, - которое так значится на карте Новороссийского края, жила моя бабушка Екатерина Евсеевна Лорер (урождённая княжна Цицианова)... Тогда эта деревушка называлась Грамаклея; и речка, которая там протекает, тоже называлась Грамаклея. За домом был ключ, которым пользовалась вся деревня. Через этот ключ переезжали вброд по большой дороге в Одессу... На большой дороге стоял господский дом, каменный, в один этаж, выкрашенный желтой краской; перед домом был палисадник, в котором росли павилика и заячья капуста. Рядом с домом был сарай, крытый в старновку. На этот сарай прилетали вечером журавли, при самом захождении солнца, самец поднимал одну красную лапку и трещал несколько минут своим красным же носом. "Журавли Богу молятся, - говорили дети и люди, - пора ужинать". Против дома была станция, т.е. хата, тщательно вымазанная, тоже крытая в старновку (особый род соломенной кровли цельными снопами. Крыша выходила приборливой и гладкой), а за этим виднелась только гладь да гладь...

Самое замечательное в Грамаклее, конечно, была ничем не возмущаемая тишина, которая в ней царствовала; особенно, когда в деревушке замолкал лай собак и водворялась синяя, как бархат, тёплая ночь. Звезды зажигались вдруг с незаметной быстротой. Окна были открыты настежь; воздух неподвижный, казалось, входил в дом, по деревне стлался лёгкий и душистый запах, вероятно, от топлива бурьяном; крестьяне ужинали и всё погружалось в сон".

В тёплых и чрезвычайно интересных воспоминаниях о детстве Смирнова воссоздаёт события, атмосферу и быт в бабушкином доме и облик людей в маленькой деревушке Громоклее. Особенно ярким встаёт перед нами образ бабушки Екатерины Евсеевны. Добрая, душевная, большая оригиналка, она в то же время строгая и властная помещица-крепостница, которая при случае применит к своим крепостным и рогатину. Сфера её мышления ограничивалась очень простой сердечной молитвой, заботой о полевом и домашнем хозяйстве, воспоминаниями о знатных господах, с которыми она была знакома. Смирнова пишет: "Жизнь бабушки была вроде Пульхерии Ивановны и разнообразилась одними хозяйственными заботами. Иногда пересыпали из сита в сито мак, просо, кукурузу, иногда пересматривали бельё в кладовой. Гашка, Марийка и Гапка выносили всё во двор, выбивали, хлопали, переворачивали и опять вносили в кладовую... Главный же момент был, когда Роман приезжал с почты с деньгами и его появлением заключался день. Бабушка запирала деньги, потом ужинали и расходились уже по своим спальням, где спали все мирным и сладким сном безупречной совести и хорошего здоровья".

Во время ссылки Николая Ивановича Лорера, с 1826 года, имением управляет брат его Дмитрий Иванович Лорер, а с 1868 года - наследница, дочь декабриста Екатерина Николаевна (17.10.1844, с. Водяное - 12.08.1901, Рига), которая 20 августа 1863 г. в Николаевской церкви с. Остаповка Херсонского уезда Херсонской губернии (ныне с. Ленино Баштанского района Николаевской области), обвенчалась с командиром Ольвиопольского полка, полковника Вильгельмом Карловичем бароном Гротгусом (Wilhelm Ernst Johann Diedrich Baron Grothuss; 15.02.1820-27.01.1892). В 1880 году она продаёт имение и с детьми и мужем переезжает на родину его - в Курляндию.

Хозяином Водяного становится Волохин, который ввёл здесь экономические преобразования. С этого времени Водяное называют экономией Волохина. В декабре 1905 года экономия была разгромлена и сожжена крестьянами.

В Водяном бывали многие знатные особы. На станции останавливались императоры. Здесь бывал проездом градоначальник Одессы Э.О. Ришелье, по указанию которого вдоль главной сельской улицы были посажены деревья и заложен парк. В гостях у Н.И. Лорера побывал герой Отечественной войны 1812 года Николай Николаевич Раевский-старший с сыновьями, в 1849 году приезжал Лев Пушкин, брат А.С.Пушкина, в другое время - писательница С.В. Капнист-Скалон, бывший узник Читинского острога Александр Вегелин. Сюда со всех концов России шли письма от друзей Н.И. Лорера - В.А. Жуковского, Н.В. Мейера, И.П. Капниста, декабристов А.Ф. Бригена, А.Е. Розена, А.И. Черкасова, М.М. Нарышкина, И.Д. Якушкина и других. По преданию, по пути из Одессы в Михайловское здесь останавливался Александр Сергеевич Пушкин: гулял в парке, любовался речкой Громоклеей, её живописными берегами.

В нынешнем селе Водяно-Лорино Еланецкого района Николаевской области сохранилась усадьба Лореров: дом, некоторые хозяйственные постройки, мельница, парк. Жив и ключ, "которым пользовалась вся деревня", и даже журавли прилетают сюда каждое лето...

Имущественное положение семьи Лорера было далеко не блестяще. После ареста декабриста правительство собрало сведения о положении его семьи; данные новороссийского генерал-губернатора говорили следующее: "Домашнее положение фамилии Лорера со стороны нравственности есть самое благородное, но насчёт имения, которое у ротмистра Лорера общее с сёстрами, состоит в 50 душах крестьян и земле 4500 десятинах в Херсонском уезде, довольно тягостное по причине долгов в Херсонский приказ общественного призрения до 18 тыс. руб., а, сверх того, в казну незаплаченных податей и долгов частным лицам до 5 тыс. руб., притом же и имение по неурожайным годам не представляет никакой возможности к уплате сих сумм, кроме разве с потерею самого имения, не упоминая ещё о разных взысканиях, отнесшихся на счёт сосланного майора Лорера". Не следует удивляться тому, что при имении в 4500 десятин семью Лореров мы сравниваем со средним дворянством: эти десятины были в значительной степени фикцией, "впусте лежащими" землями: для организации хозяйства на такой огромной площади отсутствовали как технические, так и экономические предпосылки. Разительно противоречие 50 крепостных и 4500 десятин земли. Техника обработки была самым примитивным перелогом, скотоводство было незначительно. Положение немногим изменилось в 1860-х гг., когда Н.И. Лорер уже вернулся из ссылки и жил в имении своего брата, сельце Водяном. Это сельцо, как указывалось выше, после смерти брата Лорера, Дмитрия Ивановича, перешло по наследству к декабристу и его семье. В приложениях к Трудам редакционных комиссий, в сведениях о помещичьих имениях значится, что в сельце Водяном "крестьян - 154, дворов - 21, надел крестьян неограничен, пространство земли удобной - 900 десятин, система хозяйства - переложная". На лицо типичный разоряющийся дворянин, бьющийся в тисках кризиса крепостного хозяйства.

После смерти отца семья Лорера впала в такую бедность, что мальчика взяли почти из милости знакомые - Капнисты. Будущий декабрист Н.И. Лорер переселился в семью П.В. Капниста и провёл своё детство в его имении Турбайцы Хорольского уезда Полтавской губернии, где воспитывался вместе с его сыном. Племянница Капниста, С.В. Капнист-Скалон, в своих воспоминаниях, даёт описание этого имения: "Небольшой домик дяди был устроен вдали от селения, на острове, окружённом тростником и болотистою рекою Хоролом. Сад был вроде английского парка: небольшая дорожка шла вокруг острова, покрытого отдельными куртинами больших деревьев и кустарников и зелёными лужками, усеянными разнообразными полевыми цветами. Домик был окружён клумбами душистых цветов, которыми любила заниматься жена нашего дяди". Такм образом, детство Лорера протекало в дворянской украинской семье, тесно связанной с украинской культурой и бытом. Отсюда, вероятно, и частые украинизмы в говоре Лорера, привычка употреблять слово "запомнить" в смысле русского "забыть", своеобразное произношение слов "Меттерных" и "термын" и т.д. Лорер очень любил "благословенную Малороссию", но считал себя русским - он подчёркивает это в своём рассказе "Из воспоминаний русского офицера". Воспитателем Лорера и его товарища Ильи Петровича Капниста был гернгутер Нидерштеттер, принадлежавший к мирной коммунистической секте "Моравские братья", в коммунизме которых не было ничего революционного. Лорер до конца жизни сохранил глубокую симпатию к гернгутерам, о чём сам говорил в своей переписке с декабристом М.М. Нарышкиным.


К. Гампельн. Портрет князя З.С. Херхулидзе, П.В. Капниста и Н.И. Лорера (на оригинале ошибочно указан А.И. Черкасов). 1820 г.

Никита Кирсанов. "Братья Беляевы" (часть 2).



Н.А. Бестужев. Портрет Петра Петровича Беляева. Декабрь 1832 г.


Наряду с земледелием братья Беляевы занимались и скотоводством, имели сенокосные угодья и "заимку" - остров на Енисее, недалеко от города. А.П. Беляев сообщал: "На острове мы устроили заимку с дворами для скота, с избой для пастухов и чистой комнатой для нашего приезда". Братья создали настоящую скотоводческую ферму, имели много голов мелкого и крупного рогатого скота, причём 20 коров доилось. Они разводили лучшие породы молочных коров и делали сливочное масло, что также было тогда новинкой для Минусинска.

Предприимчивость Беляевых не ограничилась одним хлебопашеством и скотоводством. В пяти верстах от города на реке Минусе они построили и пустили в ход мельницу, которая некоторое время "работала весьма успешно". Но это хозяйственное предприятие оказалось менее удачным и принесло немалые убытки. Несколько раз прорывало плотину, её восстанавливали, на что было потрачено много денег. "Мельница нам дорого стоит - писал Беляев. - Вообще мы довольно много поплатились приобретением сей главной пружины нашего хозяйства". Были и другие трудности. "В прошлом году мы не имели урожая... это нас порасстроило..."

Братья стремились поправить свои дела и с неутомимой энергией отыскивали разные способы к этому. Они вошли в сношения с золотыми приисками, поставляя туда муку, крупу и говядину. Закупки и поставки хлеба и мясных продуктов требовали частых разъездов по округу. Получив разрешение на это, Беляевы неоднократно отправлялись в кочевые улусы и некоторые сёла, а также в казённые поселения для ссыльных, где поселенцы "занимались хлебопашеством и скотоводством" и поэтому "у них хлеба на продажу было много".

Когда хозяйственные дела Беляевых улучшились, они обзавелись своим домом и огородом. "Теперь у нас, - сообщал Александр Петрович, - свой хорошенький огород под руками, тогда как прежде мы должны были всё сеять на заимке".

Братья Беляевы были полны хозяйственного энтузиазма. За всё они брались с неутомимой энергией и трудолюбием. Хотя в обширном хозяйстве были наёмные рабочие, но Беляевы и сами наравне с ними жили в полевом "стане" и работали на сенокосе и жатве. Когда работники обедали, братья садились с ними, слушали их разговоры, беседовали. "Несмотря на неразвитость нашего простого люда, - говорил А.П. Беляев, - беседы эти были очень занимательны. Проведя много лет моей жизни в близком общении с простым народом, я убедился в этом".

В письмах к декабристу Е.П. Оболенскому Беляевы подробно рассказывали о своих заботах, о хлопотах по хозяйству. Так, Пётр Петрович в письме от 9 июля 1835 года сообщал: "Теперь время рабочее: надо побывать на пашне, и на сенокосе, и на мельнице, и на заимке, где наш скот... У нас нынче посеяно 8 десятин, да приготовлено нови 9 с лишним десятин". Александр Петрович в письме от 6 апреля 1837 года указывал, что они с братом целыми днями заняты по хозяйству и что остаётся мало времени для переписки.

О неутомимой деятельности Беляевых в период минусинской ссылки сообщал Оболенскому и декабрист П.С. Бобрищев-Пушкин. "От Беляевых, - уведомлял он, - по сей почте получил письма. Как муравьи в своей норке трудятся. Выстроили мельницу, которую хоть прорывало раз или два, но теперь идёт. Посеяли хлеб, собрали и теперь питаются от трудов своих".

Братья Беляевы не были стяжателями. Целью их хозяйственной деятельности не являлось накопление богатства. "Мы должны хлопотать и трудиться не для богатства, к которому не имеем пристрастия, - утверждал Александр Петрович, - а для того, чтобы не быть в тягость другим... Мы должны были обзаводиться и заниматься хозяйством для своего содержания".

О бескорыстии Беляевых со всей очевидностью свидетельствует и такой факт. Уезжая из Минусинска на Кавказ, куда они были переведены по ходатайству обер-шталмейстера князя В.В. Долгорукова в марте 1840 года, братья передали всё своё хозяйство с лошадьми и скотом, "во всём объёме", своему многосемейному товарищу по изгнанию Николаю Осиповичу Мозгалевскому "из третьей части дохода". Эту часть дохода Мозгалевский пересылал им на Кавказ. После его смерти в 1844 году, Беляевы отдали вдове умершего всё своё имущество совсем без всякого вознаграждения. Сами люди небогатые, сидевшие на Кавказе часто "с 2-мя целковыми" в кармане и будучи в долгах, они спасли от голода семью своего товарища-декабриста.

Значение хозяйственной деятельности в Минусинске Александра и Петра Беляевых, как и других ссыльных декабристов, заключалось не только в том, что она давала им средства к существованию. Она являлась вместе с тем и большим общественно полезным делом, в значительной степени способствовала подъёму экономики края, развитию его производительных сил. Исследователь минусинского периода жизни ссыльных декабристов М.М. Богданова так характеризует их роль и место в истории города и округа: "Минусинские ссыльные декабристы очень много сделали для культурного развития и хозяйственного подъёма края. Они вводили более рациональные приёмы и методы земледелия, агитировали за его механизацию, прививали новые сельскохозяйственные культуры, до того ещё там неизвестные; проводили первые опыты посадки фруктовых деревьев, озеленяли свои приусадебные участки, устраивали сады, цветники, даже оранжереи. Они снабжали лучшими семенами местных жителей, давали им агрономические советы. Такие образцовые хозяйства, как "заимки" Беляевых и Николая Крюкова, безусловно способствовали поднятию земледельческой культуры края.

Декабристы умело подходили к насущным нуждам и запросам населения, искренне желая принести общественную пользу - оживить глухую окраину, облегчить и улучшить жизнь сибиряка-крестьянина и горожанина, в котором они видели прежде всего человеческую личность, уважали его человеческое достоинство".

Братья Беляевы, как и другие ссыльные декабристы, не гнушались никакой работы, брались за любое дело и стремились внушить сибирякам уважение ко всякой полезной работе, полезным начинаниям. Они начали с устройства своего личного хозяйства, своего быта, но это личное перерастало в общественное, становилось примером и образцом деятельности для менее культурного местного населения. Декабристы не кичились своей образованностью, наоборот, старались передать её народу, внедрить знания в самую гущу населения. Гуманно относились они к нерусским народностям Сибири - хакасам, бурятам, татарам и другим, видя в них способных, а иногда и очень одарённых людей, которым только недостаёт культурного развития.

Сибиряки доброжелательно относились к ссыльным декабристам, высоко ценили их деятельность, находились с ними в дружеских связях. Эти связи местного населения с "государственными преступниками" становились всё более прочными, так как их сближали общие интересы, совместный труд и взаимная поддержка. Некоторые из ссыльных минусинской колонии женились на сибирячках, и эти браки были прочными и счастливыми. После амнистии они выехали на родину со своими жёнами и детьми.

Братья Беляевы в период минусинской ссылки вели большую культурно-просветительную работу среди местного населения. До прибытия декабристов в Минусинск там не было ни одной школы. Беляевы по просьбе мещан, крестьян близлежащих сёл и некоторых чиновников устроили в городе первую частную школу, в которой обучалось до 20 учеников. Занимались братья по очереди: один в поле по хозяйству, другой - на уроках; чередовались по неделям.

Учили чтению, письму, географии, русской истории и арифметике. "Небольшое количество учеников, - указывал А.П. Беляев, - было у нас с собой". Из среды учеников вырастала потом первая минусинская интеллигенция, выходили первые общественные деятели. "Через несколько лет, - замечал он, - мы имели утешение видеть учеников наших, поступивших одного в казначейство, другого - в волостное правление писарем".

Об открытии в Минусинске школы стало известно высшему начальству, и генерал-губернатор Восточной Сибири предписал енисейскому губернатору "положить предел этому злу, допущенному местными властями, очевидно, по одной недальновидности". Однако это предписание осталось на бумаге: Беляевы обходили его всеми правдами и неправдами, продолжая учить и воспитывать местную молодёжь. Минусинские власти не запрещали им это, так как они сами пользовались их знаниями для обучения своих детей.

С отъездом Беляевых из Минусинска их школа распалась, и, несмотря на неоднократные ходатайства местных жителей об ассигновании средств на начальное обучение, первая церковноприходская школа в городе была открыта только через десять лет - в 1850 году. Правительство и церковь не спешили с просвещением населения, считая грамоту ненужной и даже вредной для простого народа.

Братья Беляевы не только были учителями и просветителями, но и внесли немалую долю труда в научное описание Минусинского края. Они серьёзно интересовались его историей, географией, этнографией, фольклором. В воспоминаниях А.П. Беляева, в письмах братьев имеется много данных о хозяйственном состоянии, жизни и быте Минусинска того времени, о местной природе, которая так восхищала изгнанников своей величавой красотой. Братья Беляевы, пишет М.М. Богданова, были первыми ботаниками в Минусинске - собирателями гербариев местной флоры; они вовлекли в эту интересную работу своих учеников и детвору, и этот обычай составлять коллекции передавался в Минусинске из поколения в поколение и очень помогал впоследствии при собирании материалов для краеведческого музея.

Беляевы являлись сотрудниками знаменитых учёных, приезжавших в Сибирь для астрономических и метеорологических наблюдений. "Всё, что приезжало в город из образованного класса людей, - подчёркивал Александр Петрович, - учёные, иностранцы, командируемые с какой-нибудь учёной целью, всё это группировалось около нас". Далее он рассказывал о деятельности астронома Фёдорова, посланного Пулковской обсерваторией для определения широт сибирских городов. Братья часто бывали у него во время его наблюдений, которые делались через каждые полчаса, смотрели в его огромный телескоп. Они помогали в работе учёного, выполняя различные поручения.

По словам А.П. Беляева, два года подряд посещал Минусинск берлинец Лессинг. Он ездил в Саянские горы для их барометрического измерения. При отъезде Лессинг оставлял Беляевым свой измерительный прибор и поручал им производить метеорологические наблюдения, что "исполнялось братом аккуратно, - указывал Александр Петрович, - записывалось и потом передавалось Лессингу".

Беляевы прожили на поселении в Минусинске семь лет. 8 декабря 1839 года было получено "повеление" царя о их переводе солдатами в действующую армию на Кавказ, где в то время шла война. Весть эта радовала и печалила. "Она радовала нас тем, - писал А.П. Беляев, - что подавала надежду увидеть милых родных и свою родину, но и печалила тем, что оканчивалась наша хозяйственная деятельность, совершенно изменилось течение жизни, к которой мы уже привыкли, и оставляли добрых друзей, нас полюбивших".

На Кавказ Беляевы уехали в марте 1840 года в сопровождении конвоя. Тепло распрощалмсь они с друзьями и знакомыми, по дороге встретились с поселенцами-декабристами Давыдовым и Спиридовым - в Красноярске, Тизенгаузеном и Матвеем Муравьёвым-Апостолом - в Ялуторовске.

А затем лежал долгий путь через Тюмень, Екатеринбург, Пермь, Казань, Симбирск. "Вот уже 16 лет прошло, как мы из Ершова выехали в Петербург, и с тех пор не виделись с родными", - указывал А.П. Беляев. Мать уже умерла, оставались сёстры: две жили в Самаре, - две под Москвой, а одна - в родном селе. В Симбирске произошло свидание с сёстрами, приехавшими сюда из Самары. 1 мая 1840 года Беляевы покинули этот город.

И вот Саратов. Здесь они встретились с родственниками некоторых декабристов, в частности с сестрой М.И. Муравьёва-Апостола. "Все родные товарищей наших, - говорил А.П. Беляев, - также были родными и нам, - так крепко связала нас общность идей, участие и братская любовь". От Саратова до Астрахани плыли по Волге на "дощанике", а там сели "на телегу" и отправились во Владикавказ и далее - в Тифлис, где тогда находился штаб армии.

Служба Беляевых проходила сначала в Кабардинском егерском, а с 27 октября 1841 года в Навагинском пехотном полках. Они участвовали во многих военных экспедициях в Чечне и Дагестане, не раз смотрели смерти в лицо, ибо многие сражения с горцами стоили больших жертв обеим сторонам...

В 1842 году за отличие, братья Беляевы были произведены в унтер-офицеры. Спустя два года "для участия в делах против горцев" были прикомандированы к Куринскому егерскому полку и 18 октября того же года за отличие были произведены в прапорщики (со старшинством с 2.11.1843).

В начале 1846 года Беляевы одновременно подали рапорт о предоставлении им отпуска в связи с болезнью Александра. Просьба была удовлетворена, и они сразу же выехали в Самару.

Этот город, по выражению А.П. Беляева, стал местом их пристанища, где жила и имела свой дом старшая сестра Екатерина Петровна, бывшая замужем за доктором Ф.П. Паулером, но в то время уже овдовевшая. С ней жили и две другие сестры.

19 июня 1846 года братья были уволены от службы из подпоручиков Навагинского пехотного полка и получили дозволение проживать в Самаре. Таким образом, после 21 года ссылки (семь лет каторги, семь лет на поселении, семь лет на Кавказе) район их проживания ограничивался, и от полицейского надзора они не освобождались. На выезд из Самары, даже по хозяйственным делам, нужно было "испрашивать разрешения" местного начальства.

Вернувшись в Европейскую Россию, Беляевы оказались без места, без дома, без средств к существованию. Чтобы обеспечить себя материально, братья, как бывшие моряки, решили заняться пароходством на Волге. По их инициативе знакомые и незнакомые люди "начали складчину" на приобретение буксирного парохода для перевозки грузов. Вскоре необходимая сумма была собрана, машина выписана, и её стали ждать.

В начале 1847 года Беляевы с разрешения начальства посетили Пензенскую губернию. "Мы в эту зиму, - свидетельствовал А.П. Беляев, - собрались навестить всех наших родных, товарищей детства и друзей отца и матери... Положено было ехать 8 января". Ехали через Симбирск. В Промзине - сурской пристани, где проживала их замужняя младшая сестра Варвара Петровна, провели две недели, а затем отправились в дальнейший путь. "Мы доехали до Пензы, - указывал А.П. Беляев в "Воспоминаниях", - и на нас повеяло воздухом родины". Здесь, в Пензенской губернии, в Чембарском уезде, провели они годы своего детства и юности. Здесь жили многие их сверстники и близкие друзья семьи. Здесь же покоился прах их родителей. Братья остановились в селе Каменке, повидались со знакомыми и поехали в Чембар (ныне г. Белинский). "Мы уже издали начали смотреть, не видно ли Чембара. И когда, наконец, увидели его, он показался нам очень красивым, может быть потому, что и дым отечества нам сладок и приятен". "Из Чембара мы уже ехали прямо в Ершово, - рассказывал Александр Петрович, - то Ершово, из которого, как из тёплого гнёздышка, все члены нашей семьи разлетелись по свету".

Повидавшись с сёстрами и прожив некоторое время в родном селе, братья посетили деревни Васильевку, Варварино и Вельможку, где жили друзья их детства и юности, знакомые родителей.

Последним пунктом путешествия Беляевых было село Блохино Балашовского уезда Саратовской губернии. Здесь жила с мужем и детьми их сестра Софья Петровна. Братья пробыли в Блохине три недели. "Время летело быстро для всех нас, а особенно для нас с братом после двадцатилетней разлуки, - вспоминал А.П. Беляев. - Цель нашего путешествия была достигнута, мы увиделись со всеми близкими сердцу родными... и наступил день отъезда". Беляевы выехали в Самару, куда прибыли весной 1847 года.

Весь этот год и следующий они занимались постройкой судна, а когда она была закончена, Пётр Петрович занял место начальника парохода и правителя дел товарищества. Судно назвали "Самара" и "выкрасили его белой краской в соответствии нашей фамилии", - замечал А.П. Беляев. В это время пароходство в России только начиналось, и "Самара" была вторым пароходом на Волге. Она успешно плавала от Рыбинска до Астрахани, доставляя грузы в приволжские города.

Александр Петрович сначала служил у тайного советника А.Е. Жадовского, управляя его делами по постройке барж и открытию судоходства на реке Белой и её притоках. В это время он жил за Волгой, в селении Анчисак Уфимской губернии. "Вывезши лес, мы по плану заложили основание нашим судам, и работа началась", - указывал он. Однако вскоре А.П. Беляев получил предписание симбирского губернатора возвратиться в Самару, указанное ему место жительства (в то время Самара входила в состав Симбирской губернии). Александр Петрович снова остался без занятий и средств к жизни. С горечью он писал: "Страшная ферула (гнетущий и бдительный надзор), злобно смотрящее за нами око, которому неусыпно повелено наблюдать за нами, лишение возможностей добывать трудом даже хлеб насущный, всё это... возмущало меня... Но, видно, смиренная доля наша ещё не кончилась, и мы всё ещё оставались под ферулой полиции".

После многих попыток найти место Александр Петрович в 1850 году поступил управляющим имением Кривцовых, родных декабриста С.И. Кривцова, в селе Репьёвке Балашовского уезда Саратовской губернии (ныне Ртищевский район Саратовской области). Здесь он прослужил полтора года. Опекун имения Р.И. Кривцов держался, как писал А.П. Беляев, "рутинного крепостного порядка, который был мне не по сердцу... Особенно мне не нравился сбор с крестьянских дворов кур, яиц, холста и прочего". Александр Петрович старался улучшить положение крепостных. Он добился того, чтобы крестьяне не привлекались на барщинные работы сверх установленных трёх дней в неделю, а также в праздничные дни; ввёл общественную запашку и посев пшеницы для оказания помощи обедневшим семьям. "Конечно, - свидетельствовал он, - за полтора года я не мог и не сумел бы много сделать для наших тружеников, но не знаю за что... я приобрёл их любовь, так что много времени спустя я имел утешение узнать, что они вспоминали меня с благодарностью..."

Не добившись согласия опекуна Р.И. Кривцова на проведение дальнейших мер по улучшению благосостояния крестьян, Александр Петрович в 1852 году отказался от службы управляющего имением.

В том же году оба брата вступили в брак. Александр 26 января (по другим сведениям 17 февраля), а Пётр 13 апреля. Венчались они в приходской церкви села Павловка Петровского уезда Саратовской губернии (не сохранилась). Имена жён декабристов неизвестны. У Петра Петровича в браке родилось трое детей: Пётр (р. 11.06.1853), Екатерина (р. 29.09.1855) и Елизавета (р. 1858). Спустя два года "от родильной горячки" умерла жена Александра Петровича, умер и ребёнок. Со своей второй женой Елизаветой Александровной Арнольди, А.П. Беляев был обвенчан 17 февраля 1856 года в сельской церкви села Вельможки (ныне село Вельможино Кирсановского района Тамбовской области), где находилось имение дворян Арнольди (деревянная церковь была разобрана на дрова в 1945 году). 16 июня 1859 года у Беляевых родился сын Александр.

Пётр Петрович Беляев шесть лет плавал на пароходе Самара", а затем служил управляющим конторой пароходного общества "Кавказ и Меркурий". Умер он Саратове между 20 и 30 декабря 1865 года на 62 году жизни (запись в метрической книге Троицкой церкви). Похоронен на Воскресенском кладбище.

После того как А.П. Беляев оставил службу у Кривцовых, он 16 лет управлял имением Льва Кирилловича Нарышкина в Саратовской губернии. Всё это время Александр Петрович жил в селе Пады (ныне Балашовский район Саратовской области), где находилось главное управление и контора обширных владений его доверителя. Здесь, в 1854 году умерли его первая жена и ребёнок. Здесь, 26 августа 1859 года в церкви Покрова Пресвятой Богородицы, крестили его сына от второго брака - Александра.

Как управляющий Беляев много сделал для улучшения положения крестьян. До его приезда в имении господствовала барщинная система - особая форма эксплуатации крепостных. "Барщина, - писал Александр Петрович, - была очень тяжела и выполнялась так сторго, что один из прежних управляющих, ездивши по работам, в ящике под дрогами возил пучки розг и немилосердно сёк за всякую провинку на месте, а сверх того, прихожая конторы по вечерам беспрестанно оглашалась воплями несчастных под розгами".

По просьбе крестьян и с согласия Нарышкина А.П. Беляев заменил барщину оброком. Кроме того, были отменены другие работы на помещика: устройство плотины, подвозка хлеба, рубка леса и дров для имения, работы на винокуренном заводе и прочие. "Когда я объявил крестьянам, что желание их исполнилось и барщина уничтожена, надо было видеть их радость и благодарность", - писал он.

В Падах А.П. Беляева застала крестьянская реформа 1861 года. Непримиримый враг всякого угнетения и произвола, он приветствовал освобождение крестьян и сам принял участие в реализации "Положений 19 февраля". Однако на первых порах он не понял сущности реформы, не понял действий Александра II, называя его "царём-освободителем". Декабрист Беляев, постоянной мечтой которого являлось достижение свободы и прав для человека, надеялся, что после "великого акта" положение крестьян коренным образом улучшится.

Но прошло время, и наступило разочарование. В своих "Воспоминаниях" А.П. Беляев с горечью отмечал, что положение крестьян после освобождения нисколько не изменилось к лучшему. Он писал: "Вот уже 25 лет прошло с того дня, в который провозглашена была свобода русскому народу... Но что же, исполнились ли желания, ожидания наши? Стал ли труженик-подвижник народ свободнее, богаче, счастливее? Обеспечен ли он в своих нуждах, развился ли умственно? Изменились ли к лучшему его домашний и семейный быт, его полевое хозяйство, его курные, подобные хлевам, жилища? Освободился ли он вполне от гнёта, в котором стонал?

К сожалению, на все эти вопросы приходится отвечать отрицательно.

Где были курные избы, там они стоят и доселе, вмещая в себя человеческие и скотские семьи. Та же бедность вообще и даже нищета, те же постоянные разрушительные пожары, разоряющие безнадёжно тысячи семейств... Небрежность, хищничество, подкупность начальников и судей, возмутительная грубость расправы. Словом, с глубокой грустью в сердце приходится сказать, что... всё остаётся в прежнем виде".

Одну из причин бедственного положения крестьян автор "Воспоминаний" видел в деятельности мировых посредников, которые в период проведения реформы "относились к своим обязанностям недобросовестно, не заботились о нуждах и интересах крестьян, притесняли их".

Другой причиной того, что благосостояние масс нисколько не улучшилось, он считал плохую работу земств, их должностных лиц, которые "мало думали" об интересах народа, его насущных нуждах, его внутреннем быте и его улучшении. А между тем, сколько среди крестьян "находится домов безлошадных, не имеющих ни коровёнки, ни овцы, питающихся подаянием или обращающих себя в работники".

Способы поддержания и улучшения быта крестьян А. Беляев видел в устройстве мирских вспомогательных касс, в попечительстве над крестьянами особых избранных лиц, в общественной запашке, "в страховании и выдаче сумм пострадавшим". Проведение этих и подобных мер должно было, по его мнению, "пробудить от сна дремлющие, но в действительности великие русские земские силы", и тогда "многомиллионный труженик-народ восстанет от бедности".

А.П. Беляев, как и его брат, был глубоким патриотом, любил простой и вместе с тем великий русский народ. Он был горячим сторонником освобождения крестьян, которое, по его словам, "было мечтой всей жизни". Но он не понял того, что "реформы", проводимые крепостниками, не могут не быть крепостническими по всему своему облику и не могут не сопровождаться "режимом всяческого насилия".

С 1871 года Александр Петрович Беляев обосновался в Москве, где и жил до своей кончины. В 1878 году несколько раз из Ясной Поляны приезжал в Москву Лев Николаевич Толстой и встречался там с декабристами, в частности П.Н. Свистуновым и А.П. Беляевым. Между ними завязалась переписка. Найдены и хранятся в архиве Л.Н. Толстого девять писем: четыре Свистунова и пять Беляева. Из писем А.П. Беляева видно, что писатель интересовался готовившимися тогда к изданию "Воспоминаниями декабриста о пережитом и перечувствованном", читал их в рукописи, делал на полях отметки и свои замечания. Согласно указаниям Льва Николаевича Беляев переработал и уточнил некоторые места рукописи, внёс необходимые дополнения. В письме к Толстому от 10 апреля 1878 года он указывал: "Относительно напечатания записок вполне полагаюсь на Вас. Если Вы найдёте их стоящими, то этого для меня довольно, а за содействие Ваше буду много и премного Вам благодарен".

Направляя "Воспоминания" в "Русскую старину" для опубликования, Александр Петрович сообщал редакции этого журнала: "Согласно с указаниями гр. Л.Н. Толстого, я сделал необходимые прибавления того, что мною было упущено. Он же и поощрил меня к изданию этих воспоминаний, начатых мною много лет тому назад".

Помещая их в "Русской старине", редактор-издатель журнала, известный историк Михаил Иванович Семевский, в "Примечании от редакции" подчёркивал: "Печатываемые ныне "Воспоминания" Александра Петровича Беляева указаны нам знаменитым нашим писателем графом Львом Николаевичем Толстым. Он читал эти "Воспоминания" и, как свидетельствует их автор, сделал на полях рукописи много отметок".

Первая часть "Воспоминаний декабриста о пережитом и перечувствованном" была напечатана в "Русской старине" в 1880-1881 годах, а затем в 1882 году вышла отдельной книгой. Вторая часть напечатана в "Русской старине" в 1884-1886 годах. Обширные "Воспоминания" А.П. Беляева до сего времени остаются важным источником при изучении истории движения декабристов и их дальнейшей судьбы. Особый интерес представляют заключающиеся в них бытовые подробности как о самом авторе, так и других декабристах, его товарищах.

Умер А.П. Беляев в Москве 28 декабря 1887 года и был похоронен на Ваганьковском кладбище.

В "Московских ведомостях" за 10 января 1888 года был помещён некролог, в котором сообщалось: "28 декабря скончался в Москве один из последних декабристов Александр Петрович Беляев. С его смертью из участников печального события 14 декабря 1825 года остались в живых, если не ошибаемся, только двое: Д.И. Завалишин и П.Н. Свистунов. Покойный А.П. Беляев оставил после себя интересные воспоминания о пережитом и перечувствованном. В последние годы своей жизни он печатал их в "Русской старине"... Ещё в рукописи воспоминания эти были читаны графом Л.Н. Толстым, интересовавшимся в то время эпохой декабристов, и его поощрению, главным образом, обязаны своим выходом в свет..."

Никита Кирсанов. "Братья Беляевы" (часть 1).



Н.А. Бестужев. Портрет Александра Петровича Беляева. Декабрь 1832 г.


Отец братьев Беляевых Пётр Гаврилович, безземельный дворянин, георгиевский кавалер, прослужив 35 лет в военной службе (в Рязанском пехотном полку), а затем некоторое время в гражданской, вышел в отставку в чине колежского советника и поселился в Петербурге. По словам Александра Беляева, "это был человек чрезвычайно твёрдый, мужественный и прямой, не терпел лжи, хитрости, любил правду..." Для своего времени Пётр Гаврилович был очень образованным человеком, хорошо знал немецкую литературу, имел библиотеку из русских и иностранных книг. "Книги эти, - писал А. Беляев, - указывают на его любознательность и серьёзное направление его ума".

Ещё находясь на военной службе, Пётр Гаврилович женился в Выборге на шведке Шарлотте Андреевне Верениус. В Выборге, а затем в Петербурге у них родились четыре дочери. В Петербурге же родился 22 июня 1802 года сын Александр - будущий декабрист, автор "Воспоминаний о пережитом и перечувствованном".

В 1805 году семья Беляевых переехала из Петербурга в Пензенскую губернию, в село Ершово Чембарского уезда (ныне Белинский район Пензенской области). По предложению графа А.К. Разумовского Беляев стал служить управляющим его имениями в Пензенской и Тамбовской губерниях. В Ершове семья увеличилась ещё на два человека: родился сын Пётр, а затем и дочь.

Братья Беляевы провели своё детство в селе Ершове. Александр Беляев в своих воспоминаниях подробно описывает дом, в котором они жили после смерти отца, детские игры, говорит о домашнем учении. Учили мать и старшие сёстры, хорошо знавшие не только русский, но и французский и немецкий языки. Александр Петрович вспоминал, что однажды ему попался песенник, содержащий различные солдатские суворовские песни. По его словам, из этого песенника он "научился гордиться тем, что он русский, член великого народа, войска которого прошли Альпы, Дунай, Кавказ".

В 1813 году Александра Беляева увезли из Ершова в подмосковное имение князя Василия Васильевича Долгорукова - Волынщина-Полуэктово (ныне село Волынщино Рузского района Московской области). "Мы поселились в доме, занимаемом управляющим, потому что большой господский дом был разорён... Тут мы пробыли всю осень до зимы. А чтобы доставить какое-нибудь молодой княгине, князь (В.В. Долгоруков) пригласил в Полуектово известного исторического шута Ивана Савельевича", - вспоминал А.П. Беляев.

Детям в усадьбе скучать не приходилось. Они часто играли, например, в жмурки. При этом, шут Иван Савельевич, ловя детей и нагибаясь, чтоб их поймать, регулярно выбрасывал в воздух с характерным звуком достойный порции сероводорода, что веселило всю ребятню.

Когда наступили морозы, детям заливали для катания горку в роще у оврага рядом с речкой Рузой.

Из Полуэктова князь Долгоруков вместе с Сашей Беляевым ездил в уездный город: "В Рузе мы всегда останавливались в доме исправника. Город Руза, также как и другие города на пути следования неприятельской армии, представлял печальный вид разрушенных обгорелых зданий".

В самом конце года князь Долгоруков перевёз Сашу Беляева в Петербург. Вначале он жил в доме князя на Английской набережной (адрес не установлен), а в 1814-1815 годах в доме Долгорукова у Гагаринской пристани (ныне набережная Кутузова, 8). При содействии Василия Васильевича, 20 мая 1815 года Александр Беляев поступил кадетом в Морской корпус. "Мы учились много, - писал он впоследствии, - четыре часа до обеда и четыре после обеда". Изучали математику, артиллерию, фортификацию, геодезию, историю, географию, английский и французский языки. По выходе из корпуса Александр Беляев 23 февраля 1820 года был произведён в чин мичмана (первый офицерский чин) и 5 марта зачислен на службу в Гвардейский морской экипаж.

Младший брат, Пётр Беляев, который был тремя годами моложе Александра, тоже учился в Морском кадетском корпусе (7.06.1819-1822), был произведён 1 марта 1822 года в чин мичмана и назначен в Кронштадт, но вскоре, 16 марта, переведён в Гвардейский экипаж.

В 1821 году во время отпуска Александр Петрович посетил Ершово и провёл там четыре месяца. В 1823 году он плавал на фрегате "Проворный" в Исландию, а в следующем году на том же фрегате - к берегам Франции и в Испанию. В составе офицеров этого корабля кроме Беляева были Е.С. Мусин-Пушкин, П.Ф. Миллер, Н.А. Бестужев, М.А. Бодиско - все будущие декабристы.

Зимой 1824-1825 годов А.П. Беляев, на этот раз вместе с братом Петром Петровичем, снова навестил Ершово. По дороге туда, они останавливались в Москве в доме А.К. Разумовского (ныне ул. Казакова, 18). "Помнится, что в Москве мы останавливались на Гороховом поле в доме графа Разумовского, у одного из уполномоченных по делам графа, с которым я был знаком через И.М.Ф. и который бывал часто у матушки в Ершове. Пробыв здесь очень короткое время, мы выехали из Москвы и без особых приключений проехали всю дорогу".

В Чембарском уезде Беляевы посетили многие помещичьи имения, встречались с знакомыми их родных и друзьями своего детства. После четырёхмесячного отпуска братья уехали в Петербург, где вскоре стали участниками событий 14 декабря.

Братья Беляевы формально членами тайного общества декабристов не числились, но они приняли активное участие в подготовке восстания и 14 декабря 1825 года находились вместе с экипажем на Сенатской площади. По словам А.П. Беляева, он и его брат были "большими энтузиастами свободы" и "готовы были на всякое действие". Решение пострадать за определённую идею было непоколебимо у молодых людей.

Свободолюбивые взгляды сложились у них, как и у многих других представителей передовой молодёжи, на русской почве. Первые впечатления Беляевых об окружающей действительности были связаны с годами их жизни в селе Ершове. В этом селе и в соседних деревнях им не раз приходилось видеть тяжёлые картины крепостного быта, произвол помещиков и местных властей. Позднее, приезжая в отпуск в родные места, они наблюдали подобные же картины народной жизни. Несомненно, что эти детские и юношеские впечатления оставили глубокий след в их сознании. Переезд в Петербург и общение с передовой молодёжью расширили и углубили представление о положении дел в стране.

Александр Беляев в своих воспоминаниях даёт подробную характеристику той обстановки, которая оказала влияние на развитие у него революционных взглядов. Он говорит о бедственном положении крепостных крестьян, о жестокостях помещиков и исправников, "выбивавших подушные сборы чуть ли не пытками", о телесных наказаниях, во время которых "забивали иногда людей даже до смерти", тяжёлой, двадцатипятилетней солдатской службе, о "бесконтрольном деспотизме Аракчеева" и т.п. "В судах... господствовало кривосудие, - писал он, - взяточничество было почти всеобщим; процессы продолжались до бесконечности; кто мог больше дать, тот и выигрывал... и всё это было неизбежным следствием тогдашнего порядка вещей, в котором старший, кто бы он ни был, всегда был не начальником, а властителем и господином младшего, сильный слабого, богатый бедного. Никто не мог сослаться на своё право, потому что никакого права не было". "Можно себе представить, - заключал он, - какое потрясающее действие производило всё это... на умы и сердца".

Вольнолюбивые настроения усиливались под влиянием чтения передовой русской литературы. В это время появилась комедия Грибоедова "Горе от ума" и ходила по рукам в списках. "Наизусть уже повторялись его едкие насмешки, - говорил А.П. Беляев, - слова Чацкого "все распроданы поодиночке" приводили в ярость... "Полярная звезда", поэмы Рылеева "Войнаровский" и "Наливайко", ода Пушкина "Вольность" были знакомы каждому, сообщались и повторялись во всех дружеских и единомысленных кружках".

Оказали влияние "на умы и сердца" братьев Беляевых запрещённые сочинения, проникавшие в Россию из-за границы, а также революционные события на Западе. По возвращении в Петербург после первого отпуска в Чембарский уезд (1821) А.П. Беляев поселился в доме на Театральной площади (адрес не установлен), где жили знакомые офицеры братья Недобровы. У них часто собирались молодые люди для чтения книг. Беляев сблизился с ними. Читали сочинения Руссо, Вольтера, энциклопедистов и других писателей. Знакомство с прогрессивной литературой Запада сыграло свою роль. "От такого чтения во мне произошла перемена мыслей", - вспоминал он впоследствии.

Во время своего второго путешествия на фрегате "Проворный" А.П. Беляев и другие офицеры этого корабля познакомились в Гибралтаре с гимном Риего и испанскими революционерами (Рафаэль Риего - испанский революционер, видный деятель революции 1820-1823 гг., национальный герой испанского народа. Казнён по приговору королевского суда в 1823 г.). "После нашего плавания в Испанию, - указывал Беляев в своих воспоминаниях, - где мы видели подвижников свободы... где слушали марш Риего и с восторгом поднимали бокал в его память, мы, конечно, сделались ещё большими энтузиастами свободы... Имя Меттерниха произносилось с презрением и ненавистью", а "революция в Испании с Риего во главе... приводила в восторг таких горячих энтузиастов, как мы и другие".

А.П. Беляев отмечал, что чем сильнее действовала реакция, тем неудержимее было в умах противодействие. Недовольны были все мыслящие и образованные люди, которые не могли не видеть всех безобразий тогдашнего порядка вещей.

Александр Петрович говорил о своём кружке "свободомыслящих", в составе которого он назвал кроме себя и брата офицеров Гвардейского экипажа А.П. Арбузова и Д.И. Завалишина. К ним надо причислить не названных Беляевым Николая Бестужева, К.П. Торсона, М.А. Бодиско, В.А. Дивова и других входивших в состав этой группы моряков. В кружке рассуждали о том, какое устройство более полезно для России: монархическое или республиканское. "Все мы мечтали о республике, - указывал он, - все представляли себе золотое время народных собраний, где царствует пламенная любовь к отечеству, свобода никем и ничем не ограниченная, кроме закона, полное благосостояние народа". В кружке не только рассуждали, но и "были готовы на всякое действие, где надо жертвовать собой".

Следует отметить, что морская группа декабристов возникла и сложилась при активном участии К.Ф. Рылеева. Она имела постоянную связь со штабом готовящегося восстания.

Так братья Александр и Пётр Беляевы стали, по словам Михаила Бестужева, "настоящими декабристами из бывших на Сенатской площади".

Рано утром 14 декабря в казармы Гвардейского экипажа приезжали члены тайного общества Рылеев, Каховский и Якубович, с тем чтобы узнать настроение моряков. Каховский, испытывая решимость офицеров экипажа, между прочим, сказал: "Можно и отложить восстание до более благоприятного времени". На это А.П. Беляев возразил ему: "Нет, лучше не откладывать, если имеются люди, могущие вести временное правление. Другого такого случая может и не быть". Тогда Каховский сказал: "В таком случае станем действовать".

На гвардейских моряков декабристы особенно расчитывали, так как почти весь офицерский состав экипажа в той или иной мере был связан с Северным обществом. Офицеры Арбузов, братья Беляевы, Бодиско и другие вели среди матросов соответствующую агитацию, готовя их к открытому выступлению. В этот день, 14 декабря, после ухода Рылеева с товарищами на дворе экипажа произошли следующие события.

Бригадный командир Шипов, под начальством которого находился экипаж, пытался привести моряков к присяге Николаю, но офицеры и матросы отказались от этого. Раздавались крики о том, что надо идти на Сенатскую площадь. Шипов арестовал ротных командиров и отправил их в казармы, но они были освобождены братьями Александром и Петром Беляевыми. Появление на дворе Н. Бестужева и В. Кюхельбекера, сообщивших о событиях на Сенатской площади, решило дело. В это время донеслись выстрелы. Послышались крики: "Ребята, что вы стоите? Слышите стрельбу? Это наших бьют!" Вслед за этим раздалась громкая команда Николая Бестужева: "За мной! На площадь!" И возглавляемый им экипаж с развёрнутым знаменем двинулся со двора и направился на Сенатскую площадь, прибыв туда около часу дня. Моряки встречены были горячими приветствиями восставших войск.

После подавления восстания экипаж возвратился в казармы, где моряки были насильно приведены к присяге. Ночь была проведена неспокойно, вспоминал Беляев. Петербург представлял собой город после штурма. Всю ночь горели костры. Войска были размещены по всем частям. Конные патрули целыми отрядами разъезжали по пустынным улицам, потому что никто не выходил из дому.

Утром 15 декабря семерых офицеров морского экипажа, в том числе и братьев Беляевых, арестовали. Три недели их держали на главной гауптвахте, а 3 января 1826 года отправили в Петропавловскую крепость, где они содержались в камере № 22 Екатерининской куртины.

Через некоторое время Александр Беляев был вызван в Следственный комитет по делу декабристов для допроса. Когда ему развязали глаза (арестованных водили на допрос с завязанными глазами), он увидел огромный стол, покрытый зелёным сукном, и сидящих вокруг него членов комитета - важных генералов со звёздами. Допрашивал его А.И. Чернышёв. Первый допрос был короткий:

- Кто вас вывел на площадь?

- Мы вышли сами.

- Кто вас побудил на это дело?

- Никто.

- Бестужев был у вас?

- Был.

После этого арестованному снова завязали глаза и увезли в крепость. Подобным же церемониям и допросам подверглись и все остальные его товарищи.

Вскоре А.П. Беляева разлучили с братом и друзьями и заключили в одиночную камеру № 14 Невской куртины. В этом "4-аршинном пространстве", по его словам, стояли кровать и небольшой стол, а на нём лампадка с фонарным маслом, "копоть от которого проникала в нос и грудь". Окно было замазано и закрыто железной решёткой. Александр Петрович вспоминал: "Одиночное, гробовое заключение ужасно... То полное заключение, какому мы сначала подверглись в крепости, хуже казни. Многие покушались лишить себя жизни, глотали стекло, ударялись об стенку... Другие поплатились рассудком, некоторые умерли".

Из показаний декабриста В.А. Дивова следственной комиссии стали известны некоторые подробности "вины" братьев Беляевых, и они снова были вызваны на допрос. А. Беляев вспоминает:

"Чернышёв грозно сказал мне:

- Если вы будете запираться и не сознаетесь во всём откровенно, ничего не скрывая, то ведь мы имеем средства заставить вас говорить.

На это я ему ответил:

- Напрасно вы меня стращаете; решившись на такое опасное дело, я хорошо знал, чему подвергался, и был готов на всё, следовательно, ваши угрозы на меня не подействуют".

При дальнейших показаниях Беляев исходил из того, что комиссии было уже известно. Такому же допросу был подвергнут и младший брат Пётр.

В "Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ" о вине Александра Беляева сказано: "Членом тайного общества не был, но о существовании и цели оного знал и склонялся ко введению республики, разделяя мнение о необходимости истребить царствующую фамилию. Узнав о замышляемом возмущении, решился принять в оном участие и 14 декабря внушал нижним чинам сомнение в присяге... На площади находился с экипажем".

О Петре Беляеве в "Алфавите" указано: "Желал видеть в России представительное правление... Узнав о предпринимаемом возмущении для введения конституции, решился участвовать в оном. 14 декабря ходил по ротам и, отклоняя нижних чинов от присяги, возбуждал их к неповиновению. На площади был впереди, кричал "Ура!" и ободрял солдат".

Братья Беляевы и ещё некоторые декабристы (всего 12 человек) были осуждены по IV разряду. Верховный уголовный суд приговорил их к ссылке в каторжную работу на 12 лет с последующим поселением в Сибири. Приговор был объявлен заключённым 12 июля 1826 года, а утром 13 числа моряков-декабристов вывели на берег Невы, посадили в арестантское закрытое судно и отправили в Кронштадт, чтобы исполнить над ними обряд лишения воинского звания. На флагманском корабле адмирала Кроуна, у которого они служили, над каждым из них были переломлены сабли, сняты с них эполеты и мундиры, и всё это выброшено в море. Затем осуждённых посадили на то же арестантское судно и привезли обратно в крепость, где они содержались до отправления на каторгу. 31 августа 1826 года братьям разрешено было переписываться с матерью.


2 февраля 1827 года, поздно вечером, в казематах братьев Беляевых в последний раз загремели дверные затворы и появившийся плац-адъютант Трусов объявил им об отправлении в Сибирь. Их привели в дом коменданта крепости, где уже были М.М. Нарышкин и А.И. Одоевский. Сторожа принесли оковы и всех четверых посадили, заковали ноги и дали верёвочки в руки для поддержания цепей. "С грохотом мы двинулись за фельдъегерем, которому нас передали, - вспоминал А.П. Беляев. - У крыльца стояло несколько троек. Нас посадили по одному в каждые сани с жандармом, которых было четверо, столько же, сколько и нас, и лошади тронулись". Ехали через Тобольск, Томск, Красноярск, Иркутск. 20 марта 1827 года прибыли в Читу. (Приметы А.П. Беляева: рост 2 арш. 6 вершк., "лицо белое, чистое, продолговатое, глаза голубые, нос большой, широковат, остр, на левую сторону покрививши, волосы на голове и бровях светлорусые, на правой щеке природная бородавка". Приметы П.П. Беляева: рост 2 арш. 6 5/8 вершк., "лицо белое, чистое, круглое, глаза светлосерые, нос небольшой, остр, волосы на голове и бровях светлорусые").

Сибирские дорожные впечатления немного места занимают в "Воспоминаниях" Беляева. Утомление от быстрой езды, холод, беспокойство от оков мешали наблюдению того, что встречалось ссыльным на пути. Однако запомнилось на всю жизнь гостеприимство сибиряков. Автор "Воспоминаний" описывает встречи с крестьянами на остановках, меблировку в их домах, их благосостояние и радушный приём. Он приводит такой случай. Как-то за Красноярском путники остановились обедать в первом попавшемся крестьянском доме и были поражены чистотой, порядком и обилием "кушаний и похлёбок, говядины, каши, жареной дичи, пирожных-колечек с вареньем". В заключение был подан превосходный пенистый квас. От платы хозяева отказались. Конечно, здесь речь идёт о старожилах-сибиряках. Более высокий уровень жизни сибирского крестьянина по сравнению с крепостным Европейской России, его "благосостояние" и "зажиточность", заинтересованность в повышении производительности труда и т.д. декабристы объясняли отсутствием крепостного права в Сибири. Увиденное ими как бы подкрепляло одно из основных требований программы декабристов - уничтожение крепостной зависимости. "Тут-то мы с торжеством говорили, - писал Беляев, - вот что значит свобода".

Но декабристы увидели в Сибири и другое: нищету и бесправие многих тысяч людей. Особенно тяжёлым было положение каторжан и ссыльно-поселенцев. Тот же А.П. Беляев рассказывает, что, когда он уже был на поселении, редкий день проходил, чтобы на его двор не приходили люди, возбуждавшие горькие чувства. "Это были несчастные, оборванные, полунагие, босые каторжники, которые, приходя, останавливались перед окнами и без обычных нищенских выпрашиваний молча стояли до тех пор, пока им не выдавалось что-нибудь; тогда они безмолвно уходили".

В Чите Беляевы нашли многих из декабристов, приехавших раньше их. Началась каторжная жизнь: кандалы, выход только под конвоем, даже в самой тюрьме, разные принудительные земляные и другие работы, которые изобретало для них начальство, - всё это испытали на себе Александр и Пётр Беляевы.

Казённый паёк (8 копеек в день на человека) ни в какой мере не обеспечивал сужествование каторжан, и они должны были сидеть, по выражению А.П. Беляева, "на одном хлебе и воде". Первое время жили только благодаря заботам жён декабристов, присылавших в тюрьму разную провизию и кушанья своего изготовления. А.П. Беляев с благодарностью вспоминал: "Чего не приносили нам от этих чудных добрых существ! Чего должно было им стоить наше прокормление! Каких хлопот и забот требовало оно от них лично, потому что это была дикая пустыня, а не столица, где с деньгами можно всё устроить... Где брали то, что нам присылали? Откуда они могли достать такое огромное количество провизии, которое нужно, чтобы удовлетворить такую артель?.. Эти великодушные существа, отказывая, я думаю, себе во всём, не переставали кормить нас".

В Читинской, а позднее в Петровской тюрьмах братья Беляевы жили в тесном содружестве с другими декабристами, являлись членами товарищеской артели. Заключённые добились того, что тюремное начальство отвело им место под огород. Огородником был выбран П.С. Бобрищев-Пушкин. Работали - копали, делали гряды и прочее - по очереди. А.П. Беляев вспоминал: "Овощи были превосходные, так что некоторые из них, как-то: морковь, свёкла, картофель и другие доходили до громадных размеров. Многие занимались изучением агрономии".

В Чите и Петровске братья Беляевы состояли в артелях мастеровых по самообслуживанию. Так, Пётр Петрович участвовал в работе артели по пошиву одежды, а Александр Петрович присоединился к группе столяров и, как он сам писал, "взял на себя сделать большой стол для обеда".

Очень напряжённой была умственная жизнь Александра и Петра Беляевых, что выразилось в их интенсивной работе по самообразованию. Братья приняли активное участие в деятельности "каторжной академии", в научных и литературных занятиях декабристов. Изучив английский язык, они перевели "Историю падения Римской империи" Э. Гиббона, романы Купера "Красный разбойник" и "Водяная колдунья". Свои переводы Беляевы читали на собраниях заключённых.

А.П. Беляев на всю жизнь сохранил светлые воспоминания о своих товарищах по заключению, об умственной деятельности ссыльных. Устройство "академии", пишет он, "было самой счастливой мыслью, достойной образованных и серьёзных людей". Там, в тюрьме, продолжает А.П. Беляев, "были собраны люди действительно высокой нравственности, добродетели и самоотвержения, и тут было так много пищи для ума и сердца, что можно сказать, заключение это... служило истинной школой мудрости и добра".

Вместе с другими декабристами братьев Беляевых перевезли из Читинской тюрьмы в Петровскую в сентябре 1830 года. Но уже в 1832 году они, как осуждённые по IV разряду, были освобождены от каторжных работ и отправлены на поселение. "Тут мы расстались навсегда с добрыми, преданными, истинными друзьями..." - с горечью вспоминал А.П. Беляев.

Местом поселения Петра Петровича Беляева был назначен город Минусинск Енисейской губернии, и его тотчас же отправили по назначению. Александра Петровича Беляева сначала поселили при Илгинском винокуренном заводе Иркутского округа. Но вскоре было получено указание начальства о ссылке его в Минусинск, куда он и был привезён 8 июля 1833 года.

Минусинск - центр обширного, но малонаселённого округа, входившего в состав Енисейской губернии. В то же время он был далёкой и глухой окраиной Российской империи (около 6 тысяч километров от Петербурга), одним из тех углов, о которых в официальных документах говорилось: "Места отдалённые..." В течение долгого времени Минусинский край являлся местом политической ссылки. Там была поселена группа декабристов. Туда были сосланы участники польского восстания, известный революционер М.В. Буташевич-Петрашевский, а в 90-е годы - социал-демократы.

В первой половине XIX века основное население округа составляли русские государственные крестьяне, казаки и ссыльно-поселенцы. Жили там и различные местные племена, так называемые "инородцы" - хакасы, сагайцы, кагинцы и другие. Однако население здесь было немногочисленно. Ко времени поселения там декабристов, то есть в 1830-е годы, во всём Минусинском округе проживало около 25 тысяч человек. Одно из селений края - Минуса в 1823 году было переименовано в город Минусинск, ставший административным центром. Но этот город долгое время ещё оставался прежней деревней. К 30-м годам в нём было немногим более тысячи жителей.

Основным занятием населения Минусинского округа и города Минусинска было сельское хозяйство: хлебопашество, скотоводство, огородничество. Сравнительно мягкий климат и плодородная почва позволяли собирать хороший урожай. Несмотря на наличие в крае свободных, незанятых земель, крупных земледельческих хозяйств из-за нехватки рабочих рук и полного отсутствия механизации там не было. Большинство старожилов-крестьян имели не более 30-40 десятин посева, то есть были людьми среднего достатка.

Домашние промыслы: шубный, кожевенный, мыловаренный и другие - являлись дополнением к основному хозяйству, имели подсобный характер. Они были расчитаны на обслуживание нужд одной семьи и лишь частично шли на местный рынок. Ремёслами (кузнечным, столярным, портняжным и др.) занимались главным образом поселенцы - выходцы из Европейской России.

Вместе с тем А.П. Беляев в своих "Воспоминаниях" указывал на низкий культурный уровень населения, его темноту и невежество. Так, описывая минусинских мещан и ремесленников, он подчёркивал, что портные, например, пропивались в кабаках до того, что тащили туда всё до последней рубашки. "Слабостями" - запоем страдали не одни мастеровые, но и некоторые "отцы города". Говоря о минусинских чиновниках, А.П. Беляев указывал на местного городничего, невежество которого доходило до того, что он серьёзно верил в "чудо-юдо" и "змея-горыныча". Самым образованным из "отцов" города был минусинский окружной начальник А.К. Кузьмин, "человек лет сорока", но и он отрицал пользу грамоты "для простонародья".

А.П. Беляев наблюдал и более мрачные картины: аракчеевские казённые поселения для ссыльных в некоторых сёлах округа - Ермаковском, Шушенском и других. Описывая свои поездки в Шушенское, он замечал: "Селения правильные, но какая-то грусть охватывает при виде этих пустынных улиц: ни одного женского лица, ни одного ребёнка".

Таким был Минусинский округ в 1830-е годы, когда туда стали прибывать в ссылку декабристы.

Первыми по времени поселения политическим ссыльными в Минусинске были декабристы С.Г. Краснокутский и С.И. Кривцов, прибывшие туда в 1829 году. Но прожили они там недолго и через два года были переведены первый в Красноярск, а второй - на Кавказ. В 30-е годы в город Минусинск и некоторые сёла округа прибыли восемь декабристов из Петровского завода после отбытия срока каторги. Это были Александр и Пётр Беляевы, И.В. Киреев, А.И. Тютчев, П.И. Фаленберг, А.Ф. Фролов, Николай и Александр Крюковы. Из Нарыма в 1836 году в Минусинский округ был переведён Н.О. Мозгалевский.

Состоятельных людей среди этой группы декабристов не имелось. Они вынуждены были обзаводиться небольшим хозяйством и жить на собственные трудовые доходы. Некоторые получали периодическую товарищескую помощь из средств "Малой артели", образовавшейся ещё в Петровской тюрьме.

По приезде в Минусинск братья Беляевы устроились на квартиру и сразу же стали раздумывать, какое им избрать занятие. "Мы были ещё молоды, - писал А.П. Беляев, - мне не было 30 лет, а брат был тремя годами моложе меня... Мы должны были трудиться для своего содержания, заводиться и заниматься хозяйством, что было в нашем вкусе и характере". Люди энергичные и предприимчивые, они не были по-барски непрактичны и сразу же деятельно занялись "домообзаводством".

Братья Беляевы решили заняться сельским хозяйством. Своё хозяйство они поставили по типу фермерского, что было тогда большим новшеством в Сибири. "Мы наняли пахотную землю, - рассказывал А.П. Беляев, - купили лошадей, бороны, наняли работников и сделались в полном смысле фермерами". Братья обрабатывали много пахотной земли, имели сенокосные угодья. Так как пашня была в 20 верстах от города, Беляевы устроили на ней полевой стан: избу для рабочих и для себя, а около неё ток для молотьбы и овины для сушки снопов. Они наладили образцовое хозяйство, делали всевозможные опыты, разводили новые культуры. Они впервые в крае стали сеять гречиху и гималайский многоплодный ячмень. Беляевы были горячими сторонниками и пропагандистами механизации сельского хозяйства, что было особенно важно для Минусинского края и вообще для Сибири, где ощущался острый недостаток рабочих рук. В письме к своим товарищам-декабристам А.П. Беляев указывал: "Здесь по малости рук и большому спросу на рабочих на прииски, чрезвычайно затруднительна бывает уборка хлеба. Здесь более, нежели где-либо, необходимо какое-нибудь орудие, которое облегчало бы уборку хлеба".

А.П. Беляев вспоминал, что ещё в Чите они занимались "изучением земледелия и вообще хозяйства, читали по этому вопросу книги с Константином Петровичем Торсоном, который основательно изучил этот предмет и написал несколько весьма интересных проектов об улучшении экономического положения России". Далее он свидетельствовал, что тогда уже Торсон сделал чертежи четырёхконной молотилки-веялки-сортировки, а когда они с братом уезжали на поселение, он передал им эти чертежи. И вот братья приступили к постройке молотильной машины. "Мы отыскали мастеров, столяров и принялись за дело, - продолжает Беляев. - Когда всё было устроено, на пробу собрались многие знакомые из города. Рожь молотилась очень чисто, ячмень и овёс хуже, так что приходилось его перебивать второй раз. Но всё же было дело сделано, и машина отправлена на пашню".

Устройство Беляевыми молотильной машины явилось первым опытом сельскохозяйственной механизации в Минусинском крае. Много внимания уделялось усовершенствованию пахотных орудий. Так, в хозяйстве появились "сабаны" - небольшие плуги, переделанные и упрощённые из больших тяжёлых плугов, "весьма удобные... Ими пахать очень легко и можно пахать мелко и глубоко".

Никита Кирсанов. "Декабрист Николай Заикин".

Николай Фёдорович Заикин происходил из дворян Курской губернии. Он родился 23 ноября 1801 года в имении Фёдоровское Фатежского уезда (ныне деревня Ржава Фатежского района Курской области) в семье видного курского помещика, губернского предводителя дворянства, надворного советника Фёдора Михайловича Заикина, имевшего "по седьмой ревизии 400 душ мужеского пола".

В десятилетнем возрасте, Николая отправили в Москву, где он был определён воспитанником в частный пансион И.В. Борденау. Сохранилась любопытная запись "Мнение" Комиссии по обследованию московских частных школ, в которой об уровне преподавания в пансионе Борденау было сказано следующее: "Содержатель оного француз Борденау, женат, исповедания римского, о исправлении должности христианской имеет от своея церкви аттестат; пансион завёл по данному дозволению и аттестату от Университета, обучающий закону учитель оказался к тому неспособен, потому и успехи малы, во французском посредственны, в немецком также мало знают, кроме одного ученика, довольно знающего немецкий и французский язык, также истории и географии, равно и в арифметике учащиеся посредственно успели, детей обучается 19 человек мужеска пола, да женска три, которые между собою разделены покоями особенными. Развращения, соблазна и суеверия не примечено. За содержание и воспитание получает по 150 рублей с каждого в год".

В 1813 году Николая Заикина перевели в частный пансион для мальчиков открытый преподавателем французского языка и арифметики Благородного пансиона Дмитрием Филипповичем Дельсалем, где он проучился два года.

В ряду московских педагогов первой четверти XIX века, довольно видное место занимал Василий Степанович Кряжев. Он один из немногих русских преподавателей, прекрасно владел английским, французским и немецким языками и будучи ещё двадцатилетним юношей принял участие журнале одного из первых последователей Карамзинской литературной школы - Подшивалова - "Чтение для вкуса, разума и чувствования". В 1800-х гг. Кряжев открыл лучший в Москве частный пансион "своекоштатное отечественное училище для детей благородного звания". С 1815 по 1817 гг. в пансионе Кряжева обучался Николай Заикин.

Последующие два года Заикин провёл в Фёдоровском у родителей, а 24 марта 1819 года поступил в Московское учебное заведение для колонновожатых.

Училище это возникло по частной инициативе. В 1810 г. студент университета М.Н. Муравьёв образовал в Москве общество математиков, которое имело целью распространение математических знаний посредством сочинений, переводов и преподавания; состояло оно из студентов и кандидатов университета, к которым присоединились некоторые старшие преподаватели, а председателем избрало отца основателя - Н.Н. Муравьёва. Последний исходатайствовал утверждение устава общества, а деятельности его дал преимущественно учебное направление.

Члены общества распределили между собой преподавание курса чистой математики и некоторых частей прикладной, а Н.Н. Муравьёв принял на себя преподавание военных наук, в применении собственно к познаниям, требующимся для квартирмейстерской части (по-нынешнему - оперативное управление Генерального штаба). Таким образом, в доме Н.Н. Муравьёва на Большой Дмитровке (ныне участки домов 9-11) открылись публичные бесплатные лекции. Эти лекции имели большой успех и после перерыва, вызванного Отечественной войной 1812 года, возобновились.

В 1816 г. лекции были преобразованы в Московское учебное заведение для колонновожатых (юнкеров, готовящихся в офицеры Генерального штаба), которое, хотя и оставалось по-прежнему на иждивении Н.Н. Муравьёва, но получило значение государственного учреждения, в котором и учащие и учащиеся считались состоявшими на военной службе. Принимались туда дворяне, не моложе 16 лет, по предворительному испытанию в русском языке, французском или немецком, в арифметике и начальных основаниях географии и истории; не выдержавшие экзамена принимались в особый подготовительный класс. Колонновожатые жили на своих квартирах, но подчинялись надзору офицеров училища.

Предметами преподавания были: арифметика, алгебра до уравнений втрой степени включительно, геометрия, тригонометрия плоская и сферическая, приложение алгебры и геометрии, аналитическая геометрия с включением конических сечений и начала высшей геодезии, фортификация, начальные основания артиллерии и тактика. Сверх того история всеобщая и российская, география и черчение, особенно ситуационных планов. Предметы распределялись на три курса. Каждый курс проходил в четыре месяца, а летом все колонновожатые отправлялись в Осташёво, имение Н.Н. Муравьёва на берегу реки Руза, для практических занятий.

В 1820 году при училище были учреждены офицерские классы, в которых преподавались: продолжение чистой математики, краткая астрономия, геодезия и краткая военная история.

14 апреля 1821 года с успехом выдержав экзамен, Николай Фёдорович Заикин был выпущен из училища в чине прапорщика, а 13 марта следующего года откомандирован в штаб 2-й армии по квартирмейстерской части, где преподавал математику топографам и юнкерам. В мае 1822 г. был командирован на топографическую съёмку в Подольскую губернию, где находился до ноября 1823 года, после чего вновь был возвращён на Главную квартиру 2-й армии, где состоял при школе топографов. 6 апреля 1824 г. Заикину было присвоено звание поручика.


В Тульчине (ныне город Винницкой области) Заикин познакомился, а затем и близко сошёлся с командиром Вятского пехотного полка, полковником Павлом Ивановичем Пестелем. По всей вероятности, именно Пестель, принял Заикина летом 1824 года в Южное общество и посвятил его во все программные документы и планы по введению в России республиканского правления посредством революции. Заикин влился в кружок молодых офицеров-квартирмейстеров, лично преданных Пестелю (Н.А. Крюков, А.И. Черкасов, Н.А. Загорецкий, братья Н.С. и П.С. Бобрищевы-Пушкины) и впоследствии именно эти офицеры проявили нехарактерные для большинства декабристов "выдержанность и крепость" на следствии, не отступившись от своего лидера и не дав на него компрометирующих показаний, что наглядно говорит о надёжности силы, какую имел в своём распоряжении руководитель Южного общества.

Пестель настолько доверял Заикину, что предчувствуя скорый арест, поручил ему (вместе с Н.А. Крюковым) надёжно спрятать основной программный документ - "Русскую Правду". Что касается успеха задуманного революционного плана, то Пестель был настолько уверен в его реализации, что возможные аресты заговорщиков и его собственный арест по его убеждению, не смогли бы остановить ход "общественных дел". "Пусть берут, теперь уже поздно!" - сказал он Заикину, приехавшему в ноябре 1825 г. к нему с "конфиденциальными поручениями".

13 декабря 1825 г. Пестель был арестован, а 5 января наступившего 1826 г. был отдан приказ об аресте Н.Ф. Заикина. Спрятать "Русскую Правду" он успел препоручить братьям Бобрищевым-Пушкиным, что они и выполнили. 14 января в Тульчине Заикин был арестован и уже 22 января был доставлен в Петербург на главную гауптвахту. В тот же день его перевели в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской "посадить по усмотрению и содержать строго" в № 30 Кронверкской куртины.

В первых числах февраля "по заковании в ручные железа, снабдив тёплою для дороги одеждою", Заикина отправили обратно в Тульчин "для розыска бумаг Пестеля". Произошло это потому, что Заикин желая выгородить братьев Бобрищевых-Пушкиных, целиком "взял на себя вину зарытия бумаг и представил чертёж для отыскания оных". В следственных документах говорилось: "Впоследствии чего он был послан на место с нарочным, и здесь оказалось, что он только слышал, где были зарыты бумаги, но сам не знал". Возвращённый в Петропавловскую крепость, Николай Фёдорович хотел покончить с собой. Он, по собственному признанию, боялся "впасть в малодушие перед следственной комиссией"...

За участие в "умысле бунта принятием поручений от общества и привлечением одного товарища" Верховный суд отнёс Заикина к VIII разряду и приговорил по конфирмации 10 июля 1826 г. к вечному поселению в Сибири. Позже по указу от 22 августа 1826 г. срок ссылки сократили до 20 лет, как и другим декабристам этого разряда. 27 июля 1826 г. Заикин был отправлен из Петропавловской крепости в далёкий Гжигинск на побережье Охотского моря, определённый ему для поселения (приметы: рост 2 аршина 5 1/2 вершк., "волосы на голове светлорусые, редкие, на бороде светлорусые же, нос посредственный, туповат, глаза серые").

Доехать до Гжигинска Заикин не успел. В селении Ольское его нагнал нарочный, посланный из Якутска до Витима казацкий пятидесятник Андрей Атласов, коему было якутским областным начальником предписано "доставить Заикина в Витимск Киренского уезда Иркутской губернии, сдать волостному голове и казаку Гаврилу Бутакову под расписку их с означением в оной одежды преступника". На окончательное место ссылки декабрист прибыл в самом начале 1827 года.

Киренскому градоначальнику Иркутским гражданским губернатором И.Б. Цейдлером предписывалось: "Живущие в селении Витим должны состоять под надзором сельского начальства... Сельское начальство должно доносить каждые две недели о поведении, занятии, здоровье преступников, а он мне ежемесячно", кроме того, "внушить им, чтобы вели себя тихо и скромно, двусмысленных речей и разговоров не имели, также никаких связей ни с кем не заводили, у себя или в другом месте сборищ или собраний не имели, из места пребывания не отлучались и непременно каждую ночь ночевали в квартире. В случае отсутствия подвергнутся наказанию в суде".

"На предписание Вашего Высокоблагородия от 17 декабря, - докладывл 8 января 1827 года волостной голова Л.С. Кириллов, - в наблюдении за преступниками волостное правление честь имеет донести: когда секретный преступник Заикин прибыл в Витим, объявлено через волостного голову ему предписание и при оном копия, согласно которых показал, что никаких драгоценностей не имеет, кроме 200 рублей ассигнаций, казённого платья, сюртука, брюк суконных на ушканьем меху, шапки ушканьей, рукавиц тёплых, унтов камусных... кроме своих вещей, 2 ножичков перочинных, нижнего платья и белья и прочее больше ничего не имеет. Занятие его показать нельзя по прибытию его недавно и по необозрению здешнего народа никаких способов принять не может, а о вспоможении хочет писать родственникам и ожидать от них".

Витимскому волостному правлению предписывалось отчитываться перед Киренским начальством каждые две недели о том, как ведут себя "государственные преступники". Благодаря этим регулярным рапортам, сохранившимся в Иркутском областном архиве, мы имеем представление о Витимской слободе периода пребывания там декабристов.

"Исполняя предписание Вашего Высокоблагородия, - докладывает в рапорте от 1 февраля 1827 года киренскому земскому исправнику волостной голова Л.С. Кириллов, - волостное правление честь имеет покорнейше донести, что находящийся в Витимской слободе государственный претупник Заикин имеет жительство у крестьянина Афанасия Пестерева спокойно, в поведении замечается хорошим и благонравным, сообщений насчёт каких-либо дурных поступков ни с кем не имеет. Занимается чтением духовных книг, портным художеством".

В одном их последующих рапортов тот же голова сообщает, что Заикин здоров и занимается чтением разных книг, написал письмо своему отцу Фёдору Заикину, в Курскую губернию, в село Фёдоровское. Можно предположить, что в этот период Николай Фёдорович пребывал в подавленном состоянии. Нелегко было дворянину, привыкшему к полному достатку, попасть в "медвежий угол", жить в обыкновенной избе и делить с хозяевами нехитрую крестьянскую пищу. Однако, очень скоро, в жизни декабриста появился повод для оптимизма...

"Сего числа доставлен, - докладывал 22 февраля 1827 года киренскому земскому исправнику витимский волостной голова В.Л. Ягнышев, - якутским казачьим чиновником Расторгуевым назначенный в Витим государственный преступник Михайла Назимов, который имеет жительство общее с первым, Заикиным, в доме крестьянина Пестерева, при осмотре коего имения. А вещей найдено два образа небольших нагрудных, из коих один золотой односторонний во имя Спасителя, а другой двусторонний: на первой богородицы и второй Святителя Николая Чудотворца; одна столовая серебряная ложка; денег ассигнациями 15 рублей. Имеет довольно верхнего и нижнего платья - казённого одна шуба и панталоны тёплые крытые серым сукном; шапка песцовая тёплая, ошейник песцовый, кухлянка, двое рукавиц, одни торбаза. Более сих вышеописанных вещей и денег ничего не оказалось. Занятия его и прочие обстоятельства жизни ещё не известны..."

С прибытием в Витим декабриста Михаила Александровича Назимова, переведённого из Верхнеколымска, Заикин заметно приободрился: теперь он не один, слава Богу! Есть с кем поговорить, поделиться переживаниями и тревогами. Товарищи по несчастью быстро сдружились. Деятельный Назимов предложил не сидеть сложа руки, а заниматься общественно-полезными делами и подрабатывать тем самым себе на жизнь. Благо, что способов, для этого даже в глухом Витиме можно найти великое множество.

В марте тот же витимский голова Ягнышев докладывал начальству, что живущие в слободе Витимской государственные преступники Заикин и Назимов проживают спокойно, в поведении добропорядочны, никаких сговоров со стороны, неприятностей ни с кем не имеют, занимаются токарными работами и обучают малых детей российской грамоте. В апреле Ягнышев добавляет, что ссыльные, помимо обучения детей, занимаются разными рукоделиями и чтением книг, помощи себе никакой не требуют.

26 мая 1827 года, как следует из другого рапорта, декабристы, решив поменять место жительства, перебрались в дом крестьянина Прокопа Кошмелёва за добровольную плату.

В Витимской слободе декабристам пригодились знания и умения, полученные до ссылки: Назимов был опытным инженером, прекрасно рисовал, занимался просветительской деятельностью, лечил, чертил планы домов для горожан. Существует предположение, что в Витиме некоторые купеческие дома были построены по его рисункам. Архитектурные навыки и расположение со стороны зажиточных витимских крестьян и купцов позволили декабристам решиться на постройку своего собственного дома с дворовыми пристройками.

"Проживающие в слободе Витимской , - докладывал Ягнышев 15 октября 1827 года в Киренск, - секретные преступники Назимов и Заикин занимаются чтением книг, рисованием, а по большей части постройкой дома своего..."

В июне 1828 года в Витимскую слободу на поселение прибыл после отбытия каторги в Читинском остроге декабрист Николай Александрович Загорецкий. Встреча его с товарищами была незабываемой. Назимов и Заикин приняли его с распростёртыми объятиями. Они уже жили в своём собственном доме и как могли благоустраивали его. После нескольких дней отдыха и дружеского общения, Загорецкий включился в работу по благоустройству теперь уже их общего дома и всех надворных построек. Начиная с 15 июня 1828 года, в отчётных рапортах витимский голова Барамыгин, сменивший на этом посту Ягнышева, указывает уже три фамилии. В последующие несколько месяцев Назимов, Заикин и Загорецкий "занимаются домашним обзаведением".

Безотрадная жизнь в ссылке, оторванность от событий в стране, побудила декабристов подать 7 мая 1829 года прошение на имя Николая I об отправке их рядовыми на Кавказ. Служба в действующей армии давала шансы восстановить дворянский титул, дослужившись до первого офицерского звания и хоть как-то реабилитировать себя в обществе. Под пули горцев, на Кавказ просились многие декабристы, сосланные в Сибирь, предпочитая возможную смерть с шансами на реабилитацию "тюрьме без решёток".

"Всемилостевийший государь, - обращался к царю Назимов, - не лишайте с свойственной Вам благосклонностью, удостоить меня места в рядах храбрых войнов действующей армии Вашего императорского величества. Счастливым себя почту, если могу заменить в них собою рекрута..." Царь в просьбе отказал. Военный министр А.И. Чернышёв писал местному начальству, через которое было подано прошение: "... на просьбу их Высочайшего соизволения не последовало".

"Предписываю Вашему благородию, - писал киренскому исправнику 19 сентября 1829 года иркутский гражданский губернатор И.Б. Цейдлер, - объявить находящимся под присмотром Вашим государственным преступникам Назимову, Заикину и Загорецкому, что по присланным ими на Высочайшее имя письмам об определении их рядовыми на службу в действующую армию, господин управляющий главным штабом Его Императорского Величества имел счастье докладывать Государю императору, но Высочайшего соизволения не последовало".

"Писанное на обороте предписание от 19 сентября за № 453 читали 1 ноября 1829 года" - подписались под "отказным документом" Михаил Назимов, Николай Загорецкий и Николай Заикин.

В октябре 1829 года киренский земский исправник доложил в Иркутское губернское управление, что находящиеся в Витимском селении государственные преступники построили собственный дом с амбаром, банею, помещением для скота и огородом. В том же 1829 г. полковник корпуса жандармов С.А. Маслов, отправленный в Сибирь "Для собрания сведений о ссыльных государственных преступниках и наблюдения за их сношениями и связями", посетил в числе других мест поселений декабристов и Витим. "Назимов, Заикин и Загорецкий, - доносил он начальнику III отделения А.Х. Бенкендорфу, - поселены в слободе Витим Киренского уезда, построили своими руками на берегу Лены дом, завели огород, занимаются домашним хозяйством и рыбной ловлей. Сами рубят в лесу дрова, обустраивают двор. Назимов, сверх того, обучает крестьянских детей грамоте и занимается чтением. По воскресеньям они ходят в церковь и посещают иногода купцов Ширяева и Черепанова. Получая от матери значительное пособие, он помогает Загорецкому. Надзор за ними поручен волостному начальству". Тот же Маслов отмечал ухудшение здоровья Назимова.

Н.Ф. Заикин ещё в школе колонновожатых выказывал отличные математические способности. Находясь в Витиме под постоянным надзором волостного начальства, он был ограничен во всём и не мог найти применения своим способностям. Но однажды ему всё же представилась такая возможность. Весной 1829 года по Восточной Сибири путешествовали лейтенант норвежского флота астроном Дуэ и немецкий физик Эрман. Они входили в состав снаряжённой норвежским правительством научной кругосветной экспедиции, которая поручила Дуэ отправиться по Лене к северу для определения точного пункта магнитного полюса, а сама отправилась до Охотска, откуда через Тихий и Атлантический океаны вернулась на родину.

Лейтенант Дуэ посетил Вилюйск, Якутск и другие места ссылки декабристов. В Витиме он встретился с Назимовым, Заикиным и Загорецким. "Судя по письму Дуэ из Якутска в мае месяце, - писал в своих воспоминаниях декабрист М.И. Муравьёв-Апостол, - я убедился в живом дружеском участии, какое он принимал в моей судьбе, равно и всех моих товарищей, поселённых вдоль по Лене, с которыми он успел сблизиться. Бестужев, Андреев, Веденяпин, Чижов, Назимов, Загорецкий, Заикин - все его полюбили, а последний, бывший хорошим математиком, по просьбе его взялся проверить сделанные им астрономические исчисления".

Матвей Иванович Муравьёв-Апостол и сам проездом из Вилюйска в Бухтарминск провёл в конце июня 1829 года несколько дней в Витиме. Его встреча с Назимовым, Заикиным и Загорецким была необычайно тёплой и волнующей. Дорогого гостя угощали стерляжьей ухой, солёной рыбой, рябчиками и сохатиным мясом. Друзья с удовольствием продемонстрировали ему свои "аппартаменты", огород и дворовые постройки, показали слободу, посетили церковь.

Витимские затворники рассказали о себе, о местных порядках, о том, как решились построить свой дом, чтобы чувствовать себя свободно и принимать гостей по своему усмотрению; о рыбной ловле, к которой они уже успели пристрастьться; об огородничестве, о красоте местной природы; о том, как жадно тянутся крестьянские дети к грамоте...

В декабре 1829 года витимский голова Степан Плакутин, а с января по май 1830 года волостной голова Яков Корнилов указывают в рапортах, что "государственные преступники Назимов, Заикин и Загорецкий живут благополучно, занимаются чтением книг и прочими домашними обстоятельствами". В мае они "начинают посев огородных овощей".

В июне 1830 года по просьбе матери, М.А. Назимову было "высочайше дозволено" переселиться на жительство из Витима в Курган. И уже начиная с 1 июля, в рапортах витимского головы Якова Корнилова фигурируют две фамилии - Заикин и Загорецкий, которые "занимаются чтением книг и снисканием себе пропитания рыбною ловлею". Под Новый год, 28 декабря 1830, "Заикин получил от родственников письмо и целый ящик книг".

Так прошло ещё два долгих и тоскливых года. Мало что изменилось в жизни двух декабристов: они по-прежнему, судя по рапортам, проживали благополучно, занимаясь чтением книг и "домашними обрядами". И не оставляли надежды вернуться в родные места, уехать из Витима вслед за Назимовым. Вот только для Николая Заикина, надежда эта оказалась несбыточной.

Весной 1833 года по Витимской волости чёрною волною смерти прокатился тиф. Для слабых здоровьем перенести эту болезнь было делом почти невозможным, а потому местный батюшка не успевал совершать обряды отпевания. Почувствовав на себе симптомы страшного недуга, слёг часто болевший в последнее время Николай Заикин. Забота, которой окружил его друг, облегчения не приносила. Больного лихорадило, сознание его то и дело расстраивалось...

22 июня 1833 года больной скончался на руках своего товарища. Киренский земской исправник, докладывал 5 августа Иркутскому гражданскому губернатору И.Б. Цейдлеру, что "находившийся на поселении в Витимском селении государственный преступник Николай Заикин, был одержим с 4 июня болезнью горячкой и 22 числа этого же месяца волею Божией помер".

Никита Кирсанов. "Самая счастливая из женщин".


А. Маньяни. Портрет графини Александры Григорьевны Чернышёвой. 1816 г.

Все шесть сестёр Чернышёвых были обаятельны, каждая по-своему, но особой красотой, по свидетельству мемуариста, выделялись Елизавета, Вера и Надежда: "Гр. Елизавета Григорьевна напоминала собою чисто восточный тип, как я видал в гравюрах аравитянок и израильтянок в библейских сюжетах Гораса Верне.

У неё были большие кофейного цвета глаза... правильные и тонкие античные черты лица на матово-смугловатом фоне, тёмные, но не совсем вороного крыла цвета волосы, роста среднего, но превосходно сложена... Натура была пылкая и любящая, горячий друг своим друзьям, стояла за них горою перед кем бы то ни было..."

Она вышла замуж за историка, археолога и нумизмата, основателя знаменитой библиотеки А.Д. Черткова. В их московском доме гостили Жуковский и Пушкин, читал свои произведения Гоголь, бывший в дружеских отношениях с хозяйкой дома. Незадолго до событий на Сенатской площади в Елизавету Чернышёву был влюблён декабрист Владимир Сергеевич Толстой.

"Из всех сестёр стройностью талии наиболее отличалась гр. Наталья Григорьевна", - сообщал посетивший семейство Чернышёвых в августе 1825 года, мемуарист граф М.Д. Бутурлин, отмечая, что в свои семнадцать лет она лицом очень напоминала бабушку Н.П. Квашнину-Самарину. После отъезда старшей сестры Александры к месту сибирской каторги Никиты Муравьёва, Наталья Григорьевна обратилась к императору за позволением делить с сестрой изгнание и лишения.

Получив отказ, она деятельно помогала своей сестре - добровольной изгнаннице. На склоне лет, уже будучи вдовой известного военачальника Н.Н. Муравьёва-Карского, Наталья Григорьевна имела все основания сказать, что она на деле доказала свою любовь к близким ей людям.

Веру Григорьевну с её необыкновенной белизной кожи и постоянным румянцем на щеках можно было назвать брюнеткой лишь по цвету глаз и оттенку волос. "Глаза были небольшие и кругловатые, но взгляд был томно-задумчивый и нежный... и не изобличающий силы характера и воли, которыми, однако же, она была одарена. Рот был маленький с припухлыми ярко-малиновыми губами... Движения были плавны, сдержаны и проникнуты негою... Это было такое создание, от которого трудно было отводить глаза".

Когда готовящаяся к отъезду в Сибирь Анна Васильевна Розен находилась в Москве, то все сёстры Чернышёвы приняли исключительное участие в её судьбе. "Особенно Вера Григорьевна, ныне графиня Пален, - подчёркивал декабрист Андрей Розен, - со слезами просила взять её с собою под видом служанки, чтобы она там могла помогать сестре своей..."

Снова обратимся к объективному свидетельству Бутурлина: "Графиня Надежда Григорьевна не подходила ни к той, ни к другой из сестёр: роста была мужского, смуглая, как цыганка, и с сильным, киноварным румянцем во всю щёку до самых ушей, с выразительными тёмными глазами, с той особенностию, что у неё не видать было вовсе верхних ресниц, и глаза казались как бы выходившими прямо из под бровей; брови были густы и горизонтальны, а волосы тёмные. Вся её фигура была величава и эффектна..."

Удивительно ли, что она покорила сердце Дмитрия Гончарова, старшего брата Н.Н. Пушкиной, управляющего всеми гончаровскими имениями и предприятиями. Однако на его предложение "прелестная и божественная графиня" ответила отказом. Деятельное сочувствие своему шурину выражал Александр Сергеевич, летом 1834 года писавший жене: "Ты слади эту свадьбу, а я приеду в отцы посаженные..." В 1838 году Надежда Григорьевна вышла замуж за капитана Генерального штаба князя Григория Долгорукова.

Давая портреты своих кузин, граф М.Д. Бутурлин, по его выражению, "не описал" лишь старшую сестру - Софью Григорьевну Чернышёву. Ей в ту пору было 26 лет, а самой младшей Надежде - 12. Через четыре года Софья выйдет замуж за участника Отечественной войны И.Г. Кругликова. Унаследовав после "политической смерти" единственного брата Захара чернышёвский майорат, она со временем передала брату (под видом продажи) орловское имение Тагино.

С Софьей Григорьевной был знаком А.С. Пушкин, с ней переписывался поэт П.А. Вяземский, опубликовавший в "Полярной звезде" стихотворение "Графиням Чернышёвым". Декабрист Н.М. Муравьёв переслал ей нелегально из Сибири свой портрет работы Н.А. Бестужева. Софья Григорьевна воспитала дочерей своего дальнего родственника декабриста В.Л. Давыдова после того, как к нему в Сибирь выехала его супруга Анна Ивановна. Недаром Давыдовы благодарно писали: "Только одна в мире Софья Григорьевна, только одна..."

До нас дошло несколько портретов и словесных описаний второй, после Софьи, дочери Чернышёвых - Александры Григорьевны, родившейся в Петербурге 2 июня 1800 года. Самый ранний портрет относится к 1816 г. Это рисунок карандашом и сангиной, выполненный художником Маньяни, многие годы жившим в семье Чернышёвых в качестве учителя рисования.

Есть все основания предполагать, что Александра Григорьевна была недовольна этим портретом. Много лет спустя она писала о манере письма Маньяни: "У него особый дар: он схватывает черты лица, набрасывает их на бумагу, а затем располагает наобум, как вздумается..."

О других портретах декабристки чуть позже, а пока напомним, как же выглядела замечательная русская женщина, эта "сибирская героиня", на самом кануне событий 14 декабря 1825 года.

Всё тот же М.Д. Бутурлин вспоминал: "Она была выше среднего роста, блондинка, кровь с молоком и широковатого телосложения. Тогдашние петербургские англичане находили поразительным сходство её с умершею в 1817 году принцессою Шарлоттою, дочерью тогдашнего принца-регента, впоследствии короля Георга IV".

Александра росла в атмосфере обострённого чувства патриотизма, свободомыслия, осуждения аракчеевщины и засилия неметчины. Чтение вольнолюбивых произведений Пушкина, Рылеева, Грибоедова и Бестужева-Марлинского располагало к обсуждению казни испанского революционера Риего, восстания Семёновского полка, к которому имел прямое отношение кузен сестёр Чернышёвых - Иван Фёдорович Вадковский.

В 1820 году Александра начинает свой дневник трогательными словами: "Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастья, чем иметь голову горячую и сумасбродную и ум набекрень..." В характере умной и наблюдательной девушки ярко проявлялась страстная эмоциональность.

22 февраля 1823 года она вышла замуж за двадцатисемилетнего капитана гвардии Н.М. Муравьёва, активного члена ранних декабристских организаций, правителя дел Северного общества, автора знаменитой "Конституции". Это о нём упоминает Пушкин в десятой главе "Евгения Онегина":

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты...

Интересно, что ту же черту декабриста отметил и поэт Константин Батюшков: "Твой дух встревожен, беспокоен..." Широкообразованный и щедро одарённый от природы, Никита Муравьёв был блестящим историком и математиком, библиофилом, знатоком множества языков. Это им сказаны слова: "История народа принадлежит народу". Собранная им огромная библиотека уникальна по своему составу. "Этот человек один стоил целой академии", - сказал о нём декабрист М.С. Лунин.

В "Алфавите декабристов" о капитане Н.М. Муравьёве говорилось: "Участвовал в умысле на цареубийство изъявлением согласия в двух особенных случаях в 1817 и в 1820 году; и хотя впоследствии и изменил в сем отношении свой образ мыслей, однако ж предполагал изгнание императорской фамилии; участвовал вместе с другими в учреждении и управлении тайного общества и составлении планов и конституции".

Арестованный в Тагино 20 декабря 1825 года на глазах жены, готовящейся в третий раз стать матерью, Никита Михайлович сумел из Москвы переправить ей несколько строк: "Помни о своём обещании беречь себя: мать семейства в твоём положении имеет священные обязанности, и, чтобы их исполнять, прежде всего нужно чувствовать себя хорошо".

Уже в предпоследний день уходящего года Александра Григорьевна прибыла в столицу. В ответ на "покаянное" письмо мужа из крепости она нашла мужественные слова: "Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать.

В течение почти трёх лет, что я замужем, я не жила в этом мире, - я была в раю... Не предавайся отчаянию, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я всё вынесла... Я самая счастливая из женщин".

5 января 1826 года Александра Григорьевна передала мужу в Петропавловскую крепость свой портрет, работы художника-акварелиста П.Ф. Соколова.

"Портрет твой очень похож, - сообщал Никита Михайлович жене, - и имеет совершенно твою мину. Он имеет большое выражение печали..."

А в письме от 16 января того же года он признавался: "В минуту наибольшей подавленности мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает..." С этим портретом декабрист не расставался до конца своих дней.

Благодаря необычайной энергии, силе воли, а также влиятельным связям А.Г. Муравьёва добивается свидания с мужем, хлопочет о разрешении разделить его судьбу. Реакцию передового столичного общества на горе семей, насильственно лишённых сыновей, мужей и братьев, хорошо передают печальные строки письма к В.А. Жуковскому, написанного 29 июля 1826 года его племянницей Александрой Воейковой:

"Окончание несчастий 14-го декабря поразит тебя так же, как и нас, - но благодарю Бога, что ты далеко, что не видишь несчастных родителей. В каком они положении ты представить можешь, но видеть всё это, и знать, что никакой помощи, никакой отрады этому горю нет, - это нестерпимо... Даже когда я радуюсь своей маленькой Машей, мысль о бедной Александре Григорьевне мешает мне быть счастливой. С каким чувством эта бедная женщина смотрит на своих детей..."

Ровно через год после декабрьских событий на Сенатской площади последовало "высочайшее разрешение" Муравьёвой ехать в Сибирь, к месту каторги мужа. На другой день, 15 декабря 1826 года, Александра Григорьевна подала царю прошение о снисхождении к её брату Захару, являвшемуся единственной опорой для больного отца, умирающей матери и сестёр, "едва покинувших младенческий возраст, но уже увядших от слёз и печали".

Поручив двух маленьких дочек Екатерину и Елизавету и совсем крохотного сына Михаила попечению свекрови, Муравьёва на самом стыке 1826 и 1827 годов выехала из Москвы. Перед отъездом её посетил Пушкин. Родители Александры Григорьевны жили в самотёчном доме В.П. Тургеневой, матери будущего писателя.

Вручив мужественной женщине стихи для декабристов, поэт сказал: "Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в своё общество: я не стоил этой чести".

Александр Сергеевич верил, что "любовь и дружество" самоотверженных жён и сестёр, а также признательных современников дойдут до сибирских узников "сквозь мрачные затворы". А в том, что "свободный глас" поэта услышали в "каторжных норах" декабристы, заслуга прежде всего Александры Муравьёвой. Пушкинское послание "Во глубине сибирских руд...", получившее большой общественный резонанс, поэтесса Ростопчина перевела на французский язык и выслала Александру Дюма-отцу.

В начале января 1827 года поэт П.А. Вяземский писал в одном из писем: "На днях видели мы здесь проезжающих далее Муравьёву-Чернышёву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное и возвышенное отречение. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории..."

В феврале в Иркутске и Чите Александра Григорьевна подписывает страшные пункты отречения от своих гражданских и человеческих прав. Каждый пункт мучительнее другого, вызывает внутренний протест:

"1. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь... потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить всё, что такое состояние может иметь тягостного...

2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне..."

Муравьёва первой из жён декабристов прибыла в глухую Читу, где отбывали срок каторжных работ, кроме мужа, брат Захар и деверь Александр. Купив домик напротив тюрьмы, она два раза в неделю ходила туда на свидания с мужем. Они проходили в присутствии дежурного офицера и продолжались всего лишь один час.

Иван Пущин, которому Александра Григорьевна передала пушкинское стихотворение "Мой первый друг, мой друг бесценный...", вспоминал: "В ней было какое-то поэтически возвышенное настроение, хотя в отношениях она была необыкновенно простодушна и естественна. Это составляло главную её прелесть.

Непринуждённая весёлость с доброй улыбкой на лице не покидала её в самые тяжёлые минуты первых годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить - придавала бодрость другим..."

Муравьёва тяжело переживала вынужденную разлуку с детьми, оставленными у свекрови. На какое-то время утешило получение их портретов. Вскоре у Муравьёвых родилась дочь Софья (Нонушка) - первый ребёнок у политических ссыльных.



Н.А. Бестужев. Портрет Александры Григорьевны Муравьёвой. 1832 г.

"Наша милая Александра Григорьевна, - отмечал А.Е. Розен, - с добрейшим сердцем, юная, прекрасная лицом, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышёвых, разрывала жизнь свою сожигающим чувством любви к присутствующему мужу и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной..."

Некоторое время спустя после рождения Нонушки, пришло известие о кончине матери Александры Григорьевны. Московский дом Чернышёвых современники называли в те дни "святынею несчастья".

А.Г. Муравьёва никогда не замыкалась в своём горе, её стараниями жизнь читинских узников делалась терпимой. Она сыграла выдающуюся роль в установлении контактов лишённых права переписки декабристов с их родными и близкими. Получая огромную материальную помощь от свекрови Екатерины Фёдоровны и из дома, она щедро помогала нуждающимся декабристам.

"Выписав" отличную аптеку, хирургические инструменты, лекарственные растения, Муравьёва организовала в Чите прекрасную больницу, значение которой - при бесчеловечных условиях содержания политических узников - трудно переоценить.

По её настоянию Николай Бестужев написал воспоминания о К.Ф. Рылееве. С помощью Александры Григоревны, обеспечившей бумагой, кистями и красками на редкость одарённого того же Бестужева, мы имеем настоящую портретную галерею первых русских революционеров. Недаром свой рассказ "Шлиссельбургская крепость" Николай Бестужев посвятил Александре Муравьёвой.

Благодаря жене и матери Никита Михайлович получил в острог большую часть своей богатой библиотеки. Проявив выдумку, Александра Григорьевна организовала получение декабристами русских и иностранных журналов.

"Мы все без исключения любили её, - утверждал декабрист Николай Басаргин, - как милую, добрую, образованную женщину и удивлялись её высоким нравственным качествам: твёрдости её характера, её самоотвержению, безропотному исполнению своих обязанностей..."

А декабрист Сергей Кривцов, покинув читинский острог, просил свою сестру: "Александре Григорьевне пиши в Читу, что я назначен в Туруханск и что все льды Ледовитого океана никогда не охладят горячих чувств моей признательности, которые я никогда не перестану к ней питать".

Посылая каждый день в тюрьму несколько блюд собственного приготовления, Муравьёва зачастую забывала об обеде для себя и своего мужа. "Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, - вспоминал декабрист Иван Якушкин, - было всякий раз оказать ей услугу, и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен".

К осени 1830 года читинских узников перевели за шестьсот с лишним вёрст в новый, специально построенный острог, расположенный на территории Петровского завода. "Мы в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите, - писала Александра Григорьевна отцу за три месяца до его смерти. - Во-первых, тюрьма построена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не даёт тепла, в-четвёртых, здесь темно: искусственный свет днём и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты...

Я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог, будучи на седьмом месяце беременности. У меня душа болит за ребёнка, который остаётся дома один; с другой стороны, я страдаю за Никиту и ни за что на свете не соглашусь его видеть только три раза в неделю..."

Хлопотами Муравьёвой и других добровольных изгнанниц полгода спустя в остроге были прорублены окна, правда, узкие и высоко от пола. А Александру Григорьевну ждало новое испытание - умерла новорожденная дочь Ольга.

"У меня нет ещё сил взяться ни за книгу, ни за работу, - жаловалась она в те дни свекрови, - такая всё ещё на мне тоска, что всё метаюсь, пока ноги отказываются... Вы и не представляете, сколько у меня седых волос".

Из нескольких портретов Муравьёвой той поры, исполненных талантливой кистью Николая Бестужева, сохранился лишь один, принадлежавший её мужу. Написанный, видимо, в последние месяцы жизни декабристки, портрет производит тяжёлое впечатление. Мучительные годы, проведённые в сибирской ссылке, не прошли бесследно. Александра Григорьевна выглядит устало, лицо её осунулось, взгляд скорбный...

Скрывая от мужа "общее расстройство" своего здоровья, она не внимала совету доктора Ф.Б. Вольфа принять особенные меры предосторожности и продолжала вести обычную жизнь. Ходя по нескольку раз в день из своей квартиры в каземат, она крепко простудилась и после трёхнедельной болезни умерла в возрасте тридцати двух лет.

Произошло это 22 ноября 1832 года.

В день смерти жены Никита Муравьёв стал седым. Да и вообще не было никого - ни среди декабристов, ни среди уголовных, называвших её "матерью", - кого бы не потрясла эта преждевременная кончина.

Велика была скорбь потому, что сошла в могилу всеобщая любимица, "святая женщина", на протяжении шестилетнего пребывания в Сибири олицетворявшая лучшие человеческие качества. "Она умерла на своём посту, - скажет Мария Волконская, - и эта смерть повергла нас в глубокое уныние и горе".

Умирая, Александра Григорьевна выразила желание быть похороненной на родине, рядом с отцом, на кладбище Орловского Свято-Успенского монастыря. Николай Бестужев, у которого были поистине золотые руки, изготовил деревянный гроб с винтами, скобами и украшениями. В надежде, что разрешат перевезти прах незабвенной Муравьёвой в родные места, он, с позволения коменданта, отлил на заводе свинцовый гроб. Однако, резолюция Николая I была однозначной: "Совершенно невозможно". Похоронили А.Г. Муравьёву на погосте Петровского завода.

"Если бы Вам случилось приехать ночью в Петровский завод, - писал И.Д. Якушкин сестре её Надежде Григорьевне Долгоруковой, - то налево от дороги Вы бы увидели огонёк, это беспрестанно тлеющая лампада над дверьми каменной часовни, построенной Никитой Михайловичем и в которой покоится прах Александры Григорьевны".

Никита Кирсанов. "Декабрист Владимир Толстой".


Владимир Сергеевич Толстой имел за плечами насыщенную событиями и крутыми поворотами судьбы биографию. Он родился 10 мая 1806 года в селе Курбатове Скопинского уезда Рязанской губернии в семье гвардии капитан-поручика Сергея Васильевича Толстого (16.10.1767-4.08.1831). Семья принадлежала к нетитулованной ветви Толстых, но благодаря матери Елене Петровне, урождённой княжне Долгоруковой (20.04.1774-22.02.1823), Толстой находился в родстве с представителями многих знатных дворянских родов. Кроме Владимира в семье ещё были старший брат Василий (15.01.1797-25.08.1838), полковник, женившийся впоследствии на Марии Николаевне Ларионовой (7.01.1805-23.03.1854), воспитательнице великих княжён и Александра (27.03.1800-15.02.1873), ставшая женой графа Александра Никитича Панина (22.03.1791-15.02.1850). За отцом в Рязанской и Тверской губерниях числилось 647 душ.

Владимир Толстой получил домашнее воспитание под руководством гувернёров - француза Куант де Лаво и англичанина Гарвея. Приглашались также русские преподаватели: московский священник Покровский, учитель гимназии Кудрявцев и студент Брезгун. Основными предметами была история, география, иностранные языки и математика. Русскому языку, по обычаю дворянских семей того времени, уделялось не много внимания. Сохранившиеся письма Толстого к разным лицам написаны в основном по-французски.

В военную службу вступил 29 августа 1823 года унтер-офицером в Екатеринославский кирасирский полк. 30 октября того же года получил звание юнкера, а 10 мая 1824 года был переведён в чине подпрапорщика в Московский пехотный полк, где 9 марта следующего года получил очередной чин прапорщика.

В биографическом справочнике "Декабристы" в статье посвящённой Толстому указано, что с 1824 года он состоял членом Южного тайного общества. Это историческая ошибка. В "Алфавите" членов тайных обществ, составленном в 1827 году правителем дел Следственной комиссии по делу декабристов А.Д. Боровковым, о Толстом записано следующее: "Членом Северного общества с 1824 года. Знал цель - введение конституции. Слышал, что общество, может быть, принуждено будет ускорить кончину некоторых священных особ царствующей фамилии и что, в случае необходимости, совершится сие людьми вне общества. На совещаниях нигде не был и о замыслах возмущения 14-го декабря не знал". На членство Толстого в Северном обществе указывает и обнаруженная не так давно в Краснодарском краевом архиве выписка из секретного дела 1840 года, являющаяся приложением к уведомлению Военного министра Чернышёва главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом. Текст самого уведомления гласит: "Государь Император по докладу отношения Вашего Сиятельства № 515, Высочайшим приказом 8-го сего мая соизволил: уволенного из состоявших по кавалерии поручика Толстого, определить по кавалерии же, состоянием при Кавказском линейном казачьем войске". А далее в приложении почти слово в слово воспроизведён текст Боровкова. Возможно, на якобы членство Толстого в Южном обществе, составителей справочника натолкнули показания другого декабриста графа В.А. Бобринского, состоявшего членом Южного общества, который сообщал следователям о предложении сделанном Толстому "завести тайную типографию" ... Как бы то ни было, но 18 декабря 1825 года был отдан приказ об аресте прапорщика Толстого.

4 января 1826 года Владимир Толстой был доставлен в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской "содержать под строгим арестом" и помещён в № 4 Кронверкской куртины. 30 января показан в № 5 той же куртины.

"По приговору Верховного уголовного суда осуждён в каторжную работу на два года. Высочайшим же указом 22-го августа (1826 г.) повелено оставить его в каторжной работе один год, а потом обратить на поселение в Сибири". 10 февраля 1827 года отправлен из Петропавловской крепости в Сибирь (приметы: рост 2 арш. 7 6/7 вершк., "лицо белое, продолговатое, глаза светлокарие, нос небольшой, продолговат, остр, волосы на голове и бровях светло-русые, на левой стороне подбородка от золотухи шрам, а на левой ляжке натёртый порохом крест").

По особому высочайшему повелению обращён прямо на поселение в Тункинскую крепость Иркутской губернии. Выехал из Читы - 15 мая 1827 года.

Благодаря стараниям влиятельных родственников 15 июня 1829 года Толстой был одним из первых декабристов определён рядовым на Кавказ. В середине августа он прибыл в Тифлис и 18 сентября был зачислен в 41-й егерский полк. 1 января 1830 г. переведён в 1-й Кавказский батальон. 28 января 1833 г. получил звание унтер-офицера. 19 июня 1835 г. - прапорщик Черноморского 2-го линейного батальона. Продвижению Толстого в период его кавказской службы, немало способствовал женатый на его двоюродной сестре Елизавете Павловне (ур. Фонвизиной) Е.А. Головин, в то время главнокомандующий Отдельным Кавказским корпусом, сменивший на этом посту И.Ф. Паскевича. Именно по его просьбе Толстого из "государственных преступников" (как записано в формулярном списке) прикомандировали к штабам русских генералов. Сохранилось рекомендательное письмо Головина к генералу Н.Н. Раевскому-младшему. Беря Толстого под защиту, он писал, что тот "сделался жертвою блестящего начала первой юности, начала, которое в других краях европейских, может быть открыло бы ему путь к дальнейшим успехам в житейском быту, но не у нас, где молодым людям надобно давать направление другое и которое, к сожалению, не весьма многие уразуметь способны". Впрочем, всё это было несколько позже, а пока...

В.С. Толстой принимает активное участие в походах против горцев. В 1835 г. участвует в возведении Абинского укрепления, где сооружались помещения для гарнизона, насыпались валы и производились другие строительные работы. Тогда же участвует в сооружении Николаевского укрепления на реке Атакуф. За эту экспедицию награждён орденом Св. Станислава 4-й степени. В 1837 г. он уже подпоручик. 9 января 1839 г. переведён из 2-го Черноморского линейного батальона в Навагинский пехотный полк. С ним участвовал во всех морских экспедициях 1839 года - по устройству Черноморской береговой линии, возведению и защите фортов Раевского, Головинского, Тенгинского и Лазаревского.

Местом сбора войск, участвовавших в экспедициях на Черноморское побережье Кавказа, была Тамань. Это позволяло встречаться служившим на Кавказе декабристам. В промежутках между экспедициями многие из них получали кратковременные отпуска для лечения на водах Пятигорска. Тогда они проделывали путь от Тамани через селения Ахтанизовское, Ивановское, Екатеринодар (ныне Краснодар), станицу Прочноокопскую - в Ставрополь, далее - в Пятигорск. Станица Прочноокопская, благодаря проживанию там семьи Нарышкиных, превратилась в постоянное обиталище и своеобразный культурный клуб всех "кавказских" декабристов. 20 августа 1839 г. за отличие в делах против горцев В.С. Толстой был произведён в поручики, а 11 марта 1840 г. он был переведён в Кавказский линейный казачий полк с зачислением по кавалерии. После снятия Головина вышел в отставку и в январе 1843 года (приказ от 17 января) уволен от службы "по болезни" с запрещением въезда в столицы и в Одессу и с установлением секретного надзора. Толстой поселился в имении сестры в Сычёвском уезде Смоленской губернии. В феврале 1843 года московская тётка декабриста Мария Петровна Римская-Корсакова, ур. княжна Долгорукова, обратилась по инстанциям с просьбой разрешить племяннику приехать в Москву для встречи с ней, так как они не виделись более 17 лет. На что последовал "высочайший отказ". В марте того же года родственники Толстого вновь обращаются с просьбой через А.Х. Бенкендорфа о разрешении Владимиру приехать на время в Москву, а затем переехать для службы в Одессу, где климат схож с кавказским. "На сие ответствовано графу Бенкендорфу, что как Государь Император, двукратно не изволил изъявить Монаршего соизволения на дозволение поручику Толстому жить в Одессе и приехать в Москву на свидание с родственниками; то за силою Высочайшего повеления, объявленного в приказе по военному ведомству 14 ибля № 87-й, невозможно войти с новым докладом Его Величеству".

В 1845 году, видимо, из-за отсутствия средств к существованию, Толстой с 8 мая вновь поступает на военную службу в составе Кавказского линейного казачьего войска. Через несколько месяцев (4.12.1845), за отличие в делах против горцев, Толстой был произведён в штабс - ротмистры. Спустя два года 3 января 1847 г. уволен в отпуск с причислением к запасным войскам, по окончании которого прибыл к Кавказскому казачьему линейному войску с переводом в 4-ю бригаду и переименованием в сотники (21.07.1848). 12 октября 1847 года был освобождён от секретного надзора, что позволило ему уволиться из армии и поступить на гражданскую службу. В 1850 году Толстой правил должность асессора Тифлисской губернской строительной и дорожной компаний, а через год был назначен чиновником по особым поручениям при кавказском наместнике князе М.С. Воронцове, затем с 1855 по 1856 гг. при Н.Н. Муравьёве-Карском - деятеле раннего декабризма, человеке высокого достоинства и чести.

В 1840-х гг. Толстой занялся литературной деятельностью. В рукописном отделе РГБ хранится рукопись Толстого "О Кавказе", датированная 1844 г. В ней Владимир Сергеевич рассматривает военную политику России на Кавказе. Он критикует деятельность военной и гражданской администрации, выдвигает ряд предложений об укреплении гарнизонов и крепостей, о борьбе с болезнями на Кавказе, об оборудовании морских портов, обеспечении войск продовольствием. В тех условиях подобный труд не имел шансов увидеть свет, но вот другая работа Толстого об Осетии, выдержала сразу две публикации.

В 1847 г. по поручению М.С. Воронцова Толстой был командирован совместно с протоиереем Алексеем Колиевым в Северную Осетию, объяснить осетинам русские законы о православном христианстве. Во время длительного путешествия декабрист собрал уникальный историко-этнографический материал, который послужил основой для двух его опубликованных статей "Тагаурцы" и "Из служебных воспоминаний". Только за эти материалы Толстого можно справедливо причислить к числу видных кавказоведов. Осетинский этнограф Герлик Цибиров в начале 1990-х гг. обнаружил в военно-историческом архиве СПб. большой труд по этой теме, считавшийся утраченным и опубликовал его в 1997 г. под общим заголовком "Сказания о Северной Осетии".

По амнистии 26 августа 1856 года Толстой был освобождён от всех ограничений и выйдя в отставку с чином надворного советника, поселился в имении Бараново (Акатово, Окатово, Бараново-Окатово) Подольского уезда Московской губернии, полученном в наследство от родной тётки княгини Елены Васильевны Хованской. Сохранился деревянный 2-этажный господский дом с антресолями, подъездная аллея, обсаженная елью и берёзой, пейзажный парк. Сейчас здание усадьбы использует под учебную базу Московский педагогический университет.

Не обременённый семейными хлопотами (Толстой был холост), Владимир Сергеевич продолжил занятия литературной деятельностью. С 1864 по 1884 гг. в исторических журналах появилось несколько сочинений декабриста. Но не всё им написанное попало на страницы печати. В 1955 г. С.В. Житомирская опубликовала часть его воспоминаний и замечаний на книгу А.Е. Розена "Записки декабриста", найденные в Отделе рукописей библиотеки им. Ленина (ныне РГБ). Там же хранились "Характеристики русских генералов на Кавказе" (ф. 178. "Музейное собрание", д. 4629 а). Видимо, характер этих записей мало соответствовал декабристскому прошлому Толстого, а кавказская тема находилась под запретом и Житомирская эту работу не опубликовала. Более того, характеристики русских генералов подчас весьма резкие и злые. Автор не скрывает своего негативного отношения к "немцам", в силу чего лица с немецкими фамилиями очерчены им предвзято. Он также не смог завуалировать своей неприязни к людям, замешанным в смуте 1825 г., но вышедшим "сухими из воды" и продолжившим карьеру в "николаевское время" (Н.Н. Раевский-младший и П.Х. Граббе).

Давая оценки другим, Толстой невольно характеризует и самого себя. В его воспоминаниях присутствует высокая самооценка и завышенные требования к другим, отчётливо проступает ощущение невостребованности личных дарований и недовольство переломанной 1825 г. судьбой. Однако здесь будет уместно привести и редкие мнения о Толстом его сослуживцев по Кавказу. М.Ф. Фёдоров, описывая свой армейский быт, так харектеризует Толстого: "Никогда ничем не занимался, только напевал, да насвистывал куплетики и курил постоянно сигару..." Другой его сотоварищ по Кабардинскому егерскому полку И. фон дер Ховен отнёсся к нему более жёстко: "Личность простоватая, ничем себя особенно не ознаменовавшая. Заметно, что слабая натура и не выдержала жестоких ударов судьбы и он видимо склонялся под тяжким бременем". Г.И. Филипсон выставил Толстого в несколько комичном виде при описании вызова "на дуэль полковником Энгштремом де Ревельштадтом". В целом же он оставил нелестный отзыв: "... наружность его, голос и манеры были крайне несимпатичны; нравственные принципы его были более чем шатки ... Специальность его сказалась уже при графе Воронцове ... сделался шпионом, сыщиком, доносчиком и во всём, что нравилось его патрону; он был посылаем секретно в разные места, переодевался, посещая кабаки и харчевни, где собирал разные сведения и где не раз был оскорбляем телесно". В поддержку Толстого можно сказать, что служба у графа Воронцова, предполагала разведовательную работу на Кавказе, в которой многие усматривали шпионаж... А Филипсон, кстати, в своих воспоминаниях "прошёлся" не только по Толстому, но и по военному разведчику Г.В. Новицкому. Досталось "на орехи" даже брату поэта Льву Сергеевичу Пушкину. Так что, по всей вероятности, Владимир Сергеевич, просто стал жертвой наговора и безосновательных оскорбительных обвинений...

Скончался Владимир Сергеевич Толстой 27 февраля 1888 года в своём усадебном доме и был похоронен в ограде церкви Георгия Победоносца (снесена в 1930-х гг.) соседнего села Передельцы (ныне входит в состав г. Москвы).

Никита Кирсанов. "Братья Веденяпины".



В. Илюхин. Портрет декабриста Аполлона Васильевича Веденяпина. 1968 г.


Братья Аполлон и Алексей Веденяпины происходили из мелкопоместных дворян. Оба родились в селе Веденяпине бывшего Тёмниковского уезда Тамбовской губернии (ныне Теньгушевский район республики Мордовия). Аполлон в 1803 году, Алексей 2 марта 1804 года.

В семье Василия Никитича Веденяпина (1770-1819) и его жены Дарьи Михайловны, урождённой Кашкаровой (ск. 1815), кроме Алексея и Аполлона было ещё пятеро детей: Николай (р. 1806) и Александр (р. 1807), служившие впоследствии в Олонецком полку, Надежда (р. 1809), Иван (р. 1810) и Павел (р. 1811). По смерти родителей досталось неразделённое имение, в котором числилось по 7-й ревизии 33 мужских души и 39 женских. Земли в имении было 66 1/2 десятины пахотной и 5 десятин лугов, причём и земля и крестьяне были разбросаны в разных деревнях: Ибакове, Выполове и других. Кроме того, в Тамбовском приказе общественного призрения находился в обращении денежный капитал в 4388 рублей. Доходы с имения и проценты с капитала шли на содержание детей. Опекала имение тётка Веденяпиных, купецкая жена Матрёна Меднова. Доходы семьи были небольшими. Чиновник, собиравший сведения об имении, уже после суда над братьями, записал, что находятся их "крестьяне в бедном, а семейство Веденяпиных в посредственном положении".

Старший брат, Аполлон Васильевич (Веденяпин 1-й), воспитывался сначала в Тамбовском дворянском училищном корпусе, затем в Петербургском 2-м кадетском корпусе, откуда в 1821 году был выпущен офицером в артиллерию и назначен на службу в 9-ю артиллерийскую бригаду. Учился он хорошо, особенно "прилежал" к математике и военным наукам, как и подобает артиллеристу. Младший брат, Алексей Васильевич (Веденяпин 2-й), также врспитывался в Тамбовском, затем в 1-м кадетском корпусе в Петербурге и был выпущен в артиллерию прапорщиком. Как и старшего брата, его направили на службу в 9-ю артиллерийскую бригаду, квартировавшую в то время на Украине, близ Житомира.

В 1825 году Веденяпины вступили в Общество соединённых славян: Аполлон Васильевич (в чине поручика) в мае этого года, а Алексей Васильевич - несколько позже, в Лещинском лагере. Оба они были активными членами тайной организации, участвовали в совещаниях, на которых обсуждались задачи общества и вопрос о слиянии его с Южным обществом. Особенно выделялся старший брат. "Умный и практичный Веденяпин 1-й, - писала М.В. Нечкина, - принадлежал к группе общества, стоявшей за строгую организацию и ответственность".

После разгрома восстания Черниговского полка Аполлон Веденяпин (как и его брат) был арестован и 31 января 1826 года доставлен из Житомира в Петербург на главную гауптвахту. Через два дня он был допрошен генералом В.В. Левашовым, после чего его отправили в Петропавловскую крепость с отметкой Николая I: "Присылаемого Веденяпина посадить по усмотрению и содержать строго". "Алфавит декабристов" так передаёт заключение по делу Аполлона Веденяпина: "Вступил в Славянское общество в 1825 году. Был на совещании у Пестова и Андреевича, поклялся на образе быть готовым к действию по первому знаку. Знал о предложении ввести в России республиканское правление. Сверх того, уличался в знании о намерении истребить государя императора и всю высочайшую фамилию". Осуждён он был по VIII разряду и приговорён к лишению чинов и дворянства и к ссылке в Сибирь на поселение бессрочно. Высочайшим указом от 22 августа 1826 года повелено оставить его на поселении 20 лет.

Алексей Веденяпин был доставлен в Петербург из Житомира 16 февраля 1826 года и после допроса заключён в Петропавловскую крепость. Обвинение его в "Алфавите" записано так: "Слышал речь Бестужева-Рюмина о несправедливости правительства и необходимости конституции и клялся на образе в принадлежности к обществу и в участии в его действиях... Находился на совещании у Андреевича, где говорено было, что цель Общества есть уничтожение самовластия, а средство - истребление всей императорской фамилии, но в том не сознался и на очной ставке не уличён". Он был осуждён по XI разряду: приговорён "к лишению чинов и написанию в рядовые до выслуги, с определением в дальние гарнизоны".

Дальнейшая судьба братьев Веденяпиных сложилась по-разному.

Алексей Васильевич Веденяпин сначала служил рядовым в Верхнеуральском гарнизонном батальоне. Но на основании указа от 22 августа 1826 года его перевели в полевые полки Кавказского корпуса, "дабы мог заслужить свою вину". На Кавказ он прибыл в январе 1827 года и был зачислен в 42-й егерский полк. За отличие в сражениях против турок произведён был в унтер-офицеры. Позднее он служил в Тенгинском пехотном полку.

Сохранилось письмо Алексея Веденяпина к брату Аполлону, посланное из турецкой крепости Эрзерум и датированное 8 июля 1829 года. Из этого письма видно, что младший Веденяпин в перерывы между боёв много читал, изучал историю Турции, изучал язык и быт турецкого народа. "Мой девиз, - писал он, - век живи, век учись, и, исполняя это правило, в свободное время учусь говорить по-татарски... и вникаю в характер побеждённых, в образ их жизни". Он и здесь, вдали от родины, сохранил верность идеям декабризма, надеялся на лучшее будущее России. "Хотя мы и далеко друг от друга, - говорится в письме, - но наши убеждения остались прежними". Письмо заканчивается такими словами: "Прощай, милый брат, будь покоен, надейся на будущее, а главное не ропщи на судьбу... и не забывай писать брату".

В 1833 году Алексей Веденяпин по состоянию здоровья был уволен от службы с воспрещением въезда в обе столицы и с учреждением секретного надзора по месту жительства в селе Веденяпине Тёмниковского уезда Тамбовской губернии. Здесь, на своей родине, он жил под наблюдением местной полиции до начала 1837 года.

Не имея средств к существованию, Алексей Васильевич вынужден был искать частную службу. Этим, по-видимому, и были вызваны его частые переезды с одного места на другое, из Тамбовской губернии в Пензенскую и обратно. Из дела "О секретном полицейском надзоре за Алексеем Веденяпиным", хранящегося в Пензенском областном архиве, видно, что с февраля по июль 1837 года он управлял имением графа Закревского при селе Муратовке Мокшанского уезда, с июля по октябрь того же года жил в Пензе, а после этого - в имении помещика Фёдора Ивановича Никифорова, в селе Паршине Нижнеломовского уезда. Наконец, в начале декабря 1838 года Алексей Веденяпин, как доносил нижнеломовский исправник, "из имения колежского асессора Никифорова выехал на жительство Тамбовской губернии Тёмниковского уезда в село Богородское". Хотя эти переезды и были "дозволены" начальством (ему запрещался лишь въезд в столицы), но всё это время он находился под постоянным бдительным полицейским надзором.

В конце 1839 года ему было разрешено наконец вступить в гражданскую службу в Тамбове, в Комиссию народного продовольствия. Когда его материальное положение несколько стабилизировалось, Алексей Васильевич вступил в брак с девицей Александрой Ильиничной (ск. в С.-Петербурге в 1883 г.), от которой имел двух сыновей. Старший Аполлон (р. 2.09.1842), впоследствии учился в Гатчинском сиротском институте, служил в таможенном обществе (с 1860), в 1886 г. был управляющим таможней в Новоселицах Бессарабской губернии (ныне Черновицкая область Украины), управляющим Архангельской таможней (1893), а с 1899 г. - начальником Варшавского таможенного округа. К 1903 г. имел чин действительного статского советника и являлся кавалером ордена Св. Владимира 3-й степени. Второй сын Алексея Васильевича - Александр (р. 12.08.1845), впоследствии генерал-инженер (с 1912), заслуженный ординарный профессор Николаевской инженерной академии. Проживал с матерью в Петербурге, где и скончался после 1916 года.

Сам Алексей Васильевич Веденяпин, умер 13 марта 1847 года в имении бывшего министра юстиции Д.В. Дашкова - селе Царёв Курган Самарского уезда (ныне посёлок Волжский Красноярского района Самарской области) и был похоронен в ограде Христорождественской церкви. Могила его не сохранилась.

Старший брат, Аполлон Васильевич Веденяпин, был поселён в Верхневилюйске Якутской области, а оттуда переведён в город Киренск Иркутской губернии, куда он прибыл в ноябре 1826 года. В первые годы жизни в Сибири он занимался сельским хозяйством и, между прочим, производил удачные опыты по выращиванию в условиях сибирского климата многоплодного гималайского ячменя. Но для правильной организации хозяйства нужны были средства (на приобретение скота, инвентаря и проч.), а их у него не было. Пришлось оставить занятие сельским хозяйством. Он вёл жизнь, полную тяжёлых лишений, голодал. Дойдя до нищеты, ссыльный не раз обращался к властям с просьбой разрешить ему поступить на какую-нибудь службу, но на все просьбы он получал отказ.

Только через 15 лет, в 1841 году, Аполлону Веденяпину разрешили поступить на службу младшим писарем в Иркутский военный госпиталь. Спустя три года, он был уволен по болезни от этой должности и в 1844 году назначен помощником смотрителя Иркутской гражданской больницы, а с 1848 года состоял смотрителем этой больницы. В 1850 году был назначен заседателем Иркутского окружного суда. Уволен от службы по его прошению в феврале 1855 года.

По амнистии 26 августа 1856 года Аполлон Веденяпин был освобождён от дальнейшего наказания и получил право проживать в местностях Европейской России, за исключением Москвы и Петербурга. Изгнанник возвратился на родину и поселился в своём небольшом имении при деревне Тройня Краснослободского уезда Пензенской губернии (ныне Краснослободский район республики Мордовия). Однако полицейский надзор за ним продолжался до конца 1858 года. Умер он 2 (14) июля 1872 года и похоронен в селе Селищи, расположенном недалеко от Тройни.

В настоящее время на его могиле стоит памятник и на нём мемориальная доска, на которой указано, что здесь похоронен декабрист Аполлон Веденяпин, с датами рождения и смерти.

Аполлон Васильевич Веденяпин был женат на сибирячке Елене Гавриловне (фамилия её неизвестна). У них был сын Николай (р. 1868) и четыре дочери: Александра (15.04.1853-1931), в замужестве Малахова; Надежда (1863-1943); Варвара (1859-1940) и Елена (1862-1944). Старшая из них, Александра Аполлоновна, проживала в селе Арютьеве Краснослободского уезда, Надежда - в Нижнем Новгороде, а две младшие дочери, Варвара и Елена, - в городе Тёмникове. Все умерли в глубокой старости уже в советское время. Все были персональными пенсионерами.

Никита Кирсанов. "Дворяне Вадковские" (часть 2). В РАБОТЕ!!!

Александр I приказал установить для прапорщика Вадковского "без всякого послабления" режим военной службы и "за малейшее уклонение от оной поступать (с ним) по законам". Командир Нежинского конно-егерского полка получил предписание "обращать строгое внимание на его (Вадковского) поведение и поставить себя в совершенную известность обо всех его обществах и сношениях как в полку, так и вне оного, не позволяя отнюдь, чтобы поведение его или дурной образ мыслей могли иметь какое-либо влияние на прочих офицеров".

Как на деле осуществлялось это предписание, видно из письма Фёдора Вадковского к Пестелю: "С начала моего изгнания я должен был подчиниться системе слишком тягостной для моих чувств, вам известных. Я должен был умерить свой пыл, застегнуться на все пуговицы, должен был обманывать, и я это делал. Сергей (Муравьёв-Апостол), брат Матвея, которого я осведомил о мерах недоверия, принятых по отношению ко мне правительством, должен был сообщить вам, что за мной ходили по пятам, непрерывно следили за моим поведением, записывали имена лиц, меня посещавших, и тех, у кого я бывал, а мои начальники имели предписание следить, не пытаюсь ли я влиять на молодёжь, - и обо всём доносили раз в месяц..."

С Пестелем, Вадковский близко сошёлся незадолго до своего первого ареста - весной 1824 года, во время приезда Павла Ивановича в Петербург. Не добившись на этот раз полного единства взглядов с руководителями северян, Пестель поручил Матвею Муравьёву-Апостолу с содействием Вадковского организовать в столице "отдельное общество так, чтобы Северное его не знало, чтобы не прервать все отношения с оным".

Одно из совещаний Павел Иванович провёл на квартире Вадковского на Фурштатской улице в доме Алымовой (участок д. 20; снесён в 1875). Пункт за пунктом он познакомил Фёдора Фёдоровича, Матвея Муравьёва и корнета Петра Свистунова с планом своей республиканской Конституции, получившей название "Русская правда". По словам М.И. Муравьёва-Апостола, для того, чтобы Вадковский и Свистунов "могли совершенно быть свободны в своих действиях", Пестель сделал их "боярами Южного общества, то есть им всё открыл".

Наделённый с этого момента полномочиями пополнять ряды тайного общества, Вадковский развернул энергичную деятельность по вербовке новых членов. Не прекратил он её и после своего перевода из гвардии в армейский полк.

Вадковский принял в Общество своего брата Александра, двоюродного брата Алексея Плещеева, земляков Фёдора Скарятина и Сергея Кривцова. Кроме них, Вадковский принял в Южное общество однополчан по Кавалергардскому полку - П.Н. Свистунова, поручика И.А. Анненкова, ротмистра И.Ю. Поливанова и корнета Н.Н. Депрерадовича, а также поручика Кирасирского полка Н.Я. Булгари, корнета Конной гвардии Ф.В. Барыкова и унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка И.В. Шервуда.

При содействии Вадковского нескольких человек в Общество принял Пётр Свистунов. "Я заимствовал свободный образ мыслей в конце 1823 года, - отмечал он. - К ускорению сих мыслей способствовали разговоры с Матвеем Муравьёвым и Вадковским".

Вадковский оказал также большое влияние на выработку революционных взглядов поручика А.С. Горожанского, в дальнейшем доведённого властями в Соловецком монастыре до сумасшествия, и ещё одного своего двоюродного брата - ротмистра Захара Чернышёва. Именно Чернышёву Фёдор Фёдорович не без гордости признался, что получил благодарность "по мере трудов своих по тайному обществу".

В 1825 году Фёдор Вадковский принял участие в переговорах по слиянию Южного общества с Обществом соединённых славян. Этот тайный политический союз, основанный два года назад офицерами Андреем и Петром Борисовыми в Волынской губернии, ставил своей целью объединение всех славянских народов, предварительно освобождённых от крепостного права, в единую демократическую республиканскую федерацию.

Соединение этих двух обществ, довольно близких по своей программе, оформилось благодаря инициативе сподвижников Пестеля - подполковника Сергея Муравьёва-Апостола и подпоручика Михаила Бестужева-Рюмина. Член Южного общества генерал-майор С.Г. Волконский вспоминал: "В начале 1825 года Бестужев (М.П. Бестужев-Рюмин) мне объявил, что он с ними (со "славянами") взошёл в тесную связь, приобщил многих к Васильковской управе и что ему в сем обществе содействует Вадковский, бывший кавалергард".

Обладая аналитическим умом и пылким воображением, Фёдор Фёдорович считал, что члены "нашей семьи" (так он называл тайное общество) должны как можно усерднее исполнять свой революционный долг. Горя нетерпением приблизить падение самодержавия, он выступил с целым рядом инициатив, направленных, прежде всего, на установление более тесных контактов между декабристскими управами. Вадковский считал, что необходима чёткая, отработанная система оповещения. В целях конспирации он предлагал всем членам общества переписываться "тайным образом посредством молока".

Осенью 1825 года в орловском селе Тагино Фёдор Вадковский провёл совещание, в котором участвовали В.С. Толстой и З.Г. Чернышёв. На нём обсуждалось предложение члена Южного общества Василия Алексеевича Бобринского о внесении десяти тысяч рублей на организацию за границей типографии для размножения революционной литературы.

Понимая всю важность этого предложения, Вадковский выступил с проектом создания подпольной типографии не "в чужих краях", а "в деревне, у кого-либо из членов (тайного общества), поручив сей труд какому-либо другому члену, который бы для меньшего подозрения мог жить в сей деревне в виде управляющего или приказчика".

Вскоре после тагинского совещания Фёдор Фёдорович писал Пестелю: "Не будет ли действительно возможно поселить в имении любого из наших членов кого-нибудь из братьев, который жил бы там и печатал всё, что нам нужно, втайне даже от слуг и от крестьян. Другой член общества приезжал бы в условленное время за напечатанным и распространял бы его по свету в отдалении от места его зарождения. Подумайте, нельзя ли что-нибудь подобное привести в исполнение. Мысль, может быть, несножко смелая, но я повторю ваши слова: мы не расчитываем шествовать по розгам, и кто ничем не рискует, ничего и не выигрывает.

В заключение сообщаю, что готов довести до сведения Бобринского по этому вопросу всё, что вы сочтёте нужным".

Но осуществить проект создания подпольной типографии декабристы не успели, так как через несколько недель разразились события на Сенатской площади. Замечательную идею Вадковского много лет спустя использовали народники - участники второго этапа освободительного движения. А его предложение о способе тайной переписки (писать молоком) было успешно реализовано "пролетарскими революционерами", в частности В.И. Ульяновым.

Роковую роль в судьбе Фёдора Вадковского сыграло принятие им в тайное общество унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка И.В. Шервуда. Англичанин по национальности, он поступил на службу ради офицерских эполет, считая, что "на ловле счастья и чинов" хороши все средства.

Всё началось с того, что в декабре 1824 года, Шервуд, на квартире своего знакомого Якова Булгари, случайно подслушал разговор, в котором Ф.Ф. Вадковский говорил "о конституции для России". Через посредство Булгари Шервуд вошёл в близкое знакомство с Вадковским. Фёдор Фёдорович, узнав, что Шервуд служит в военных поселениях и имеет там большие связи, предложил ему "быть другом" и вверил важную тайну - существование конспиративной организации, коей он был членом, даже предложил ему вступить в члены этого общества. Шервуд охотно согласился на предложение Вадковского, условился встретиться с ним в Курске, а сам немедленно составил донос на имя Александра I.

18 мая 1825 года Шервуд отправил в Петербург лейб-медику Я.В. Виллие, с которым был хорошо знаком, пакет с доносом. Шервуд писал императору об обнаруженных им "важных обстоятельствах", о которых желает доложить ему лично; для этого просил взять его и "представить к вашему императорскому величеству под каким бы то ни было предлогом, в отвращение всяких догадок". 17 июля Шервуд был принят Александром I. Как свидетельствует сам Шервуд, Александр спросил его, как велик заговор и как полагает Шервуд его открыть. Шервуд сообщил, что "по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности во 2-й армии, заговор должен быть распространён довольно сильно". Александр далее спросил: "Есть ли тут в заговоре кто-нибудь из лиц поважнее?" Шервуд не мог дать положительного ответа, кроме самого факта существования заговора.

Необходимо было дальнейшее "разведывание" тайного общества, выяснение его структуры, намерений, планов, конкретных членов и руководителей, документальные об этом "улики". Шервуд оказался хитым и умным провокатором. По поручению царя он разработал подробный план "разведывания" тайного общества. Этот план был представлен им Александру I 26 июля 1825 года. Согласно этому плану, в целях конспирации сочинялась версия, что поездка Шервуда в Петербург была вызвана необходимостью допросить его по делу грека Сивиниса, офицера на русской службе. Сивинис был уличён в вымогательстве у богатого купца Зосимы денег и драгоценностей. Против него было возбуждено уголовное дело, с вызовом для допросов многих лиц. Это дело тогда имело широкую огласку. Версия о мотивах поездки Шервуда в Петербург была объявлена Аракчеевым начальнику южных военных поселений И.О. Витту, которому предписывалось предоставить Шервуду годовой отпуск "для поправления его расстроенного состояния". Далее, согласно плану, Шервуд должен был отправиться в Одессу, где предполагалось начать разведку о тайном обществе, затем из Одессы с рекомендательными письмами от знакомого Шервуда Д.Н. Плахова в Орловскую губернию, где был расквартирован Екатеринославский кирасирский полк, которым командовал брат Плахова. Среди офицеров этого полка, как полагал Шервуд, могли быть члены тайного общества. План Шервуда получил "высочайшее" одобрение, и 3 августа ему было передано повеление царя отправиться в путь и приступить к "открытию общества". Предполагалось, что для доставления собранных Шервудом сведений к нему в Карачев Орловской губернии 20 сентября должен был прибыть чиновник, посланный от Аракчеева.

Прибыв в Одессу, Шервуд, несмотря на все свои старания, ничего не смог выведать о тайном обществе. Из Одессы в начале сентября он направился в Харьков, куда прибыл 16 сентября, но и здесь его постигла неудача. 17 сентября Шервуд прибыл в Белгород, на другой день в Обоянь, надеясь там встретить Ф.Ф. Вадковского, но здесь узнал, что тот находится в Курске. 19 сентября состоялась встреча Шервуда с Вадковским в Курске. Здесь он сообщил Вадковскому выдуманные сведения о том, что якобы он, Шервуд, принял в тайное общество "47 штаб- и обер-офицеров, двух полковых командиров и двух генералов", надеясь расположить Вадковского на большую откровенность. Ему удалось лишь навести на "преступные разговоры" о намерении цареубийства. Каких-либо иных конкретных данных о тайном обществе от Вадковского он и на этот раз не получил. С такими довольно скудными сведениями Шервуд составил отчёт для Аракчеева.

В литературе утверждается, что из-за убийства дворовыми людьми любовницы Аракчеева Настасьи Минкиной посылка курьера от Аракчеева для встречи с Шервудом не состоялась. Но вот что писал сам Аракчеев впоследствии - 20 декабря 1825 года на запрос об этом председателя Следственного комитета А.И. Татищева: "В сентябре месяце посылал нарочного курьера в город Карачев, который и привёз мне бумаги от Шервуда; бумаги сии вполне я отправил в то же время к покойному государю в собственные руки в Таганрог".

После встречи с курьером Аракчеева в Карачеве Шервуд до конца октября находился в Орловской губернии, надеясь обнаружить членов тайного общества в расквартированном здесь корпусе генерала Бороздина. Никаких "открытий" Шервуд здесь не сделал и 30 октября вернулся в Курск, где снова встретился с Вадковским. Всю надежду теперь Шервуд возложил на "обработку" Вадковского; и прояви тот более выдержки, осторожности и осмотрительности, весь план Шервуда рухнул бы с самого начала. Шервуд составил блестящий "отчёт" для Вадковского о своих действиях в пользу тайного общества в военных поселениях, даже сфабриковал "ведомость" о состоянии умов в поселениях Харьковской и Херсонской губерний, назвал по именам якобы принятых им в тайное общество новых членов. Это придало больше откровенности беседам Вадковского с Шервудом. Вадковский поделился с ним своими планами и новостями. Шервуд узнал о руководителях Южного общества - П.И. Пестеле и А.П. Юшневском. 2 ноября Шервуд простился с Вадковским, условившись с ним о новой встрече в середине ноября.

10 ноября Александр I отдаёт повеление отправить в Харьков под предлогом "покупки лошадей" полковника лейб-гвардии Казачьего полка С.С. Николаева для ареста Ф.Ф. Вадковского и его "сообщников". Это было последнее распоряжение Александра I: через несколько дней он окончательно слёг, и всё дело по раскрытию тайной организации и ареста её членов взял на себя начальник Главного штаба И.И. Дибич. 11 ноября он отправил в Харьков Николаева с письмом к Шервуду, чтобы тот "указал способы" Николаеву "схватить" выявленных "заговорщиков".

Однако исполнение этого приказа об аресте "заговорщиков" задержалось примерно на месяц в силу ряда обстоятельств, не связанных с болезнью и смертью Александра I. Рассмотрим эти обстоятельства. Полковник Николаев прибыл в Харьков 13 ноября, и через два дня состоялась его встреча с Шервудом. Николаев пришёл к выводу, что собранных Шервудом данных ещё недостаточно для ареста Вадковского. Необходимы были против него "улики" ("выманить донесения и ведомости у Вадковского"). "Взять человека легко, - писал в донесении Дибичу 18 ноября Николаев, - но если не найдётся при нём предполагаемых доказательств, то сим в обществе наделать можно весьма невыгодных толков". Но дело заключалось не только в этом. Арест Вадковского мог "вспугнуть" главных "заговорщиков", а задача Николаева и Шервуда состояла в том, чтобы через Вадковского "выйти" на руководителей тайного общества.

В 1925 году был опубликован интересный дневник С.С. Николаева (записи за 18 ноября - 21 декабря 1825 г.), раскрывающий методы розыска Николаева и проясняющий причины того, почему Вадковский не был схвачен сразу же по прибытии Николаева. Оказывается, Николаев и Шервуд в течение двух недель "изыскивали способы, как лучше взять Вадковского с его бумагами". Наконец провокаторам выпала удача. 30 ноября Николаев записывает в дневнике: "Опрометью прибежал Шервуд и сказал, что все дела идут как нельзя лучше. Ему поручается доставить донесение (Вадковского) к Пестелю и 3-го числа назначено письмо отправить". Здесь речь идёт об известном в литературе конспиративном письме Вадковского к Пестелю от 3 декабря 1825 года (Вадковский ошибочно пометил его 3 ноября). Это письмо, несомненно, явилось следствием провокации Шервуда, который сумел убедить Вадковского, что завёл отделение тайного общества в военных поселениях. Ввиду важности данного сведения Вадковский и решил написать об этом Пестелю. Николаев, заполучив письмо и ознакомившись с его содержанием, счёл всё же нецелесообразным сразу же арестовывать Вадковского. "Вадковский всегда в руках, а круг действий его так мал, что до времени бояться нечего, - записывает Николаев в дневнике. - Теперь надобно поспешить, чтобы предупредить или остановить действия высших. Я начал бы с Пестеля". Так возник план ареста первоначально Пестеля.

Николаев с письмом Вадковского немедленно направляется в Таганрог, куда прибывает 8 декабря. Здесь он был принят Дибичем, которому показал письмо Вадковского к Пестелю и изложил свой план захвата Пестеля и мотивы, почему он оставил на свободе, хотя и под надзором, Вадковского. Однако, как писал ещё 5 декабря Дибич командующему 3-м корпусом Ф.В. Сакену, "обстоятельства переменились".

Дело в том, что 1 декабря Дибич получил подробные доносы с перечислением многих имён тайного общества от А.И. Майбороды, а ещё ранее - донос от А.К. Бошняка. Доносы Бошняка и Майбороды содержали куда более ценную информацию, чем те сведения, которые удалось собрать Шервуду, и свидетельствовали о широком политическом заговоре, в котором участвовали не только военные, но и гражданские чины как на юге, так и на севере России. Основываясь на материалах этих доносов, Дибич направил 4 декабря в Петербург обширное донесение о заговоре, с приложением сообщённого Майбородой списка 46 имён заговорщиков. Дибич заявил Николаеву, что "заговор сильнее существует во 2-й армии, где должна скрываться и Директория", что он уже 6 декабря отправил во 2-ю армию А.И. Чернышёва для ареста Пестеля. 10 декабря Дибич отправил Николаева в Курск с приказом "немедленно взять Вадковского". Ф.Ф. Вадковский был арестован 13 декабря.

Несмотря на поражение северян 14 декабря и на начавшиеся аресты членов Южного общества, Сергей Муравьёв-Апостол 29 декабря решил начать восстание Черниговского полка. Придя вечером того же дня в Ковалёвку, он отправил унтер-офицера Какаурова в Белую Церковь, где размещался 17-й егерский полк. В записке Сергей Иванович уведомлял подпоручика этого полка Александра Вадковского о начале восстания и приглашал его для переговоров в Васильков.

30 декабря в четвёртом часу дня авангард Муравьёва вошёл в город Васильков. Прежде всего он освободил из-под ареста активных своих помощников Вениамина Соловьёва и Михаила Щепилло. На городскую площадь сходились роты и группы восставших.

"Пока ещё толпились на площади, полной любопытных, - писал со слов очевидцев в очерке "Белая Церковь" Фёдор Вадковский, - прискакал прапорщик 17-го егерского полка Александр Вадковский и тотчас же ускакал обратно, дав обещание Муравьёву присоединить несколько рот к восстанию. По прибытии в Белую Церковь (штаб 17-го егерского полка) он тотчас был арестован..."

Из показаний самого Александра Фёдоровича можно почерпнуть некоторые дополнительные подробности того дня. О своём аресте ночью на заставе он, к примеру, говорит так: "Окружили меня человек до 40-ка нижних чинов, которых я спросил: - Что вас так много, не в сборе ли полк? На что они отвечали, что их собрали, дабы меня арестовать. После чего я слез с саней и сопровождаемый конвоем пошёл к командующему 9 пехотной дивизией генерал-майору Тихановскому..."

Но командир мятежных черниговцев ничего об этом не знал и по-прежнему расчитывал на помощь Александра Вадковского. К ночи со 2 на 3 января полк остановился в пятнадцати верстах от Белой Церкви в местечке Пологи. И только теперь Сергей Иванович узнал о том, что командование отвело ненадёжный 17-й егерский полк из Белой Церкви в противоположную сторону.

7 января 1826 года начальник Главного штаба 1-й армии доносил Дибичу: "В мятеже Черниговского пехотного полка участвовал также 17-го егерского полка подпоручик Вадковский, поступивший в сей полк из бывшего Семёновского полка. Сей Вадковский доставлен сюда скованным. В допросе он показал, что, принадлежа к тайному обществу, по требованию Муравьёва присоединился к мятежу..."

Доставленный в Житомир, Александр Вадковский дважды подвергался допросу. 14 числа его отправили в Могилёв, где снова допрашивали. 28 января жандармский поручик Суходольский доставил декабриста в Петербург на гауптвахту Главного штаба. Плац-майор Подушкин принял вещи арестованного - золотые часы, две перовые подушки и 115 рублей ассигнациями.

На следующий день Александра Фёдоровича перевели в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской: "Присылаемого Ватковского 2-го посадить по усмотрению и содержать строго". Его поместили в камеру № 15 Невской куртины.

Не удовлетворённый прежними показаниями Александра Вадковского, Следственный комитет предложил ему 14 развёрнутых вопросов, некоторые из которых в свою очередь подразделялись на подвопросы. На основании его ответов, а также "выгораживающих" показаний Сергея Муравьёва-Апостола, Фёдора Вадковского и других декабристов, комитет пришёл к выводу: "...принят в ...общество родным братом своим, который увлёк его в оное, несмотря на сопротивление его. Знал цель оного - введение конституции. Участия он никакого не брал до тех пор, как Сергей Муравьёв, вызвав его в Васильков, куда приехал он самовольно, и объявив, что общество открыто, просил, чтобы он, Вадковский, старался привести свой полк. Он, отказавшись от сего, обещал стараться о том, ежели полк собран будет на усмирение Черниговского. На возвратном пути он был взят. Отвечал чистосердечно и с раскаянием...

По докладу Комиссии 15-го июня высочайше повелено, продержав ещё четыре месяца в крепости, выписать в Моздокский гарнизон и ежемесячно доносить о поведении. О переводе его отдано в высочайшем приказе 7-го июля".

Осенью 1826 года произошёл раздел родового и приобретённого имения Вадковских. В одном только Елецком уезде Орловской губернии за ними числилось 1238 душ крестьян мужского пола (из них 603 души заложены). Александру Вадковскому, освобождённому из заключения, достались село Богословское, деревня Черницово и некоторые другие земли.

Служба Александра Вадковского в Моздокском гарнизоне была кратковременной (в 1827 году он был переведён в Таманский гарнизонный полк) и сведений о ней практически никаких не сохранилось. Примечательно лишь то, что комендант гарнизона полковник Карл Занден-Пескович получил замечание за фамильярное обращение с поднадзорным Вадковским. В оправдательной записке комендант признавался, что, действительно, с ним "на приятельской ноге", в неслужебное время "играя в биллиард". Однако, полковник здесь же добавляет: "Столь известный, по мерзостным злоумышлениям, человек, каков Вадковский, возбудил во мне мысль выпытать, посредством притворного дружелюбия, не скрывает ли он доныне каких-либо вредных и мятежнических намерений под личиной уныния и задумчивости...

Невзирая, однако ж, на усилия мнимой своей приязни, не удалось мне вкрасться в доверенность сего человека, и я ничего более не мог узнать, кроме того, что он, хотя и не одобряет братнина поступка (имеется в виду Фёдор Вадковский), но жалеет об его участи..."

Незадолго до своего перевода в Таманский гарнизонный полк, 14 июня 1827 года, Александр Вадковский написал письмо матери, выписки из которого сохранились среди архивных документов. Екатерина Ивановна после осуждения сыновей, практически безвыездно проживала в своём имении Пальне Орловской губернии. Фёдор Вадковский в 1826 году, находясь в Петропавловской крепости, писал в своём прошении, что мать его в параличе и слабого здоровья.

В феврале 1828 года Екатерина Ивановна присутствовала в Москве на похоронах Е.П. Чернышёвой, ур. Квашниной-Самариной, жены единственного брата. Назвав семью Чернышёвых, четыре члена которой находились в сибирском изгнании, "святынею несчастья", Пётр Вяземский писал жене 20 февраля:

"Старуха Самарина, которая потеряла в дочери настоящую мать, старуха Вадковская, полуумершая, полуживая, Катерина Фёдоровна Муравьёва (мать Никиты и Александра Муравьёвых): союз смерти, болезней, бедствий и Сибири, которая предстала тут невидимо, - всё это составило зрелище раздирающее..."

Умерла Екатерина Ивановна Вадковская 7 августа 1829 года в имении Любичи, находясь в гостях у своей дочери Екатерины Фёдоровны Кривцовой, и была похоронена в крипте Спасо-Преображенского собора села Зубриловка Балашовского уезда Саратовской губернии (ныне село Зубрилово Тамалинсконго района Пензенской области).

В июле 1828 года начальник 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Панкратов возбудил ходатайство перед И.Ф. Паскевичем о переводе декабристов Александра Вадковского и Дмитрия Арцыбашева "в какие-либо полки действующей Армии, дабы они имели случай ещё более загладить свои поступки". Подпоручик Вадковский и прапорщик Арцыбашев состояли тогда в числе офицеров "при отряде войск", осаждавших Анапу.

В своём рапорте главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом генерал-лейтенант Панкратов отмечал: "Они не только во всех сражениях отличали себя храбростью и неустрашимостью, но даже подавали пример другим офицерам строгой подчинённости начальству и исполнения всех обязанностей, сопряжённых с их званием..." Вследствие этого ходатайства Александр Фёдорович получил назначение в Севастопольский пехотный полк в отряд Паскевича, с которым принял участие в русско-турецкой войне 1828-1829 гг.

"С высочайшего соизволения" А.Ф. Вадковский был 19 августа 1830 года уволен "за болезнью" от службы и поселился в имении Гавриловка Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Проживал он также в соих орловских имениях. Однако от негласной слежки Александр Фёдорович не освобождался. Когда в ноябре 1837 года он получил разрешение на въезд в столицы и начал изредка наведываться в Москву, орловский гражданский губернатор дополнительно от себя предписал "иметь наблюдение за образом жизни отставного подпоручика Александра Фёдорова Вадковского и о последующем через каждые две недели доносить".

Извещая об очередной поездке поднадзорного в Москву, орловский губернатор 27 февраля 1840 года предупреждал тамошнего обер-полицмейстера: "Не лишним считаю присовокупить, что он, г. Вадковский, по ведомостям, представленным земской полицией, показывался - имеет дерзкий характер и склонность заводить дела..."

Не трудно представить, как изнывал в уездной глуши, как изнемогал от вынужденной бездеятельности и не находил применения своим силам этот прекрасно образованный, даровитый, мужественный и храбрый человек. Все пути ему были закрыты одной только фразой из его формулярного списка в графе, достоин ли к повышению: "По соучастии с Муравьёвым в возмущении Черниговского полка не достоин".

Дата смерти Александра Фёдоровича неизвестна. Последнее упоминание о нём в архивных документах относится к осени 1845 года, когда после смерти бездетной двоюродной сестры В.А. Ланской, её ярославское имение досталось Вадковскому. Однако, декабрист отказался от своей доли наследства в пользу племянника, сына рано умершего брата Павла...

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ...

Никита Кирсанов. "Дворяне Вадковские" (часть 1).

В выписке из польского Гербовика о Вадковских сказано, что они происходят из города Магдебурга, в Пруссии, откуда Михаил Вадковский перешёл в Польшу и в 1622 году был утверждён на сейме в дворянском достоинстве. Внук Михаила, Иван Юрьевич, в 1695 году выехал из Польши в Россию, был принят на воинскую службу и во время царствования императора Петра Великого участвовал в военных действиях против шведов. К 1727 году имел чин полковника и ведал Кригскомиссарской конторой Адмиралтейской коллегии.

Сын Ивана Юрьевича, Фёдор (1712-5.10.1783), в 1727 году был определён пажем к великой княгине Наталье Сергеевне, затем служил в лейб-гвардии Семёновском полку. Был одним из "первых пособников" Екатерины II, возведших её на престол в 1762 году, за что 9 июня награждён орденом Св. Александра Невского. Из послужного списка Ф.И. Вадковского видно, как развивалась его военная карьера: камер-паж, фендрик гвардии, подпоручик гвардии (1736), поручик гвардии (1738), капитан-поручик гвардии (1740), капитан гвардии (1742), секунд-майор (1755), премьер-майор гвардии (1757), подполковник гвардии (1757), генерал-майор (1761), генерал-поручик (1762), генерал-аншеф (1775), командир Семёновского полка (1765-1766). В конце 1760-х годов Ф.И. Вадковский вышел в отставку и поселился в Елецкой провинции Воронежской губернии. В 1779 году был назначен сенатором. От брака с Ириной Андреевной Чириковой, урождённой Воейковой (1717-1774), имел пятерых детей. Скончался в С.-Петербурге и был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

В Елецкой провинции (с начала XIX века Елецкий уезд Орловской губернии) Фёдор Иванович Вадковский владел сёлами Пятницким и Большие Извалы. Кроме того, ему принадлежали село Покровское (Красная Поляна), где находилось центральное имение, Богословское, деревни Черницово, Богословское (Лопуховка), Братки, Суханино, Плоское и Екатериновка. После смерти Ф.И. Вадковского, родовые имения в Елецкой провинции унаследовал его сын Фёдор Фёдорович.

Младший сын генерал-аншефа, Фёдор Фёдорович Вадковский (21.12.1756-27.08.1806), получил отличное домашнее образование. С рождения он был записан солдатом в лейб-гвардии Семёновский полк и через десять лет произведён в сержанты. Действительную службу начал прапорщиком в январе 1771 года. В 1774 году был произведён в поручики, 7 января 1778 года - в капитан-поручики, а 28 июня того же года пожалован в камер-юнкеры.

Ф.Ф. Вадковский с детства был дружен с великим князем Павлом Петровичем. В сентябре 1781 года сопровождал великого князя во время его путешествия по Европе. Будучи в Вене, заслужил такой отзыв Иосифа II: "Месье Вадковский симпатичный молодой человек". 1 января 1785 года пожалован в камергеры. Вступление на престол Павла I повлекло за собой быстрое возвышение Вадковского.

Высочайшим указом от 21 ноября 1796 года он был пожалован в генерал-поручики и назначен командовать сформированным Павловским полком. Кроме того, был назначен присутствующим в Военной коллегии и мариентальским комендантом. В апреле 1797 года был награждён орденом Св. Александра Невского. Однако военная служба тяготила Ф.Ф. Вадковского. По словам графа Е.Ф. Комаровского, Вадковский целыми днями сидел перед камином в вольтеровском кресле и не ездил ко двору, а по поводу своего назначения говорил: "Я должен был принять то, что мне предложили; я его (императора) давно знаю, он шутить не любит, хотя уже 20 лет, как я военную службу оставил".

При дворе он поневоле должен был вмешиваться в интриги. Он поддерживал партию императрицы Марии Фёдоровны и был сторонником Екатерины Ивановны Нелидовой. В октябре 1797 года Вадковского постигла опала и он был отстранён от командования Павловским полком, а через год, 27 октября 1798 года, отставлен от службы с чином действительного тайного советника, с назначением в Сенат.

Ф.Ф. Вадковский, по словам современника, был человеком просвещённым и гуманным, с природным умом он соединял доброе сердце; он был сибарит и дорого ценил комфорт, которым умел пользоваться. Тепло о нём отзывался князь И.М. Долгоруков: "Я с ним был в приятельских отношениях, когда ездил ко двору играть с ним на театре великого князя. Он меня любил, и я льнул к нему преимущественно пред всеми прочими шаркателями царских чертогов... Вадковский остался и потом хорошим моим приятелем; мы часто видались и в сообщениях наших не было ни коварства, ни принуждения. Редкое преимущество в связи с придворным! Он недолго прожил, томился в мучительном недуге и слишком рано скончался для всех тех, кои способны были разуметь и ценить, несмотря на холодный с виду характер, отличные его достоинства".

Графиня Екатерина Ивановна Чернышёва, принадлежала к одному из самых влиятельных родов России. Родилась она в С.-Петербурге 28 июля 1765 года в семье графа Ивана Григорьевича Чернышёва (24.11.1726-26.02.1797) и графини Анны Александровны, урождённой Исленьевой (28.05.1740-7.08.1794).

В юности Екатерина Ивановна как фрейлина Екатерины II сопровождала императрицу в период её путешествия по России. Сохранился уникальный документ - дневник Екатерины Ивановны на французском языке, который она вела во время этого путешествия. Этот дневник хранится в Государственном Историческом музее в Москве и ждёт своих исследователей.

В 1782 году в неё был влюблён князь А.Б. Куракин, но сватовство его окончилось неудачей; граф Чернышёв считал невыгодным породниться с князьями Куракиными, неугодными Екатерине II за свою дружбу с великим князем Павлом Петровичем.

Весёлая и живая, умная и энергичная, Екатерина Ивановна, была отличной музыкантшей и собирала у себя многочисленное и передовое общество. В её доме в Петербурге на Фонтанке (ныне № 20) любил проводить время граф Е.Ф. Комаровский, что едва не было причиной его дуэли с известным щёголем, красавцем и танцором, князем Б.В. Голицыным.

2 сентября 1789 года Екатерина Ивановна вышла "по большой любви" замуж за Фёдора Фёдоровича Вадковского. В приданое она получила 3000 душ крепостных мужского пола находящихся в Тамбовской губернии.

В зимний период супруги Вадковские проживали преимущественно в Петербурге, а на лето выезжали в орловское имение Фёдора Фёдоровича - Пятницкое. "Село оврага прудового, - сообщалось в "Экономических камеральных описаниях" Извальской волости Елецкого уезда, - и двух безумянных отвершков по обе стороны оврага Пятницкого, на правом берегу церковь каменная Великомученицы Параскевии, нарицаемая Пятницы; дом господский деревянный и при нём сад нерегулярный с плодовитыми деревьями, деревья оврага прудового на левом берегу дачею простирается большой дороги, ведущей в г. Задонск по обе стороны, земли грунт чернозёмный; крестьян на пашне в посредственном зажитке". (В 1820-х годах Вадковские за антигосударственную деятельность были лишены части своих владений, а крепостные крестьяне села Пятницкое перешли в государственное ведомство. Однопрестольный храм Параскевы Пятницы, построенный в селе Ильёй Фёдоровичем Вадковским в 1791-1798 годах не сохранился. В 1864 году в селе Большие Извалы, также ранее принадлежавшем Вадковским, был построен храм во имя Казанской Божьей Матери, сохранившийся до настоящего времени).

После смерти мужа на руках Екатерины Ивановны осталось четыре сына и две дочери: Иван (1790-1849, с. Петровское Елецкого уезда Орловской губернии), впоследствии участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии, полковник (1820), батальонный командир лейб-гвардии Семёновского полка, один из четырёх офицеров, осуждённых по делу о восстании Семёновского полка; был женат на Е.А. Молчановой; Павел (22.05.1792-15.05.1829, С.-Петербург), камер-юнкер двора Его Императорского Величества и кавалер; в чине прапорщика лейб-гвардии Семёновского полка принял участие в Отечественной войне 1812 года (Бородино, Тарутино, Малоярославец) и заграничных походах; был женат на Анастасии Семёновне Викулиной (1805-1887), дочери действительного статского советника, предводителя дворянства Воронежской губернии Семёна Алексеевича Викулина (1775-1841); Екатерина, в замужестве Кривцова (1796-1861, С.-Петербург); Софья, в первом браке Безобразова, во втором Тимирязева (6.02.1799-8.08.1875, Москва); Фёдор (1.05.1800, С.-Петербург - 8.01.1844, с. Оёк Иркутской губернии), прапорщик Нежинского конно-егерского полка, член Южного общества декабристов (1823), активный организатор декабристской ячейки в Кавалергардском полку; был холост и Александр (20.08.1801, С.-Петербург - 1845, с. Гавриловка Кирсановского уезда Тамбовской губернии), подпоручик 17-го егерского полка, член Южного общества (1823); был женат на Надежде Андреевне Волковой (?-1862).

Как ни трудно пришлось сорокалетней вдове, но Е.И. Вадковская сумела дать блестящее образование всем детям. И все они в той или иной степени оказались связанными с историей декабристского движения.

Сёстры Екатерина и Софья Вадковские были видными представительницами высшего петербургского общества. В силу своего происхождения, а впоследствии высокого положения мужей, они на протяжении многих лет были близко знакомы со многими выдающимися политическими и культурными деятелями эпохи, стали свидетелями важных исторических событий.

Красавица Софья Фёдоровна в 1816 году вышла замуж за полковника Петра Михайловича Безобразова (1788-1819). Овдовев в двадцатилетнем возрасте, она долго оставалась одна. Поэт П.А. Вяземский называл её "вдовой случайностью, но прелестью невестой". В 1827 году она вторично вышла замуж, на этот раз за Ивана Семёновича Тимирязева (16.12.1790-15.12.1867), дядю биолога; адъютанта великого князя Константина Павловича, генерала-майора, позднее астраханского военного губернатора, петербургского знакомого А.С. Пушкина. С поэтом была знакома и сама Софья Фёдоровна. По воспоминаниям её сына, Пушкин однажды, будучи в гостях у Тимирязева, сказал ей: "Ах, Софья Фёдоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне всё и кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила". Для женщины она была очень высокого роста (около 180 см) и когда она появлялась в обществе со своими подругами графиней Шуазель и графиней Е.П. Потёмкиной (сестрой декабриста С.П. Трубецкого), то их в свете, исключительно за рост, называли "le bouquet monstre". Поэт Вяземский посвятил в 1822 году Софье Фёдоровне стихотворение. Она же, оставила воспоминания, из которых отрывок под заглавием "Свидание с императором Александром Павловичем", был напечатан в "Русском Архиве".

У Тимирязевых было трое детей: Ольга Ивановна (р. 1831), пианистка, ученица Н.Г. Рубинштейна; Фёдор Иванович (14.06.1832-24.05.1897), пианист-любитель, вице-губернатор (1878-1879), губернатор (1880-1881) Саратовской губернии, мемуарист и Александр Иванович (1837-1895), женатый на Ольге Борисовне Данзас (20.10.1840-6.10.1879), дочери действительного тайного советника Бориса Карловича Данзаса (19.10.1799-18.10.1868), лицеиста II курса, привлекавшегося к следствию по делу декабристов.

Скончалась Софья Фёдоровна Тимирязева в Москве и была похоронена на Ваганьковском кладбище рядом с мужем, однако их могилы не сохранились.

Екатерина Фёдоровна Вадковская по характеристике современника, была "женщина, которая с высшим изяществом форм соединяла тонкий, живой, наблюдательный и несколько насмешливый ум, а вместе с тем и глубокие чувства. В молодости она была очаровательной собеседницей и всегда была искренним другом". С юных лет она проявляла живейший интерес к русской литературе, была лично знакома со многими известными писателями. В 1821 году Екатерина Фёдоровна вышла замуж за друга Пушкина, дипломата и англомана Николая Ивановича Кривцова (10.01.1791-31.07.1843), старшего брата декабриста Сергея Кривцова. Посажённым отцом и матерью на их свадьбе были приглашены знаменитый историк Н.М. Карамзин с супругой. В браке у Кривцовых родилась единственная дочь Софья Николаевна (19.08.1821-29.12.1901), ставшая впоследствии женой Помпея Николаевича Батюшкова (14.04.1811-20.03.1892), брата поэта.

Скончалась Екатерина Фёдоровна Кривцова в Петербурге и была похоронена, согласно завещания, в селе Любичи Кирсановского уезда Тамбовской губернии (ныне Умётский район Тамбовской области) в ограде Казанской церкви рядом с мужем.

Хочется добавить, что потомки Вадковских проживают сейчас в России, а также Великобритании, Германии, Швейцарии, США, Испании и Аргентине. Праправнук И.Ф. Вадковского, Василий Васильевич (1878-1941), в 1924 году из Венгрии через Францию эмигрировал в США, где и умер. Похоронен в городе Си-Клиф, штат Нью-Йорк. От брака с Марией Евгеньевной Утиной (р. 1887) имел детей: Василия (1902-1984), похоронен в округе Майами-Дейд, штат Флорида; Надежду (р.1908) и Александра (1911-2003), похоронен в городе Нейплс округа Колйер, штат Флорида. В республике Беларусь, в деревне Шабаны под Минском, проживает праправнук А.Ф. Вадковского, Леонид Борисович Вадковский. Более полной информацией на данный момент я не располагаю...

Будущие декабристы Александр и Фёдор Вадковские родились в Петербурге, в доме матери, что на Фонтанке. Фёдор Фёдорович - 1 мая 1800 года, Александр Фёдорович - 20 августа 1801 года. Обоих братьев крестили в приходской церкви Святых и Праведных Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы (ныне ул. Моховая, 46).

До 1810 года братья жили в Петербурге, по "временам выезжая в Елецкое имение" Пятницкое, а затем были отправлены в Москву и зачислены в Благородный пансион при Московском университете.

В Пансион принимались мальчики от 9 до 14 лет с оплатой в 150 рублей в год и обучение длилось шесть лет по индивидуальным программам. Окончание давало право на те же чины Табеля о рангах, что и диплом Московского университета, а также право на производство в офицеры. Лучшие воспитанники без экзаменов принимались в университет.

Обучение включало изучение следующих предметов: юридические дисциплины, богословие, математика, физика, география, естествознание, военное дело, рисование, музыка, танцы, а также российская словесность.

Братья Вадковские проучились в Пансионе два года. С началом Отечественной войны, Екатерина Ивановна забрала сыновей домой в Петербург и определила Александра в Немецкое училище Святого Петра, а Фёдора в частный пансион аббата Лемри.

"С самого начала, - показывал на следствии по делу декабристов Александр Вадковский, - был отдан в пансион в Москве, где находился почти два года, после чего был в Петропавловском училище года полтора, а потом уже воспитывался в Петербурге и окончил свои науки с французским учителем аббатом Лемри. Учителя ходили ко мне из Пажеского корпуса, потому что я сам был пажем, хотя никогда не жил в корпусе..."

Фёдор Вадковский, у которого рано проявились блестящие математические способности, музыкальная одарённость и поэтический талант, закончил своё обучение в частных аристократических пансионах Гинрихса и Годениуса в Петербурге.

25 января 1818 года Фёдор Вадковский поступил на военную службу - подпрапорщиком в лейб-гвардии Семёновский полк, командиром батальона которого был его брат Иван. В формулярном списке Фёдора Фёдоровича указывалось: "По-российски, по-французски и по-немецки, истории, географии и математике знает". 21 апреля 1820 года, за полгода до возмущения Семёновского полка, он был переведён юнкером в Кавалергардский полк. Через четыре месяца он стал уже эстандарт-юнкером, а с 1 января 1822 года - корнетом того же полка.

Следуя семейной традиции, на службу подпрапорщиком в Семёновский полк поступил и Александр Вадковский (по собственным показаниям 22 марта, по формулярному списку - 22 апреля 1819 года).

"Семёновская история" осенью 1820 года круто изменила судьбу Вадковского-младшего. "Откровенно скажу, - утверждал он, - что вольнодумческие и либеральные мысли врезались во мне со времени перевода моего в армию из бывшего Семёновского полка. Во-первых, что не позволено мне было служить в одном полку с братом моим. Во-вторых, - что тем же чином был переведён в армию, а в-третьих, - что в течение пяти лет, что служу в армии, не позволено мне было иметь ни отпуска, ни отставки, ни перевода в другой полк, тогда как обстоятельства мои непременно сего требовали..."

Александр Вадковский получил назначение в Кременчугский пехотный полк 24 декабря 1820 года. 12 января следующего года он был произведён в прапорщики и переведён 17-й егерский полк, где 4 января 1824 года был произведён в подпоручики.

В 1822 году Фёдор Вадковский стал членом Северного общества декабристов, а спустя год, прибывший из Тульчина в Петербург князь А.П. Барятинский, служивший адъютантом главнокомандующего 2-й армией генерала от кавалерии графа П.Х. Витгенштейна, принял Вадковского и в Южное общество. В разговоре с декабристом А.В. Поджио он так отозвался о Фёдоре Фёдоровиче: "Это храбрец, таких нам и надо".

В этом же году, во время пребывания в Туле, Фёдор Вадковский принял в тайное общество брата Александра. "На предложение в оное войти я согласился, - признавался Вадковский-младший, - в чём дал расписку, обещая сохранить в тайне существование и членов оного. Намерение общества было даровать народу вольность и прекратить страдание всеобщее. Способы достижения сей цели были мне неизвестны, но брат уверял, что общество сильно и может во всём успеть..."

Что касается "способов достижения цели", то как раз в этом вопросе между декабристами не было полного единства. Фёдор Вадковский поддерживал более революционную программу П.И. Пестеля, предусматривающую республиканское государственное устройство России, осуществление намеченных конституцией демократических преобразований, отмену крепостного права. "Я существую и дышу только для священной цели, которая нас соединяет", - писал Вадковский Пестелю.

В одном из сохранившихся набросков Ф.Ф. Вадковского им перечислены следующие пункты этой программы: "1. Уничтожение самовластия. 2. Освобождение крестьян. 3. Преобразования в войске. 4. Равенство перед законом. 5. Уничтожение телесных наказаний. 6. Гласность судопроизводства. 7. Свобода книгопечатания. 8. Признание народной власти. 9. Палата представителей. 10. Общественная рать или стража. 11. Первоначальное обучение. 12. Уничтожение сословий".

В борьбе с самодержавием Фёдор Вадковский широко использовал и свой поэтический талант. Большую известность получили его сатирические стихотворения, направленные против членов императорской фамилии.

К сожалению, ранние поэтические опыты Вадковского до нас не дошли. Наиболее подробные сведения об их содержании и идейной направленности приведены в опубликованных воспоминаниях декабриста Владимира Толстого: "В то время Беранже был в большом ходу; Вадковский ему подражал то песнями буфф, то песнями политическими, как-то: "А где наш царь? В манеже наш царь!" - И далее царя и великих князей ругали, глумились над ними, выставляли все их недостатки и прочее, и поминалось, что для них есть штыки..."

Указание В.С. Толстого привлекло внимание исследователй декабристской поэзии. В частности, ими было высказано предположение об участии Вадковского в написании известных агитационных песен "Царь наш, немец русский..." и "Вдоль Фонтанки-реки..." Рылеева и А. Бестужева. В последней песне, например, имеется упоминаемая мемуаристом угроза:

Разве нет у нас штыков
На князьков-сопляков?..

По свидетельству современника, в стихотворении "Странная история" Вадковским "в юмористической форме рассказывалось о свержении самодержавия".

19 июня 1824 года Фёдор Вадковский, неоднократно ходатайствовавший о смягчении участи находящегося в витебской тюрьме брата Ивана, неожиданно сам подвергся аресту. "Несносно жить в казённой духоте нашей столицы, - сообщал А. Бестужев поэту Вяземскому. - Нет дня, чтобы не слышно было чего-нибудь новенького да хорошенького!Дня три тому назад как фельдъегерь, прямо с маневров, умчал кавалергардского Вадковского, брата того, которого до сих пор душат в Витебске..."

Оказалось, что правительству стало известно одно из политических стихотворений Фёдора Вадковского. На этот раз он отделался довольно легко - переводом из столицы в отдалённый армейский полк. Официально было объявлено, что корнет Кавалергардского полка Вадковский "за неприличное поведение" переведён в Нежинский конно-егерский полк, с переименованием в прапорщики.

А вот что говорят современники о причине этого ареста. Декабрист В.Ф. Раевский: "За разные насмешки против двора, каламбуры и нескромные суждения..." Ф.И. Тимирязев, родной племянник Вадковского: "За стихи против начальства и великого князя Михаила Павловича..." Декабрист С.Г. Волконский: "За смелые разговоры и, кажется, за распространение стихотворений, имеющих целью осуждение правительства и государя..." Будущий же руководитель восстания Черниговского полка С.И. Муравьёв-Апостол при встрече с Вадковским поинтересовался, не раскрытие ли тайного политического общества явилось причиной ареста?..

Разумеется, арест Фёдора Вадковского был не только для него неожиданностью. Особую тревогу выразили его товарищи по тайному обществу, теряясь в предположениях. В день ареста Александр Михайлович Муравьёв поскакал на квартиру Вадковского, забрал все его бумаги и передал их Сергею Трубецкому.

Среди важных документов, не попавших таким образом в руки властей, находилась копия следственного дела о бунте Семёновского полка в 1820 году, а также черновые письма на имя царя о помиловании И.Ф. Вадковского, которому, первоначально вынесли смертный приговор. Вполне понятно, что декабристы придавали огромное значение "семёновской истории" в деле распространения антиправительственных настроений в войсках. Картина жестокой расправы над одним из лучших русских полков способствовала появлению "свободного образа мыслей" у многих участников декабристского движения.

Среди этих бумаг находился и революционный катехизис на французском языке, написанный Вадковским. Фёдор Фёдорович всегда уделял большое внимание агитационной работе среди офицеров.

Историю своего ареста Ф.Ф. Вадковский подробно рассказал Владимиру Толстому во время их встречи в орловском имении Чернышёвых Тагино. Заключительная часть этого рассказа (в передаче Толстого) выглядела так:

"В Новой Деревне полковой командир граф Апраксин призвал Вадковского и сдал его фельдъегерю, который его отвёз в Главный гвардейский штаб, где был собран главный генералитет. Тут показали Вадковскому его рукою написанную песнь и добивались, кто её сочинил, кто его одномысленники и пр. Вадковский отвечал, что он её и сочинил и написал, подпивши, что никого сообщников не имеет, а сам подражает Беранже, и в доказательство стал им петь шутовские песни вроде:

Если хочешь быть счастлив,
Ешь побольше чернослив.

Гордый генералитет расхохотался и разошёлся, оставя Вадковского арестованного; через несколько часов приехал фельдъегерь и потартал его в Курск в Нежинский конно-егерский полк..."

Никита Кирсанов. "Декабрист Сергей Кривцов" (часть 2).



18 апреля 1839 года Кривцов "за болезнию" был уволен от службы тем же чином. Ещё не успев получить известие об этом, Елена Андреевна 23 апреля направляет ему письмо, полное надежд на предстоящую поездку в родные кривцовские места: "Я еду в Одессу, где думаю пробыть до июля, оттуда направляюсь прямо в Умань, где встречусь с мужем, и мы вместе двинем в Орловскую губернию...

Знаете ли, Сергей Иванович, мне часто приходит желание поговорить с Вами; Ваш холодный, равнодушный взгляд на все беды исцелял меня, ободрял. Не трудно встретить подобные мысли, но в устах человека, избалованного судьбою, готорый знает горе понаслышке, эти слова похожи на фрукт, дутый из воску, - не утоляет ни жажды, ни голода. Но Ваше равнодушие и весёлая беззаботность внушают отраду..."

Вскоре после отправления этого письма пришло письмо от Кривцова с сообщением о полученной отставке и предстоящем возвращении на родину. Но ответить на него Елена Андреевна смогла только пять месяцев спустя - 25 сентября.

В начале письма естественные извинения за длительную задержку ответа: "Верьте, что виной тому не нерадение с моей стороны, - наша переписка слишком дорога мне: я провела почти всё лето в путешествиях добровольных и невольных, как-то поход, и в приятной надежде видеть Вас лично в Болхове, лично разуверить в несправедливости Ваших обвинений. Но ведь мы колодники, идём куда нас гонят; питая эту надежду, я забыла, что нам не должно ни на что надеяться, ни даже смотреть в будущее.

Вместо Болхова нас осудили жить в Гадяче, дрянном городке Полтавской губ(ернии)... Не смейтесь моему горю, Вы поймёте его, когда я скажу Вам, что будь я в Болхове, то не далее как нынешнею зимою я свиделась бы с отцом и сестрой на пути их в Петербург. К тому же я люблю мою Россию и совершенно не знаю её..."

Так благодаря случаю не состоялась желанная встреча Кривцова с Еленой Ган на орловской земле, о чём, конечно, он сильно сожалел. "Итак, Вы достигли цели Ваших желаний, Вы дома с родными, - продолжала Елена Андреевна. - Поздравляю, от всей искренности души поздравляю с желанием, да благоприятствуют Вам пенаты всех ваших лесов, полей и вод...

Опишите же мне Ваше житьё-бытьё, Ваши занятия; разъезжаете ли Вы, смиренно осматривая полевые работы, или истинно-русским помещиком, с нагайкой в руках, рыскаете за зайцами? Или ещё а la Онегин, с кием в руках, бродите по зале, перелистывая все книги и не читая ни одной?.."

В заключение Елена Андреевна снова возвращается мыслью к кавказскому периоду своей жизни: "Правда ли, что к(нязь) Валериан Г(олицын) вышел в отставку и поселился в деревне - где? Расскажите мне в Вашем письме нечто об наших кавказских знакомых. Это такое приятное воспоминание, что даже имя глухого Засса производит во мне сладкое чувство..."

Хотя из понятных соображений указана только первая буква фамилии кавказского знакомого, но, несомненно, речь идёт о бывшем декабристе В.М. Голицыне. Во-первых, известно, что в 1837 году он пользовался минеральными водами вместе с Е.А. Ган, а во-вторых, в 1839 году он в самом деле был уволен от службы по болезни.

Кто-кто, а Сергей Кривцов был в курсе событий. Местожительством Валериана Голицына после отставки был назначен город Орёл.

Мы не знаем, как в дальнейшем сложились взаимоотношения Кривцова с Еленой Ган - удалось ли им встретиться, продолжалась ли между ними переписка. Через три года, 24 июня 1842 года, в Одессе Елена Андреевна после долгой и мучительной болезни скончалась на двадцать девятом году жизни. На её могильном памятнике были выгравированы слова, взятые из её повести "Напрасный дар": "Сила души убила жизнь" и "Она превращала в песни слёзы и вздохи свои".

Узнав о кончине Елены Ган, Кривцов с горечью сказал: "Как женщина, она чувствовала всё значительно глубже нас и не смогла примириться с окружающим мраком..." В своих романах и повестях, пользовавшихся большим успехом, она резко выразила протест против "униженного положения женщины в обществе".

В 1843 году вышло в свет полное собрание сочинений Е.А. Ган в четырёх томах. Кривцов получил возможность прочитать помещённую в третьем томе повесть "Воспоминания Железноводска" с многозначительным эпиграфом, в качестве которого были взяты пушкинские строки:

...наверное, то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал моё воображенье?

Повесть автобиографична. В ней, в частности, описываются небезопасные прогулки героини в окрестностях города в сопровождении двух-трёх офицеров. В одном из них Сергей Кривцов мог легко узнать самого себя:

"Перелистывая книгу, я услышала топот коня, и минуту спустя один из моих спутников остановился перед окном (гостиницы), в полном чересском одеянии. Синий кафтан был надет сверх жёлтого архалука из шёлковой материи, ременный кушак перетягивал стройную талию, за пояс были заткнуты пистолет и кинжал в серебряной оправе, ружьё висело за спиной, и белая косматая шапка на чёрных волосах дополняла одежду моего спутника...

- Как, Вы ещё не готовы? - сказал он, гарцуя на вороном коне. - Наш путь далёк, пора.

Я вскочила, торопливо надела на себя верховое платье, мне подвели мою лошадь, и я понеслась вслед за моим вожатым. Вскоре другой спутник догнал нас. Солнце палило, мы спешили укрыться в тени лесной..."

В том же году в "Отечественных записках" была помещена статья В.Г. Белинского "Сочинения Зенеиды Р-вой", в которой утверждалось: "Не являлось ещё на Руси женщины столь даровитой, не только чувствующей, но и мыслящей. Русская литература по праву может гордиться её именем и её произведениями".

Через десять лет после смерти Елены Ган И.С. Тургенев отмечал: "В этой женщине было действительно и горячее русское сердце, и опыт жизни женской, и страстность убеждений, - и не отказала ей природа в тех "простых и сладких звуках", в которых счастливо выражается внутренняя жизнь..."

Итак, весной 1839 года Сергей Кривцов, по выражению Елены Ган, достиг цели собственных желаний. Уходя в отставку, он вынужден был дать подписку о том, что жить намерен в Болховском уезде, что о запрещении въезда в столицы ему ведомо. За ним учреждался негласный полицейский надзор, продолжавшийся до нескорой амнистии декабристам.

С кем же из родственников общался Сергей Иванович в милом сердцу Тимофеевском? В первую очередь, конечно, усладил последние годы жизни "милостивой государыни матушки", как именовал он в своих письмах Веру Ивановну, которая так много для него сделала. Близкие по интересам братья Николай и Павел были далеко. С живущим рядом братом Владимиром Сергей Иванович с трудом находил общий язык. К тому же в одном из писем он как-то жаловался на Владимира, пытавшегося "прикарманить его имение".

Четыре его сестры, вышедшие замуж, давно покинули родительское гнездо. Любимой из них была Анна Ивановна Киреевская. С ней он переписывался и в годы сибирской ссылки. Ему стоило немалого труда уговорить сестру не приезжать к нему в Туруханский край, не губить свою молодость.

Выходя в 1830 году замуж за своего троюродного брата Ивана Николаевича, который лет десять вздыхал по ней, Анна Ивановна поставила непременное условие: не препятствовать её поездке к ссыльному брату, если тот заболеет. Киреевский не только клятвенно обещал невесте выполнить это требование, но и выразил готовность, если придётся, ехать вместе с ней.

Чета Киреевских поселилась поблизости, в деревне Писканица, в новом доме. Бывая у них, Сергей Иванович отмечал, что проявляющаяся иногда "едкость" сестры смягчается добротой и рыцарским благородством её мужа.

В 1841 году Сергей Иванович воспользовался тем, что принадлежность к дворянскому сословию давал офицерский чин. В октябре он обратился в губернское дворянское депутатское собрание с просьбой внести его, отставного прапорщика, по личным заслугам во II часть родословной книги орловских дворян, куда причислялись "роды дворянства военного". 10 октября того же года собрание утвердило Кривцова в дворянском звании, и ему была выдана грамота.

Вскоре в жизни декабриста наступила полоса горестных утрат. 31 августа 1843 года неожиданно 52 лет от роду скончался брат Николай. Почти одновременно в Тимофеевское пришло известие о кончине Г.Е. Лаврова, мужа сестры Софьи. Но ещё внезапнее была смерть 38-летнего брата Павла, последовавшая 12 августа следующего года.

На долю Сергея Ивановича выпала забота об осиротевших семьях. А решение имущественных дел требовало посещения Петербурга и Москвы, куда приезжать ему было запрещено. Чтобы устранить это ограничение передвижения, опытная Вера Ивановна посоветовала сыну обратиться с личной просьбой к императрице. Пришлось обращаться.

Уступая просьбе матери, Сергей Иванович писал в докладной записке: "Новое и жестокое испытание постигло семейство наше. В течение года смерть лишила меня двух братьев и зятя. Теперь семейства их и престарелая мать моя без всякой опоры остаются, на моём единственно попечении. Дела по имениям их, требующие хождения по высшим присутственным местам государства, равно и воспитание сирот, ставят меня в необходимость... просить её высокого покровительства для исходатайствования мне разрешения на въезд в столицы".

Обращение на высочайшее имя возымело своё действие. Такое разрешение он получил, но для каждой поездки по делам в Москву или Петербург нужно было испрашивать "особенное от шефа жандармов дозволение". Естественно, что, где бы он ни находился, за ним продолжалось неусыпное секретное наблюдение полиции.

10 декабря 1849 года Кривцов лишился матери. Похоронили её в церковной ограде родного села, рядом с мужем. Последние шесть лет, после смерти зятя, Вера Ивановна не расставалась с бездетной Софьей, находясь вместе с ней то в Русском Броде, то в Тимофеевском.

Делать добро другим было жизненным правилом Веры Ивановны. С гневом писала она находящемуся в Сибири Сергею Ивановичу об "изверге бароне Черкасове" (отце декабриста), который "имеет большое состояние, но сыну несчастному ни гроша не посылает". Почти ослепнув от слёз в 1826 году, Вера Ивановна помогала не только своему сыну. После того, как его направили к месту боевых действий с горцами, она с дочерями Анной и Елизаветой помогала оставшимся в Туруханске его товарищам-декабристам И.Б. Аврамову и Н.Ф. Лисовскому.

В Тимофеевском и Орле прошли последние годы жизни и Сергея Ивановича. Изредка, каждый раз с особого разрешения, он выезжал по хозяйственным делам за пределы губернии. "Своё деревенское хозяйство вёл исправно и просто, без всяких затей, - писал первый биограф декабриста М. Гершензон. - Каждое утро он методически обходил надворные службы, шагал прямиком, не спеша и не разбирая луж, высокий, сухощавый, в длинном пальто, заложив руки за спину...

Туруханская жизнь вселила в него такое отвращение к ветру, что и в Тимофеевском он часто на ночь, в ветреную пору, перебирался из кабинета в одну из внутренних комнат; обычно же спальней служил ему, как и во все годы ссылки, кабинет, хотя в доме было около тридцати комнат".

Только в 1856 году, по случаю коронации нового царя, Кривцову возвратили потомственное дворянство, право жить в столицах. Подлежал он освобождению и от негласного полицейского надзора. 12 октября орловский губернатор В.И. Сафонович предписал Болховскому земскому суду объявить Кривцову о монаршей милости, что и было исполено через три дня. В документе автограф декабриста: "Артиллерии прапорщик Сергей Кривцов".

В ноябре 1856 года он снова подал прошение в губернское дворянское депутатское собрание о перенесении его, представителя древнего дворянского рода, из II части в наиболее почётную VI часть Орловской дворянской родословной книги, где в числе представителей старинных родов помещены его родители. Разумеется, просьбу Кривцова удовлетворили.

В том же году один из орловских знакомых Кривцова так отозвался о нём: "Он... такую внушил всем доверенность благородством своего характера, опытностью в делах и готовностью на пользу ближнего, что все обращаются к нему для разобрания спорных дел и для примирения лиц, между коими возникают раздоры и распри".

Кстати сказать, к Сергею Ивановичу за поручительством обращался сосед по имению П.А. Плещеев, брат декабристов. Вместе с дочерью тот собирался выехать на полгода за границу для лечения на минеральных водах.

В 1857 году Сергей Иванович женился на дочери губернатора - Анне Валериановне Сафонович. Она родилась в год, когда Кривцов познакомился с Еленой Ган, а отец получил "знак отличия беспорочной службы за XXX лет".

Орловским гражданским губернатором Сафоновича назначили три года назад. В молодости он сотрудничал в "Благонамеренном", "Сыне отечества" и других журналах. После смерти жены на его иждивении оказались сын и четыре дочери. Младшей из них - Елизавете - земляк Кривцова известный поэт А.Н. Апухтин посвятил стихотворение "Безмесячная ночь дышала негой кроткой..."

За два года до отмены крепостного права Кривцов подготовил записку об облегчении участи крестьян. В 1861 году вследствие "просвещённого взгляда на реформу, освободившую крестьян от крепостной зависимости", его выбрали в члены губернского по крестьянским делам присутствия. В следующем году Сергея Ивановича утвердили почётным попечителем Орловской губернской мужской гимназии.

В 1860 году Кривцов вместе с женой отправился в заграничное путешествие. В Швейцарии он побывал в институте Фелленберга, где некогда учился с братом. С грустью констатировал, что после смерти основателя этого известного учебного заведения оно прекратило существование.

Зато порадовал бывший однокурсник по институту Ф.П. Фонтон, участник русско-турецкой войны 1828-1829 годов, впоследствии чрезвычайный посланник и полномочный министр при дворах короля Ганноверского и великого герцога Ольденбургского. Свой двухтомный труд "Воспоминания. Юмористические, политические и военные письма из главной квартиры Дунайской армии в 1828 и 1829 годах", изданный в Лейпциге в 1862 году, он посвятил "Сергею Ивановичу Кривцову".

Представление о Кривцове-человеке будет неполным, если не привести слова биографа декабриста М. Гершензона, общавшегося с его близкими родственниками: "Сергей Иванович всюду был любим... он легко сходился с людьми, был добр и верен в дружбе. При ясном, серьёзно настроенном уме была в нём какая-то детская незлобивость, сказывавшаяся в шутливости, которая никогда не покидала его, в склонности подтрунивать или добродушно и очень прозрачно мистифицировать. Он любил приезды гостей и всегда был любезен с ними..."

Особенно дороги Кривцову были люди, связанные с его декабристским прошлым. Так, участника восстания на Сенатской площади Александра Петровича Беляева, также испытавшего минусинское изгнание и кавказскую солдатчину, он пригласил в управляющие имением покойного брата.

Ещё один красноречивый пример. Когда в начале 1858 года Кривцов узнал, что в болховское село Бунино (ныне Урицкого района Орловской области) на некоторое время приехал декабрист Гавриил Степанович Батеньков, то он пригласил его к себе в гости. Бывший секретный узник № 1 страшного Алексеевского равелина, Батеньков привлекал Сергея Ивановича своей легендарной и загадочной судьбой.

Подобно "государственным преступникам 3-го разряда" приговорённый к 20 годам каторжных работ (срок потом был сокращён до 15 лет), Гавриил Степанович, как ни один из осуждённых декабристов, провёл по невыясненным причинам 20 лет в одиночном заключении. Мужественный человек, получивший в Отечественную войну более десяти ран, он не потерял самообладания и на этот раз, самостоятельно изучив в крепости греческий, латинский и другие языки. Потом, уже в годы ссылки, Батеньков подготовил план топографической съёмки Сибири и проекты постройки железных дорог вокруг Байкала и в бассейне Амура.

После амнистии Гавриил Степанович поселился в тульском селе Петрищеве, в семье А.П. Елагиной, матери писателей И.В. и П.В. Киреевских. Не раз приходилось ему бывать в Болхове, а приезд в Бунино был связан с желанием навестить известного хирурга И.Ф. Мойера, который опасно заболел. Сам Батеньков так охарактеризовал его: "Добрый, умный, образованный Мойер, тесть Василия Елагина, муж Марьи Андреевны Протасовой, весьма известной по посвящениям и дружбе, даже боковому родству Жуковского..."

Сильные морозы и плохое самочувствие не позволили Батенькову принять приглашение Кривцова. Сообщая декабристу И.И. Пущину о посещении "дальних Елагиных, обитающих под самым клевом орла, не простого, но губернского", Гавриил Степанович писал: "Никакие соблазны, ни даже дворянская сходка и приманки Сергея Кривцова не могли меня вызвать в Орёл..."

Из орловских знакомых Кривцова представляет интерес Иван Петрович Борисов, приятель И.С. Тургенева и Л.Н. Толстого, муж сестры А.А. Фета. 14 марта 1862 года он писал автору "Отцов и детей": "Вечером посидел час у Кривцова... Звал меня в клуб, но не поехал - и жалею теперь, быть может, увидел бы там Павла Петровича, Аркадия (хоть Карпова) с Базаровым и Ситникова. И отцы, и дети бывают в клубах".

Любил Сергей Иванович делать близким подарки. Особенно он баловал оставшуюся круглой сиротой племянницу Ольгу Павловну, вышедшую в 1857 году замуж за Н.М. Орлова, сына декабриста. К ней потом перешло село Тимофеевское.

В свободное время Кривцов много читал. Повышенным вниманием у него пользовались многотомные сочинения вроде "Истории английской революции" Гизо, которую он читал, конечно, в подлиннике. К сожалению, кривцовская библиотека до нас не дошла.

Годы ссылки и солдатчина подорвали здоровье Сергея Ивановича. Он сильно страдал от астмы, нажитой на Кавказе. Его жизнь оборвалась 5 мая 1864 года в Орле. Похоронен он в родном Тимофеевском, рядом с родителями. В некрологе, напечатанном в "Орловских губернских ведомостях", отмечалось, что Кривцов много заботился об устройстве хозяйства бывших своих крестьян, которым старался помогать всеми зависящими способами".

Никита Кирсанов. "Декабрист Сергей Кривцов" (часть 1).



В 1839 году в Париже вышел первый том книги известного учёного Ф. Дюбуа де Монпре "Путешествие вокруг Кавказа". Автору этого серьёзного исследования довелось во время путешествия по Черноморскому побережью встретиться с человеком, так сильно поразившим его воображение, что он не удержался от взволнованного рассказа об этом знакомстве.

Произошло оно летом 1833 года в местечке Бамбора, представлявшем тогда, в разгар войны с горцами, центр русской военной администрации в Абхазии. Новый знакомый Дюбуа де Монпере, направленный к нему в качестве переводчика, оказался рядовым 44-го егерского полка. Звали его Сергей Кривцов.

Первое что поразило французского учёного в нём, - это внешность: "Высокий рост, чёрные глаза, открытое выражение лица составляли контраст с его болезненным страдальческим видом. Он так же, как и другие, отдал дань климату и перенёс несколько возвратов перемежающейся желчной лихорадки, которая оставила у него осложнения..."

Солдат Кривцов был не из бывших крепостных слуг, приставленных некогда к жившему в Париже барину и потому свободно вледеющих французским языком. В то время нередко наблюдались случаи, когда таких вот слуг, по миновании надобности или просто капризу помещика, сдавали в рекруты.

Судьба Кривцова оказалась не менее тяжёлой, но ещё более трагичной, такой, что учёному не было необходимости, по его словам, "прибегать к измышлению, чтобы вызвать интерес к подобному человеку". Во время совместных прогулок по извилистым кавказским тропам он выслушал исповедь сердца, страдающего, но крепко верящего в конечное торжество справедливости.

Сергей Кривцов оказался участником декабристского движения, по приговору царского суда лишённым дворянского звания, офицерского чина и отправленным в "каторжные норы" Сибири с последующим там поселением. Лишь благодаря ходатайству матери и связям старшего брата два года назад перевели его в действующие войска Отдельного Кавказского корпуса. Пули горцев и распространённая там лихорадка были не меньшим злом, но служба на Кавказе давала надежду добиться офицерского звания для желанного выхода в отставку.

"Вычеркнутый из жизни, обречённый на гражданскую смерть, лишённый чести и всякой надежды, - рассказывал собеседнику Кривцов, - я был низвергнут осуждением... и сослан в близкие с полюсом края, - какие ужасные воспоминания!.."

Своё отношение к новой перемене в собственной судьбе он выразил так: "Хотя это положение простого солдата для меня самое тяжкое из всех, которое они (жандармы III отделения) могли только мне предложить, я принял известие о своём разжаловании со слезами радости, так как это роднило меня с другими сынами России..."

В задушевной беседе речь зашла и о других сторонах российской действительности. У собеседников нашлись даже общие друзья. Приятно было вспомнить и о Швейцарии, где в ранней юности учился будущий декабрист. Поражённый обширными познаниями и горькой участью собеседника, французский учёный поведал о встречах с Кривцовым, "этим замечательным человеком", не без тайной мысли выразить свою признательность и привлечь к нему внимание.

После отъезда Дюбуа де Монпре ещё шесть лет продолжалась служба Кривцова на Кавказе, не случайно называемом "тёплой Сибирью". Расчёт правительства был верен: смертельных опасностей здесь не меньше. Вот, к примеру, строки из письма писателя и декабриста А.А. Бестужева-Марлинского от 1 декабря 1835 года: "В отряде со мной был Кривцов. Под ним убита лошадь картечью, ибо у горцев есть артиллерия..."

Произведённый, наконец, "за отличие в делах" в прапорщики, Сергей Кривцов в 1839 году, в год появления в печати первого тома "Путешествия вокруг Кавказа", вышел "за болезнию" в отставку. Таким образом, за свои передовые убеждения и участие в подготовке вооружённого восстания декабрист заплатил четырнадцатью годами сибирской каторги, ссылки и кавказской солдатчины. Впереди его ожидали семнадцать лет секретного надзора полиции с ограничением свободы передвижения.

А ведь жизнь Сергея Ивановича Кривцова могла бы сложиться совсем по-другому, будь он волен проявить свои недюжинные способности в условиях крепостнической России. Да и самодержавие, методически осуществляя низкий замысел изоляции лучших представителей общества, предпочитало видеть их в казематах крепостей, каторжных тюрьмах, рудниках и прочих, по выражению Пушкина, "мрачных пропастях земли".

Расположенное посредине между Орлом и Болховом небольшое село Тимофеевское, Фадеево то ж, где 18 июля 1802 года родился С.И. Кривцов, относилось к Болховскому уезду Орловской губернии (сейчас это нежилая деревня Фандеево Жиляевского сельсовета Орловского района). Второе название село получило от имени Фаддея Осиповича Кривцова, сына посадского человека города Болхова. Ему в 1703 году Пётр I "пожаловал поместье Фаддеево-Тимофеевское в вотчину" за то, что в сражениях против турецкого султана и крымского хана "стоял крепко и мужественно".

Отец декабриста колежский асессор Иван Васильевич Кривцов (ск. 1813) служил в Воронежской казённой палате по винной и соляной экспедиции. В 1784 году он вышел в отставку "по хозяйственным делам на собственное пропитание" и прочно обосновался в родовом поместье. Соседями его по имению были Н.А. и Е.П. Тургеневы, дед и бабка писателя.

В Государственном архиве Орловской области есть два заёмных письма Н.А. Тургенева от 25 июля и 7 ноября 1810 года. Дед писателя занял у И.В. Кривцова сроком на один год сначала 3000, а потом 5000 рублей. Эти деньги срочно понадобились в связи с определением на службу семнадцатилетнего С.Н. Тургенева, отца писателя.

Иван Васильевич и Вера Ивановна (ур. Карпова) Кривцовы вырастили четверых сыновей и столько же дочерей. Старший сын Николай (р. 10.01.1791) станет известным "кульмским героем" в годы Отечественной войны, войдёт в историю русской культуры как адресат пушкинских стихотворений и писем, друг Карамзина и Жуковского.

Младший брат Павел (р. 1806) будет состоять попечителем русских художников в Риме, знаменитый Карл Брюллов напишет его портрет. В письме к брату Сергею он как-то выразил объединяющее их чувство любви к отчей стороне: "В моих мечтах о счастии и благоденствии Тимофеевское всегда рисуется как фон картины, соблазняющий меня искать там убежища от всех тягот жизни".

Двухэтажный усадебный дом состоял как бы из трёх частей - центральная часть в форме длинного прямоугольника слева и справа соединялась галереями с двумя обширными восьмигранниками. Сверху он напоминал Ф - начальную букву имени основателя усадьбы. Липы прилегающего парка украшали ухоженные аллеи, беседки, росли чуть ли не у самого крыльца.

Много лет спустя, находясь вдали от родных мест, Сергей Кривцов любил повторять стихи А.И. Одоевского:

Я помню липу; нераздельно
Я с нею жил, и листьев шум
Мне веял песней колыбельной,
Всей негой первых детских дум...

Получив первоначальное домашнее образование, будущий декабрист в 1815 году был определён в Благородный пансион при Московском университете. Осенью 1817 года его вместе с младшим братом направили на казённый счёт в Швейцарию - в известный земледельческий институт Фелленберга, сподвижника педагога-демократа Песталоцци. Проявив склонность к точным наукам, Кривцов надеялся по выходе из него завершить образование в одном из европейских университетов.

Но этим планам не суждено было сбыться, хотя он и слушал некоторое время лекции в Парижском университете. Говоря в письме к матери о том, что он, как царский стипендиат, был по разным "политическим причинам" лишён возможности окончить курс наук своих в университете, Сергей Кривцов с горечью добавлял: "От нечего делать я вынужден был возвратиться в Россию и сделаться по обыкновению капралом гвардии..."

20 марта 1821 года его зачислили юнкером в лейб-гвардии Конную артиллерию. Во время одного из переходов Кривцова больно поразила бедность смоленских и тверских мужиков, которые вместо хлеба "едят какое-то тесто из овса с мякиною, во многих местах и того уже нет, и несчастные мрут с голоду".

Это сострадание к забитому русскому мужику и желание изменить существующий порядок вещей привели в марте 1824 года прапорщика (с 18.11.1822) Кривцова в тайное общество декабристов. Принимал его в петербургскую ячейку Южного общества Ф.Ф. Вадковский, брат жены Николая Ивановича Кривцова.

"При вступлении моём в общество, - заявит впоследствии Кривцов, - я имел целью сколь возможно быть полезным отечеству..." П.И. Пестель, будучи в Петербурге в 1824 году, нашёл подпоручика (с 24.05.1824) Кривцова "в полном революционном и республиканском духе".

В это же время Кривцов присутствовал на совещании членов общества, проходившем на квартире Вадковского. На нём рассматривался, в частности, один из способов убийства императора, если того потребуют обстоятельства.

В том же 1824 году давно овдовевшая Вера Ивановна решилась разделить кривцовские имения между детьми. Декабрист нераздельно с Павлом получил милое сердцу село Тимофеевское с деревней, где проживало 307 крестьян.

Когда Сергей Иванович в октябре 1825 года выехал в трёхмесячный отпуск на родину, он, разумеется, не мог предвидеть уже недалёких событий на Сенатской площади. Незадолго до отъезда Кривцов, по свидетельству А.М. Муравьёва, принял в тайное общество корнета А.А. Суворова, внука генералиссимуса.

Услышав о востании 14 декабря, он спешно выехал в Воронеж. Здесь у брата Николая, занимавшего пост губернатора, Сергей Иванович рассчитывал узнать интересующие подробности.

Приказ об аресте Кривцова последовал 5 января 1826 года. Военный министр Татищев распорядился немедленно заключить его под стражу "со всеми принадлежавшими ему бумагами так, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как его самого, так и бумаги прямо к его императорскому величеству под благонадёжным присмотром".

Когда стало известно, что Кривцов находится в отпуске в Орловской либо Воронежской губерниях, были заготовлены три предписания о его задержании - московскому военному генерал-губернатору и начальнику 2-й драгунской дивизии генерал-лейтенанту Репнинскому. Было учтено, что воронежский губернатор является родным братом декабриста.

Все три пакета находились у фельдъегеря Миллера, который, не зная, о чьём аресте идёт в них речь, в первую очередь направился в Москву. Так как Кривцова здесь не оказалось, фельдъегерь проследовал в Орёл, а оттуда в Воронеж.

14 января Сергея Ивановича арестовали и в тот же день отправили в Петербург. С 19 января он содержался на главной гауптвахте, а с 21 января в камере № 27 Кронверкской куртины Петропавловской крепости ("посадить и содержать строго, но хорошо").

Следственному комитету стало известно, что он являлся участником совещания декабристов, на котором обсуждался один из вариантов убийства Александра I.
Положение "государственного преступника" Кривцова усугублялось тем, что ему в своё время, по личному распоряжению царя, из государственной казны выплачивались средства на содержание в институте Фелленберга.

Как ни умело построил он свою защиту, ему вменялось в вину, помимо принадлежности к тайному обществу, следующее: "Желал представительного правления, а между разговорами слышал о намерении ввести республиканское правление и о удобности истребить императорскую фамилию на придворном бале..." Верховный уголовный суд приговорил Кривцова к лишению чинов и дворянства, четырём годам каторжных работ и ссылке в Сибирь (срок каторги был сокращён до одного года).

Находясь в крепости, Сергей Иванович не пал духом. В одном из стихотворений, дошедших до нас в прозаическом пересказе, он обращался к своим родным: "Может быть, я уже невозвратно погиб для вас, но я не знаю за собой преступленья; я мог заблуждаться, но душа моя - чиста. Душа моя и теперь пылает святой любовью к отчизне, я не знал тщеславья, когда ставил себе целью добродетель..."

А декабрист Завалишин запомнил начало одной шуточной импровизации Кривцова, произнесённой при известии о решении следственной комиссии предать его суду:

Нас в крепость посадили
И, право, по делам,
Вперёд чтоб не шутили...

Весной 1827 года Сергей Иванович был доставлен в Нерчинские рудники. ("Описание примет" Кривцова производились дважды. В первый раз в 1826 году. Вторично - уже по прибытии в Читинский острог - 9 апреля 1827 года. Последнее описание более полное. Роста он был "2 аршина 10 вершков"; "от роду лет 25-ть, волосы на голове и бровях тёмно-русые, бакенбарды такие же, глаза карие, взгляд иногда быстрый, иногда с косиною, лицо смуглое, продолговатое, нос острый с малым горбом, подбородок несколько острый"). Человек спокойный, весёлый и незлобивый, Кривцов много способствовал поддержанию бодрого настроения товарищей по заключению. "В первоначальном маленьком кругу нашем, - вспоминал А.Е. Розен, - развлекали нас шахматы и песни С.И. Кривцова, питомца Песталоцци и Фелленберга; бывало, запоёт: "Я вкруг бочки хожу", то Ентальцев в восторге восклиуает: "Кто поверит, что он в кандалах и в остроге?", а Кюхельбекер дразнил его, что "Песталоцци хорошо научил его петь русские песни".

Получив через год возможность переписываться, Кривцов сообщил сестре о том, что по пути к Туруханску, месту своего поселения, он ехал до Иркутска с З.Г. Чернышёвым: "Тебе дружба наша известна и потому легко можешь судить, как тяжело мне было с ним расстаться..."

Летом 1828 года в далёком Тимофеевском Кривцовы получили портрет Сергея Ивановича работы ссыльного декабриста Н.А. Бестужева. Выслала его своим дальним родственникам Александра Муравьёва, одна из одиннадцати жён декабристов, последовавших в Сибирь за сосланными "государственными преступниками".

Кривцов постоянно ощущал поддержку из родного дома - при каждом удобном случае ему переправлялись письма, деньги, книги. Его сестра Анна Ивановна выражала готовность разделить с ним изгнание. Благодаря ходатайству матери в июле 1829 года её сына перевели в Минусинск.

Близкое участие в судьбе политического изгнанника безбоязненно приняли С.Н. и В.П. Тургеневы, родители писателя. Отношения между ними и Кривцовыми к этому времени приобрели родственный характер, так как сестра декабриста Елизавета, которую Сергей Иванович однажды шутя назвал "Наполеоном по уму и изворотливости", вышла замуж за В.Э. Сомова, родственника Варвары Петровны Тургеневой по отчиму. К тому же ближайшая подруга матери писателя вышла замуж за родного дядю декабриста Д.И. Карпова, выбранного вскоре почётным попечителем Болховского уездного училища.

Ещё из Петропавловской крепости Кривцов переслал письмо Варваре Петровне. Отец писателя переправлял к нему в Сибирь вещи и книги, а Варвара Петровна выслала новые каталоги книг. Тургеневы заказали себе копию портрета Сергея Ивановича, присланного Муравьёвой. "Они тебя так любят и заботятся", - писала Анна Кривцова своему брату о Тургеневых.

В 1831 году родные добились перевода Кривцова в действующую кавказскую армию - рядовым 44-го егерского полка. В жизни декабриста начался новый многотрудный период.

Он не будет убит, как Бестужев-Марлинский, не сведёт его в могилу "лихорадка и ещё сто болезней", как Одоевского. Но ещё летом 1833 года исследователь Дюбуа де Монпре наблюдал тяжёлые физические страдания Кривцова, перенесшего воспаление лёгких и малярию, не раз к нему возвращавшуюся потом.

7 августа 1834 года Сергея Кривцова перевели старшим канониром во вторую резервную батарею 20-й артиллерийской бригады. За ним продолжался неусыпный надзор - от "всевидящего глаза" жандармов не скрыться и "за хребтом Кавказа".

Кавказский военный полицмейстер подполковник корпуса жандармов Казасси в рапорте от 21 сентября 1835 года писал, что он предупредил соответствующих начальников о том, чтобы они - в случае возвращения в отряд А. Бестужева и С. Кривцова - "благовидными мерами старались не допускать молодых офицеров, состоящих под их начальством, сближаться и иметь какие-либо сношения с преступниками, одарёнными большею частью способностями и талантами".

Опасения жандармского подполковника не были безосновательными. Вот как вспоминает о Кривцове гвардейский офицер И. Фон-дер-Ховен, участник боевых действий 1835 и 1836 годов: "Кривцов (декабрист) служил в гвардейской конной артиллерии, а при мне был рядовым в нашей артиллерийской бригаде, бывшей с нами в экспедиции. Высокий ростом, плечистый, с чёрными кудрявыми волосами, с широким лицом и приплюснутым носом, он представлял собою тип чистой славянской расы.

Умный в разговоре, приятный в обществе и храбрый в деле, он невольно обращал на себя внимание своих сослуживцев. В делах я имел случай несколько раз прикрывать егерями его два горные единорога, которыми он командовал и с коими он всегда был впереди; а так как опасности, труды и лишения похода сближают людей, то я с ним скоро сошёлся и всегда находил отраду в приятной с ним беседе".

Всё это время родные, используя прежние связи Н.И. Кривцова и новые знакомства, упорно хлопотали о предоставлении Сергею Ивановичу отпуска. В мае 1836 года шеф жандармов Бенкендорф известил Веру Ивановну о том, что её сыну, даже до производства в офицеры, разрешён четырёхмесячный отпуск в Болховский уезд.

Предоставленным отпуском Кривцов смог воспользоваться лишь в январе 1837 года, так как находился в военном походе. Погостив полмесяца у старшего брата в Любичах (ныне Уметский район Тамбовской области), Сергей Иванович направился в село Русский Брод Ливенского уезда (ныне Верховский район Орловской области) к сестре Софье, в замужестве Лавровой, где его ожидала мать. Через некоторое время вместе с ней он выехал в Тимофеевское.

Находящемуся в Италии Павлу Сергей Иванович радостно сообщал: "Итак, я дома или, лучше сказать, я со своими. Доволен так, как рыба в воде, и только тебя одного недостаёт к совершенному нашему благополучию. Трудно, милый брат, описать тебе удовольствие, которым исполнена теперь душа моя... Я никогда не думал быть так нежно, так страстно привязан к семейству, и это открытие составляет моё блаженство. Тягостное одиночество не лежит более свинцовой горой на моём сердце, оно не морозит его, как прежде".

Вскоре Павел получил письмо и от Николая Ивановича. После недавнего общения с Сергеем тот с удивлением писал, что брат, прожив десять лет вне Европы, вполне обо всём осведомлён, ему знакомы "создание новейшей литературы, успехи цивилизации, словом, все завоевания века".

Мать и сёстры не могли нарадоваться цветущему виду Сергея Ивановича, который выглядел моложе своих лет. Казалось, два тифа, малярия и ревматизм не оставили на нём следа. Кормили его так усиленно, что он даже поправился.

По возвращении из отпуска в апреле 1837 года Кривцов вместе с полком выступил из Ольгинского укрепления к Геленджику. За отличие в сражениях он уже не раз представлялся к награде.

Летом этого года в биографии Кривцова приоткрылась яркая лирическая страница - он познакомился с начинающей писательницей Еленой Андреевной Ган (урождённой Фадеевой). В столичном журнале "Библиотека для чтения" недавно появилась её первая повесть "Идеал", в которой отстаивалось право замужней женщины на настоящую любовь. Впоследствии современники назовут Елену Ган замечательной русской женщиной, "Лермонтовым среди писательниц", "российской Жорж Санд".

Разжалованный офицер в солдатской шинели и делающая первые шаги писательница встретились на кавказских минеральных водах. Сближению их способствовало преклонение перед памятью А.С. Пушкина, которого Россия лишилась полгода назад. Известно, что старший брат декабриста был другом поэта, а Елена Андреевна познакомилась с ним ещё в детстве в доме своих родителей, причём последний раз видела Пушкина в Петербурге осенью 1836 года.

Почти три месяца Елена Ган провела на Кавказе, где, по её словам, "счёт дням вёлся по удовольствиям". Кривцов был покорён её внешним обаянием, богатым внутренним миром и талантом. Встречи с декабристом для писательницы остались самым светлым воспоминанием в нелёгкой кочевой жизни, которую она, жена офицера, вынуждена была вести, несмотря на слабое своё здоровье.

По возвращении с Кавказа Елена Ган написала повесть "Воспоминание Железноводска". В ней нашли отражение её кавказские впечатления, в том числе знакомство с Кривцовым. Но эта повесть при жизни автора не была напечатана.

Следующая их встреча произошла летом 1838 года. На этот раз Елена Андреевна приехала на Кавказ с матерью. Сергей Иванович, награждённый знаком отличия Военного ордена, с полгода назад был произведён в прапорщики. После её отъезда между ними завязалась оживлённая переписка.

До нас дошло одно письмо Кривцова к Елене Ган и четыре её письма к нему, напечатанные в журнале "Русская мысль" (Кн. XII, с. 60-73) за 1911 год. Красной нитью в этих письмах проходят обоюдные жалобы на духовное одиночество.

Письмо Сергея Ивановича адресовано в далёкое село Каменское Екатеринославской губернии (ныне г. Днепродзержинск Днепропетровской области. "Часто думая развлечься, - писал он, - я посещал наши шумные собрания, но - увы! - возвращался домой грустнее прежнего... Самое одиночество уже потеряло для меня всякую прелесть; человек создан для общества, и горе тому, кто удалён от него, но в тысячу раз несчастнее тот, кто одинок среди окружающей его толпы; тогда-то одиночество становится нестерпимо ужасно.

Таково было моё положение, когда простое любопытство, вызванное Вашей литературной репутацией, побудило меня искать чести быть Вам представленным. Буду честен до конца: к этому меня обязывают Ваши достоинства и глубокое уважение, которое я питаю к Вам. Скажу Вам прямо, что до знакомства с Вами я отчасти разделял общее мнение об учёных женщинах, писательницах или bel-esprit (острый, проницательный ум - фр.)."

Ответное письмо Елены Ган датировано 14 октября 1838 года. "Я была почти счастлива на Кавказе, особенно в Кисловодске, - сообщала она, - каждый день августа начертан золотыми письменами в книге моего бытия. Ваше письмо воскресило для меня чудесные дни, прожитые мною на Кавказе...

Я не узнаю себя в портрете, который вы нарисовали с меня, его краски слишком яркие, и мне невольно вспомнилась фраза, которую вы часто повторяли: всего лучше пишешь, когда пером водит холодный ум... Вы пишете, что до знакомства со мною Вы думали найти во мне учёную женщину, bel-esprit, или что-то в этом роде. Увы, уже не в первый раз я становлюсь жертвою этого неверного мнения".

Дорожа "суждением широкого, просвещённого и в особенности бескорыстного ума", Елена Андреевна просит своего кавказского корреспондента прочитать в октябрьском или ноябрьском номере журнала "Библиотека для чтения" повесть "Джеллаледин. Крымская быль", которая будет напечатана под её постоянным псевдонимом "Зенеида Р-ва".

Выполняя просьбу Сергея Ивановича писать больше о себе, Елена Андреевна продолжает: "Я живу в скверной, сырой, холодной избе... почти не покидаю моего кабинета - крошечной комнаты, отделённой перегородкою, которая напоминает мне Ваш каземат в 1826 г., потому что в ней не более трёх шагов в длину и двух в ширину; но я довольствуюсь малым, и так как в ней могут помещаться моя библиотека, стол и стул, то я чувствую себя в ней очень уютно... Как я хотела бы хоть изредка иметь возможность беседовать с умным и чувствующим человеком! Вы правы, мы созданы для общества".

Затем от Кривцова пришли два письма, первое - от 3 января 1839 года, а второе было получено 27 февраля. К этому времени Елене Андреевне стало известно, что батарею её мужа собираются переводить из Каменского в Орловскую губернию. Возродилась надежда на возможную встречу с Кривцовым, который, добившись первого офицерского чина, давно подал рапорт о выходе в отставку, сославшись на ухудшение состояния здоровья.

О содержании кривцовских писем частично можно судить по ответному письму Елены Ган от 1-4 марта 1839 года. Рассказав вначале, как по вине кучера провалилась в глубокий ров, засыпанный снегом, она заметила: "Не правду ль говорила Вам на Кавказе, что я, как Кащей бессмертный, в огне не горю и в воде не тону".

"Вы пишете, - продолжала Елена Андреевна, - что питаете ко мне удивление. Это меня пугает. Нет ничего опаснее, как разочарование в иллюзии, созданной и питаемой нашим воображением... Берегитесь, Вы ещё мало знаете меня. Воспоминание, крупица дружбы - вот всё, чего я смею желать от Вас; мне вовсе не улыбается быть издали предметом удивления и показаться вблизи всего только доброй армейской капитаншей. Говорю вблизи, потому что надеюсь когда-нибудь увидеться с Вами в Болхове: 6-ая батарея получила приказ идти туда после лагерей, в августе, и, по всем вероятиям, мы проведём там три года...

Ещё одно слово в Вашем письме не понравилось мне и задело меня... Говоря о моём здоровье, Вы сказали между прочим, что потомство имеет право на меня. Вы этого не думаете, Вы слишком умны, чтобы думать так, - зачем же Вам вздумалось представить смешную гиперболу в виде истины? Раз навсегда прошу Вас, не льстите мне, если не хотите усалить моё уважение к Вам; и особенно никогда не говорите мне о моих литературных занятиях, забудьте во мне автора, умоляю Вас, за исключением тех случаев, когда Вы хотите критиковать меня... Недавно я получила от г. Полевого приглашение писать для его журнала; думаю, что воспользуюсь этим предложением...

Скажите правду, сколько времени отнимает у Вас чтение моих писем? Я помню, как Вы сказали, что у меня чертовски трудный почерк, - прибавьте к тому всегдашнюю бессвязность моих писем. Что делать, я заклятый враг черновых, сочинённых писем... Поклонитесь от меня Кавказу и его прекрасной весне... До свидания, я могла бы сказать - спокойного сна, потому что уже час ночи..."

Согласитесь, что так можно писать только человеку, который очень дорог.

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Анненков" (часть 3).



Декабристы провели в Читинском остроге четыре года. Но пребывание их в Чите считалось временным, так как за 700 вёрст от неё для них строилась новая тюрьма в Петровском заводе. План этой тюрьмы утвердил сам Николай I, не перестававший следить за своими врагами и в далёкой Сибири. Известие о переводе из Читы в Петровск пришло к декабристам летом 1830 года. Для отправки в новую тюрьму узников разделили на две партии: одна должна была идти в сопровождении плац-майора и выступила 7 августа. В ней находился и И.А. Анненков. Вторая партия под наблюдением коменданта была отправлена 9 августа. Шли 48 дней и прибыли в Петровск в 20-х числах сентября. Вслед за декабристами отправились и женщины. Полина Анненкова выехала, держа на руках двух детей: одну девочку полуторогодовалую, другую трёхмесячную.

Перевод в Петровск вызвал у заключённых сильное волнение. За время пребывания в Чите они успели в какой-то мере акклиматизироваться, между ними и местным населением установились хорошие отношения. "В Чите нас очень полюбили, - писала Полина Анненкова, - и многие даже плакали, когда мы уезжали, и провожали нас до самого перевоза, который был на расстоянии двух или трёх вёрст от селения". Между тем декабристам было известно, что Петровский завод расположен на болоте, что тюрьма плохо построена, в камерах нет окон и т.д.

Петровский чугуноплавильный и железоделательный завод Забайкальской области Верхнеудинского округа был построен в 1789 году и находился в ведомстве Нерчинских рудников. Работы здесь производились ссыльными каторжанами и состояли в выплавке чугуна и изготовлении разных изделий. Каторжный труд делал жизнь этих людей невыносимой. Полина Анненкова так рассказывала о своём первом впечатлении при виде Петровска: "Нельзя себе представить, какое тяжёлое впечатление он произвёл на меня. Подъезжая, мы все поворачивали. Наконец, первое, что представилась глазам, была тюрьма, потом кладбище и наконец уже строения. Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо, - совершенный ад. Тут ни днём, ни ночью нет покоя, монотонный стук молотка никогда не прекращался, кругом чёрная пыль от железа..."

Вновь выстроенное для декабристов здание тюрьмы расположено было между гор, в котловине, на сыром месте. С трёх сторон оно ограждалось глухими стенами, а с четвёртой - высоким бревенчатым частоколом. Всего в тюрьме было 64 камеры. Они не имели наружных окон и очень слабо освещались через узкие щели над дверью, выходившей в коридор с окнами на двор острога. Декабристов разместили по тёмным камерам в одиночку. Жёны декабристов жили в своих домах, купленных у местных жителей. Позднее им разрешено было жить в тюрьме с мужьями, и каждая из них устраивала, как могла, убранство своей камеры.

Устроенные без окон казематы вызвали решительный протест со стороны женщин. Они с возмущением писали родным в Петербург, что недостаток света сильно влияет на здоровье заключённых, что они болеют и слепнут. Так, А.Г. Муравьёва писала отцу в октябре 1830 года: "Здесь темно. Искусственный свет необходим днём и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнату". Жена декабриста Фонвизина сообщала своей родственнице в Петербург: "Вы себе и представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств". То же самое писала своей матери Е.И. Трубецкая: "Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не сидим без свечей. В стенах много щелей, дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей". Негодующие письма жён декабристов своим родным произвели такое сильное впечатление в столичном обществе, что царю пришлось уступить. Через полгода последовало разрешение прорубить в камерах окна, но их сделали высоко под потолком в виде узких щелей, поставили решётки, и поэтому солнечного света по-прежнему было недостаточно.

Принудительный труд декабристов в Петровске, как и в Чите, состоял из разных земляных работ: проложении и ремонте дорог, уборке острожного двора и других. По зимам по-прежнему мололи зерно на ручных мельницах.

Но декабристы не падали духом. Их жизнь проходила постоянно в тех или иных занятиях по выбору самих заключённых. Восстановилось столярное мастерство, начатое ещё в Читинском остроге. Выделывались шкафы, столы, кресла, комоды для себя и для местных жителей. М.А. Бестужев писал, что он знал "различные мастерства, как-то: портняжное, сапожное, башмачное, кузнечное, слесарное, токарное, переплётное..." Некоторые изготовляли модели сельскохозяйственных и других машин. Собирались ботанические коллекции сибирской флоры. Писатели и поэты, как, например, Н.А. Бестужев и А.И. Одоевский, занимались литературным трудом. "Каторжная академия" работала с полным напряжением. Продолжалось чтение лекций по различным отраслям знаний. В Петровском заводе декабристы основали при тюрьме школу для обучения детей местного населения. Учили грамоте, арифметике, ремёслам, иностранным языкам. Эта школа продолжала своё существование и после выхода декабристов на поселение. Занятия в ней вёл оставшийся при заводе И.И. Горбачевский.

Умственная жизнь вознаграждала лишение свободы. Недостатка в книгах и журналах не было. Всё это присылалось родственниками в изобилии. Со временем у многих декабристов составились целые библиотеки.

В Петровском заводе, как и в Чите, декабристы-художники занимались рисованием и живописью. Среди них особенно ярко выделяется имя подлинного художника Николая Александровича Бестужева. В Чите и в Петровском заводе он создал целую галерею портретов своих товарищей, жён декабристов, изображал их жилища, сделал много видовых рисунков Читинского и Петровского острогов. В своих пейзажах Н.А. Бестужев раскрыл красоту сибирской природы.

Талантливым художником показал себя Иван Александрович Анненков, сделавший ряд акварельных и других рисунков. На них изображены виды окрестностей Читы в разные времена года и внутренний вид Читинского и Петровского острогов. На одном из его рисунков показана улица в Чите с деревянными домами. На одной стороне - дома жён декабристов, там же и дом Анненковых. По улице возница везёт воду в узкой длинной бочке. Рисунок выполнен очень тонко и искуссно. В настоящее время рисунки И.А. Анненкова хранятся в Институте русской литературы Академии наук РФ и у его потомков, а возможно, и у других частных лиц.

Талантливыми художниками были Василий Петрович Ивашев, Иван Васильевич Киреев, Александр Михайлович Муравьёв, Пётр Иванович Борисов и Николай Петрович Репин. Работы художников-декабристов дают нам представление о тюремной жизни и быте заключённых и их жён, а также о сибирской природе.

В Петровском остроге, как и в Читинском, декабристы жили одной дружной семьёй, помогали друг другу. Здесь образовалась товарищеская артель, и более состоятельные из них отдавали в общую кассу то, что получали от своих богатых родственников. Были организованы общие столовые. На определённый срок выбирался староста, ведавший артельным хозяйством. Образовались и другие артели, например: взаимопомощи ссыльным на поселении после отбытия каторги, газетная - для правильного пользования газетами и журналами, приходившими на имя декабристов и их жён. Артели просуществовали вплоть до 1835 года, когда уже почти все декабристы-каторжане были разосланы на поселение в разные углы Сибири.

Положение декабристов стало намного тяжелее, когда они перешли на поселение и оказались разобщёнными между собой. Большинство из них принадлежало к числу несостоятельных людей, не имеющих никаких средств к существованию. Выдававшийся неимущим паёк (пособие) в 200 рублей ассигнациями в год ни в какой мере не обеспечивал ссыльных. К тому же декабристы не хотели принимать эту "милость" из рук царя, и казённым пайком пользовались лишь немногие поселенцы. Водворённые в отдалённые места Сибири, при крайне суровом климате, они могли кое-как жить только благодаря помощи местного населения и своих товарищей.

Однако, несмотря на все невзгоды, декабристы-поселенцы развернули большую научную, культурно-просветительскую и хозяйственную деятельность. Они изучали природу и климат Сибири, её растительный и животный мир, сажали и выращивали разные овощи, неизвестные до того времени в крае, вводили новые сельскохозяйственные культуры: картофель, кукурузу, огурцы, в парниках выращивали цветную капусту, дыни, арбузы.

Декабристы являлись исследователями быта, нравов, языка, песен народов, населявших Сибирь. Они устраивали школы и сами преподавали в них. Например, Бестужевы учили детей в Селенгинске, Матвей Муравьёв-Апостол - в Вилюйске, Якушкин - в Ялуторовске. Учили безвозмездно богатых и бедных, русских и бурят, тунгусов и якут. Недаром в Сибири слова "декабрист" и "народный учитель" связывались воедино.

Будучи на поселении, декабристы, не имея в большинстве своём специального образования, оказывали населению постоянную медицинскую помощь. Где бы им не приходилось быть, они посещали больных, снабжали лекарствами, давали советы.

Хозяйственная и просветительная деятельность декабристов в Сибири в значительной степени способствовала развитию края, подъёму его культурного уровня и производительных сил. Она явилась образцом для местного населения, указала пути, по которым должен идти подъём Сибири. Эта деятельность декабристов на поселении была тесно связана с теми идеями, которые вели их на борьбу против самодержавия, которые вдохновляли их всю жизнь.


Ивану Александровичу Анненкову, как и другим декабристам, осуждённым по II разряду, срок каторги был сокращён сначала до 15 лет, а затем (в 1832 г.) до 10 лет. По указу 14 декабря 1835 года второразрядники освобождались от каторжных работ и переводились на поселение. Местом поселения Анненкова было назначено село Бельское - в 130 верстах от Иркутска. Из-за отсутствия средств Анненковы выехали из Петровска позже других, а именно 20 августа 1836 года. "Наконец, после долгих сборов, - писала дочь декабриста Ольга Ивановна, - наша семья покинула Петровский завод, где мы провели ровно шесть лет. Нас детей было трое, последнему брату не было ещё и года". При переезде через Байкал баркас потерпел крушение, и Анненковы едва не погибли. В сентябре они прибыли в Иркутск. Анненков хотел здесь остановиться на некоторое время, чтобы жена оправилась от болезни, но генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский не разрешил ему этого, и он выехал в Бельское один. Между тем болезнь Прасковьи Егоровны обострилась. На все просьбы Анненковых позволить Ивану Александровичу приехать в Иркутск и жить там до её выздоровления Броневский отвечал отказом. "Мать была в полном отчаянии", - вспоминала Ольга Ивановна. Только весной 1837 года Анненков перевёз семью в Бельское.

Положение Анненковых было вдвойне тяжелее других. Ко всем тяготам и несчастьям ссыльных присоединились заботы о куске хлеба: семья увеличивалась, а средств почти не было. Кроме того, здоровье Прасковьи Егоровны сильно пошатнулось, и она стала часто и подолгу болеть. Жизнь их в Бельском была самая безотрадная, полная постоянных тревог и волнений. С большим трудом им удалось снять квартиру в крестьянском доме без всяких удобств. "Приходилось мириться с полнейшим недостатком во всём, даже в жизненных припасах", - вспоминала О.И. Иванова. Анненков пробовал завести своё хозяйство, по образцу крестьянского, чтобы иметь средства к существованию. Но для этого нужны были пахотная земля и покосы, а в черте поселения этого не было. Отлучаться же с места жительства было запрещено.

И.А. Анненков был поставлен в самое затруднительное положение. Он рисковал за каждый неосторожный шаг, непонятный или привратно истолкованный местными властями, быть судимым, и очень строго. Об этом он так писал иркутскому губернатору: "Господин исправляющий должность земского исправника в приезд свой приказал волостному правлению предписанием, с которого прилагаю копию, объявить нам, что если мы отлучимся без особенного дозволения начальства, то будем судимы, как за побег, словесно же велел старшине осматривать ежедневно мой дом и не выпускать нас из селения без конвойного...

Не отлучаться же за черту селения, как требует этого господин исправник, и испрашивать на каждый раз особое дозволение начальства невозможно по медленности отношений. В Бельске не существует базара, и поэтому выезд в соседние деревни необходим бывает для закупки съестных припасов, сена, дров и тому подобного. Не имея ещё своего хозяйства, я должен изыскивать средства пополнять в окрестностях то, чего нельзя достать на месте, и заботиться также о дешёвой покупке припасов". Далее Анненков просит разрешить ему "выезд по волости", в которой он находится.

В другом своём письме на имя того же губернатора он ходатайствовал о наделе "земли для хлебопашества и покосов", на что согласно правилам о поселенцах он имел право. Но и эта его просьба не была удовлетворена.

Так прошло около двух лет ссылки в Бельском. Кроме Анненковых сюда был водворён ещё один декабрист - Пётр Фёдорович Громницкий, который, по словам О.И. Ивановой, и делил с ними все невзгоды, так обильно обрушившиеся на них в этой глуши.

В июне 1838 года Анненков был переведён в город Туринск Тобольской губернии. Здесь он встретился с декабристами В.П. Ивашевым и Н.В. Басаргиным, прибывшими сюда на поселение ещё раньше. В Туринске Иван Александрович был допущен к гражданской службе и определён канцеляристом 4-го разряда.

Ивашевы, муж и жена, очень обрадовались прибытию Анненкова с семьёй, о чём свидетельствуют их письма к родным. Так, В.П. Ивашев писал своей сестре: "Переведены сюда Анненковы, они уже приехали, жена нашего союзника - женщина приятная, мать пренежная". Камилла Петровна Ивашева тоже писала сёстрам: "Вот уже два дня, что я точно очутилась в обществе Петровского завода, так как мы наслаждаемся прибытием Анненковых, которых я не видела больше года и даже не смела надеяться на радость соединиться с ними... Четверо восхитительных детей, один лучше другого, составляют их свиту..." Эти отзывы Ивашевых дополняет их внучка О.К. Буланова, которая пишет в своих воспоминаниях: "С ним (Анненковым) приехала его жена Прасковья Егоровна и четверо детей: Ольга, впоследствии по мужу Иванова, Владимир, Иван и Николай. Приезд Анненковых был радостным событием для Ивашевых и должен был внести не мало оживления в их однообразную жизнь в Туринске".

Приведём ещё одну выдержку из письма В.П. Ивашева к родным, в котором он даёт такую интересную характеристику Анненковым: "Красивая женщина, в сопровождении прелестных детей, с твёрдым и весёлым характером, всегда ровным настроением Анненкова примерная жена и мать. Муж её очень красив, с благородными и медлительными манерами. Голова его так и просится на рисунок... Многочисленность семьи при ограниченных средствах требует большой экономии во всём, но они оба с женой умеют это устроить..."

В Туринске Анненков оставался недолго и в июне 1841 года был переведён в Тобольск. Здесь он с семьёй прожил ещё 15 ссыльных лет. В течение этого времени Анненков исполнял разные мелкие служебные должности: находился в штате канцелярии Тобольского общественного губернского правления, исправлял должность ревизора поселений Тобольской губернии и должность заседателя Тобольского приказа общественного призрения.

Однако Анненков, как и другие декабристы, не был восстановлен в прежних правах и оставался на положении ссыльно-поселенца. Он по-прежнему находился под надзором, и на каждый выезд его из Тобольска, даже по служебным делам, требовалось разрешение властей. Оставались ограниченными в правах и дети декабриста. Мария Владимировна Брызгалова, внучка Анненкова, писала в своих воспоминаниях, что по окончании Тобольской гимназии отец её подал прошение Николаю I о разрешении поступить в университет, но на это последовал отказ царя. "Отец с чувством глубокой горечи вспоминал об этом событии всю жизнь", - заключала она. Этот факт свидетельствует о бесправном положении ссыльных декабристов и их семей даже в последние годы их пребывания в Сибири. Николай I мстил декабристам всеми способами до конца своей жизни. Он не мог забыть пережитого им страха в день восстания 14 декабря.

Материальное положение Анненкова в Тобольске нисколько не улучшилось. Жалование, которое он получал за службу, не обеспечивало семью, а какая-либо помощь со стороны родственников ему не была оказана. Сохранился документ, нписанный от лица О.И. Ивановой, в котором говорится, что после смерти матери Анны Ивановны в 1842 году Анненков подал правительству просьбу о наследовании имущества умершей. Министр внутренних дел препроводил эту просьбу к военному министру с вопросом: имеет ли Анненков право наследовать имения после матери? Военный министр отвечал, что "не полагает возможным предоставлять государственным преступникам, получившим ... дозволение вступить вновь в службу, право наследовать после родственников, так как им не возвращены права прежнего состояния..."

Это мнение было сообщено министру юстиции, который поддержал его. Так доложено было царю и "от высочайшего имени" Анненкову было объявлено, что просьба его не может быть удовлетворена. Между тем родственники Анненкова вошли в соглашение, по которому, устранив прямого наследника "как не имеющего никакого права на наследие", произвели раздел имущества умершей А.И. Анненковой. В заключение Ольга Ивановна пишет: "Будучи таким образом притеснён и обманут своими родственниками, отец мой, состоящий ныне по службе коллежским секретарём, Иван Анненков, терпит крайность с многочисленным семейством и не имеет далее возможности поддерживать своих сыновей..."

Несмотря на все превратности судьбы, Анненковы не предавались отчаянию. Иван Александрович, по словам декабриста А.Е. Розена, "был заботливым отцом семейства и был счастлив взаимной любовью своих детей". Живой, весёлый характер Прасковьи Егоровны, её энергия, её любовь к мужу и детям, постоянная забота о них способствовали сплочению семьи. Е.И. Якушкин, сын декабриста, писал жене в 1855 году из Сибири об Анненковой: "Как бы ни были стеснены обстоятельства, она смеётся и поневоле поддерживает бодрость в других... Анненков женился на ней и хорошо сделал..." И.И. Пущин, который, по собственному его признанию, не принадлежал к числу поклонников Анненковой, писал о ней: "Не могу не отдать ей справедливости: она с неимоверной любовью смотрит на своего мужа... Часто имею случай видеть, как она даже недостатки его старается выставить добродетелью".

Особого внимания заслуживает отзыв об Анненковых писателя Ф.М. Достоевского, встечавшегося с ними в 1849 году в Тобольске, а позднее в Омске, где он отбывал каторгу за участие в кружке Петрашевского. При этих встречах с Анненковыми и другими ссыльными декабристами и их жёнами была оказана материальная помощь Достоевскому и его товарищам (деньгами и вещами), облегчившая на первых порах их пребывание в Сибири. Впоследствии писатель с благодарностью вспоминал об этих сибирских друзьях.

Так, шесть лет спустя, в 1855 году, уже из Семипалатинска, где он служил солдатом после каторги, Достоевский писал Анненковой: "Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспомнить об этом без особенного утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду. Кто испытывал в жизни тяжёлую долю и знал её горечь - особенно в иные мгновенья, тот понимает, как сладко в такое время встретить братское участие совершенно неожиданно... Вы были таковы со мною, и я помню встречу с Вами, когда Вы приезжали в Омск, и когда я ещё был в каторге". В письме из Омска в 1854 году к своему брату Достоевский говорит о встрече с Анненковой и её дочерью О.И. Ивановой как об одном из лучших воспоминаний его жизни.

Тридцать лет пробыли Анненковы в Сибири, мужественно и стойко неся все тяготы жизни политических изгнанников. "С нами делил он тюремную жизнь с твёрдостью", - говорил об Анненкове декабрист Розен. О.И. Иванова вспоминала: "Отец мой был человеком с непреклонным характером и железной силой воли. Я никогда не слыхала от него ни малейшего ропота на судьбу или сожаления о прошлом. Он никогда не жаловался на своё положение, а оно было тяжелее, чем других его женатых товарищей..." Пройдя все испытания в годы каторги и поселения, Иван Александрович сохранил верность своим взглядам на положение в России: он оставался непримиримым врагом крепостничества и угнетения.

26 августа 1856 года Александром II был издан манифест об амнистии декабристов и о разрешении им вернуться в Европейскую Россию. Но, амнистия эта, как и другие мероприятия "обновлённого" политического курса Александра II, имела явно демагогический характер и была расчитана только на внешний эффект. Она ни в какой мере не свидетельствовала о желании царя облегчить положение участников событий 14 декабря. Они возвращались из Сибири без права проживать в Петербурге и Москве, с ограничением в гражданских правах и должны были подвергаться надзору полиции. В чём заключался этот надзор, разъяснялось в особой секретной инструкции, изданной в дополнение к манифесту 26 августа. В ней говорилось: "Когда кто-либо в местах его жительства поручается надзору полиции, тогда обязанностью оной есть: наблюдать за его поступками и смотреть, чтобы он никуда не скрылся и далее того места, где ему определено жить, не отлучался".

Эти жандармские меры правительства вызвали глубокое возмущение в кругах передовой русской общественности, как только декабристы начали возвращаться на родину. Разоблачая двуличие царя, Герцен в 1857 году писал: "Амнистия, бедная, жалкая... Александр II боится! Даже и тем, которые возвращены из Сибири после тридцатилетних страданий, постарались отравить окончание ссылки, не дозволяя им ездить в Москву и Петербург".

Как и другим ссыльным декабристам, И.А. Анненкову разрешено было возвратиться с семьёй из Сибири "и жить, где пожелает, в пределах империи, за исключением Петербурга и Москвы". Но Иван Александрович не сразу решился покинуть Тобольск, так как не знал, на какие средства можно будет существовать по возвращении из Сибири. Кроме того, его тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. После долгих раздумий и колебаний Анненков решил переехать на жительство в Нижний Новгород, где тогда губернаторствовал декабрист Александр Николаевич Муравьёв. При содействии друзей П.Н. Свистунова и И.И. Пущина он в июне 1857 года был определён "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата". В конце следующего месяца Анненковы покинули Тобольск.

Как рассказывает М.В. Брызгалова, по возвращении из ссылки, на одной из остановок перед Нижним Новгородом, Иван Александрович был встречен делегацией крестьян своих нижегородских и пензенских имений, поднесших ему хлеб-соль. Один из стариков заплакал и сказал: "Батюшка ты наш, Иван Александрович, да какой же ты старый стал. Знаем мы, батюшка, за что ты был в Сибири. За нас, батюшка, за нас". По словам Брызгаловой, эта встреча носила в высшей степени трогательный характер: крестьяне были первыми, кто встретил изгнанников на родной земле.

С искренней симпатией отнеслась к нему передовая общественность. В Нижнем Новгороде с ним познакомился Тарас Шевченко, только что сам вернувшийся из ссылки. 16 октября 1857 года, после беседы с Анненковым, он записал: "Благоговею перед тобой, один из первозванных наших апостолов". Здесь же, в Нижнем Новгороде, Анненковых посетил Александр Дюма, которому разрешено было путешествовать по России. Он вспоминал: "...Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест на нём висевший, были скованы железным кольцом, которое носил её муж".

Анненковы навсегда обосновались в Нижнем Новгороде. Всё пережитое по новому воспитало их вкусы, заставило ограничить потребности. Обстановка в их доме была очень простая и скромная, во всём наблюдалась строжайшая экономия. Впоследствии И.А. Анненкову были возвращены родственниками имения его матери в Нижегородской и Пензенской губерниях, но они достались ему в крайне запущенном состоянии, были заложены и перезаложены в опекунском совете. Потребовалось немало усилий и труда, чтобы наладить в них хозяйство, выйти из этого запутанного положения.

Подобно многим возвратившимся из ссылки декабристам Анненков принял горячее и деятельное участие в осуществлении крестьянской реформы, сохранив, по собственному его свидетельству, старую ненависть к рабству. Порядки "американских плантаторов", по его выражению, которые ему не раз приходилось наблюдать в прошлом и настоящем, вызывали в нём острое возмущение и будили энергию к работе по скорейшей ликвидации крепостного права. И Анненков проявил в этом направлении большую активность. Так, он состоял членом Комитета по улучшению быта помещичьих крестьян, учреждённого в 1858 году, и неоднократно ездил в Петербург в качестве депутата по крестьянскому вопросу. Позднее был членом Нижегородского губернского по крестьянским делам присутствия. В период проведения реформы Анненков состоял в должности председателя нижегородского съезда мировых посредников и на этом поприще заслужил большую популярность среди передовых слоёв нижегородского общества, видевшего в нём одного из наиболее гуманных и убеждённых сторнников освобождения крестьян.

В годы реформы Анненков ездил в Пензенскую губернию в село Скачки Мокшанского уезда - имение, находившееся тогда в совместном владении Ивана Александровича и его родственников. Он добился того, что родственники вынуждены были пойти на смягчение крепостного режима и на более выгодные для крестьян условия освобождения. В одном из своих писем из села Скачки Анненков сообщал жене: "Я застал здесь порядки американских плантаторов. Порка производится ежедневно. Управляющие расхаживают день и ночь с кнутами в руках. Прошлую ночь я даже не мог заснуть, так что объявлю кузену, что в своей части уничтожу эти порядки. Он, конечно, подскочит до потолка, но ничего не поделает и должен будет идти на уступки... В противном случае он лишается управления имением... А губернатору скажи, что моя старая ненависть к рабству пробудилась с тех пор, как я попал в Пензенскую губернию на американские плантации... здесь отпечаток рабства на всех лицах, разбойники управляющие и заседатели в тысячу раз превосходят нижегородских". Далее Иван Александрович с возмущением говорил о надоевшем ему "обществе станового, которого кузен вздумал поселить в Скачках, чтобы иметь палача и его помощников в своём распоряжении".

И.А. Анненков принял также деятельное участие в проведении земской реформы. В 1865 году на первом губернском земском собрании он был избран председателем нижегородской земской управы и состоял в этой должности до 1868 года. Работа его на этом поприще была чрезвычайно плодотворна. Так, он покрыл уезд целой сетью школ, значительно улучшил общее его благосостояние.

Одновременно, начиная с 1863 года и до конца жизни, И.А. Анненков являлся нижегородским уездным предводителем дворянства и всегда выступал против произвола помещиков и местных властей, защищая интересы крестьянства. "Иван Александрович пользовался огромным уважением и популярностью в Нижегородской губернии", - писала М.В. Брызгалова.

После того как декабристам был разрешён въезд в столицы, Анненков несколько раз посетил Петербург. Мария Владимировна Брызгалова рассказывает в своих воспоминаниях, что Анненков во время одного из своих приездов в столицу с сыном Владимиром, её отцом, побывал в Петропавловской крепости. Остановившись у гробницы Николая I, он со свойственной ему медлительностью вынул табакарку из кармана, поднёс к носу щепотку табаку, понюхал, а потом сказал: "Хотел меня сгноить в крепости, а гниёшь прежде меня".

В одно время Иван Александрович с сыном Владимиром ездил за границу, где провёл четыре месяца. После этого посетила Францию, где провела детство и юность, Прасковья Егоровна, но недолго там была, так как заботы о муже и детях, заботы по хозяйству, которое она всегда вела в образцовом порядке, требовали постоянного её присутствия в своём доме. И после 30 лет ссылки она вопреки всем невзгодам сохранила свою удивительную жизнеспособность. Она была в курсе всех дел мужа и оказывала ему неизменную помощь и поддержку.

Так протекали последние годы жизни старика-декабриста и его жены - француженки, ставшей русской героиней. Смерть Прасковьи Егоровны наступила внезапно. Утром 14 сентября 1876 года её нашли в постели уже похолодевшей. В это же утро кончилась, по существу, жизнь и Ивана Александровича: жить без неё он не мог. Здоровье его расстроилось, им овладел душевный недуг. Скончался он через год с лишним после смерти жены, 27 января 1878 года, 76 лет от роду. Похоронен был на нижегородском Крестовоздвиженском кладбище, рядом со своей женой, так горячо его всю жизнь любившей и бывшей ему самым верным и преданным другом. (В советское время прах Анненковых был перенесён на Бугровское кладбище).

В некрологе, помещённом в журнале "Новое время", говорилось: "Нам пишут из Нижнего, что там 27-го января скончался один из последних декабристов Иван Александрович Анненков... Он отличался неподкупною честностью, строгою справедливостью, добротою и необыкновенною ясностью ума. Иван Александрович живо интересовался всеми животрепещущими вопросами России и Европы, следил за текущей прессой и не уступал никому из молодых образованных людей в свежести и новости своих познаний по многочисленным вопросам жизни и науки... Он любил свою страну и воодушевлял этим благородным чувствам каждого, кто встречался с ним.

Никто из знавших покойного не забудет его светлых глаз, смотревших сквозь золотые очки, его улыбки, его дельных и честных речей. Он откликался на всё великое и благородное, ему чужды были низость и ласкательство, он был неподкупен и чист душою и сердцем... С сожалением все проводят его в могилу".

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Анненков" (часть 2).



И.А. Анненков вместе с Никитой и Александром Муравьёвыми и Торсоном был отправлен в Сибирь ночью 10 декабря 1826 года. А.М. Муравьёв так описывал вывоз из крепости: "...в 11 часов вечера, когда тюремные крепостные ворота были уже закрыты, плац-майор и крепостные адъютанты собрали в одной из комнат комендантского дома четырёх осуждённых политических: Н. Муравьёва, его брата, Анненкова и Торсона. Мы с восторгом бросились друг другу в объятия... Через несколько минут появился старый комендант, который злобным голосом объявил нам, что по приказанию императора нас закуют в цепи для отправления в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принёс мешок с цепями... С непривычным для нас шумом спустились мы по лестнице комендантского дома, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел с жандармом в отдельную почтовую повозку. Быстро проехали мы город, где все мы оставляли убитые горем семьи... Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Цепи мы несли с гордостью".

Полина Гёбль, узнав об отправлении Анненкова в Сибирь, приехала на первую станцию, чтобы встретить его, но это ей не удалось, так как к этому времени декабристов уже провезли. На другой день она выехала в Москву.

Группу ссыльных, в которой находился Анненков, сопровождал фельдъегерь Желдыбин, человек известный своей жестокостью в отношении многих декабристов, которых он перевозил в Сибирь. "Этот зверь", по словам П. Гёбль, заставлял беспощадно гнать лошадей, не давал покоя ссыльным, мучил их. Особенно страдал в пути Анненков. Он был в одной шинели, а между тем стояли жестокие морозы, и у него руки и особенно ноги, закованные в кандалы, сильно распухли. Желдыбин до самого Омска мчался, не обращая внимания на то, что его просили остановиться где-нибудь, чтобы купить тёплое платье. Только в Омске удалось им это сделать. А.М. Муравьёв вспоминал: "Наш товарищ Анненков сильно страдал, так как он был без шубы. В Омске ему купили шубу".

Путь его лежал дальше, в Читу, куда в 1827 году доставили всех декабристов, приговорённых к каторге. Так как тюрьма для них была ещё не достроена, всех их поместили в здании бывшего пересыльного пункта.

Чита в то время представляла собой небольшое поселение в два десятка жилых домов горнозаводских крестьян. При селе имелась ветхая церковь, хлебные амбары и дом начальника острога.

Здесь И.А. Анненков наряду с другими декабристами переносил все тяготы жизни ссыльных. Их принудительный труд состоял в разных земляных работах. Они рыли ров для фундамента под новый острог и канаву для ограды вокруг него, засыпали глубокий овраг вдоль почтовой дороги, прозванный ими "Чёртовой могилой", уравнивали дорогу землёй, камнями и щепками. Кроме того, их заставляли мести улицы, чистить казённые конюшни, а в зимнее время - колоть лёд и молоть зерно на ручных мельницах.

Питание заключённых было крайне скудным. По словам декабриста Н.И. Лорера, обед, состоявший из щей и каши, доставлялся в тюрьму на "очень грязных носилках, на которых, вероятно, навоз выносили когда-то".

К осени 1828 года строительство нового острога было закончено, и декабристов перевели туда. Здесь положение заключённых нисколько не улучшилось. До 70 человек должны были разместиться в четырёх камерах. Спать приходилось на нарах, где каждому отводилось очень мало места. В казематах было темно, "пороги брали ощупью". Тюрьма была окружена высоким тыном и находилась под постоянной охраной стражи. Часовые сопровождали заключённых и на работы, проводившиеся вне острога.

В короткое время каторжный режим изменил внешний вид Анненкова до неузнаваемости. Е.И. Трубецкая рассказывала после Полине Гёбль, что она была поражена, когда увидела на работе Ивана Александровича. Он в это время мёл улицу и складывал мусор в телегу. На нём был старенький тулуп, подвязанный верёвкой, и он весь оброс бородой. Трубецкая не узнала его и очень удивилась, когда муж сказал ей, что это был тот самый Анненков - блестящий молодой человек, с которым она танцевала на балах.

Угнетала морально и физически ссыльных не только изнурительная работа, но и страшная оторванность от близких и родных. Ведь ни одному из них не разрешалось иметь переписку как с друзьями, так и с родителями. Они не получали газет, не имели книг. Их ожидала в конечном счёте духовная смерть, если бы не пришли на помощь жёны некоторых декабристов, которые добровольно отправились в далёкую Сибирь.

Эти женщины не входили в тайные политические общества и не были участниками событий 14 декабря 1825 года. Однако есть основания считать, что некоторые из них знали о готовящемся восстании. Об этом свидетельствуют сами жёны декабристов. Так, П. Анненкова в своих воспоминаниях пишет: "К нему собиралось много молодых людей, они обыкновенно просиживали далеко за полночь. Из разговоров их я узнала, наконец, что они участвовали в каком-то заговоре. Это меня так сильно встревожило, что я решила сказать о моих подозрениях мужу и умоляла его ничего не скрывать от меня. Тогда он сознался, что участвует в тайном обществе и что... его, наверное, ожидает крепость или Сибирь. Я поклялась ему, что последую за ним всюду".

М.Н. Волконская указывает в своих записках, что ещё до восстания в Петербурге узнала от мужа о существовании тайного общества и, когда был арестован Пестель, сама помогала мужу сжигать в камине бумаги.

Не привлечённые к ответственности вместе с мужьями, они разделили с ними их суровую судьбу, пошли на каторгу и на поселение, пошли рядом с ними на всём протяжении их тернистого жизненного пути. Передовая общественность России расценила их поведение как великий подвиг русских женщин.

Подвиг этот состоял не только в акте самопожертвования для облегчения участи любимого человека. Добровольное следование в Сибирь за политическими врагами царя вырастало в крупное общественное событие, было своего рода демонстрацией протеста против мер расправы царя с декабристами. А за спиною этих женщин невидимо стояли родные, близкие и друзья других декабристов, к ним протягивались нити сочувствия и симпатии передовых общественных слоёв.

Но царь вовсе не был заинтересован в возбуждении общественного внимания к осуждённым "преступникам". Их должны были забыть. Между тем отъезд жён к лишённым прав и состояния каторжникам вновь напоминал о деле декабристов, воскрешал в памяти кровавые события на Сенатской площади. Поэтому царь, правительство создавали разные препятствия для выезда жён к мужьям-декабристам.

Всё пускалось в ход, чтобы помешать намерению рвавшихся в Сибирь женщин: в пути их обыскивали, на станциях им не давали лошадей, с них брали подписки, в силу которых они лишались дворянских привилегий и переходили на положение жён ссыльных-каторжан, стеснённых в правах передвижения, переписки, распоряжения своими деньгами и имуществом. У них отнималось право возврата на родину в случае смерти их мужей, а дети, родившиеся в Сибири, должны были зачисляться в "казённые крестьяне". И всё это лицемерно прикрывалось якобы "заботами" об интересах жён и их детей. Женщины не читая подписывали эти требования.

Была разработана и "высочайше утверждена" секретная инструкция иркутскому губернатору Цейдлеру об использовании всевозможных средств для возвращения из Иркутска тех жён декабристов, которым удастся добраться туда.

Всего на каторгу к мужьям отправилось одиннадцать женщин. Преодолевая многочисленные препятствия, чинимые правительством, первыми в 1827 году приехали в рудники Забайкалья Екатерина Ивановна Трубецкая, Мария Николаевна Волконская и Александра Григорьевна Муравьёва. В 1828-1831 годах в Читу и в Петровский завод прибыли невеста Анненкова - Полина Гёбль, невеста Ивашева - Камилла Ледантю, жёны декабристов Елизавета Петровна Нарышкина, Наталья Дмитриевна Фонвизина, Александра Ивановна Давыдова, Анна Васильевна Розен, Мария Казимировна Юшневская и Александра Васильевна Ентальцева.

Большая часть перечисленных женщин принадлежала к титулованной знати, светилам верхов общества. Княгиня М.Н. Волконская была дочерью знаменитого генерала Раевского; княгиня Е.И. Трубецкая - дочь миллионерши Козицкой и графа Лаваль. Отцом А.Г. Муравьёвой был граф Чернышёв, а Е.П. Нарышкиной - граф Коновницын. Юшневская была замужем за генерал-интендантом; А.В. Розен носила титул баронессы. А.И. Давыдова была невесткой владелицы большого имения Каменки Киевской губернии, где шла широкая барская жизнь и собирался цвет культурного общества.

Но были в этом ряду женщины из низов. К ним относились много бедствовавшие в детстве А.В. Ентальцева, П. Гёбль, дочь гувернантки К.П. Ледантю.

После выхода декабристов на поселение приехали в Забайкалье мать и сестра К.П. Торсона и сёстры Михаила и Николая Бестужевых.

Упорно добивались разрешения на выезд в Сибирь и другие жёны, матери и сёстры осуждённых, но получили отказ.

Далёк и труден был путь жён декабристов в Сибирь. Надо было преодолеть расстояние в семь тысяч вёрст и притом в зимнюю стужу, при плохом состоянии в то время средств передвижения. А они мчались туда, нигде не останавливались ни днём ни ночью вплоть до Иркутска, где их ждала принудительная остановка. М.Н. Волконская рассказывает, что она всю дорогу не вылезала из кибитки, не обедая нигде, питаясь тем, что подавали ей в кибитку - кусок хлеба или что попало. П. Анненкова, описывая тяготы своего путешествия, вспоминает, что зимой, в жестокие морозы, она доехала от Москвы до Иркутска за 18 дней. По её словам, иркутский генерал-губернатор не хотел верить этому. "Он спросил меня, - не ошиблись ли мы в Москве числом на подорожной, так как я приехала даже скорее, чем ездят обыкновенно фельдъегеря".

Из всех одиннадцати женщин, последовавших за своими мужьями в Сибирь, Полине Гёбль оказалось намного труднее получить разрешение ехать к Анненкову, так как она находилась в менее выгодных условиях: она была официально лишь невестой, а разрешение на поездку в Сибирь давалось только жёнам и никому другому. Все попытки её получить паспорт, чтобы немедленно выехать, ни к чему не привели.

После многих хлопот и других проволочек в ноябре 1827 года она получила наконец разрешение следовать за Анненковым в Сибирь. Московским обер-полицмейстером Шульгиным ей были предъявлены "Правила, касающиеся жён преступников, ссылаемых на катржные работы", которые она должна была подписать. Вот некоторые пункты из них:

"1. Жёны этих преступников, следуя за своими мужьями и оставаясь с ними в брачном союзе, естественно, должны разделить их участь и лишиться своих прежних прав, т.е. они будут считаться впредь лишь жёнами ссыльно-каторжан, и дети их, рождённые в Сибири, будут приписаны к числу государственных крестьян.

2. С момента отправления в Нерчинск им будет воспрещено иметь при себе значительные суммы денег и особенно ценные вещи...

4. Если жёны этих преступников прибудут к ним из России с намерением разделить участь своих мужей и пожелают жить с ними в остроге, то это не возбраняется им...

5. Жёнам, которые пожелают жить вне острога, разрешается видеться с их мужьями в остроге, однажды, через каждые два дня на третий...

8. Жёны преступников, живущие в остроге или вне его стен, не могут посылать писем иначе, как вручая их открытыми коменданту. Точно так же самим преступникам и их жёнам дозволяется получать письма не иначе, как через посредство коменданта. Всякое письменное сообщение иным способом строго воспрещается".

Прочитав эти правила, Полина Гёбль ответила Шульгину: "Я согласна на всё в них изложенное и отправляюсь в Нерчинск, чтобы вступить в брак с преступником Анненковым и поселиться там навсегда". Получив паспорт и нужные бумаги, она выехала в Сибирь. "Было одиннадцать часов ночи, когда я оставила Москву 23 декабря 1827 года", - писала она.

Итак, все препятствия были преодолены и часть пути пройдена. Но будущее сулило ей ещё много горя, и требовалось немало усилий, чтобы справиться со всей тяжестью его.

Подорожную Полине Гёбль выдали в Москве только до Иркутска, и она не знала, куда далее должна будет ехать. Ехала через Казань, Пермь, Екатеринбург, Томск, Красноярск. Через 18 дней после отъезда из Москвы, 10 января 1828 года, она приехала в Иркутск. Проезжая через многие города и селения, иностранка Полина Гёбль не могла не заметить такую черту характера русских людей, как радушие и гостеприимство, которые она встречала повсюду. "Гостеприимство было сильно развито в Сибири, - впоминала она. - Везде нас принимали... везде кормили отлично, и когда я спрашивала, сколько должна заплатить, ничего не брали... Такое бескорыстие изумляло меня". Далее она указывала, что "Сибирь - чрезвычайно богатая страна, земля здесь необыкновенно плодородна, и немного надо приложить труда, чтобы получить обильный урожай".

Французский писатель Александр Дюма в своём романе "Учитель фехтования" уверяет, что Полину Гёбль всю дорогу сопровождала целая стая волков, так что она даже не могла нигде остановиться. Но этого не было. "Я видела во всё время моего пути в Сибирь только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами", - говорила она, возражая романисту.

В Иркутске Гёбль продержали более полутора месяцев. Это было связано с тем, что местный губернатор Цейдлер, выполняя специальную инструкцию, присланную из Петербурга, старался всеми способами задержать её и убедить вернуться в Европейскую Россию. Однако, несмотря на все старания начальства, Полина Гёбль не отступила от исполнения своего долга. 28 февраля она получила разрешение следовать дальше и тут только узнала, что должна ехать в Читу. На следующий день Полина оставила Иркутск и 5 марта была уже в назначенном месте.

Здесь Полину Гёбль снова заставили подписать "Правила", которые касались жён ссыльных каторжан. В них указывалось, какие обстоятельства должны были принять на себя жёны декабристов, находясь вместе с мужьями на каторге. Приведём отдельные пункты этих правил:

"1. Желая разделить участь моего мужа, государственного преступника (фамилия), и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна отнюдь искать свидания с ним никакими происками и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни и не чаще через два дня на третий.

2. Не должна я ни под каким видом ни к кому писать и отправлять куда бы то ни было моих писем и других бумаг иначе, как токмо через г. коменданта. Равно если от кого мне или мужу моему через родных или посторонних людей будут присланы письма и прочее, должна я их ему же, г. коменданту, при получении объявить, если оные не через него мне будут доставлены...

5. Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера...

10. Наконец, давши такое обязательство, не должна я сама никуда отлучаться от места того, где пребывание моё будет назначено... без ведома г-на коменданта...

В выполнении сего вышеизложенного в точности под сим подписуюсь. Читинский острог. 1828 года".

Только на третий день приезда в Читу Полине Гёбль разрешили свидание с Анненковым. Он был закован в тяжёлые ножные кандалы и с трудом переставлял ноги. Сопровождали его дежурный офицер и часовой. "Невозможно описать, - вспоминала позже Полина Анненкова, - той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, забыв всё горе и то ужасное положение, в котором находились в эти минуты. Я бросилась на колени и целовала его оковы".

Через месяц им разрешено было обвенчаться. Церемония бракосочетания состоялась 4 апреля в читинской церквушке в присутствии коменданта острога Лепарского. Жениха и двух его товарищей П.Н. Свистунова и А.М. Муравьёва (они были шаферами) привели в оковах и сняли их только на церковной паперти (у крыльца). После вечания их снова заковали и отвели в острог. Лишь на другой день "свадьбы" молодым разрешили двухчасовое свидание. После вступления в брак с Иваном Александровичем Полину Гёбль стали звать Прасковьей Егоровной Анненковой.

Во всё время пребывания в Чите заключённых не выпускали из острога. Жёны же их, приехавшие в Сибирь, имели право ходить к ним на свидание не более двух раз в неделю. Анненкова рассказывала, что в те дни, когда нельзя было идти в острог, "дамы" ходили к тыну, брали с собой ножи и выскабливали в тыне скважины, сквозь которые можно было говорить с заключёнными.

Эти замечательные и смелые женщины оказывали узникам большую помощь. Они заботились об их питании и улучшении санитарного состояния камер. Так как самим каторжанам было строго запрещено писать даже близким родственникам, то данные обязанности взяли на себя жёны декабристов, которые стали вести постоянную переписку с родными и друзьями, оставшимися в России. Письма эти проходили через руки коменданта и отдавались ему незапечатанными, так же как и письма из России проходили через его руки и должны были им читаться.

Пребывание в Чите содействовало ещё более тесному содружеству декабристов. Оно не распалось и впоследствии - в Петровском заводе, и тогда, когда их отправили на поселение в разные места Сибири.

Вместе они боролись за право на улучшение условий их заключения. Благодаря настоятельным совместным требованиям декабристы добились разрешения на строительство в тюремном дворе двух небольших домиков. В одном из них ссыльные разместили столярную и переплётную мастерские, а в другом - различные музыкальные инструменты, на которых по очереди играли. Некоторые из декабристов увлеклись рисованием.

В 1828 году было разрешено получение русских и иностранных книг, журналов, газет. Вся эта литература и периодика выписывалась через жён декабристов или присылалась родными. Например, мать Никиты Муравьёва отправила в Читу его большую библиотеку, которой пользовались все заключённые. Книги оживили умственную деятельность декабристов, среди которых было много талантливых учёных, изобретателей, поэтов, писателей.

Основное место в культурной жизни ссыльных отводилось самообразованию. Одним из видов его были лекции, которые проводились систематически. Так, доктор Ф.Б. Вольф читал курсы анатомии, физики, химии. П.С. Бобрищев-Пушкин преподавал высшую и прикладную математику, А.О. Корнилович и П.А. Муханов - историю России, А.И. Одоевский - русскую словесность, а Никита Муравьёв - стратегию и тактику. Кроме всего этого изучались иностранные языки.

По приезде в Читу Полина Анненкова, как и её подруги, с головой окунулась в бесчисленные домашние заботы, которые оказались не легки в условиях сибирской каторги. Всё её внимание было поглощено заботами о том, как скрасить жизнь мужа. Она начала с того, что тайно от охраны заменила казённые кандалы Анненкова другими, более удобными. Казённые оковы очень стесняли узников. Они были тяжелы , а главное - коротки, отчего особенно страдал Иван Александрович, так как он был для того времени высокого роста (согласно примет "государственного преступника" Анненкова, его рост составлял 2 аршина 7 7/8 вершка - 173 см.). С помощью подкупленного кузнеца были сделаны другие оковы, легче и цепи длиннее. Их надели на Анненкова также с помощью кузнеца, а казённые Полина спрятала у себя и возвратила их, когда оковы были сняты с узников в сентябре 1828 года. Свои же кандалы она сохранила, впоследствии их них было сделано "на память" много колец и несколько браслетов.

Затем надо было снабжать Ивана Александровича бельём и одеждой, доставлять ему в острог кушанья домашнего приготовления, позаботиться о постройке дома и о многом другом. В своих воспоминаниях Полина Анненкова подробно рассказывает о том, какие овощи выращивала она на своём огороде, чем кормила мужа, как боролась за смягчение условий каторжной жизни. Всё это требовало большой энергии, повседневного труда, к которому с ранних лет приучила её нужда.

Полина Анненкова сознавала своё превосходство в этом отношении над остальными жёнами декабристов, с трудом приспосаблявшимися к тяжёлой и непривычной жизни. Не без некоторой гордости она говорила: "Дамы наши часто приходили посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог. Но когда доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращение к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой. Тогда наши дамы со слезами сознавали, что завидуют моему умению всё делать, и горько жаловались на самих себя за то, что они не умели ни за что взяться..."

Труд, лишения, общее горе соединили этих женщин в одну дружную семью. У них всё было общее: печали и радости, любовь к близким и ненависть к их угнетателям. Всех связывала тесная дружба, которая помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое.

По приезде в Читу жёны декабристов, в том числе и Полина Анненкова, жили на квартирах, которые они снимали у местных жителей. Позднее были построены свои небольшие домики, наподобие крестьянских изб, и заведено своё "хозяйство". Но заключённые и их жёны жили главным образом на деньги, которые им присылали из России родственники.

Положение Анненковых было особенно тяжёлым. Мать Ивана Александровича за всё время ссылки сына ему ничем не помогла. Эта бездушная женщина не сделала ни шагу, чтобы утешить его или облегчить его участь. Она не любила сына, и особенно не могла простить ему участия в декабристском движении. Родственники И.А. Анненкова ещё при жизни Анны Ивановны проявили весьма откровенное поползновение завладеть наследством "государственного преступника", а после её смерти все имения перешли в их руки. Двоюродный брат декабриста Н.Н. Анненков заполучил даже 60 тысяч рублей, которые принадлежали лично Ивану Александровичу и были отобраны у него при аресте. Только впоследствии эти деньги были переданы на имя Полины Анненковой, которые она положила в банк и на проценты от них жила всё время в период пребывания в Сибири. Разумеется, такие средства не обеспечивали полностью существование семьи Анненковых, и она подчас нуждалась даже в самом необходимом. "Отцу иногда приходилось очень трудно, и вообще он был очень стеснён материально", - вспоминала дочь декабриста Ольга Ивановна.

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Анненков" (часть 1).



Отец декабриста, Александр Никанорович Анненков, крупный помещик, служил в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в отставку в чине капитана и потом занимал должность советника Симбирской гражданской судебной палаты. Оставив эту службу в 1796 году, он жил в Москве и в своих деревнях (умер в 1803 г.). Мать декабриста Анна Ивановна Анненкова (ок. 1760-1842) была единственной дочерью иркутского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия, чрезвычайно разбогатевшего за время службы в Сибири, ставшего обладателем больших земельных владений и денежных сумм.
После смерти отца и мужа Анна Ивановна объединила в своих руках огромное состояние, половина которого перешла к ней от И.В. Якобия, остальное было передано по духовному завещанию покойного мужа. В её имениях в Нижегородской, Пензенской, Симбирской, Оренбургской и Московской губерниях числилось около пяти тысяч крепостных крестьян мужского пола. Только в Мокшанском уезде Пензенской губернии в селе Скачки и пяти деревнях (Ломовке, Александровке, Алексеевке, Чурдимовке и Брюхатовке), по данным 1807 года, имелось 1360 душ. Кроме того, в Городищенском уезде в селе Богородском ей принадлежало дворовых и крестьян 400 душ, а всего в Пензенской губернии - 1860 крепостных душ мужского пола.

Однако в обстановке кризиса крепостного хозяйства в первой половине XIX века имения Анненковой, как и многих других помещиков, постоянно разрушались и приходили в упадок. Беспорядочное хозяйничание и расточительство владелицы усиливали это состояние упадка. По словам её невестки, жены декабриста, Полины Анненковой, "старуха жила невозможной жизнью". В её громадном доме в Москве постоянно находилось до 150 человек, составлявших её свиту. При барыне всегда было до 40 избранных девушек и женщин разного возраста, которые поочерёдно должны были находиться в её комнате. Одних платьев у неё насчитывалось до пяти тысяч. "Анна Ивановна совершала свой туалет... - вспоминала Полина Анненкова, - необыкновенным способом. Перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая её причёсывала. На всех девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны: она ничего не надевала без того, чтобы не было согрето предварительно животной теплотой... Даже место в карете, перед тем как ей выехать, согревалось тем же способом..."

Многочисленными имениями А.И. Анненковой управлял некий Чернобой, наживший себе за счёт ограбления крестьян несколько домов в Москве, а всем хозяйством заправляла дальняя родственница Мария Тихоновна Перская. "Все доходы с имений, - пишет Полина Анненкова, - привозились и сдавались Марии Тихоновне, в комнате которой стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам, по качеству монеты, и, наверное, Мария Тихоновна сама не знала хорошенько, сколько ссыпалось в коиод и сколько из него расходовалось".
Роскошь, причуды старухи, бесконтрольное расходование средств вели к тому, что имения закладывались и перезакладывались, росли долги. К 1835 году опекунский долг (долг по залогу имений) Анны Ивановны составлял 500 тысяч рублей. Сильно разорив имения, она всё же оставила после себя 2500 ревизских душ.

У неё был другой сын - Григорий, который в 1824 году был убит на дуэли. За смертью брата Иван Александрович Анненков стал единственным наследником всего состояния матери. Однако в силу сложившихся обстоятельств оно не досталось ему.

О додекабристском периоде жизни Ивана Александровича сведений сохранилось немного. Об этом узнаётся главным образом из его показаний во время следствия и воспоминаниях родных.

Родился И.А. Анненков в Москве 5 марта 1802 года. Там же прошли его детские и юношеские годы. Первые впечатления о крепостном праве он получил, живя в доме матери и наблюдая её образ жизни, её быт, её произвол и деспотизм в отношении крепостной прислуги. Кроме того, ему не раз приходилось бывать в имениях матери, а также в имениях других помещиков, где он мог непосредственно наблюдать жизнь крепостной деревни. Уже в это время у него сложилось твёрдое убеждение в несправедливости существующего порядка. Он становится врагом крепостного права и всякого угнетения. Впоследствии он не раз говорил о своей "старой ненависти к рабству".

Приобретение жизненных наблюдений продолжалось в годы учения и службы, когда общение с передовой молодёжью дало ему много новых сведений о положении в России, приобщило к передовым идеям, наставило на путь активной борьбы.

И.А. Анненков получил первоначальное домашнее образование. Преподавателями его были швейцарец Дюбуа и француз Берже. В 1817-1819 годах он слушал лекции в Московском университете, но курса не окончил. Сдав экзамен при Главном штабе в 1819 году, Анненков был зачислен юнкером в лейб-гвардии Кавалергардский полк и вскоре произведён в корнеты, а в 1823 году - в поручики.

Первые семена "вольнодумия" были посеяны в нём, по его собственному свидетельству, преподавателем Дюбуа. На следствии он показывал: "Первые свободные мысли внушил мне мой наставник, ибо он всегда выставлял своё правительство (швейцарское) как единственное, не унижающее человечества, а про прочие говорил с презрением, наше же особенно было предметом его шуток". Через Дюбуа Анненков познакомился с сочинениями прогрессивных французских мыслителей.

В 1823 году Иван Александрович сблизился с однополчанином корнетом П.Н. Свистуновым, оказавшим на него большое влияние. Последний прочёл с ним отдельные главы "Общественного договора" Руссо и давал ему читать другие книги передовых писателей.

Всё это, по словам Анненкова, склонило его к решению вступить в тайное общество. Однако путь развития вольнодумства у него шёл, как было указано выше, не только через чтение книг, но и личные наблюдения над окружающей действительностью и общение с лучшей частью дворянской молодёжи. Ещё до того как он формально стал членом тайной организации, у него были встречи с некоторыми видными деятелями декабристского движения. Так, в 1823 году, по показанию Е.П. Оболенского, на квартире Анненкова в Петербурге происходили совещания декабристов, на которых присутствовали Нарышкин, Оболенский, Никита Муравьёв и некоторые другие.

В 1824 году Анненков уже являлся членом Северного общества декабристов. Из показания Матвея Муравьёва-Апостола известно, что Иван Александрович бывал на собраниях у Рылеева, где "читали план Конституции Никиты Муравьёва".

Но вскоре И.А. Анненков перешёл в петербургскую ячейку (филиал) Южного общества. Как показывают материалы следствия, участники этой группы, организованной Пестелем во время его приезда в Петербург в 1824 году, стояли на республиканских позициях. Так, П.И. Пестель говорил на одном из допросов: "Вадковский, Поливанов, Свистунов, Анненков (все четыре кавалергардские офицеры) и артиллерийский Кривцов были со мною ознакомлены через Матвея Муравьёва и находились в полном революционном и республиканском духе".

Сказанное Пестелем о петербургском филиале подтвердили во время допросов Матвей Муравьёв-Апостол и М.П. Бестужев-Рюмин. Первый из них показал: "Никита Муравьёв и князь Сергей Трубецкой не были согласны на счёт предложения Южного общества республики и истребления (царской семьи). Н. Тургенев, князь Оболенский, Рылеев, Бестужев (адъютант), князь Валериан Голицын, Митьков, Поливанов, Фёдор Вадковский, Свистунов, Анненков, Депрерадович разделяли сие мнение". М.П. Бестужев-Рюмин также показал, что из числа северян "республику... приняли только члены, присовокупленные обществу Пестелем, - кои суть: Свистунов, Фёдор Вадковский, Поливанов, Анненков, Депрерадович и принятые ими, из числа коих известен мне один полковник Кологривов". Бестужев-Рюмин особо выделяет Анненкова как "решительного человека, нам известного".

Итак, Иван Александрович Анненков принадлежал к той группе северных декабристов, которая разделяла мнение руководителей Южного общества о необходимости введения в России республиканского устройства и уничтожения императорской фамилии.

За несколько месяцев до событий 14 декабря И.А. Анненков познакомился со своей будущей женой Жанеттой Поль. Родилась она 9 июня 1800 года во Франции близ города Нанси в семье военнослужащего. После смерти отца, убитого в Испании во время наполеоновских войн, мать её осталась с четырьмя детьми без всяких средств существования. Семья стала испытывать острую нужду, и Жанетте, старшей дочери, рано пришлось работать. Продавая своё рукоделие - шитьё и вышивание, она всё же не могла зарабатывать столько, чтобы содержать себя и родных. Жизнь становилась всё труднее. Семнадцатилетней девушкой Жанетта переехала в Париж, где стала работать в торговом доме Моно. "Тут только я почувствовала, - писала она в своих воспоминаниях, - всю горечь моего нового положения, очутившись между людьми мне незнакомыми, совершенно чужими, к тому же мало образованными... Много стоило мне слёз и усилий, чтобы сломить себя и привыкнуть к ним... а потом привыкнуть к моим новым обязанностям, которые были совсем не легки".

В Париже она прожила шесть лет. Необходимость зарабатывать себе на хлеб, тяжёлые условия работы воспитали в ней привычку к труду, умение жить, полагаясь только на себя. Эти качества, весьма пригодились ей впоследствии в Сибири.

В 1823 году Жанетта приехала в Москву, где под псевдонимом Паулина (Полина) Гёбль устроилась в качестве продавщицы модного магазина Дюманси. Здесь она прожила два года. Встреча с Анненковым произвела в её судьбе внезапный и резкий перелом. "Он начал неотступно за мной ухаживать, предлагая жениться на мне, - указывала она позже в своих мемуарах. - Но целая бездна разделяла нас. Он был знатен и богат, я - бедная девушка, существовавшая своим трудом. Разница положений заставляла меня держаться осторожно".

В конце июня 1825 года они встретились в Пензе на ярмарке, куда Полина Гёбль приехала с торговым домом Дюманси, а Анненков прибыл за ремонтом (покупкой) лошадей для Кавалергардского полка. Эта встреча была решающей: Полина стала невестой Анненкова. 3 июля они вместе выехали из Пензы в имение Анненковых село Скачки Мокшанского уезда, а оттуда ездили в другие их имения, находившиеся в Симбирской и Нижегородской губерниях. В Москву вернулись только в ноябре, а 2 декабря Анненков уехал в Петербург.

За два дня до восстания, 12 декабря, он присутствовал на совещании у Е.П. Оболенского, где обсуждался план действий в день присяги Николаю. 14 декабря Анненков был на Сенатской площади со своим полком, высланным против мятежных войск. Но не сомнения в успехе предприятия были причиной тому, что он в этот день находился не в рядах восставших. Он понимал, конечно, что отказ выступить с полком на площадь мог вызвать его немедленный и преждевременный арест, за которым могли последовать аресты его товарищей-декабристов. После событий 14 декабря И.А. Анненков находился на свободе ещё четыре дня. 19 числа в 11 часов ночи его арестовали.

Как и других видных участников декабристского движения, Анненкова сначала допрашивал сам Николай I у себя в Зимнем дворце. Полина Анненкова в своих воспоминаниях со слов Ивана Александровича подробно рассказывает, как производился этот первый допрос, а также последующие допросы её мужа. На вопрос царя, чего хотело тайное общество, Анненков смело отвечал, что "хотели пресечь зло", что "желали лучшего порядка в управлении, освобождении крестьян и проч." Затем Николай спросил, почему он, зная обо всём этом, не донёс правительству? Когда же допрашиваемый ответил, что он считает нечестным доносить на своих товарищей, царь грозно крикнул: "Вы не имеете понятия о чести! Знаете, чего заслуживаете?.. Вы думаете, что я вас расстреляю, что вы будете этим интересны? Нет, я вас в крепости сгною!"

Затем его допрашивал генерал Левашов, требуя, чтобы он назвал членов тайного общества, но Анненков не выдал своих товарищей. После допроса его отправили в Выборгскую тюрьму, где он находился до февраля 1826 года.

К этому времени следственная комиссия уже располагала сведениями о плане цареубийства и о том, что Анненков присутствовал при обсуждении этого плана. 1 февраля его снова привезли в Петербург, и Левашов вторично его допрашивал. Анненков отрицал свою причастность к "умыслу" на истребление императорской фамилии.

"Государственного преступника" отвезли в Петропавловскую крепость и посадили в камеру № 19 Невской куртины. "Меня ввели в небольшую комнату со сводом, - рассказывает Анненков. - Посредине ещё можно было стоять во весь рост, но к бокам камеры надо было сгибаться. Стояла кровать, на которой лежал матрац из соломы... на меня надели халат, туфли и заперли дверь. Первое чувство было такое, что положили живого в могилу".

Вскоре Анненкова опять доставили в следственную комиссию. Граф Бенкендорф и князь Голицын долго его допрашивали, добиваясь "признания во всём", угрожали расправой. И он стал сдаваться. "Понятно, что в эту минуту нервы у меня были сильно расшатаны всем пережитым, крепость стояла перед глазами, как фантом. Несмотря на всю твёрдость моего характера, я настолько был потрясён, что, наконец, почти машинально выговорил, что действительно слышал о цареубийстве. Тогда Бенкендорф тотчас же велел подать мне бумагу, и я так же машинально подписал её. Меня снова отвезли в крепость".

Признания в замысле истребления царствующего дома и введения республиканского правления было достаточно, чтобы отнести допрашиваемого к числу наиболее опасных политических врагов самодержавия и вынести ему жестокий приговор. Больше Анненкова в комиссию не вызывали. Он содержался в Петропавловской крепости до отправления на каторгу.

Следует отметить, что на допросах Анненков проявил большую выдержку и самообладание, и лишь крепость, одиночное заключение, неведомое и страшное будущее сломили его, заставили дать некоторые нужные комиссии показания.

В "Алфавите" декабристов, где указаны вина и степень наказания осуждённых, об И.А. Анненкове сказано: "Вступил в Северное общество в 1824 году; ему была открыта цель оного - введение республиканского правления, а потом слышал о намерении истребить императорскую фамилию". Анненков был осуждён по II разряду - положение головы на плаху и ссылка в каторжную работу навечно. 10 июля 1826 года последовал указ царя о конфирмации (утверждении приговора), по которому наказания осуждённых были "смягчены". Так, для II разряда (их было 17 человек) вместо положения головы на плаху и вечной каторги последовало осуждение в каторгу на 20 лет.

Объявление приговора произошло 12 июля в помещении коменданта Петропавловской крепости, куда были сведены все заключённые. Они мужественно встретили приговор царского суда. Через несколько часов их снова вывели из казематов: с них сорвали погоны, мундиры и переломили шпаги над головами, а затем развели по камерам, откуда предстояла их отправка в назначенные места. Во время переломления шпаги, по неловкости палача, Анненков получил сильный удар в голову и долго находился в бессознательном состоянии. Это обстоятельство, пишет внучка декабриста М.В. Брызгалова, отчасти способствовало развитию душевного недуга, которым он страдал впоследствии.

Полина Гёбль, жившая в Москве, долгое время не имела никаких сведений об Анненкове и делала напрасные попытки узнать что-либо о постигшей его участи. Выехать в Петербург она не могла в это время из-за отсутствия средств. Деньги, которые ей оставил Иван Александрович, уезжая в Петербург, все были израсходованы. "Я стремилась к любимому мною человеку, - пишет она, - и не могла выехать из Москвы, где приковала меня страшная нужда. Мне положительно нечем было существовать, и я должна была усиленно работать, чтобы не умереть с голоду". Анна Ивановна Анненкова, равнодушная к судьбе своего сына, ничего не сделала для того, чтобы облегчить его положение. Более того, она всячески старалась отклонить Полину от поездки в Петербург. 11 апреля 1826 года Полина Гёбль родила дочь Александру, после чего опасно заболела и слегла на три месяца в постель. Естественно, что она не могла работать и впадала с каждым днём всё более в нужду, закладывала и продавала последние вещи. Только летом (вероятно, в июле), оправившись от болезни, раздобыв средства и добившись паспорта, Полина Гёбль уехала в Петербург.

Родственники имели право видеть узников только раз в неделю, каждый имел свой день. Их приводил на свидание плац-адъютант к коменданту, встреча продолжалась не более часа и на глазах у посторонних. И.А. Анненкову разрешалось свидание в среду. Но Полина Гёбль не была официально его женой, не имела даже права родственницы и должна была придумывать, по её словам, "разные разности, чтобы добраться до него". Преодолевая трудности, она несколько раз пробиралась в крепость, где ей удавалось увидеть Ивана Александровича. Встречи их были тайные, во время прогулок заключённых во дворе, и продолжались не более пяти минут.

В начале декабря Полина возвратилась в Москву, чтобы добиться от матери Анненкова какой-либо материальной помощи её сыну, который подвергался разным лишениям, не имел белья, голодал. Анна Ивановна ответила отказом. 9 декабря Полина снова вернулась в Петербург. Здесь она узнала о покушении Анненкова на самоубийство: он хотел повеситься на полотенце, но оно оборвалось, и его нашли на полу без чувств. Того же числа в 11 часов вечера ей удалось проникнуть в Петропавловскую крепость и через подкупленного офицера добиться свидания с Анненковым. Он сказал ей, что "зима устанавливается и их, наверное, отправят в Сибирь". Это было последнее их свидание в Петербурге. "Мы расстались, и надолго на этот раз", - указывала в своих воспоминаниях Полина Анненкова.

Для отправки осуждённых в Сибирь на каторгу была выработана особая инструкция. Первые две группы, каждая по четыре человека, были увезены в июле 1826 года, вскоре после объявления приговора (Трубецкой, Волконский, братья Борисовы, Артамон Муравьёв, Оболенский, Якубович и Давыдов). Потом одних за другими отправляли и остальных. Перед отправкой ссыльных заковали в ножные кандалы с замками.

К каждому ссыльному было приставлено по одному жандарму, а общее руководство перевозкой группы возлагалось на специального фельдъегеря. Везли осуждённых порознь на тройках. Самый вывоз из крепости должен был происходить по ночам. Путь был избран, минуя Москву, ярославским трактом и до Иркутска. Совершался он очень быстро - в один месяц.

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Горсткин".



В семье тульского и пензенского помещика Николая Петровича Горсткина (ск. 1821) и его жены Елизаветы Ивановны, урождённой Озеровой, было шестеро детей: Павел Николаевич (р. 12.06.1797), Надежда Николаевна (р. 1801), Софья Николаевна (1818-1858), Анна Николаевна, в замужестве княгиня Щербатова (ск. 1858), Дмитрий и Пётр Николаевичи. Но наибольшую известность приобрёл второй сын Горсткиных - Иван Николаевич. Родился он 12 мая 1798 года.

Воспитывался Иван Горсткин в Московском университетском пансионе, после окончания которого 20 июля 1814 года поступил юнкером в 4-й резервный батальон лейб-гвардии Егерского полка. Спустя несколько дней, он был переведён непосредственно в полк, где прослужил до 27 октября 1821 года, после чего был уволен "за болезнью" поручиком, а спустя три года (31.07.1824) он был определён в штат гражданской канцелярии московского военного генерал-губернатора, где дослужился до чина титулярного советника.

В начале 1818 года И.Н. Горсткин одним из первых вступил в Союз благоденствия и стал членом одной из его управ. Рассказывая о своём вступлении в декабристскую организацию, он сообщал на следствии: "В 1818 году я был принят в тайное общество Александром Муравьёвым. Цель оного была изложена в "Зелёной книге", и я в оной ничего не нашёл противозаконного".

Показания ряда декабристов свидетельствуют, что Горсткин был членом управы, существовавшей в Егерском полку, где он служил. Так, Сергей Трубецкой признал, что в Петербурге кроме Главной управы Союза благоденствия заведены были три управы: в Конной гвардии, в Измайловском полку и в лейб-гвардии Егерском полку. Председателем последней он называет И.Н. Горсткина. Евгений Оболенский, подтверждая существование управы в Егерском полку, показал, что он, Оболенский, был членом Главной управы в Петербурге и что "ближайшая к нашей управе была управа Егерского полка... членами которой были: Норов, Панкратьев, Челищев, Шляхтинский, Дребуш, Горсткин и Ростовцев". Членом этой управы И.Н. Горсткин состоял до роспуска Союза благоденствия в 1821 году.

Согласно уставу (то есть первой части "Зелёной книги") деятельность членов Союза благоденствия состояла из четырёх направлений: человеколюбие, просвещение, воспитание и правосудие. Каждый вступающий мог избрать направление ("отрасль") по своему усмотрению. И.Н. Горсткин избрал сферой своей деятельности правосудие. Он рассказывал: "Я принадлежал к отрасли правосудия, которая предписывала мне разыскивать злоупотребления разного рода, стараться выставлять их на вид начальства, дурных пустых людей всячески унижать, пускать их в огласку при всяком случае, хороших же превозносить, дабы через то, сколько можно способствовать к установлению общего мнения в России. Наблюдать, где случится быть, чтобы помещики крестьян своих не мучили; о таковых доводить до сведения начальства... потом улучшение нравов, распространение просвещения..."

В пределах положений устава члены Союза должны были вести пропагандистскую деятельность и разоблачать отрицательные явления современной российской действительности. В этих целях руководители Союза благоденствия считали необходимым создание наряду с тайным обществом ряда полулегальных организаций, "побочных управ", в той или иной степени идейно связанных с Союзом. Из известных организаций такого рода, находившихся под воздействием декабристов, в первую очередь надо отметить литературное общество "Зелёная лампа", возникшее в 1819 году в Петербурге. Одним из активных его членов был А.С. Пушкин, вольнолюбивые стихи которого сыграли большую роль в широком распространении принципов устава Союза благоденствия.

Кроме "Зелёной лампы" с Союзом благоденствия были связаны и другие организации (например, "Вольное общество любителей российской словесности" и др.), в которые были вовлечены многие представители передовой части русского общества.

Работа Союза благоденствия и его побочных легальных и полулегальных обществ далеко не всегда носила безобидный характер. Часто их члены в своей деятельности выходили за рамки "Зелёной книги" и становились на путь антикрепостнической борьбы. Сокровенную же цель Союза благоденствия, то есть насильственную ликвидацию самодержавной монархии и крепостничества, "Зелёная книга" обходила. Она должна была быть указана во второй части программы Союза, которая так и не была разработана.

После роспуска Союза И.Н. Горсткин жил в Москве. В 1825 году он принимал деятельное участие в создании и работе московской управы Северного общества и тайной декабристской организации "Практический союз".

Из канцелярии московского военного генерал-губернатора, И.Н. Горсткин 13 мая 1825 года, вступил в исполнение должности советника московского губернского правления, а 15 июня того же года, указом Сената был "определён в сие правление советником".

Тремя годами ранее, устроилась личная жизнь декабриста. Он вступил в брак с Евгенией Григорьевной Ломоносовой, сестрой лицейского товарища А.С. Пушкина. В этом браке у Горсткиных родилось пятеро детей: Елизавета Ивановна (р. 27.12.1822), в замужестве Литвинова; Варвара Ивановна (р. 1823), в замужестве Костомарова; Николай Иванович (р. 13.10.1826); Лев Иванович (р. 17.03.1832) и Павел Иванович (24.11.1835-1896).

После разгрома восстания на Сенатской площади, Горсткин был арестован. 23 января 1826 года он был доставлен из Москвы в Петербург на главную гауптвахту, а 24 января переведён в Петропавловскую крепость ("присылаемого Горскина содержать по усмотрению хорошо") в № 3 Невской куртины, с 30 января в № 1. Во время допросов он был чрезвычайно осторожен, подчёркивал свою непричастность к тайному обществу, в делах которого он будто бы не принимал никакого участия, ни на каких собраниях, где обсуждалась бы конституция, не присутствовал и ничего о ней не знает. Избранная Горсткиным тактика отрицания его присутствия на совещаниях декабристских организаций была вызвана не только стремлением отвести предъявленные ему обвинения и избежать наказания, но и нежеланием выдать в показаниях своих товарищей.

По докладу комиссии 15 июня было "высочайше повелено: продержав ещё четыре месяца в крепости, отправить (его) на службу в Вятку, где и состоять ему под бдительным тайным надзором местного начальства, и ежемесячно доносить о поведении".

В Вятку Горсткин прибыл 9 ноября 1826 года и "определён был для занятий в канцелярию местного губернатора". 7 июля 1827 года ему было разрешено жить в своём пензенском имении при селе Голодяевке с тем, однако, чтобы он находился там под строгим полицейским надзором. В специальном секретном предписании начальника Главного штаба пензенскому губернатору Лубяновскому указывалось: "Титулярный советник Горсткин, по прикосновенности к делу о злоумышленном обществе, вследствие высочайшего повеления определён был на службу в Вятку - ныне благоугодно было государю императору позволить Горсткину жить в собственном его имении Пензенской губернии, в Чембарском уезде состоящем, с тем, чтобы никуда из имения сего не отлучался, состоял бы под секретным надзором полиции и чтобы ваше превосходительство уведомляли меня ежемесячно для доклада его величеству о поведении и образе жизни его, Горсткина. О сей высочайшей воле государя императора имею честь уведомить ваше превосходительство для зависящего от вас исполнения".

Губернатор тотчас же уведомил об этом чембарского земского исправника и предложил ему по приезде Горсткина начать за ним наблюдение. Пензенские власти напряжённо ждали его прибытия. И вот наконец исправник рапортом от 11 августа донёс Лубяновскому:

" Во исполнение предписания вашего превосходительства от 21 июля имею честь донести, что титулярный советник Горсткин в имение своё состоящее здешней округи сельцо Голодяевку сего августа 8 числа прибыл, в котором и находится; а чтоб он из оного никуда не отлучался, с тем вместе как за поведение его, так и за образом жизни его неприметный надзор тщательнейшим образом мною производится".

Почти полгода прожил Горсткин безвыездно в селе Голодяевке (ныне село Междуречье Каменского района Пензенской области) под секретным наблюдением полиции.

В начале января 1828 года он получил разрешение "приезжать в город Чембар (ныне г. Белинский) по делам, до имения его относящимся", а 3 ноября этого же года ему разрешено было жить в Пензе. Однако учреждённый над ним полицейский надзор не снимался; он продолжался до 1848 года.

В государственном архиве Пензенской области хранятся дела, содержащие документы о пребывании И.Н. Горсткина в ссылке в Пензенской губернии: многочисленные рапорты чембарского земского исправника губернатору, донесения последнего в III отделение и Главный штаб, переписка пензенского губернатора с начальниками других губерний и прочее. Излишне приводить здесь все эти документы. Основным их содержанием является требование о доставлении сведений о поднадзорном и донесения о его "образе жизни" и действиях.

Полиция следила за каждым шагом декабриста, не оставляя без внимания и того, с кем он встречается и кто у него бывает. Так, например, в рапорте от 26 января 1828 года чембарский исправник сообщал губернатору Лубяновскому: "Сего месяца 11 числа в село Голодяевку к титулярному советнику Горсткину приезжал бывший нижегородский губернатор, действительный статский советник Кривцов и пробыл у него до шести часов вечера 12 числа, а потом проехал через город Чембар по Тамбовскому тракту".

Через несколько дней тот же исправник снова доносил: "Сего месяца 29 числа приезжал к Горсткину генерал-майор Габбе, ночевал у него и 30 числа приехал на его лошадях в город Чембар, а потом отправился по Тамбовскому тракту".

Живя в селе Голодяевке И.Н. Горсткин, несомненно, был знаком и встречался с Григорием Никифоровичем Белынским - отцом Виссариона Григорьевича Белинского. Есть сведения, что летом 1828 года уездный врач Белынский лично делал прививки оспы в селе Голодяевке.

Хотя И.Н. Горсткину и было "дозволено" жить в Пензе, но разрешения поступить на службу в губернском городе ему не было дано. Он по-прежнему жил в селе Голодяевке и лишь на короткое время приезжал в Пензу. "Горсткин весьма редко бывает в городе Пензе и большей частью проживает в своём имении, состоящем в Чембарском уезде", - сообщал пензенский полицмейстер губернатору в одном из своих рапортов. Испрашивая каждый раз разрешение начальства на "отлучку", он выезжал в Тульскую губернию, где у него были имения в Алексинском и Крапивенском уездах.

Только 17 марта 1848 года после неоднократных просьб о помиловании, Горсткину было дано право поступления на службу в Москве и беспрепятственного въезда в Петербург. Но на жительство в Москву, Иван Николаевич не переехал. После кратковременной поездки в столицы для свидания с родными он возвратился в Пензенскую губернию.

В своём имении Горсткин старался улучшить положение крестьян, некоторых отпускал на волю. Так, в 1831 году получили отпускную крепостные его люди братья Михаил и Иван и их сестра Надежда Андреевы. В этом же году Чембарский уездный суд оформил "законным порядком" отпускную дворовых Горсткина Василия Демидова с женой. Были и другие случаи отпуска Горсткиным своих крестьян на волю, о чём свидетельствуют дела Чембарского уездного суда за 1831 и другие годы. В период реформы И.Н. Горсткин, будучи членом Пензенского губернского комитета по крестьянским делам, выступал сторонником освобождения крепостных на более выгодных для них условиях.

Живя в своём имении, а потом в Пензе, И.Н. Горсткин не прерывал дружеских связей с другими причастными к тайным обществам лицами, проживавшими в Пензенской губернии или приезжавшими сюда. Так, хорошо известно, что он часто встречался с А.А. Тучковым, бывал у него в селе Яхонтове, куда приезжал и декабрист, член Союза благоденствия Григорий Александрович Римский-Корсаков (его имение, село Голицыно, находилось недалеко от Яхонтова).

В своих "Воспоминаниях" Н.А. Тучкова-Огарёва рассказывает: "У моего отца был ещё один приятель, память о котором сохранилась до сих пор в нашем губернском городе: это был Иван Николаевич Горсткин; мой отец и Корсаков были знакомы с ним почти с детства и потому поддерживали с ним короткие отношения... Он был арестован в Москве после 14 декабря, но его освободили через несколько месяцев... В крепости он написал стихи, начало которых я помню до сих пор". "Бывало, когда он приедет в Яхонтово, - пишет она далее, - все его упрашивали спеть эти стихи; он сядет за рояль, поёт и аккомпанирует себе сам, а мы слушаем его с восторгом, видя в нём также декабриста".

Выше говорилось, что в Голодяевку приезжали Николай Иванович Кривцов (брат декабриста С.И. Кривцова) и генерал-майор Габбе, родной брат декабриста Михаила Андреевича Габбе. Один из братьев Габбе, Пётр Андреевич, бывал у Тучкова, где он встречался с Горсткиным и Римским-Корсаковым. Собирались и у Корсакова. Мы не знаем достоверно, о чём говорили при встречах старые знакомые и единомышленники. В.С. Нечаева приводит такой отрывок из письма П.А. Габбе к П.А. Вяземскому от 17 августа 1829 года об одном из посещений Римского-Корсакова: "У Корсакова... находился и старый сослуживец мой Андрей Афросимов. Мы перетолковали обо всём и про всех: Хазрой Мирза и поэмы Пушкина, палата депутатов и русская барщина являлись попеременно на сцене". "Как видим, - замечает В.С. Нечаева, - круг интересов - литературный, политический и социальный - чрезвычайно характерный: дух декабризма продолжал жить среди этих заброшенных в степные губернии оппозиционеров, за которыми николаевское правительство и здесь организовало секретный надзор".

По свидетельству современников, Горсткин был человек умный, обладал литературными и музыкальными способностями, любил театр. И.А. Салов, лично знавший Горсткина, так рисует его портрет: "Он имел типичное лицо с выдающимся вперёд подбородком и нижней челюстью, почему лицо его имело крайне саркастическое выражение, высокий лоб и большие выразительные глаза... Это был страстный любитель театрального дела..." По словам Н.А. Тучковой-Огарёвой, "Иван Николаевич был умён, но ум его был какой-то особенный, саркастический. Он умел... заметить смешные стороны и метко задевал всех".

Страстно любя драматическое искусство, И.Н. Горсткин в своём доме в Пензе на Театральной улице с 1836 года устроил театр. Кабинет его, писал И.А. Салов, был как раз под сценой, и из этого кабинета был ход за кулисы. В этом-то театре в зимнее время и давались любительские благотворительные спектакли, которые всегда привлекали массу публики и всегда приводили её в восхищение. О них даже "обыкновенно печатались отчёты в местных губернских ведомостях, сопровождающиеся рецензиями". Позднее драматический театр Горсткина снимали по контракту разные актёрские труппы.

Скончался Иван Николаевич Горсткин в Пензе в 1876 году и был похоронен на кладбище Троицкого женского монастыря, однако могила его оказалась утраченной в 1930-е годы...

Никита Кирсанов. "Декабрист Алексей Тучков".

Сын генерал-майора, племянник героев Отечественной войны 1812 года, Алексей Алексеевич Тучков, родился в Москве 26 декабря 1800 года. Детство своё он провёл в доме отца на Пречистенке (ныне №19) и подмосковном имении Тучковых - сельце Ляхово Верейского уезда (ныне Одинцовский район). Кроме Алексея, в семье Тучкова-старшего и Каролины Ивановны Ивановской, было ещё шестеро детей: Сергей и Николай, умершие в малолетстве; Мария (1794-2.12.1878), девица; Елена (10.06.1804-24.05.1811); Павел (7.04.1803-21.01.1864), впоследствии Московский генерал-губернатор; Анна (1804-1845), девица и Елизавета (1806-1846), в замужестве Суровщикова.

Будущий декабрист получил прекрасное образование. Он учился сначала дома, затем в Московском университете и, наконец, в известной муравьёвской школе для колонновожатых (то есть офицеров Генерального штаба). Во время учёбы в этой школе, как вспоминала его дочь Н.А. Тучкова-Огарёва, он сблизился со многими из будущих декабристов, особенно с Е.П. Оболенским и братьями Сергеем и Матвеем Муравьёвыми-Апостолами. Войдя из пажей "двора его величества" в свиту по квартирмейстерской части прапорщиком Генерального штаба (1.07.1817), он по роду своей служебной деятельности был близок Александру Николаевичу Муравьёву - одному из основателей Союза благоденствия. Зная взгляды и настроения молодого офицера, А.Н. Муравьёв посчитал возможным ввести его в тайную организацию. В апреле или начале мая 1818 года Алексей Тучков, семнадцатилетний юноша, был принят в члены Союза благоденствия.

Вскоре после этого , летом 1818 года, он был командирован военным начальством в Тульскую губению на топографическую съёмку. Результатом его живых наблюдений и впечатлений явился подробный дневник, в котором он приводит много фактов, свидетельствующих о крайне тяжёлом положении российского крестьянства: "Вообще можно сказать, что здесь народ угнетён до чрезвычайности... если не сами помещики, то их приказчики разоряют крестьян вконец". Он приходит к выводу, что "ни раба, ни господина быть не должно". Тучков верит во внутренние силы, таящиеся в народе. "В заключение рекогносцирования Одоевского уезда, - пишет Алексей Алексеевич, - смело можно сказать, что напрасно думают о русских крестьянах, что они варвары без всякого просвещения, что они преданы все почти пьянству и... получив однажды свободу, не в состоянии будут употребить её ни на что полезное". А.А. Тучков выражает уверенность в том, что "свобода не замедлит привести в цветущее состояние сословие людей, прокормляющее и обогощающее всю Россию, сословие, дающее самое большое число защитников отечества, и потому сословие достойное уважения".

"Дневник" А.А. Тучкова - яркий документ, обличающий крепостнические порядки в России.

Выше было отмечено, что Союз благоденствия, членом которого был А.А. Тучков, возник в начале 1818 года в Москве, где тогда временно находилась гвардия. По возвращении гварди в Петербург (в том же 1818 году) туда перешёл и центр этого тайного общества. В Москве осталось около 90 человек его членов, которые были разделены на две управы (отделы), возглавлявшиеся одна Ф.П. Шаховским, а другая - А.Н. Муравьёвым. А.А. Тучков входил в управу Александра Муравьёва, в которой кроме него состояли Михаил Муравьёв, Пётр Колошин, Давыдов, Бегичев и другие.

На первых порах деятельность московских управ Союза благоденствия была успешной. Велась большая работа по сплочению декабристов-москвичей и приёму в общество новых членов. Но уже в 1819 году обнаружились расхождения во взглядах руководителей управ, нарушилось единство их действий. Александр Муравьёв вышел из Союза, передав председательство в управе Петру Колошину. Из управ вышел и ряд других членов. Всё это ослабило действия московского филиала Союза благоденствия и нанесло большой урон тайной организации в целом. В составе общества наметилось два течения - умеренное и революционное. Возникла необходимость созыва общего съезда представителей всех управ. Такой съезд состоялся, как известно, в Москве в январе-феврале 1821 года. Он принял решение о роспуске Союза благоденствия, о чём и было объявлено во всех управах. Но более последовательные и решительные декабристы не прекратили своей работы. Возникли два новых тайных общества - Южное и Северное, оформившиеся в 1821-1823 годах.

В это время в Москве продолжали жить многие бывшие члены тайной организации, не потерявшие с северянами дружеских и идейных связей. Среди них можно назвать И.И. Пущина, М.М. Нарышкина, С.М. Семёнова, М.А. Фонвизина, И.Д. Якушкина, Павла Колошина, И.Н. Горсткина и А.А. Тучкова, который 3 октября 1820 года был уволен от службы "за болезнью" в чине поручика и женился в 1823 году, будучи в Оренбурге, на Наталье Аполлоновне Жемчужниковой (1802-1894), дочери генерал-лейтенанта Аполлона Степановича Жемчужникова и Анны Ивановны Типольд.

Но до 1825 года организованно оформленной ячейки тайного общества в Москве не было. Между тем руководители Северного общества были заинтересованы в том, чтобы и москвичи были втянуты в движение. Для этого необходимо было возродить московскую управу, связать старых московских декабристов с петербургским центром.

Именно такую задачу и ставил перед собой представитель "северян" Евгений Оболенский, когда он в начале 1825 года приехал из Петербурга в Москву. При содействии И.И. Пущина ему удалось создать здесь в январе-феврале этого года объединяющий центр, ставший московской управой Северного общества. В своём показании Пущин так рассказывал об этом событии: "Прошлого (1825) года возвратился я из Петербурга в Москву в феврале месяце в бытность там в отпуске Евгения Оболенского. С ним начали рассуждать о средствах действовать для общества в Москве... Он сказал мне, что надобно собрать тех общих наших знакомых, которые, по наблюдениям нашим, принадлежали к обществу... Тут назначил он день, в который приехали к нему: двоюродный брат его С.Н. Кашкин, свиты отставной поручик А.А. Тучков, титулярный советник И.Н. Горсткин, полковник М.М. Нарышкин, отставной капитан А.В. Семёнов, титулярный советник Колошин и я. Таким образом, соединившись, составили управу, в которую я поименованными членами избран председателем для сношений с Петербургом".

Рассказанное Пущиным подтвердили в своих показаниях и другие участники собрания. Так, С.Н. Кашкин показал, что в 1825 году он был на совещании у Оболенского и что на этом совещании присутствовали Пущин, Тучков, Нарышкин, Колошин, Семёнов и некоторые другие. Сам Е.П. Оболенский признался на допросе, что в Москве существовала "отрасль" Северного общества, в состав которой входили Пущин, Нарышкин, Тучков и другие, имена которых он припомнить не может.

Итак, в создании московского отделения Северного общества Алексей Алексеевич Тучков принимал живейшее участие. Необходимо отметить, что один из организаторов его И.И. Пущин давно уже был знаком с А.А. Тучковым и даже находился с ним в дружеских отношениях. Это видно из письма самого Пущина. Так, ещё в 1820 году он писал своему другу В.Д. Вольховскому: "Знакомые наши друзья понемногу разъехались... Тучков... получив отставку, отправляется на родину". Дружественные отношения Пущина и Тучкова поддерживались и позднее. Во время приездов в Москву, где жил Тучков, Пущин неоднократно встречался с ним. В письме из Москвы в 1824 году к тому же Вольховскому он сообщал: "Здесь Алексей Тучков, я иногда с ним видаюсь в свободные часы".

Естественно поэтому, что, стремясь в 1825 году возродить московскую управу, Пущин должен был искать поддержки у Тучкова. Последний не возражал против создания такой управы и против избрания Пущина её руководителем. Таким образом, А.А. Тучков, состоявший ранее членом Союза благоденствия, стал членом сменившего его Северного общества декабристов. Активное участие принимал он и в последующей деятельности тайного общества.

Вскоре после отъезда Е.П. Оболенского в Петербург у Тучкова происходило собрание московской управы. Пущин говорил в своём показании: "По отъезде его (Оболенского) я предложил собраться членам, и мы съехались у Тучкова; тут были: полковник Нарышкин, Кашкин, Горсткин, князь Константин Оболенский и двое Семёновых. Было рассуждаемо о возможности ввести в России конституцию". О том, что у Тучкова состоялось такое собрание, говорили в своих показаниях и другие члены московской управы Северного общества (Нарышкин, Горсткин).

Почти одновременно с московской управой по инициативе Пущина было создано новое тайное общество под названием "Практический союз". На следствии Пущин показал, что целью этого Союза было личное освобождение дворовых людей. "Обязанность члена состояла в том, - говорил он, - чтобы (непременно) не иметь при своей услуге крепостных людей, если он вправе их освободить... Сверх того, при всяком случае, где есть возможность к освобождению какого-нибудь лица, оказывать должное пособие, как денежное, или какое-нибудь другое по мере возможности".

Оформление Практического союза произошло на собрании на квартире у И.Н. Горсткина, что видно из показаний С.Н. Кашкина и самого Горсткина. Последний так передаёт содержание происходивших у него разговоров: "Ко мне приехали Пущин, Нарышкин, Тучков, Семёновы двое, Степан и Алексей, Кашкин... "Мы к тебе приехали узнать, согласен ли ты на одну вещь, - сказал Пущин, - ежели уже и на это не согласишься, то докажешь, что не благоразумием ведом, как всегда хвастаешь, а самой предосудительной личной выгодой". - "Говорите, посмотрим". - "Дай слово (мы все дали друг другу слово), что через несколько лет всех дворовых людей своих отпустишь на волю и будешь стараться, чтоб все знакомые твои тебе последовали". Я отвечал: "Чтоб вам доказать, что истинную пользу и в настоящем добром деле я не менее вашего способен чувствовать, я согласен". Зачали толковать, когда положить срок, все условились, и положено было пять лет сроку. Это было говорено в марте (1825 г.)".

Таким образом, Практический союз ставил своей задачей содействовать личному освобождению крестьян, что должно было оживить деятельность московских декабристов. Вместе с тем созданием его Пущин хотел прикрыть филиал Северного общества в Москве. На дальнейших допросах он признался, что Практический союз создавался с целью оказания действенной помощи тайному обществу, или, точнее, для содействия его управе в Москве. Союз был утверждён с ведома Северного общества: об его учреждении Пущин сообщил Рылееву и Оболенскому.

В Практический союз вошли все члены московской управы, в том числе А.А. Тучков и И.Н. Горсткин. В дальнейшем его начальный состав расширился. В него вошли несколько лиц, не принадлежавших к членам управы, но связанных с ними дружбой: В.П. Зубков, П.Д. Черкасский, бывший лицеист Б.К. Данзас и другие.

Московские декабристы постоянно общались между собой, толковали о необходимости большей деятельности тайного общества, о соблюдении осторожности и конспиративности. Нарышкин показал на следствии, что он часто встречался с Пущиным, Горсткиным, Колошиным, Тучковым, Кашкиным и Семёновым. Они посещали друг друга, говорили о политике и "о большей или меньшей возможности достигнуть конституционного порядка вещей в России".

До самого конца, то есть до восстания 14 декабря 1825 года, москвичи поддерживали связь с петербургским центром; они готовы были исполнить свои обязанности по отношению и к тайному обществу, и к своим товарищам. В начале декабря Пущин уехал в Петербург, где сделался участником событий на Сенатской площади. Другие члены управы, в том числе Тучков и Горсткин, в день восстания находились в Москве.


Вскоре начались аресты. А.А. Тучков был арестован в январе 1826 года и 19 числа этого месяца доставлен в Петербург. Но после четырёхмесячного содержания на Гауптвахте Главного штаба и допросов он был освобождён по недостатку улик.

Дело в том, что следственная комиссия по делу декабристов интересовалась преимущественно теми из арестованных, которые или принимали непосредственное участие в восстании, или участвовали в обсуждении вопроса о цареубийстве. Остальные арестованные не заслуживали с точки зрения следователей особого внимания, и поэтому они не проявили достаточного рвения в их изобличении. Вот почему Тучкову, который, в глазах следователей, принадлежал к числу не главных, а второстепенных "преступников", и удалось отделаться сравнительно лёгким наказанием.

После освобождения из-под ареста А.А. Тучков уехал в своё родовое имение Яхонтово Инсарского уезда Пензенской губернии (ныне село Долгоруково Иссинского района Пензенской области). Его дочь Н.А. Тучкова-Огарёва пишет в своих "Воспоминаниях", что вся их семья поселилась в "маленьком домике, крытом соломой, в котором живали прежде приказчики". По свидетельству И.А. Салова, Тучков в Яхонтове "жил не так, как жили помещики того времени, а как-то по-иному... Даже его деревянный дом совсем не был похож на обыкновенные помещичьи дома". В родном селе он прожил почти безвыездно до самой своей смерти.

Поселившись в Яхонтове и занимаясь сельским хозяйством, он старался улучшить положение крестьян, заботился об их просвещении. В имении им была открыта школа для крестьянских детей, в которой он сам и преподавал. Одним из первых в России Тучков построил сахарный завод, где работали его крестьяне на выгодных для них условиях.

Избранный в середине 1830-х годов инсарским уездным предводителем дворянства, А.А. Тучков много лет энергично и мужественно защищал интересы крестьян от произвола помещиков и администрации. Как указывают издатели его "Дневника" 1818 года, среди оставшихся после него бумаг сохранилось множество копий прошений и отношений к губернатору, министру внутренних дел и другим лицам за время его предводительства. Они свидетельствуют о том, что положением своим он пользовался для заступничества за слабых и угнетённых против произвола становых приставов, исправников и прежде всего за крепостных против деспотизма помещиков.

Результатом этой его деятельности была ненависть со стороны помещиков, вражда со стороны местных властей и большая популярность среди крестьян. "Никто никогда не слыхал, - вспоминает И.А. Салов, - чтобы кто-нибудь из крепостных людей враждебно к нему относился, а, напротив, все любили его и отзывались о нём как о самом "простом барине".

Тучкова-Огарёва в "Воспоминаниях" рассказывает о таком случае: "В конце 1849 года, - пишет она, - я возвращалась с Огарёвым из Крыма и, проезжая по Симбирской или Тамбовской губернии - не помню, - разговорились с одним крестьянином о рекрутском наборе. Дело было осенью.

- У нас беда, - отвечал он, - да, впрочем, везде одно и то же; только вот там, - и он указал по направлению к Пензенской губернии, - и есть один человек, который жалеет крестьянина.

Мы взглянули друг на друга.

- Как его зовут? - спросила я с замиранием сердца.

- Тучков, - ответил он.

Он служил народу искренне, не тщеславясь, и память о нём сохранилась в народе".

В 1840-е годы вокруг Тучкова сложился своеобразный кружок в составе Н.П. Огарёва, Н.М. Сатина и И.В. Селиванова - все представители нового поколения, для которых декабрист Тучков являлся живым свидетелем недавнего прошлого, вдохновлявшего их на дальнейшую борьбу. (В это время Огарёв жил в Яхонтове у тестя, а Сатин - в имении Огарёва Старое Акшино; Селиванов жил в имении своей жены при деревне Малое Маресево Саранского уезда).

Власти следили за поведением Тучкова и его группы. В марте 1849 года по указанию министра внутренних дел Л.А. Перовского за ними был установлен секретный полицейский надзор, а меньше чем через год, 21 февраля 1850 года, в Пензе было получено новое предписание Перовского и шефа жандармов, на этот раз об аресте их. В Пензенскую губернию был командирован состоящий при шефе жандармов генерал-майор Куцынский с поручением: "Тучкова отрешить от должности предводителя дворянства... арестовать со всеми бумагами как Тучкова, так и помещиков Огарёва, Селиванова и Сатина и доставить их с бумагами в С.-Петербург".

Все четверо были арестованы и вместе с захваченными у них при обыске "бумагами" отправлены в III отделение для допроса. Им было предъявлено обвинение в принадлежности к "коммунистической секте". Однако за отсутствием доказательств их вскоре освободили, и они возвратились в свои имения, но полицейский надзор за ними продолжался до конца 1850 года.

В 1853 году по указанию из Петербурга полицейский надзор вновь был учреждён за Тучковым, Огарёвым и Сатиным. Инсарскому исправнику вменялось в обязанность вести за ними наблюдение и доносить губернатору об их действиях. Исправник ревностно исполнял порученное ему дело. О каждом выезде поднадзорных из имения он сообщал губернатору, а последний министру внутренних дел и начальникам тех мест, куда они отправлялись. Равным образом и о возвращении их в свои имения исправник уведомлял губернатора, а тот - высшее начальство. Только в 1857 году Тучков и его друзья были освобождены от секретного полицейского надзора.

Более пятидесяти лет Алексей Алексеевич Тучков провёл в Пензенской губернии, ведя упорную борьбу против произвола администрации и помещиков, стремясь, насколько было возможно, облегчить участь обездоленных и угнетённых существующим порядком вещей. Вот какую характеристику даёт ему Б.П. Козьмин в своей работе "А.А. Тучков в деле декабристов".

"Среди общественных деятелей, связанных с Пензенской губернией, А.А. Тучкову принадлежит весьма видное место. Но это не значит, что он был деятелем только провинциального масштаба. Один из образованнейших людей своего времени, отличавшийся разносторонними интересами и широким умственным кругозором. Тучков по праву может быть причислен к лучшим представителям русской интеллигенции первой половины XIX столетия, которая, несмотря на принадлежность к дворянскому сословию, сумела подняться над узкоклассовыми интересами... Находясь после 1825 года под подозрением в неблагонадёжности, Тучков, за каждым шагом которого внимательно следили агенты правительства, продолжал в самые мрачные годы царствования Николая I сохранять верность своим юношеским убеждениям и не изменил им, несмотря на преследования, которым подвергался со стороны как центральной власти, так и местной пензенской администрации".

А.А. Тучков находился в дружеских отношениях с рядом выдающихся представителей передового русского общества своего времени. В.Г. Белинский, сблизившись с Тучковым в 1843-1845 годах, причислял его к своим "хорошим знакомым". Тесной дружбой он был связан с Н.П. Огарёвым и А.И. Герценом. Герцен после первой встречи с Тучковым в Москве в 1843 году внёс в свой дневник следующую запись: "Ал. Ал. Тучков - чрезвычайно интересный человек, с необыкновенно развитым практическим умом. У нас это большая редкость: мы - или животные, или идеологи, как и аз грешный. Ничем не занимаемся или занимаемся всем на свете. Ещё более интересен он потому, что очевидец и долею актёр в трагедии 14 декабря..." "Славный человек", "чудесный человек", "превосходный человек" - так всегда отзывался А.И. Герцен о Тучкове.

Для Герцена, считавшего себя продолжателем дела декабристов, Тучков представлял большой интерес прежде всего как человек, лично знавший многих деятелей 14 декабря, как очевидец событий той эпохи, который мог бы сообщить достоверные сведения о движении декабристов. И действительно, Тучков в беседах с ним передал ему немало подробностей интересовавших его событий, подробностей, которыми Герцен воспользовался при написании ряда статей, посвящённых декабристам.

Живя в своём имении при селе Яхонтове, А.А. Тучков не прерывал дружеских связей и с бывшими участниками тайных декабристских обществ, своими товарищами: Нарышкиным, Горсткиным, Зубковым, Римским-Корсаковым и другими. Н.А. Тучкова-Огарёва вспоминала, что в 1837 году отец её с детьми (то есть с ней и её сёстрами Еленой и Анной (1825-1838)) ездил к княгине Голицыной, чтобы повидаться с бывшим у неё проездом из сибирской ссылки на Кавказ её братом декабристом М.М. Нарышкиным. "Он, - говорит Тучкова-Огарёва о Нарышкине, - очень обрадовался всем нам, особенно отцу, и нас он очень ласкал с чисто отеческим чувством".

Позднее дочерям А.А. Тучкова не раз приходилось встречаться с возвратившимися из ссылки декабристами. "Они, - пишет Тучкова-Огарёва, - добродушно, радостно жали нам руки и говорили со светлой улыбкой: это - дети Алексея Алексеевича". Мы чувствовали, что нас любят, нами интересуются, и нам, деревенским дикаркам, было хорошо и легко с ними".

Скончался Алексей Алексеевич Тучков в Яхонтове в августе 1878 года. Согласно завещания, он был похоронен рядом со своей дочерью Еленой и зятем Н.М. Сатиным на погосте при Спасской церкви соседнего села Старое Акшино, принадлежавшего Огарёвым. Позднее там же упокоились жена декабриста, его дочь Наталья и внуки...

Никита Кирсанов. "Декабрист Михаил Спиридов".


Михаил Матвеевич Спиридов происходил из старинного дворянского рода, известного по документам с XVI века. Его предки служили жильцами, стряпчими, воеводами, рейтарами. Самым выдающимся из Спиридовых был дед декабриста - адмирал Григорий Андреевич Спиридов (18.01.1713-18.04.1790). Он избороздил воды Балтийского, Азовского, Каспийского, Белого морей. В 1769 году ему было поручено командовать эскадрой, впервые совершавшей переход из Балтийского в Средиземное море. Успешно руководил действиями русского флота в Чесменском сражении (1770 г.), во время которого артиллерийским огнём и бандерами был полностью уничтожен турецкий флот. За эту победу он был награждён орденом Андрея Первозванного и вотчиной в Переславском уезде (до 1929 г. находился в составе Владимирской губернии, а ныне Ярославской области), которая состояла из сёл Нагорье, Преображенское, Воскресенское и 13 деревень. Всего по 4-й ревизии адмиралу принадлежало 1451 душа мужского пола. Выйдя в 1774 г. по болезни в отставку, Григорий Андреевич проживал в селе Нагорье, выстроил здесь роскошный дом (сгорел в начале XX в. со всем родовым архивом) и каменную Преображенскую церковь, в которой и похоронен в особом склепе.

Отец декабриста, Матвей Григорьевич (20.11.1751-10.02.1829), был сенатором, но больше всего известен своими работами по генеалогии. Женившись на дочери известного историка Ирине Михайловне Щербатовой (28.01.1757-17.07.1827), он, вероятно, оставил службу, поселился в Москве и под влиянием и руководством тестя занялся историей. Его перу принадлежит "Российский родословный словарь", "Краткий опыт исторического известия о дворянстве российском", "О старинных чинах в России" и др. Вместе с женой он похоронен в Сольбинском монастыре, находящемся недалеко от Нагорья.

Михаил Матвеевич родился в 1796 году. Он был самым младшим, шестым сыном в семье. Получил хорошее домашнее образование.

Когда началась Отечественная война 1812 года, шестнадцатилетний внук адмирала пошёл в ополчение. Очевидно, молодой Спиридов находился под командованием своего дяди Григория Григорьевича (30.09.1758-4.05.1822), который во время войны организовал Переславль-Залесское ополчение и вместе с ним принимал участие в боевых действиях. После освобождения Москвы Григорий Григорьевич был назначен комендантом Москвы, а затем гражданским губернатором. На этом посту он много сделал для сгоревшей "первопрестольной".

С 1813 года Михаил Матвеевич уже в действующей армии, принимает участие в крупных сражениях на территории Германии и Франции; города Люцен, Дрезден, Кульм, Лейпциг - свидетели боевой юности Спиридова. 19 марта 1814 года вместе с победоносными русскими войсками он вступил в столицу побеждённой Франции. Два месяца молодой офицер пробыл в Париже, а затем на корабле вместе с солдатами отправился к родным берегам. В сентябре 1814 года он, кавалер двух орденов (Владимира 4-й степени и Анны 4-го класса), прошёл торжественным маршем по улицам Петербурга.

После войны Спиридов остался в армии. Военную службу он любил, всё время проводил с солдатами, даже тратил свои деньги на их обмундирование. О любви солдат к Спиридову доносил и специальный агент Сотников, который по заданию военных властей в марте 1826 года объезжал места расположения 8-й пехотной дивизии. Он отметил, что в роте, которая была когда-то под командованием капитана Спиридова, распространён "дух своеволия, ибо говорят, что он (Спиридов) солдатам давал много воли и обходился с ними запанибрата". В свободное от службы время Спиридов много читал, особенно по военному искусству, интересовался также новейшими произведениями по философии и политике. О направленности интересов его хорошо свидетельствует каталог книг, составленный во время его ареста: "История гр. Морица Саксонского", "Курс тактики", "Кампания короля Прусского 1778-1779 гг.", "Военные записки о греках и римлянах, соч. Карли Гишара", "Мемуары принца Евгения Савойского", "Мысли и нравственные размышления Лорашфуко", "Приключения Телемаха". Кроме того, Спиридов занимался переводами. Среди них встречаются произведения со следующими названиями: "Сравнение различных правительств", "Предварительный взгляд на общество", "Происхождение обществ", "Природная религия". Напряжённая умственная работа выражалась не только в чтении книг и переводах, но и в создании собственных сочинений философского и политического характера. Перу Спиридова принадлежат произведения: "О воли и вольности человека", "О власти отцовской", "О незаконнорожденных", "Правила жизни собственно для себя", "Глас патриота", "О действиях всегда мерами добра, честности и правоты", "Разные замечания". Декабрист давал читать переводы и собственные сочинения другим членам тайного общества, например, И.И. Горбачевскому.

Уже позже, в крепости, Спиридов сам очень хорошо определил значение своего самообразования для выработки революционных идей. Он писал: "...беспрестанное чтение книг дало семя порочному корню", - но не только это - "далее наблюдения в нижних частях правительства, т.е. в первых судах судопроизводства... и обращение... некоторых с солдатами, дало повод превратному уму... вот что вгнездило непозволительные мнения". Но самое сильное впечатление производило тяжёлое положение крестьянства. Спиридов служил в основном в Саратовском и Пензенском пехотных полках в составе 11-й армии, располагавшейся на Украине. Солдаты, как правило, стояли на квартирах в крестьянских домах, поэтому ротный командир Спиридов был знаком с жизнью крестьянина, видел обращение с ним помещика, ужасался и "причину саму находил в принадлежности к помещику". Особенно тягостное впечатление осталось после того, как "потом, сделав переход в Житомирскую губернию, более был приведён в скорбь общею бедностию поселян; видел там, что плодородная сия губерния отдаёт дань одним владельцам, видел неусыпную деятельность хлебопашца, плоды которого служили обогащению панов... моё сердце содрогалось, жалея их".

Летом 1825 года Спиридов становится членом Общества соединённых славян, которое ставило своей целью объединение всех славян в демократическую республику. В начале сентября 1825 года между Южным обществом и Обществом соединённых славян шли переговоры о слиянии. На одном из заседаний в с. Млинищи Спиридов был принят в Южное общество. М.П. Бестужев-Рюмин дал Спиридову для ознакомления программный документ южан "Государственный завет", на который он письменно сделал замечания, носившие умеренный характер. Спиридов, в частности, возражал против ликвидации монархии, сословий, уничтожения титулов. Значительный интерес представляет его отношение к национальному вопросу, - он предлагал "составить Российское государство из одних русских губерний, а Сибирь и другие, коих жители суть происхождения не русского, оставить в полной зависимости, лишив их права представительства среди граждан России, даруя им сие внутри своих губерний и областей".

На одном из заседаний он был избран посредником для связи между обществами. Видный деятель "славян" И.И. Горбачевский в своих "Записках" пишет, что Спиридов "тотчас после избрания предложил и взялся сам составить правила, которые могли бы служить руководством членам тайного общества в их будущих действиях". Это предложение было принято без малейшего возражения. На следующем заседании (9-10 сентября) Спиридов представил свои правила, согласно которым право принимать новых членов в общество имели только посредники, запрещался выход в отставку, как и перевод в другие части, до осуществления восстания; все участники тайного общества обязаны строго хранить тайну, нести ответственность за своё бездействие, за свои поступки, а "за неосторожность и упущения по делам общества удаляться от совещаний и прочее". "За значительную вину наказывать немедленно смертью". Эти правила должны были создать организацию, спаянную строгой дисциплиной. За них высказались Пётр Борисов, Горбачевский, Аполлон Веденяпин, Драгоманов, но большинство, во главе с Бестужевым-Рюминым, который по каким-то причинам не доверял Спиридову, отвергли правила.

Ещё раньше возникла мысль разделить Общество соединённых славян на два округа - артиллерийский и пехотный и во главе каждого поставить посредника. На собрании , которое отвергло правила Спиридова, он был избран, против желания Бестужева-Рюмина, посредником в пехоте, а в артиллерии был Горбачевский, который так охарактеризовал права посредника: "Посредники сии обязаны были сохранить порядок, последовательность и единство в действиях управы, наблюдать за поведением и поступками членов. Они одни имели право сноситься с Верховною Думою через С. Муравьёва или Бестужева-Рюмина и представлять Думе разные проекты и мнения членов, которые через них получали предписания Думы относительно действий восстания. Равным образом для принятия кого-либо в общество необходимо было согласие посредника, который, впрочем, сам имел право принимать не только в члены общества, но даже из них назначать в заговорщики". Таким образом, Спиридов стал занимать один из руководящих постов среди декабристов. От других руководителей "южан" его отличало стремление расширить тайное общество за счёт привлечения офицеров и солдат. Очень часто на собраниях из-за этого вопроса возникали жаркие споры. Чаще всего Спиридову возражал Сергей Муравьёв-Апостол, который считал, что солдат и офицеров нужно готовить к восстанию, но солдаты ничего не должны об этом знать.

Как уже отмечалось, солдаты любили Спиридова. Когда он получил чин майора и был переведён из Саратовского полка в Пензенский (4.06.1825), к нему продолжали приходить его бывшие солдаты. Однажды к нему пришли бывшие семёновцы Анойченко и Юрашев и начали жаловаться на жестокость ротного командира (в 1820 г. гвардейский Семёновский полк за выступление против "аракчеевщины" был расформирован, и солдаты разосланы в различные армейские полки). Спиридов им ответил: "надо терпеть, может ещё год и всё переменится". И позже майор Пензенского полка вёл агитацию среди солдат.

В начале декабря 1825 года Спиридов приехал в город Острог, где был штаб Саратовского полка. Спиридов позвал к себе солдат Андреева, Янтаря, Анойченко и говорил им, что "служба стала ныне чрезвычайно тяжёлой не только для солдат, но и для офицеров.., что государь не наблюдает справедливости, увещевал потерпеть немного, обнадёживая, что служба скоро переменится, и будет легче, только бы они держались его стороны, когда что начнётся". Не раз ещё приходили солдаты к своему бывшему командиру. На следствии это подтвердили 16 человек, посетившие Спиридова за те четыре дня, которые он провёл в Остроге. Посещали его и бывшие крепостные села Нагорье, ставшие теперь солдатами. Доверие солдат давало повод надеяться, что пять рот, обещанные Муравьёва-Апостолу, в день восстания пойдут за своим командиром.

Очень острым для декабристов был вопрос о цареубийстве. На одном из совещаний Спиридов вместе с Горбачевским, Громницким, братьями Борисовыми, Бечасновым, Пестовым, Тютчевым согласился убить Александра I. Это должно было произойти в 1826 году около города Белая Церковь Киевской губернии во время манёвров. Убийством царя решено было начать восстание. Но, как известно, неожиданная смерть Александра I расстроила планы декабристов и ускорила события.

25 декабря в Житомире Сергей Муравьёв-Апостол узнал о восстании на Сенатской площади от курьера. Посетив командира корпуса генерала Рота, Муравьёв вместе с братом Матвеем немедленно выехал через Троянов в Любар, куда прибыли в 10 часов утра 27 декабря. В этом городе стоял Ахтырский полк, командир которого Артамон Муравьёв был членом тайного общества. Через два часа туда же приехал Бестужев-Рюмин с сообщением о том, что 26 декабря командир Черниговского полка Гебель и два жандармских офицера приходили на квартиру С. Муравьёва-Апостола, чтобы арестовать его. Отвергнув высказанную братом мысль о бегстве, Сергей Муравьёв предложил Артамону "немедленно собрать Ахтырский полк, идти на Троянов, увлечь за собой Александрийский гусарский полк, явиться в Житомир и арестовать всю корпусную квартиру". Однако Артамон Муравьёв отказался поднять полк. Посоветовавшись, С.И. Муравьёв-Апостол и М.П. Бестужев-Рюмин всё же решили поднять восстание, начав его с Черниговского полка.

Перед отъездом из Любара Бестужев-Рюмин написал записку Спиридову, в которой сообщил, что "Общество" раскрыто и что восстание началось. Горбачевский передаёт, что две записки написал Сергей Муравьёв - одну Спиридову и Тютчеву, а другую - Горбачевскому. В них писалось о начале восстания и высказывалась просьба о содействии. Житомир был назначен сборным пунктом восставших войск. Артамон Муравьёв на следствии уточнил, что в записке было требование, "чтобы через 8 дней все были готовы". Записка была оставлена у командира Ахтырского полка для передачи по назначению, но как только Бестужев-Рюмин и Муравьёв-Апостол уехали, Артамон Муравьёв сжёг записки.

Между тем, "славяне"-артиллеристы решили действовать самостоятельно. Для этого нужно было поднять пехоту и кавалерию. Горбачевский написал записку Спиридову. Её должен был передать Андрей Борисов. Последний посетил в ночь со 2-го на 3 января в г. Староконстантинов офицеров Пензенского полка П.Ф. Громницкого, Н.Ф. Лисовского, А.И. Тютчева и отдал им записку. Офицеры обещали поддержать артиллеристов 8-й бригады. Тютчев предложил взбунтовать полк и идти на Новоград-Волынский за артиллерией. Громницкий и Лисовский согласились с его предложением, но попросили съездить к Спиридову отдать ему записку Горбачевского, а потом уже приступить к делу всем вместе. Тютчев поехал к Спиридову, квартировавшемуся со своей частью в 20 верстах от Староконстантинова в местечке Красилове. Ему была вручена записка Горбачевского следующего содержания: "Податель сей записки расскажет вам подробно всё случившееся с нашими знакомыми; от него вы узнаете, на что мы решились и чего ожидаем от вас". "Где податель, - спросил Спиридов, - и кто он?" Тютчев рассказал о Борисове и о намерениях артиллеристов 8-й бригады. "Итак, надобно начинать, - сказал Спиридов, - но готовы ли у вас роты!" "Я согласен действовать и приготовил 30 самых лучших солдат моей роты; я убеждён, что они увлекут за собой всех и за это ручаюсь, - отвечал Тютчев, - что же касается рот Громницкого и Лисовского, я ничего не знаю, поедем к ним". Спиридов согласился.

Пока готовили лошадей, Спиридов написал в Саратовский полк члену Общества соединённых славян И.Ф. Шимкову записку. Он просил известить своих, что восстание начинается немедленно, поэтому нужно приготовить солдат к выступлению, но не начинать действовать до вторичного уведомления. Была оставлена записка и Горбачевскому: "Если не удастся мне привести к вам Пензенский полк, то я сам приеду; будучи вместе, мы скорее придумаем, что сделать в таких обстоятельствах". Эти записки он отдал своему денщику, приказав доставить их как можно скорее. Вместе с Тютчевым Спиридов поехал в Староконстантинов к Громницкому и Лисовскому. Он предложил начать восстание, спрашивая, надеются ли они на своих солдат. Офицеры ответили отрицательно. Спиридов заметил, что рассматривает это как неисполнение принятых на себя обязательств, но Лисовский и Громницкий оправдывались тем, что Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин ориентировали их на август 1826 года. Только Тютчев подтвердил готовность хоть сейчас поднять свою роту, но этого было явно недостаточно. Наконец, после долгих рассуждений Спиридов и Тютчев, видя, что невозможно что-либо сделать, уехали. Надежда на успех пропадала.

На следующий день, 4 января, капитан Тютчев выступил со своей ротой в поход к Житомиру, но не для того, чтобы захватить штаб корпуса, а чтобы охранять его.

Спиридов возвратился в Красилов, куда 5 января вернулся посланный им денщик. Оставив Шимкову записку и взяв ответ на неё, он, по дороге к Новоград-Волынскому, был схвачен полицией как шпион тайного общества. Его обыскали, но так как по приказанию Спиридова записки были зашиты в складках шинели возле воротника, то и не были найдены, хотя полицейские оторвали воротник. Денщика арестовали, но ночью он бежал. Спиридов с надеждой начал читать записку. Шимков писал: "Саратовский полк с нетерпением ожидает восстания: я ездил в Тамбовский полк и принял там пять ротных командиров, которые поклялись при первом случае соединиться с нашим полком и готовы содействовать нам со своими подчинёнными". Это было последнее радостное сообщение, но и оно пришло слишком поздно.

Седьмого января стало известно о поражении Черниговского полка. Восстание не удалось. Потянулись тревожные дни, наполненные мучительным ожиданием ареста.

Сразу же после возвращения в Красилов Спиридов собрал все свои сочинения, переводы, копию "Государственного завета", свои замечания на этот конституционный проект и отдал слуге Григорию Максимову. Тот закопал их в конюшне под яслями. На душе у Спиридова было неспокойно, и он приказал Максимову сжечь все бумаги. Последний медлил, думал, может, они пригодятся майору. Ещё раз он откопал, пересмотрел их и снова спрятал в том же месте.

25 января Спиридов был арестован. Из Житомира в Петербург в качестве жандарма его сопровождал поручик Пензенского полка Франтишек.

Максимов, узнав, что его господин отправлен в Петербург, решил выполнить его волю. Вечером 30 января вместе с ещё одним слугой Павлом Ивановым и денщиком Буймистренко Максимов откопал бумаги и бросил в печь, зная, что за них придётся отвечать. Впоследствии следственная комиссия очень интересовалась судьбой бумаг. 22 февраля Спиридову были посланы вопросные пункты, касающиеся его бумаг. Из Петербурга в Житомир послали предписание - провести расследование о судьбе бумаг. Командир 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Рот послал капитана Глазунова в Красилов с приказанием найти их.

Капитан перевернул всё вверх дном в доме Спиридова, не веря утверждениям денщика, что бумаги сожжены, но поиски не дали никаких результатов. Максимов и другие слуги были арестованы.

Спиридова доставили в Петербург на главную гауптвахту 1 февраля. В тот же день его допросил сам Николай I.

2 февраля Спиридова перевели в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской: "посадить по усмотрению и содержать строго". Его камера № 20 находилась в Невской куртине.

Ожидание ареста, дорога из Житомира в Петербург, иезуитские приёмы Николая I, и мрачная камера в крепости в сочетании со строгим режимом едва не сломили дух декабриста.

Спиридову были предъявлены обвинения в руководстве Обществом соединённых славян, в намерении цареубийства, в приёме новых членов, в подготовке солдат к восстанию. За это его осудили по первому разряду, что означало "смертная казнь отсечением головы". Но затем по конфирмации (утверждении царём судебного приговора) смертная казнь заменена пожизненной каторгой, которая в августе 1826 года была сокращена до 20 лет.

Не сразу Спиридов попал в Сибирь. Сначала он с Горбачевским и Барятинским был отправлен в крепость Кексгольм, где находился в так называемой Пугачёвской башне, в которой когда-то содержалась семья Е.И. Пугачёва. В апреле 1827 г. последовал перевод в Шлиссельбургскую крепость. Тут декабристы пробыли до сентября. В ноябре Спиридов вместе с Юшневским, Пестовым и Андреевичем был уже в Иркутске, а в декабре этого же года доставлен в Нерчинские рудники.

Подавленное состояние не покидало Спиридова и в дороге. Он вспоминал своих престарелых родителей, от которых уже в течение почти двух лет не имел никаких известий. Он ещё не знал, что его мать скончалась в том же году; отца ему также не суждено было увидеть.

Спиридов был доставлен в Читинский острог, где находилось большинство декабристов. Их дружная семья благотворно повлияла на настроение Спиридова. Через некоторое время он стал активным членом так называемой "каторжной академии". О занятиях в этой "академии" писали декабристы А.П. Беляев, Д.И. Завалишин, Н.И. Лорер. Вот что писал А.Ф. Фролов: "Некоторые (декабристы), обладая обширными специальными знаниями, охотно делились ими с желающими. Не могу отказать себе в удовольствии назвать тех дорогих соузников, которые делясь своими знаниями, своим искусством, не только учили, доставляли удовольствие, но и были спасителями от всех пороков, свойственных тюрьме. Никита Михайлович Муравьёв, обладавший огромной коллекцией прекрасно исполненных планов и карт, читал по ним лекции военной истории и стратегии. П.С. Бобрищев-Пушкин - высшую и прикладную математику. А.И. Одоевский - историю русской литературы. Ф.Б. Вольф - физику, химию, астрономию. Спиридов - свои записки (истории средних веков) и многие другие - как собственные так и переводные статьи".

О подробностях жизни Спиридова на каторге нам известно мало. Очевидно, она не очень отличалась от жизни его товарищей. Спиридов продолжал заниматься самообразованием и чтением лекций после того, как вместе с другими был переведён в Петровский завод.

Узники выписывали 22 периодических издания, а у всех вместе насчитывалось около шести тысяч книг. Особенно сблизился Спиридов с И.И. Пущиным, с которым и позже поддерживал переписку.

В 1832 году срок каторги Михаила Матвеевича был сокращён до 15 лет, а в 1835 - до 13. С камерой № 26 Спиридов распрощался 10 июля 1839 года. Он отправился на поселение в г. Красноярск, о чём усиленно хлопотали его братья - действительный статский советник начальник Сибирского таможенного округа Александр Матвеевич (20.04.1788-1843) и колежский асессор Андрей Матвеевич (1790-5.01.1847). В 1835 году последовало высочайшее повеление "об отводе каждому из находящихся на поселении государственных преступников по 15 десятин земли близ места их жительства, дабы представить им через обрабатываемые оной средства к удовлетворению нужд хозяйственных и к обеспечению будущей судьбы детей их, прижитых в Сибири".

Обосновавшись в Красноярске, Спиридов обратился к Енисейскому гражданскому губернатору Копылову с просьбой отвести и ему узаконенное количество земли в Заледеевской волости. Енисейская казённая палата предписала 6 ноября 1841 года губернскому землемеру, отмежевать государственному преступнику Спиридову требуемое количество земли. Окончательное отмежевание было произведено в 1843 году. Но ещё раньше Михаил Матвеевич писал И.И. Пущину: "... я понемногу хозяйствую, понемногу завожусь, да всё плохо, трудно по нашему стеснённому положению. Завёл кузницу желанную, а зимой заведу шорную. Хлебопашество моё идёт, можно сказать, кое-как по великому недостатку работников, которые все уходят на золотые прииски".

После наделения землёй Спиридов проживал в деревне Дрокино в 12 верстах от Красноярска. Ещё в 1920-е годы его заимка, находившаяся недалеко от деревни, называлась Спиридовской.

Материальное положение Спиридова на поселении было нелёгким. Несмотря на то, что у него было много богатых родственников, никто из них не помогал ему и даже не писал писем. Поэтому Михаил Матвеевич занимался хлебопашеством для снабжения приисков хлебом, а также предпринимательством, которое, чаще всего, кончалось неудачно.

За Спиридова перед родственниками просил его товарищ И.Д. Якушкин, посетивший его в Дрокино в 1854 году. Для Якушкина Михаил Матвеевич был ещё близок как двоюродный брат друга юности И.Д. Щербатова. Последний в 1820 году по "Семёновскому делу" был приговорён к смертной казни, которая заменена была шестью годами крепости. Впоследствии бывший капитан-семёновец был сослан на Кавказ, где и умер.

Спиридов напомнил ему также пылкую юношескую любовь к двоюродной сестре Н.Д. Щербатовой, вышедшей впоследствии замуж за декабриста Ф.П. Шаховского.

И вот через сорок лет Якушкин пишет письмо когда-то любимой женщине, из-за которой чуть не застрелился и не уехал в Америку. В тактичной форме он упрекает её за то, что она забыла своего двоюродного брата в трудную минуту.

Ещё летом Спиридов принимал у себя дорогого друга, а 20 декабря он скоропостижно скончался. Вот как писал об этом в письме к И.И. Пущину живший в Красноярске декабрист В.Л. Давыдов: "С разбитым сердцем берусь я за перо, чтобы вам написать, мой добрый И.И. Три дня тому назад я имел несчастье потерять настоящего друга, которого вся моя семья всем сердцем любила и умела ценить так же, как и я. Наш превосходный Спиридов умер по возвращении из поездки по уезду, которую он предпринял по случаю своих дел. Несмотря на то, что он был довольно тяжело болен, он строжайшим образом запретил нас извещать об этом, не желая нас беспокоить. Не знаю, какая роковая случайность заставила его близких следовать этому завещанию, и я, к несчастью, слишком поздно узнал об опасности, в какой он находился, и то случайно. Я поспешил в Дрокино, и нашёл его уже в очень плохом состоянии. Я поскорее вернулся в город, чтобы послать к нему доктора, при нём до тех пор был только фельдшер, очень хороший, правда, и очень добрый человек, но с самого начала нужен был доктор, тогда, может быть, бог сохранил бы его".

Михаил Матвеевич похоронен на старом кладбище села Арейское (ныне посёлок Емельяново). Хоронило его сельское общество. Позже приезжал какой-то родственник, который сделал ограду и положил плиту на могилу...