Спектакль Льва Додина по новелле Ф.М.Достоевского (инсценировка Л.Додина, художник Э.Кочергин, композитор Ф.Равдоникас).
В главных ролях: Олег Борисов, Татьяна Шестакова.
Съёмка 1987 года, Малая сцена МХТ.

I часть





Спектакль записан на гастролях в Москве на Малой сцене МХТ

II часть





Обращаясь к Достоевскому

Со странной полуулыбкой, заговорщицки глядя в маленький душный зал, он доверяет тайное: "Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец?" "А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?" - слышится в его голосе, в коротком, кривящемся смешке... Это не записки сумасшедшего чиновника, это - одно из многих - секундное помутнение утомленного сознания, полубредовая попытка проникнуть в суть жизни, в высшую правду человеческих отношений, постичь которую стремится и от которой бежит герой "Кроткой", некто Он - О. Борисов в двухчастном спектакле-монологе, поставленном на малой сцене БДТ Львом Додиным.

Первые спектакли Л. Додина - удачные и менее (а после прекрасного дебюта в тюзе - "Свои люди - сочтемся" - ставил он репертуар пестрый, что неизбежно, когда режиссер много лет делает спектакли в разных театрах) - часто смущали (говорю лишь от себя) отсутствием строгости. И в "Разбойнике", и в "Татуированной розе", и в предпоследней работе - "Продолжение Дон Жуана" было много игры, но придуманный театральный мир казался загроможденным, так сказать, архитектурными излишествами в пластике, оформлении, актерской манере. Легкие тюлевые драпировки были развешены в нескольких спектаклях Додина, и сами спектакли рождали трепещущий, ненастоящий, витиеватый и в то же время рационально "режиссерский" декоративный мир. Большая строгость отличала "Назначение", но кардинальным поворотом стали "Братья и сестры" (спектакль, поставленный вместе с А. Кацманом), где бедность учебной сцены и строгость материала заставили искать скупости приемов в ущерб буйству выдуманной театральности. "Братья и сестры", поразившие динамизмом внутреннего действия, невыдуманным накалом чувств, публицистической одержимостью всех участников, неожиданно открыли совсем другого Додина. Правда, следующий спектакль - "Живи и помни" - снова был перенасыщен и испытывал дефицит сценической простоты, но уже в замысле к этой простоте стремился и если не достигал ее, то был важен самим этим стремлением. А потом Додин поставил "Дом", где эпическая многодетальность приняла формы строгие и очищенные, подчинившись главной мысли, идее, конфликту. Энергия, питавшая раньше внешние связи спектаклей, наполнила собой сущностные пласты. Меняясь от спектакля к спектаклю, многоголосие "Дома" постепенно слилось в стройный хор.

"Дом" и "Кроткая" - постановки, противоположные по режиссерским задачам. Там широту, многослойность романа надо было уместить в русло сценического повествования. Здесь, напротив, театрализовать единичный поток сознания, разомкнуть поле действия. В "Кроткой" Додин вовсе ушел от прежней избыточности сценического антуража и сосредоточился на подробностях психологии в высшем их проявлении. Конечно, "вначале было слово", слово Достоевского, но Додин сумел драматизировать это слово, разложив его в пространстве, ограниченном на сей раз пределами одной голой комнаты.

У каждого художника - свой колорит, свой цвет. У писателя тоже. Он часто не определяем одной краской, но всегда эмоционально присутствует в художественной структуре, позволяя нам утверждать: это - тургеневский колорит, а это - цвет Гоголя. Тона Достоевского наиболее постоянны. Как Дионисий, перетирая камни в краски, перенес на свои фрески естественные оттенки берегов Паского озера, так и цвет Достоевского возникает из материалов "среды обитания"- серых камней петербургских домов, голубеющих или темнеющих в переменчивом северном свете.

Серо-голубые блеклые тона обшарпанных обоев, убого свисающих из-под серых деревянных карнизов. Неуют нелюбимого жилища. Можно представить себе дверь, пропускающую унылый неяркий свет, лестницу, подъезд, подворотню-арку... При всей ограниченности места действия спектакль раз или два "распахнется" в город: за зеркалом, висящим в глубине, пойдет серый снег петербургской мокрой зимы, потом как-то брызнет весенний свет под тонкие звуки шарманки, почувствуется вкус городской весны, совпавшей, впрочем, с "прозрением" героя. Декорация Э. Кочергина словно имеет невидимую внутреннюю перспективу, город угадывается за выцветшими стенами скудной квартиры, где справа - касса ссуд под киотом, а за бархатной занавесью - зала. Лампа на письменном столе. Бронзовый конь, часть чего-то (может быть, заклад?), прислонен в углу. Томительно тикают часы. Среди прочего - веревка неуютно свисает с потолка. Должно, сняли лампу с крюка да и оставили так... А может, повесился кто-то. Разорванная веревочная петля. Единственная и прямая сценографическая метафора "Кроткой".

Часы тикают изнурительно. Те самые капли, которые камень точат. Известно, тишину в театре можно создать только звуком. Но непрестанное тиканье делает эту тишину, в которой мечется герой, невыносимой. Звук часов - пульс, бьющийся в его мозгу, не дающий ему забыться. В этом тиканье усталость и заторможенность его первых движений... Он выглядывает из-за занавески. Настороженно прислушивается (за стеной молится Лукерья). Пауза. Тикают часы. Расстегнутый ворот рубахи. Подглазины. Вид замерший, измученный. И невозможно сосредоточиться. "Я все хожу, хожу, хожу...". Первые слова усилий, они тяжелы и растянуты, пересохшие губы еле шевелятся. "Это вот как было..." - сидит у вешалки, глаза закрыты, как будто сам почти мертв, внутренне мертв от горя.

О. Борисов начинает мучительно медленно. Потом ритм убыстрится, возникнет движение неровными нервными пробежками. Одна отрывочная мысль... другая... скорее, скорее выстроить все в линию, "собрать в точку мысли"... рассуждение приобретает непрерывность... быстрее на пик, вот оно прозрение, вот она истина - и тихий, но резкий спад, словно нерв оборвался. Нет, не то. Не та причина. И снова одна отрывочная мысль.. другая..

Это монолог у трупа. (Он отодвинет занавеску, и мы увидим Ее, лежащую под белой простыней на столе. "Составили два ломберных...".) Монолог мужа у трупа жены-самоубийцы, единственно любимого на свете создания, измученного им и доведенного до отчаянной решимости умереть. Любовь-мучительство и мука, а по-другому Он не может и не мог. Он - жертва несовершенного устройства мира, жертва человеческого бездушия и "тиранического приговора" большинства. Но в результате не только жертва, но и порождение несовершенства. Психология его изломала, и, внутренне мстя жестокости людской, он не только становится жертвой собственной жестокой рациональной установки, разрушающей его счастье, но намеренной жестокостью своей губит любимое существо. Мучась сам, мучит Ее, удваивая тем и свою муку. Самоутверждаясь, унижает близкого. Гордость (исконная проблема Достоевского) оборачивается бессердечием и равнодушием к гордости другого.

Трагическая вина героя в невозможности переделать себя, ибо таким его сделали жизнь и люди. Он - Борисов не только понимает это, но страдает от этого понимания, иссушая себя и окружающих. А окружающих - одна Она, не выдержавшая его холодного взгляда, каменного лица, не принявшая его бесчувственного эгоцентризма, ибо страдание, поворачивающее иного к людям, Его погрузило внутрь себя. Чуткий к малейшим колебаниям своей души, тонко понимающий все извороты собственной психики, он глух к Ней. И любовь - чувство истинное и глубокое - тоже живет в нем скрыто, не давая вовне ростков человечности, столь необходимых Ей, слабой и одинокой. Одиночество вдвоем толкает Ее к ненависти и отчаянию, а когда у Него "упадает с глаз пелена" и любовь его наконец прорывается наружу - Она уже не в силах воспринять ее. И безмерное одиночество, из которого Он шагнул к Ней, после ее смерти оборачивается одиночеством еще более жутким. И последняя фраза: "Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что же я буду?" - вопрос человека, притулившегося у стола, на котором лежит Она, - повисает в воздухе безнадежным ответом... Разорванная веревочная петля...

Хотя "Кроткая" определена как "монолог", в спектакле участвуют трое (вряд ли стоит считать лицами "действующими" мелькнувших двух теток и нагловатого Ефимовича). Темная и чуткая служанка Лукерья - О. Волкова. Молчаливый наблюдатель, Лукерья интуитивно чует (другого слова не найти) все, что происходит, молча переживая и оценивая. Он - О. Борисов, бывший офицер блестящего полка, теперь "финансист", как издевательски назовет его Она. Он держит кассу ссуд, по существу - ростовщик, хотя слово это ни разу не звучит в повести. Наконец, Она, Кроткая - Н. Акимова, шестнадцати лет.

Их трое, но это спектакль о двоих. И хотя о двоих, это не дуэт, в нем нет равноправности голосов. Голос Кроткой - Н. Акимовой лишь тихий аккомпанемент драматическому монологу О. Борисова. Это спектакль о двоих, но больше о Нем, поэтому не столь важно, какова Она - дурна собой или хороша - и за что на самом деле он полюбил ее. Она - данность, ее появления - некие опорные точки в зыбком потоке его внутренних рассуждений и воспоминаний.

....

"..Упала с глаз пелена..". Он обрушивает на Нее свою любовь - всепоглощающую, всевопрошающую, и упивается этой любовью. Он ослеплен открывшейся идиллической перспективой - Булонь! Они поедут туда вместе! Там "новое их солнце"!.. А Она не в силах разделить его радости, и Он снова начинает мучить себя и Ее: "Я вижу, что я в тягость". Но, произнося это, Он тем не менее знает только одно: "Мне нужна была исповедь". И исповедуется, не замечая, что его пугающая откровенность тяжела ей. Он говорит, говорит, открывая темные тайники души, - и снова Ее истерика. Отчего - Он не может понять, снова и снова кидается в объяснения, доводя Ее буквально до физического изнеможения. Амплитуда этих перепадов невыносима. Снова истерика. И опять удивление его - почему? Она рыдает, а Он, слыша только себя, во что бы то ни стало пробивается сквозь ее рыдания со своей правдой, со своим самоунижением. Она отшвыривает его, а Он, у ее ног, все пытается открыться до самого дна...

...Все тикают часы. Бесчувственно. Он произнесет это слово, обращаясь к часам, будто к человеку. Грань нормальности и безумия. На свете не осталось ничего, кроме Нее - мертвой. Он любуется Ею, улыбаясь, стирает нежно что-то с ее щеки... В душе Его возникает чувство трагической их близости и нерасторжимости. И сладостная мука от того, что еще можно смотреть на Нее.. Здесь слышатся рогожинские мотивы: "Если бы можно было не хоронить?" Он плотно закрывает двери. Полумрак, замурованность, почти психический сдвиг: "О нет, унести почти невозможно!" Сидит в кресле, сторожа труп. Для него это тоже конец. Мысль блуждает и теряется. Бунт против мироздания ("Есть ли в поле жив человек?" - крик в глухую духоту маленького зала. Эхо здесь возникнуть не может) - и безумная усталость измученного человека. "Рацио".. "твердое счастье"... Он прижимает к груди ее туфельки..

Спектакль Л. Додина, при всей насыщенности поднятых в нем интеллектуальных проблем, прежде всего взывает к душе. В нем живет страстное стремление помочь ощутить ответственность людей друг за друга. "Люди на земле одни", никто не поможет, никто, кроме них самих, не возместит отсутствия тепла и участия, ибо даже солнце - "мертвец"..

"Зачем, зачем любить? Зачем, зачем страдать?.." -словами простенького мещанского романса еще звучит в ушах тоненький голос шарманки. Тихо. Темно. Спектакль кончается. Тикают часы..

М. Дмитревская, 1981