В поэме Теннисона «Волшебница Шалот» рассказывается история девушки по имени Элейн, на которой лежит проклятье: она обязана оставаться в башне на острове Шалот и вечно ткать длинное полотно. Шалот расположен на реке, текущей в Камелот. Никто не знает про существование Элейн, потому что проклятье запрещает ей покидать башню и даже смотреть из окна. Взамен у неё в комнате висит огромное зеркало, в котором отражается окружающий мир, и девушка занимается тем, что ткет гобелен, изображая на нём чудеса окружающего мира, которые ей удалось увидеть. Постепенно мир все больше захватывает её, а одинокое сидение в башне утомляет. Однажды она видит в зеркале, как сэр Ланселот скачет в Камелот, и покидает комнату, чтобы поглядеть на него из окна. В ту же секунду исполняется проклятье, гобелен распутывается, а зеркало трескается.



« Порвалась ткань с игрой огня,
Разбилось зеркало, звеня.
«Беда! Проклятье ждёт меня!» —
Воскликнула Шалот.»
Элейн понимает, какой необдуманный поступок совершила, и бежит из башни. На берегу реки она находит лодку и записывает на ней свое имя. Она плывет по реке и поёт печальную песню, но умирает прежде, чем доплывает до Камелота, где могла бы обрести счастье и любовь. Когда её находят жители, Ланселот дивится, что это за прекрасная женщина.



Картина Уотерхауса "Леди из Шалот" 1888


Поэзия Теннисона была очень популярна среди прерафаэлитов, к которым примыкал Уотерхаус. Хотя в данном случае Теннисон пишет о трагической любви, художники (Холман Хант, Россетти, Артур Хьюз, Уотерхаус) всегда наполняли картины по «Волшебнице Шалот» своим смыслом и отражали мировоззрение людей Викторианской эпохи, избирая для иллюстрации разные сюжетные отрывки и по-разному интерпретируя статус женщины. Возрастала роль женщины как хранительницы домашнего очага, а прерафаэлиты, в то же время, показывали внутренний конфликт между частными, личными надеждами и общественными обязанностями женщин.
Уотерхаус изображает Леди из Шалот в тот момент, когда она уже сидит в лодке и держит в руках цепь, которая крепит лодку к берегу. Рядом лежит гобелен, когда-то являвшийся средоточием её жизни, а теперь забытый и частично погруженный в воду. Свечи и распятие делают лодку похожей на погребальную ладью, Элейн смотрит на них с грустным, одиноким и одновременно отчаявшимся выражением лица. В то время свечи символизировали жизнь, на картине две их них задуты. Автор намекает, что Элейн осталось жить совсем недолго. Элейн поёт прощальную песню.
Пейзаж нарисован небрежно — Уотерхаус отступил от прерафаэлитских традиций, когда природа изображалась максимально достоверно и подробно.


«Леди из Шалот смотрит на Ланселота» (англ. The Lady of Shallot Looking at Lancelot) 1894

Позднее Уотерхаус нарисовал ещё две картины, посвященные «Леди из Шалот». Вариант 1894 года называется «Леди из Шалот смотрит на Ланселота» (англ. The Lady of Shallot Looking at Lancelot) и по композиции напоминает картину Холмена Ханта «The Lady of Shalott»: девушка находится в своей башне. Элейн изображена в момент «падения», она смотрит в зеркало, которое уже начало трескаться, а гобелен замотан вокруг колен. Как и в версии 1888 года, Уотерхаус не винит женщину, отдавшуюся эмоциям, а сочувствует ей. Как писал Теннисон, «на её лице написано рождение любви к чему-то, чего она была столь долго лишена, и эта любовь вырывает её из мира теней и ведет в мир реальный».


„Меня преследуют тени“ 1911

Финальная версия картины (1911) носит название «„Меня преследуют тени“, — сказала Леди из Шалот» (англ. «I am Half-Sick of Shadows» said the Lady of Shalott). «Меня преследуют тени» — цитата из поэмы Теннисона. Вопреки сюжету поэмы, Леди из Шалот одета не в белое платье, а в ярко-красное, её фигура напоминает чувственную позу Марианы с картины Милле «Мариана» (1851). Комната освещена солнцем и нарисована в ярких тонах, в стиле ранних прерафаэлитов. Создается впечатление, что Элейн страдает от скуки, таким образом, очевидно, что рано или поздно она поддастся на искушение поглядеть на настоящий мир.



Артур Хьюз


С. Г. Метьярд - "Леди из Шалотт. Моя половина в зеркале" 1913


Предисловие

Картины на литературные сюжеты подобны эссе. Намеренно или нет, художник неизбежно интерпретирует слова писателя, облекая их в зримую форму. Анализ группы картин, иллюстрирующих одно литературное произведение – как внимательное прочтение сборника критических исследований на одну тему, созданных, однако, не литературоведами или филологами, а чувствительными читателями, художниками. Тем не менее, их подходы часто указывают на тесную связь с хорошо известными направлениями в литературной критике. Загадочная «Дама из Шалота» Теннисона, в которой многое остается недосказанным и необъяснимым, позволяет сделать несколько возможных интерпретаций. Неудивительно, что она всегда одинаково волновала художников и литературных критиков; каждый из них находился под влиянием своего собственного литературного и исторического опыта при создании и репрезентации своей точки зрения.
В то же время картина на литературный сюжет – воссоздание того, что дано в тексте. И, если рассматривать сам текст как воссоздание реальности, то его визуальная интерпретация становится творением второго порядка.[…..]. Однако художественное творение, вербальными средствами или при помощи визуальных образов, - не просто зеркальное отражение реальности. В результате художественного отбора и интенсификации это также трансформация, означающая искажение отраженного образа. Тем не менее, рассматривая двойное отражение как ключ к пониманию «Дамы из Шалота» Теннисона, мы видим важную параллель между представлением о двойном визуальном отражении в поэме и дуализмом картины на литературный сюжет. Когда реальность вторгается в мир дамы, смотрит ли она на отражение Ланселота в своем зеркале или на сам реальный мир, ее гобелен – ее произведение искусства – разрушается, а воображаемый мир и источник вдохновения оказываются повреждены трещинами. Используя эту аналогию, мы можем сказать, что отражение второго порядка, которым является картина на литературный сюжет, может разрушить волшебный воображаемый мир стихотворения. И до некоторой степени это действительно происходит с произведением Теннисона в трактовке прерафаэлитов. Эти живописные интерпретации сводят многообразие значений и таинственную природу произведения к конечной и потому более ограниченной версии его.
Данная работа, анализируя картины прерафаэлитов, вдохновленные стихотворением Теннисона, является попыткой показать, как художники понимали историю прОклятой дамы и как их подходы и трактовки определяли стихотворение и, в некоторых случаях, изменяли его характер.
«Это то, что я всегда чувствовал, с детства, - говорил Теннисон об одной из своих поэм, - и то, что, будучи ребенком, я называл «страстью к прошлому». Она со мной и сейчас; именно даль очаровывает меня в пейзаже, картине и в прошлом, а не ближайшее настоящее, в котором я живу».
Частью этой глубоко укорененной страсти к прошлому было и намерение «переписать» цикл легенд о короле Артуре […]. Эта работа заняла поэта больше, чем на 60 лет: первые части были написаны еще в 1830е гг., а в 1891 г., за год до смерти, Теннисон все еще работал над конечной версией, известной под названием «Королевских идиллий».
Многолетний интерес Теннисона к циклу легенд о короле Артуре отражает общий энтузиазм викторианской эпохи и соответствует популярности артуровских тем у современных поэту живописцев.
[…….] Ко времени формирования Братства Прерафаэлитов и в ранний период их совместной работы на выбор тем сильное влияние оказывала любовь художников к литературе; Шекспир, Данте, Китс и Теннисон были их кумирами. Из художников, связанных с ранним этапом движения прерафаэлизма, Уильям Холмен Хант, Данте Габриэль Россетти, Джон Эверетт Миллес и Элизабет Сиддал глубоко восхищались работами Теннисона…. Кроме того, прерафаэлиты лично познакомились с поэтом в 1849 году, когда член Братства, скульптор Томас Вулнер получил заказ на медальон с изображением Теннисона, и поэт начал позировать ему.
Многие из стихотворений Теннисона послужили источником вдохновения для ранних картин прерафаэлитов. Например, «Мариана» и «Канун св. Агнессы» легли в основу картин Миллеса с такими же названиями, написанных в 1851 и 1854 гг.
Однако именно «Дама из Шалотта» стала самым длительным источником вдохновения, оказав влияние как на ранних прерафаэлитов в середине 19 века, так и на их поздних последователей в начале века 20го.
Хотя и не являясь прямым переложением артуровских легенд, история о даме из Шалотта несомненно похожа на предание об Элейн Белой из Астолата, которая является важной частью цикла. Тем не менее, источником Теннисона был итальянский роман La Damigella di Scalot. История рассказывает о том, как дама, находясь под воздействием волшебного заклятья, день и ночь ткала гобелен с изображением сцен внешнего мира за пределами своей башни. Ей было запрещено смотреть на мир, а потому она видела все картины через отражение в зеркале. Однажды в зеркале появился Ланселот и дама, бросив вызов заклятию, оглянулась, чтобы увидеть его воочию. В тот же миг зеркало треснуло и гобелен распался, говоря об исполнении проклятья. Покинув одинокую башню и остров Шалотт, дама села в лодку и, напевая свою последнюю песню, поплыла вниз по реке навстречу смерти. Когда лодка достигла берега Камелота, люди собрались, чтобы взглянуть на таинственную даму. Ланселот был одним из них, и его задумчивые слова о лице прекрасной мертвой незнакомки завершают поэму.




Уильям Холмен Хант


Элизабет Сиддал, модель многих картин прерафаэлитов и позднее жена Россетти, - любимый объект феминистских исследований, в которых авторы пытаются увидеть ее роль и место в кругу прерафаэлитов вне ориентированных на мужчин подходов и категорий. Но, даже если не ставить перед собой такую далеко идущую феминистическую цель, будет интересно проанализировать, действительно ли женщина-художник иначе видела сюжет Дамы из Шалотта, чем мужчина.
В рисунке Сиддал самой удивительной чертой является сравнительная простота и окружающей обстановки, и фигуры. Не смотря на висящий за дамой гобелен, резные украшения ее стула и сундука, стоящего напротив окна, обстановка выглядит скудной и совсем не вызывает ассоциаций со средневековым духом поэмы. Более того, дама из Шалотта Сиддал – совершенно обыкновенная, и, кажется, наименее женственная из всех ее прерафаэлитских образов. Это может быть результатом "женского" подхода художницы, отвергающего мужской взгляд на произведение, согласно которому, по выражению Гризельды Поллок, «женщина становится объектом созерцания». В рисунке Сиддал, как замечает Дебора Черри, «дама изображена в момент СВОЕГО созерцания….». Однако следует помнить о том, что вся поэма посвящена ЕЕ взгляду, ЕЕ восприятию реальности. Основным в этом контексте становится вопрос о том, имеет ли вообще значение то, что центром истории является женская фигура….по мнению Лэндоу, у Ханта дама символизирует все человечество, и в этом смысле ее принадлежность к женскому полу не играет никакой роли в этой истории. Тем не менее, дама Ханта необычайно чувственна – если сравнивать с другими его героинями - поэтому, в этом смысле даже подход Ханта можно считать типично мужским. При этом дама, изображенная Сиддал, ее простота, полное отсутствие сексуальности, может быть, даже непривлекательность предполагают более «женский» взгляд.
Описывая рисунок Сиддал, Дебора Черри утверждает, что он отражает существовавшее в середине 19 века представление о различии между полами, в том смысле, что «он воспроизводит идеологию обособления мужской и женской сфер, и изображением исторического прошлого работает над современными различиями между уединенным, домашним миром женщин и открытым, публичным миром мужчин».


Элизабет Элеанор Сиддал, модель многих картин прерафаэлитов и позднее жена Россетти


>
"Дама из Шалотта" Данте Габриэль Россетти гравюра


Джон Эверетт Миллес "Дама из Шалотт"


Джон Аткинсон Гримшоу "Леди из Шалотт"


Джон Аткинсон Гримшоу "Леди из Шалотт"




Arthur E. Grimshaw (1868 - 1913) "Elaine" 1864



Начиная с 1850х гг., приверженность прерафаэлитов поэтическим сюжетам начала слабеть. Миллес обратился к сентиментальным темам, Хант – религиозным, а Россетти стал писать декоративные портреты прекрасных женщин. Легенда о короле Артуре была очень популярна среди художников второго поколения движения прерафаэлизма, таких, как Уильям Моррис, Эдвард Берн-Джонс или Фредерик Сэндис, но они черпали вдохновение скорее в «Смерти Артура» Мэлори, чем в его викторианской интерпретации Теннисона. А поскольку история дамы из Шалотта не входит в книгу Мэлори, сюжет потерял свою былую популярность.
Однако, к концу столетия началось новое возрождение; многие поздние последователи прерафаэлитов вновь открывали для себя поэтические источники своих предшественников. Как отмечает Кристофер Вуд, «дама из Шалотта была почти культовым сюжетом среди поздних прерафаэлитов». Джон Аткинсон Гримшоу, Джон Уильям Уотерхаус и Сидней Гарольд Метейярд восхищались поэзией Теннисона, и каждый из них обратился к сюжету дамы из Шалотта хотя бы однажды.
Гримшоу - художник-самоучка из Лидса - бросил работу железнодорожного клерка и в 1860е годы начал писать пейзажи в манере прерафаэлитов. Со временем он обрел популярность в этом жанре и обратился к литературным сюжетам. Тем не менее, его картины, вдохновленные литературными произведениями, вполне независимы от своих источников. Как заметил Александр Робертсон, «когда Гримшоу берет строчку из стихотворения, он заставляет нас почувствовать слова, время, атмосферу, а не просто иллюстрирует сюжет». За исключением нескольких жанровых сценок, все работы Гримшоу – пейзажи, ведуты, картины на литературные сюжеты – говорят о погружении художника в полную тайн атмосферу сгущающихся сумерек и вечерних огней, которая окутывает воображаемые улочки и особняки эпохи короля Якова и заставляет их…мерцать золотыми искрами. Реальность, на первый взгляд знакомая, но таинственная и маняще прекрасная.
За сцену из «Дамы из Шалотта», которую выбрал для себя, но так в полной мере и не воплотил живописными средствами Миллес, двадцать лет спустя взялся Гримшоу. … Его работа сильно отличается от трактовки предшественника….Он создает воображаемый, сказочный мир: темная погребальная ладья с головой дракона, с мертвой девой на борту, одетой в светящееся белое платье, плывет к далеким, теряющимся в тумане башням Камелота. В лучах заходящего солнца небо и вода отсвечивают красным и желтым, а призрачная лодка кажется волшебным видением. Так же, как художники неоклассицизма – Лейтон, Альма-Тадема и Пойнтер – создавали образы античности, полные красоты, спокойствия и гармонии, так и Гримшоу выдумал свой собственный зачарованный мир, мир непостижимой тишины и покоя. Все эти миры можно рассматривать как сопротивление художников меркантильным заботам их суетного, беспокойного века и ускоряющемуся ритму жизни.
Хотя Гримшоу и начал свою карьеру как пейзажист в манере прерафаэлитов, позже он, как и Россетти, постепенно оставил эти ранние принципы и стал все более и более тяготеть к эстетизму, читая литературные труды Уистлера и ценя его выше Рескина. По воспоминаниям домочадцев, Гримшоу лично знал Уистлера, и тот хвалил его работы. «Я считал, что это я придумал Ноктюрн, - говорил Уистлер. – пока я не увидел лунные пейзажи Гримми». Хотя ночные сцены Гримшоу более детализированы, более различимы, чем пейзажи Уистлера, именно Гримшоу мог бы …воссоздать «сказочную страну», описанную в знаменитом отрывке «Десятичасовой лекции» (Ten O'clock Lecture) Уистлера (этот отрывок был подчеркнут в его экземпляре):

"И когда вечерняя мгла одевает берег реки поэзией, как покровом, и убогие здания теряются в тусклом небе, и высокие дымоходы становятся кампанилами, а склады - дворцами в ночи, - весь город висит в небе, и перед нами – сказочная страна, тогда путник спешит домой; рабочий и интеллектуал, мудрец и сластолюбец, - все перестают понимать, как они уже перестали видеть, и Природа, которая пела в унисон, теперь поет свою изысканную песню только художнику, своему сыну и господину; сыну – потому, что он любит ее; господину – потому, что он знает ее".

"And when the evening mist clothes the riverside with poetry, as with a veil, and the poor buildings lose themselves in the dim sky, and the tall chimneys become campanili, and the warehouses are palaces in the night, and the whole city hangs in the heavens, and fairy-land is before us – than the wayfarer hastens home; the working man and the cultured one, the wise man and the one of pleasure, cease to understand, as they have ceased to see, and Nature, who, for once, has sung in tune, sings her exquisite song to the artist alone, her son and master – her son in that he loves her, her master in that he knows her".


Для Уистлера, как и для Гримшоу, Природа восхитительна сама по себе своей чарующей красотой. Эта Природа отличается от Природы Рескина, полной морального значения и рассматриваемой как выражение божественного совершенства.



Henry Peach Robinson;


Жаклин Кери


Sophie Anderson, 1870;


Briton Riviere (на картине изображена дева Элейн, ставшаяя прообразом Леди Шалот).


Уильям Эгли, 1858


Лорд Альфред Теннисон

Альфред Теннисон «The Lady of Shalott» 1832
I

Среди долин, среди холмов,
Полей ячменных и лугов,
Одетых россыпью цветов,
Течет река. Вдоль берегов
Лежит путь в Камелот.
Спешит тропою местный люд,
В затонах лилии цветут.
Стоит пустынный остров тут
Зовется он Шалот.

Порой в порывах ветерка
Стволы осин дрожат слегка,
И день за днем несет река
Листы с деревьев островка
В могучий Камелот.
Четыре серые стены
И башни с берега видны
Там, где живет средь тишины
Волшебница Шалот.

Весь остров магией объят.
И мимо молчаливых врат
То барку лошади влачат,
То лодки быстрые летят
В могучий Камелот.
Но кто, при солнце иль луне
Саму ее видал в окне
Или на башенной стене -
Волшебницу Шалот?

Лишь слышат пред началом дня,
Серпами острыми звеня,
Жнецы в колосьях ячменя,
Как песня, за собой маня,
Несется в Камелот.
Иль в час, когда луна взошла,
Селяне, завершив дела,
Вздохнут: "Знать, песню завела
Волшебница Шалот."

II

В высокой башне с давних пор
Она волшебный ткет узор,
Суровый зная приговор:
Что проклята, коль кинуть взор
Рискнет на Камелот.
Не ведая судьбы иной,
Чем шелком ткать узор цветной,
От мира скрылась за стеной
Волшебница Шалот.

Дана отрада ей в одном:
Склонясь над тонким полотном
В прозрачном зеркале стенном
Увидеть земли за окном,
Увидеть Камелот.
Там отражений череда
Сменяется: бредут стада
И тихо плещется вода
У острова Шалот.

На глади зеркала скользят
Малютка паж, гурьба ребят,
В седле гарцующий аббат,
Иль бравых рыцарей отряд,
Спешащих в Камелот.
Любой из них себе избрал
Прекрасной дамы идеал,
Но клятвы не один не дал
Волшебнице Шалот.

И отражений светлый рой
Она в узор вплетает свой,
Следя, как позднею порой
За гробом певчих юных строй
Шагает в Камелот;
Иль бродят ночью вдалеке
Влюбленные - рука в руке.
"Как одиноко мне!" - в тоске
Воскликнула Шалот.

III

На расстоянье, что стрела
Свободно пролететь могла,
От замка, где она жила,
По той дороге, что вела
В могучий Камелот,
Среди колосьев ячменя
Сверкала яркая броня -
То ехал, шпорами звеня
Отважный Ланселот.

Едва ль доселе видел свет
Подобный благородства цвет.
В доспехи ратные одет,
Овеян славою побед
Скакал он в Камелот.
И сбруя на его коне
Пылала в солнечном огне,
Как звезд плеяда в вышине
Над островом Шалот.

Седло под рыцарем лихим
Мерцало жемчугом морским;
Забрало и перо над ним
Сияли пламенем одним -
Так ехал Ланселот.
Он привлекал невольно взор,
Как ночью - яркий метеор,
Что звездный бороздит простор
Над островом Шелот.

Скакун резвился вороной,
Герб серебрился расписной,
И кудри черные волной
Струились по броне стальной -
Так ехал Ланселот.
Храбрейший рыцарь на земле,
Он песню распевал в седле
И отразился в хрустале
Волшебницы Шалот.

И, прекратив плести канву,
Она впервые наяву
Узрела неба синеву,
Блеск шлема, лилии во рву
И дальний Камелот.
Со звоном треснуло стекло
И ветром на пол ткань смело.
"Проклятье на меня легло!" -
Воскликнула Шалот.

IV

Покрылись мглою небеса,
Умолкли птичьи голоса,
Шумели хмурые леса,
Дождей холодных полоса
Объяла Камелот.
В заливе, где растет ветла,
Ладья печальная ждала.
И имя ей свое дала
Волшебница Шалот.

И, отрешившись от тревог,
Что ей сулит жестокий рок,
Как в час прозрения пророк,
Она взглянула на поток,
Бегущий в Камелот.
А в час, когда багрян и ал
Закат на небе догорал,
Поток речной ладью умчал
Волшебницы Шалот.

Струились белые шелка
В дыханье легком ветерка,
И листья падали, пока
Ладью ее несла река
Все дальше в Камелот.
И мир окрестный, замерев,
Внимал, как льется меж дерев
Прощальный горестный напев
Волшебницы Шалот.

Печальный гимн ушедших дней
Звучал то тише, то сильней,
А сердце билось все слабей
И становилось все трудней
Смотреть на Камелот.
И только в сумраке ночном
Встал над рекою первый дом,
В ладье уснула вечным сном
Волшебница Шалот.

И, в белый шелк облачена,
Как призрак мертвенно-бледна
Вдоль темных стен плыла она
Сквозь царство сумерек и сна -
Сквозь спящий Камелот.
Покинув лавки и дворцы,
Дворяне, дамы и купцы
Сошлись на брег; и мудрецы
Прочли: "Леди Шалот".

Но кто она? Никто не знал.
Весь город ужас обуял.
Любой себя - и стар, и мал -
Знаменьем крестным осенял.
Лишь рыцарь Ланселот
Сказал, шагнув за круг людей:
"Она была всех дам милей.
Господь, яви же милость ей,
Прекраснейшей Шалот!"

(перевод Марии Виноградовой)


Источник: http://grabschonheiten.diary.ru/p161450774.htm?oam