Когда меня спрашивают о смысле каких-то образов или ситуаций в моих сочинениях, я стараюсь отвечать искренне и, по возможности, обстоятельно. Приятно знать, что людей волнует мое творчество, к тому же, кто лучше автора расскажет читателю о своем произведении. Но бывают такие... нелепые, досадные вопросы, например: почему эти ребята катаются на велосипедах? или - как он мог влюбиться в проститутку? или - зачем они гуляют у реки? Что тут можно ответить? Совершенно ничего, разве только пожать плечами с идиотским видом.

Если кто-то задает подобные вопросы, это говорит о том, что такие люди не хотят по-настоящему принять это произведение, вжиться в него и сделать его частью своего микрокосма. Если мы говорим о художественном произведении, оно не должно иметь какого-то "правильного" способа восприятия или каких-то скрытых смыслов, без которых его невозможно понять; искусство обращено ко всем. Есть, конечно, особые, криптологичные романы, в манере Умберто Эко или Итало Кальвино, но это особый раздел, на любителей культурно заморочиться, и даже в таких романах (а равно, фильмах, музыке, картинах и прочих маргинальных творениях "для элиты") вся эта "криптологичность" не стоит на первом месте, она не делает произведение искусства. Любое настоящее произведение искусства, то есть, созданное не зачем-нибудь, а по неизбывному зову души, может быть воспринято и усвоено одним единственным способом: нужно приобщиться к нему, прожить его, и прислушаться к себе - что вы слышите?

   Джон Рёскин как-то заметил, что любое наше чувство, побуждение или желание настолько ценно и прекрасно, насколько его можно выразить в искусстве. С этим спорить я не стану, только добавлю, что наши давние мечты, неважно даже, исполненные или развеянные, настолько истинны, насколько мы бережны к ним даже годы спустя, когда вся наша жизнь и мы сами неузнаваемо переменились. И возможно, главный признак человечности – в нашей способности улыбаться при мысли о чем-то, что многие годы назад грело душу тем людям, которыми мы были когда-то…

   Возрадуйтесь!

   Случилось невероятное - капитан Донки возвращается, чтобы продолжить свои приключения на просторах загробного мира.

 

 

   (Если среди читателей этих строк нашлись такие, которые сейчас исторгли страстный возглас и приникли к данному тексту со смесью надежды и скепсиса, значит культурный фонд народа вне опасности).

   Когда-то, бессчетные эоны тому назад, мне довелось принять откровения Донки из первых рук, то есть из первого издания комикса товарища В. М. Сакова, под названием "Приключения капитана Донки", с подзаголовком "Капитан Донки ищет правду. Часть первая, Ад", и они открыли мне красоты, ужасы и чудеса загробного мира в таких наглядных и самобытных образах, как будто взятых из окрестных переулков, и при этом настолько грандиозных по своему значению, что они представились мне продуктом новой философской школы. Что за немыслимое сочетание  насущности и увлекательности, злободневности и вневременности, сермяжной правды жизни и беспардонного сарказма, какие удивительные извивы - несомненно, больного, по мнению моей мамы - воображения...

 

 

   В те годы, первые годы после крушения советской пирамиды, культура комиксов лишь зарождалась в этой стране, и большинство из русскоязычных авторов, так или иначе, копировали западные образцы, перенося действие в некую условную реальность, внешне напоминающую постперестроечные будни, но с американскими стандартами мышления. Совсем другим был случай капитана Донки. Этот комикс был плоть-от-плоти отечественного и, я бы даже сказал, общеевропейского искусства, обращенного к вечной теме отношений между нашим и иным мирами, добром и злом, вечным и повседневным, восходящего к бессмертным творениям Данте и Гёте.

 

 

   В те непростые, лихие годы вышли только два первых тома, повествующих о приключениях Донки в Аду, и было объявлено, что издание последующих томов, действие которых развернется в Раю, Чистилище, снова в Аду и снова в Раю, должно осуществиться в обозримом будущем.

 

 

   Под конец второго тома мы видим Донки, собирающегося отбыть в Рай на... райкете: наш герой стоит с недоумевающим видом, обряженный в белую рубаху и островерхий колпак, на ящиках с динамитом, а рабочие черти всовывают ему в руки гранаты и проводят инструктаж: "Значит так: левый поворот - правое кольцо; правый - левое", затем выпивают на посошок стаканчик крови неудачно подвернувшегося упыря ("Пей, капитан, не боись - у них же в жилах портвейн течет"!) и Донки произносит, глядя в камеру, сакраментальное "Ну, поехали".

 

   И вот, теперь, можно сказать, двадцать лет спустя, появилась радостная весть - готовится к изданию полное собрание всех томов, в твердом (!) переплете! Сие известие опубликовано на портале Livejournal, и там собираются подписи в поддержку издания всех желающих, точнее жаждущих получить вожделенную книгу: на сегодня набралось порядка 360 с чем-то голосов (мой - в их числе), и число это все прибывает.

   Вот эта ссылка:

   http://koms.livejournal.com/154209.html?view=2487137#t2487137

 

   Товарищи! Откликнитесь на этот зов. Не поленитесь записаться на Livejournal и подать свой искренний голос в пользу общего дела. Я сделал всё, что мог - рассказал вам в двух словах о том, что этот комикс значит для меня, и - поверьте - для сотен и тысяч человек нашей необъятной родины (и не только).

 

   Сегодня - мой день, профессиональный. Казалось бы, простая формальность, а все же приятно. Можно было смело идти на работу с гордо поднятой головой.

   Мне в этом плане повезло особо, ведь английский язык для меня - это не только способ зарабатывать на жизнь, но и дверь в бескрайний мир культуры и искусства, уже не говоря о живом общении с жителями разных стран. Какое наслаждение - читать любимые книги в оригинале, слышать - и понимать! - голоса реальных актеров в любимых фильмах, а что уж говорить о песнях... Язык, как известно, до Киева доведет, а английский язык - много дальше.

   Пару слов об истории праздника:

   Святой Иероним, примерно в 382 г. н. э., перевел Библию с греческого на латинский, создав так называемую Вульгату (общенародный вариант). Таким образом, он считается покровителем переводчиков (видимо, не только христианских). Кстати, Вульгата была первой книгой, напечатанной Иоганном Гутенбергом на его книгопечатном станке (42-строчная Библия Гутенберга), около 1450 г., и считается первой печатной книгой в мире. Св. Иероним был яркой, можно сказать выдающейся личностью, и его образ вдохновил немало произведений искусства. Он обладал любознательным и пытливым умом, много путешествовал, узнавая культуру разных народов и их языки, был несколько лет отшельником в пустыне, где боролся с искушениями сладострастия, в зрелом возрасте, находясь в монастыре, увидел льва с занозой в лапе и вылечил его, с тех пор лев повсюду сопровождал его и помогал по хозяйству (таким образом, Св. Иеронима можно считать и покровителем дрессировщиков). Скончался Св. Иероним 30 сентября 420 года. Этот день был принят Международной федерацией переводчиков в качестве... международного дня переводчиков.

 

 

 

 

Альбрехт Дюрер - "Святой Иероним в своей келье".

 

   Сейчас я порылся в своих архивах, и извлек оттуда один живописный текст на несколько страниц, отрывок из романа американской писательницы Ани Сетон, "The green darkness", который я когда-то, пару лет назад, перевел в качестве пробной работы для одного издательства; перевод работодателю понравился, но отношения наши, в силу разных причин, не сложились. Иногда кажется - всё бы хорошо, а вот не судьба!

   В любом случае, я рад, что познакомился с творчеством этой писательницы. И мне будет приятно представить его вам. Вот этот отрывок из ее романа в моем переводе:

 

 

"ИЗУМРУДНАЯ МГЛА"

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

1968

 

1

 

Селия Марсдон, молодая, богатая и несчастная, сидела, откинувшись в шезлонге, в дальнем конце нового бассейна, вполуха слушая непринужденный щебет своих воскресных гостей.

По другую сторону бассейна, над живой изгородью из бирючины и увитой розами перголы, простиралась неровная линия крыши сассекского поместья, Медфилд Плейс. Это был дом Ричарда. Теперь и ее дом. Отныне она – «Леди поместья», этого древнего поместья, которое успело повидать немало разных леди за долгие столетия.

В тринадцатом веке один из Марсдонов – возможно, Ральф – построил небольшую каменную башню неподалеку от реки Какмир. Камни из этой башни составляли теперь часть кладки стен поместья, выдержанного в стиле Тюдор, со всеми его фронтонами, изящными печными трубами и дубовыми балками, выглядывавшими между порыжелых кирпичей. Были здесь, однако, и относительно недавние вкрапления: георгианский эркер, добавленный в столовую, веерообразные окошки над дверьми, и – что особенно шокировало молодого архитектора, прибывшего из Лондона следить за реставрацией – две викторианские пристройки. Сэр Томас, единственный из Марсдонов, которого можно назвать процветающим, жил в эпоху правления королевы Виктории, и разбогател благодаря угольным шахтам в графстве Дурхем, доставшимся в наследство его жене. Этот короткий период благосостояния позволил сэру Томасу пристроить к библиотеке массивное псевдо-готическое крыло, а также соорудить стеклянную оранжерею, которую молодой архитектор, будь на то его воля, немедля сравнял бы с землей.

Но Ричард был непреклонен. Ему был дорог каждый камень и каждая балка Медфилд Плейс, и потому этот дом преобладал над всеми законами архитектуры. Испокон веков он гнездился здесь, между двух известковых холмов исполинских размеров, вздымавшихся в небо Восточного Сассекса своей изумрудно-сиреневой массой.

Селия, одетая лишь в бирюзовое бикини, подняла на лоб темные очки, закрыла глаза и попыталась расслабиться, подставив свое лицо солнцу, тем временем сражаясь с неясным чувством беспокойства.

Откуда пришло беспокойство? Почему в последние дни она все чаще ощущала этот ком у себя в горле, и внезапное удушье?

Сегодня выдался на редкость чудный день для английского лета, по ясному небу плыли пушистые облака, легкий ветер едва шевелил листья, и, как сказала себе Селия, у нее было все, о чем может мечтать женщина.

Ей говорили это уже сотни раз, в особенности ее мать, Лили. Селия открыла глаза и посмотрела в другой конец бассейна, туда, где сидела ее мать, увлеченная беседой с одним из своих экзотических знакомых.

Этот экземпляр, однако, определенно отличался от других. Хотя он был индус и занимался йогой, он вежливо отклонил предложение Лили представить его как гуру; он был доктором медицины, и довольствовался этим титулом. У него были приятные, вежливые манеры, не то, что у того жуткого свами, которым Лили восхищалась одно время в Штатах. Этот индус, по имени Джидду Акананда, не носил мешковатых халатов, на нем отлично сидел английский костюм; он получил образование в Оксфорде и прошел практику в Гайской больнице, так давно, что сейчас ему должно было быть шестьдесят. Однако его смуглое лицо не выдавало возраста, и его стройное гибкое тело в купальном костюме напоминало тело молодого человека. Селия еще толком не успела поговорить с доктором Аканандой, который прибыл в поместье лишь вчера вечером, но она отметила его мудрый, добрый взгляд и чувство юмора.

Похоже, я им восхищаюсь, подумала с удивлением Селия. Ее отнюдь не восхищала большая часть коллекции ее матери, состоявшей из разных свами, нумерологов, астрологов и медиумов. Лили была полна энтузиазма и своеобразного простодушия, что в глазах дочери равнялось прихоти.

Лили Тэйлор было за пятьдесят, но выглядела она моложе. Неуклонное следование диете не давало ей растолстеть, а краска для волос делала ее блондинкой.

Когда она бывала в настроении, она теряла свой искусственный английский акцент, и ее голос выдавал в ней уроженку Среднего Запада, как, например, сейчас, когда она восторженно вторила словам индуса.

- Ну, конечно, - восклицала Лили, - каждый разумный человек верит в реинкарнацию!

- Что ж, я не верю, - сказала элегантная герцогиня дрютонская, закрепляя длинную сигарету в белом нефритовом мундштуке. – Чепуха все это, - добавила она в своей обычной манере.

Внезапно Селия почувствовала озноб. Она надела свой желтый пляжный халат, продолжая изучать герцогиню. Герцогиня Майра Доваджер, если быть точным, однако ей было не больше тридцати; старик герцог недавно скончался от коронарного тромбоза, и титул перешел к племяннику. Майра любила быть в центре внимания, и сейчас она этого добивалась, возражая Лили. Она действительно в центре внимания, подумала Селия, со своими длинными каштановыми волосами, перехваченными янтарной заколкой, и широким чувственным ртом. Селия заметила, что Майра периодически поглядывает на Ричарда.

Селия тоже с беспокойством взглянула на мужа. Он только что совершил безупречный прыжок ласточкой в воду и теперь вытирался, добродушно игнорируя аплодисменты гостей.

Или он все же ответил взглядом Майре?

Тем особенным взглядом, которым он ни на кого больше не смотрел. С некоторых пор он перестал показывать какие-либо чувства, особенно, по отношению к ней. Весь мир и Лили, которая задерживалась здесь в гостях, воспринимали это как образец светских манер. К тому же у него была приятная улыбка. Кажется, никто, кроме Селии, не замечал, что улыбка никогда не касалась его красивых карих глаз под длинными ресницами, отрешенных, иронических.

Я так безумно его люблю. Селия сомкнула пальцы на хромированных подлокотниках. Я думаю, что он тоже по-прежнему любит меня, хотя иногда он так плохо ведет себя, ужасно плохо.

Ее сердце неприятно сжалось, когда она погрузилась в воспоминания о том происшествии.

Кажется, все началось с поездки в Мидхерст прошлой осенью. Это было на Хэллоуин; листва в лесах пожелтела и тихо шуршала – гораздо тише, чем клены в Америке – устилая землю, вместе с опавшими желудями. С известковых холмов тянулся фиолетовый туман; в воздухе висел резкий запах. Они с Ричардом были так счастливы тем вечером, направляясь в его новом "Ягуаре" к его друзьям, в Спред Игл Инн.

Прошлой ночью они занимались любовью – так страстно, с такой самоотдачей, которой не испытывали даже во время медового месяца, проведенного в Португалии, когда Селия, при всей своей неопытности, ощущала в Ричарде некий барьер, как будто он не мог полностью ей отдаться. Но прошлой ночью все было идеально. Особенно после, когда она лежала в его объятиях, положив голову ему на плечо, и они шептали друг другу нежности, глядя на звездное небо за старинным окном.

Они все еще пребывали в этом экстазе, когда покинули Медфилд и направились в Льюис. Ричард вел машину медленно, в его понимании, и в какой-то момент заметил:

- Приятно будет вновь увидеть старину Холлоуэя, друга моего отца, и Спред Игл очарует твое романтическое американское сердечко.

Он свернул с главной дороги.

- Этот Инн ужасно старый, весь зарос мхом, сплошь мрачные лестницы и коридоры, отличное убежище контрабандистов.

- Мое романтическое сердце очаровано Сассексом, Англией, и особенно, моим мужем, - сказала Селия, смеясь и прижимаясь к нему.

На секунду он прислонился щекой к ее кудрявой макушке.

- Глупышка, - сказал он, - не годится быть влюбленной в своего мужа, так не пойдет.

- Куда деваться, - промурлыкала она. – Ой, дорогой, смотри, там костер на холме. Это в честь Хэллоуина?

- Вероятно, - сказал он. - Хотя обычно мы жжем костры на день Гая Фокса. «Мы помним не зазря день пятый ноября, когда зловещий заговор коснулся короля; предательство коварное свою простерло тень, но вовремя раскрыт был пороховой злодей».

- Как-как ты сказал? – спросила Селия оживленно. – Это опять что-то связанное со «злобными» католиками?

Какое-то время Ричард молчал, потом ответил:

- Да. Паписты под предводительством Гая Фокса хотели взорвать парламент. Но им помешали. Последовали казни. С тех пор мы отмечаем это радостное событие.

- Ты, кажется, иронизируешь, - она взглянула на его темный профиль.

- Это атавизм, не иначе, - он зажег сигарету и свернул на другую дорогу. – Марстоны в те дни были ревностными католиками. Мы стали кроткими протестантами лишь в восемнадцатом веке, в век разума.

- Ты жалеешь об этом?

- Боже, да нет же! Теперь-то какое дело? Хотя у меня бывают странные… в общем, сны.

Она навострила уши, поскольку он редко рассказывал о себе.

- Сны? Какие сны?

Он отмахнулся шутливо.

- Всякие бредни. И вспоминать не стоит.

Она вздохнула; дверь его души снова закрылась у нее перед носом.

- В Штатах у вас сплошное веселье на Хэллоуин, - произнес он непринужденно. – Поразительно, сколько наших обычаев перевезли к вам пуритане, и как они прижились за океаном.

- Да, пожалуй, - ответила Селия. – Дети надевают костюмы; ходят-просят сладости; вырезают фонари из тыкв; пьют сидр и едят яблоки.

- В канун Дня Всех Святых, - произнес Ричард медленно, - когда небо бороздят злобные ведьмы на своих метлах, и могилы отдают назад изъеденных червями мертвецов.

- Уф, - поежилась она, - как мрачно. В Штатах мы просто веселимся.

- Да уж, новая, беззаботная раса, - вздохнул Ричард. – Я вам завидую. Вы почти нетронуты древним Злом, которое еще отбрасывает свою тень на нас.

Она молчала, как всегда не зная, как ей реагировать на такие слова.

На закате, когда они проезжали через деревушку Изборн, Ричард сказал:

- То здание, слева от тебя, было раньше женским монастырем, во времена Тюдоров. В церкви есть неплохие изображения бывших владельцев замка Коудрэй.

- Как интересно, - сказала Селия. – А чем они знамениты?

Ее всегда увлекала английская история, но эта страстная любовь к Ричарду словно заставила ее ощутить себя частью Англии, ее прошлого, и она стала с воодушевлением изучать Сассекс, ставший теперь ее домом.

- Сэр Дэви Оуэн, - ответил Ричард, - незаконный сын Оуэна Тюдора. Он женился на девушке из семейства Боэнов, знатных владельцев Мидхерста, в пятнадцатом веке. Есть еще внушительная мраморная статуя Энтони Брауна, первого лорда Монтэгю, преклоняющего колено перед двумя своими женами; про одну жену я не помню, но вот другая была леди Магдален Дакр, которая, должно быть, была довольно высокой, судя по ее статуе.

- Ты что, разъезжаешь по округе, как американский турист, и исследуешь церкви? – спросила она, смеясь. – Вот уж не подумала бы.

Ответный смех Ричарда прозвучал несколько натянуто.

- В общем, нет. Но я играл в поло в Коудрэе, и об этом упомянуто в Марстонских хрониках. Мне было любопытно.

Она испытала приятное волнение. После ее безалаберного детства, без твердой почвы под ногами, каким удовольствием было ощутить себя принадлежащей к этому древнему, почтенному роду, хотя такая мысль не посещала ее до их с Ричардом скоропалительной женитьбы; и она никогда не думала о том, что станет леди, женой баронета, что также случилось весьма внезапно, всего лишь за пару недель до того, когда старый Сэр Чарльз скончался в доме для престарелых. До брака она не была даже уверена в значении слова баронет.

- Здесь недалеко руины замка Коудрэй, - произнес Ричард, осматривая окрестности. – Думаю, у нас есть время взглянуть.

Они свернули налево, проехали через ворота и спустились к выжженному остову замка в стиле Тюдор. Они проехали мимо зернохранилища четырнадцатого века, вознесенного на опорах в виде грибов-поганок, чтобы отпугивать крыс; миновали ряд домиков, в окошках которых горел мягкий свет, и въехали на территорию руин.

- Сейчас уже темнеет, так что ничего особого мы не увидим, но если хочешь, мы можем взглянуть. У нас есть фонарик, - Ричард остановил машину.

Селия следовала за своим мужем по темным помещениям без крыш. Как впрочем, и без полов; они шагали сквозь высокую траву.

- Справа от нас раньше была капелла, насколько я помню, - сказал Ричард, ведя ее за руку. – А здесь – останки Большого Холла. Не споткнись о камни!

Она переступила через порог и вошла в порушенный Холл, глядя вверх, на внушительное каменное окно в шестьдесят отверстий, разумеется, без стекол.

Она сжала ладонь Ричарда.

- Мне как-то жутковато, - сказала она, - как будто я была здесь раньше. А что там наверху, галерея менестрелей? И посмотри на тех оленей – то есть на статуи – высоко на стенах.

Он не отвечал, быстро водя фонариком по сторонам. На порушенных стенах не было никаких статуй, но когда Ричард был здесь раньше, смотритель сказал ему, что это помещение называлось когда-то Большим Оленьим Холлом, по одиннадцати статуям оленей, символизировавшим герб сэра Энтони Брауна.

Ричард заговорил поучительно из темноты:

- В таких местах люди испытывают странные ощущения. Мощные вибрации прошлого, или, как сказала бы твоя мать, ты действительно была здесь раньше, в своей прошлой жизни. Вообще-то, психологи называют подобное чувство déjà vu, иллюзией повторного переживания каких-то ощущений.

Она его не слушала.

- Я уже была здесь раньше, - повторяла она монотонно. – Холл заполнен людьми, одетыми в шелк и бархат. Слышны звуки скрипки и лютни. Запах цветов, тимьяна и свежей зелени. Мы все ждем кого-то, ждем молодого короля.

- Ты слишком внушаема, Селия, - сказал он, встряхивая ее за руку. – И ты слишком любишь исторические романы. Нам нужно поспешить, а то Холлоуэи будут ждать.

- Я очень несчастна, потому что тебя нет рядом, - сказала Селия, не слыша. – Ты где-то неподалеку, скрываешься. Я боюсь за тебя.

Ричард почти выкрикнул:

- Да идем же! Не знаю, что с тобой! – он вывел ее из замка и усадил в машину. И тут же этот сон, который не был сном, оставил ее. Она выглядела ошеломленной и растерянной. Она сидела на переднем месте и пыталась найти сигарету в своей сумочке.

- Это было забавно, - сказала она с дрожью в голосе. – На какой-то момент, я там почувствовала…

- Неважно, - осадил он ее. – Забудь!

Она была озадачена и обижена этой внезапной вспышкой, почти испугана. Это странное переживание казалось ей важным, хотя она едва помнила, что она говорила.

Они въехали в Мидхерст по дугообразной улице, вдоль которой тянулись ряды магазинов, пересекли рыночную площадь и припарковались во дворе Спред Игл Инн. Внимание Селии привлекла лестница из полированного черного дуба, и вооруженный рыцарь у дверей; но когда она вошла под низкие своды местного бара и поприветствовала Холлоуэев, она вновь почувствовала что-то. Осознание какого-то присутствия. Это не было похоже на ее ощущения в руинах замка Коудрэй, и все же она немедленно обратила на это внимание, еще прежде, чем пожала руки Джону и Берте Холлоуэям.

- Ужасно сожалею, что заставили вас ждать, - сказал Ричард. – Мы остановились в Коудрэе, чтобы показать Селии руины. Она ведь не знает этой части Сассекса.

«А мне кажется, что знаю», - подумала Селия, догадываясь, что даже такая невинная фраза насторожила бы Ричарда.

- О, дорогая моя леди Марсдон, - произнесла нараспев Берта Холлоуэй, излучая радость всеми порами своего пухлого лица, - Джон и я так хотели познакомиться с вами. Не могу передать вам, как были мы удивлены, узнав, что сэр Ричард женился на американке. – Она сглотнула, почувствовав, что последние слова нуждаются в разъяснении. – То есть,… - она откинула со лба  прядь волос мышиного цвета, - Я хочу сказать, не так удивительно, что он женился на американке, ведь многие так делают, как то, что он женился вообще, поскольку он всегда казался убежденным холостяком, каким бы нелепым это ни казалось, учитывая его молодость и то, что столько девушек уже пытались…

Ее муж вынул трубку изо рта, поставил свой виски и произнес усталым голосом:

- Берта…

Она внезапно смолкла и покраснела, подобравшись всем своим телом под розовым шелковым платьем. Джон предупреждал ее быть осторожней в разговоре. Чтобы, чего доброго, не испортить дело. Теперь, когда сэр Ричард был женат на богатой американке, он собирался выкупить семейные реликвии, которые старый сэр Чарльз был вынужден продать.

Джон Холлоуэй, преуспевающий антиквар, за долгие годы приобрел несколько сокровищ Марсдонов, будучи другом покойного баронета. В антикварном магазине Холлоуэя на Чарч Стрит оставался непроданным изумительный резной комод елизаветинской эпохи из Медфилд Плейс. Джон обратился в письме к наследнику с соответствующим предложением; сэр Ричард не замедлил выказать ответный интерес. Сделка обещала большой куш, тем более, что этот шедевр уже приглянулся одному американскому музею.

Джон Холлоуэй взглянул на Селию, которая потягивала свой мартини с безучастной улыбкой, словно совсем не слыша Берты.

Однако, кто бы подумал, что сэр Ричард свяжет себя брачными узами с такой девушкой. Милое создание, но не более того. Миниатюрная брюнетка с приятными лучистыми глазами нежно-серого оттенка, в аккуратном шерстяном платье с розовым орнаментом, которое не скрывало никаких особых форм. Впрочем, у нее хорошие лодыжки, как у большинства американок, но ничего действительно выдающегося. Разумеется, у нее были деньги. Но Джон при этой мысли лишь покачал головой; бизнес научил его хорошо разбираться в людях; и он знал, что Ричард не относился к охотникам за состояниями.

Бракосочетания неисповедимы. Его острый взгляд задержался на секунду на жене, которая уже пришла в себя и возобновила беззаботную болтовню с Селией, проявлявшей сдержанное внимание к церковным базарам, садовым клубам и Женской Организации.

- Еще по одной перед едой? – обратился Джон к Ричарду, который ответил ему кивком и улыбкой.

Селия очнулась.

- Я тоже выпью, - сказала она своим низким голосом с легким американским акцентом. – Настоящий мартини, чтобы побольше джина. Все-таки, Хэллоуин нужно как-то отметить.

Ричард выгнул свои тяжелые черные брови, смеясь.

- Уверяю вас, это для нее нетипично, - сказал он Хэллоуэям. – Я не женился на пьянчужке. Позвольте, я сам принесу наш заказ.

Он направился к барной стойке и вернулся с напитками.

- Я взял на себя смелость заказать нам ужин, - сказал Джон, отказавшись от новой порции скотча. – Доверский палтус и утята по-эйлсберийски. Их здесь неплохо готовят. Надеюсь, вы не против, леди Марсдон?

Селия встрепенулась, обратив на него свои серые глаза.

- О, конечно, - сказала она, - я просто обожаю…м-м… палтус и утят.

«Что так нервирует девочку? – подумал Джон. – Может, они поссорились? Если так, то сейчас не лучшее время для заключения сделки о королевском комоде».

Он сделал Берте знак подняться, и они прошли в столовую, где официант-итальянец проводил их к столу и предложил марочное шабли.

Как только они оставили бар, нервозность Селии немного поутихла. Она вежливо слушала беспрерывную болтовню Берты о комитете, в котором она состояла с леди Коудрэй; она слушала разговор между Ричардом и мистером Холлоуэем об антиквариате. Наконец, улучив момент, она заметила, что Мидхерст кажется ей удивительным местом, и что он, должно быть, представляет большой исторический интерес.

- О, в самом деле, - согласилась Берта беззаботно. – Я сама – уроженка Лондона, но вот Джон знает все о здешних местах, как здесь было в прежние дни. Есть тут за церковью один нечистый холм – местные думают, что там водятся привидения, и, признаюсь, я бы сама не отважилась пойти туда среди ночи.

- Нечистый холм с привидениями? – переспросила Селия. – Как интересно.

Ей показалось или она действительно ощутила, как Ричард вдруг насторожился. Он умело разделывал своего цыпленка по другую строну стола, но она заметила, что его тонкие, чувствительные руки, которые она так любила, слегка напряжены. Она подавила внутреннее сопротивление и произнесла:

- Расскажите мне, пожалуйста, про этот холм с привидениями, миссис Холлоуэй.

Берта кивнула на мужа.

- Джону все известно о таких вещах. А я что-нибудь напутаю.

Джон улыбнулся, довольный, что в его гостье проснулся интерес к жизни.

- Вы, американцы, любите истории о привидениях, не так ли?! Кстати говоря, Холм святой Анны (St. Ann’s Hill) имеет довольно своеобразную атмосферу. Я исходил его вдоль и поперек, когда был мальчишкой. Тропинка к нему начинается неподалеку от городка, и спускается к реке Ротер и, следовательно, к замку Коудрэй.

- А на этом холме тоже стоял замок? – невольно спросила Селия, подавляя в себе ощущение запрета, исходившее частью из нее самой, частью от Ричарда, не поднимавшего глаз от своего утенка.

- О, да, - ответил Холлоуэй, приятно удивленный ее сообразительностью. – Какая вы умница. Хотя я думаю, едва ли в Англии найдется место, где не было бы человеческого обиталища. В течение столетий, еще до эпохи Тюдоров, старинный род де Боэнов владел крепостью на холме Тан (Tan’s Hill), от которой теперь ничего не осталось, кроме груды булыжников и фрагментов стены. И считается, что еще задолго до того на том самом месте стоял храм Друидов.

- Очаровательно, - сказала Селия, отпивая шабли. – А что насчет призрака?

Джон Холлоуэй усмехнулся.

- Есть несколько, если верить ребятне и впечатлительным старушкам. Самый известный – «черный монах». Моя прабабушка уверяла, что когда она была девочкой, то видела однажды летом, как монах скользил вниз по холму, направляясь в городок.

- А почему он черный монах? – спросила Селия с улыбкой.

Холлоуэй пожал плечами.

- Бенедиктинский обычай, должно быть. Есть предположение, что этот призрак был когда-то личным капелланом Коудрэев, и что он увлекся одной деревенской чаровницей. Такая, знаете, народная история о запретной любви, идущая сквозь поколения.

Ричард отложил свой нож и вилку. Он поднял взгляд и четко произнес:

- Англия полна призрачных черных монахов и леди в сером. Они идут по дюжине за грош. Холлоуэй, если мне предстоит осмотреть королевский комод, я думаю, что после кофе мы направимся прямо в твой магазин.

   Недавно я пытался рассказать одной знакомой, не особенно помешанной на литературе, о Лавкрафте. Мы сидели у нее, за чаем, разговор зашел о моей ожидаемой книге, в составе которой, помимо романа, рассказов и книжных очерков, будет биография Лавкрафта, и ей стало интересно, чем же примечателен этот человек. Я начал рассказывать ей, какой удивительной личностью был Лавкрафт, каким вундеркиндом и полиглотом, и как ему не везло по жизни во всем, что касалось общепринятых ценностей, и у меня выходило вполне увлекательно, но вот я дошел до его творчества и почувствовал, что начинаю теряться... С трудом я находил слова, чтобы обрисовать в общих чертах отдельные его произведения, чувствуя при этом, что моя знакомая напрягает всю свою интуицию, пытаясь искренне понять, что же я в них, собственно, нашел. Неожиданно я обнаружил, что мне едва удается наделять смыслом произведения Лавкрафта для кого-то, кто их никогда не читал! Я был всерьез раздосадован этим открытием - как же так, Говард Лавкрафт, человек и писатель, столько значащий для меня (и для большей части просвещенного человечества) оказался не в состоянии сохранить безусловную значимость своего творчества в пересказе, а ведь я как мог старался не ударить в грязь лицом. У меня кое-как получилось передать мифологию Ктулху (которая, впрочем, не слишком меня вдохновляет), но о гностических рассказах Лавкрафта, таких как "Серебряный ключ", "Врата серебряного ключа" или "Высокий дом в туманном поднебесье" я мог лишь беспомощно открывать рот, словно рыба, вытащенная из воды.

    В итоге, я перевел общение на другую тему, решив для себя, что Лавкрафт слишком грандиозен для обычного кухонного разговора с неподготовленным собеседником, и с облегчением увидел вернувшееся понимание в глазах моей знакомой. 

    По дороге домой мысли об этом не оставляли меня в покое - что за демон украл у меня слова, не позволив выразить самое сокровенное, было ли дело в моем неумении или в чем-то другом, и возможно ли избежать этого в будущем. В результате я пришел к следующим выводам: все произведения литературы (а равно и любого другого вида искусства) делятся на три вида:
    1)Идейные.
    2)Атмосферные.
    3)Сюжетные.

    И восприятие каждого из них зависит от личностных особенностей воспринимающего человека, формируемых сочетанием трех планов бытия в его сознании: духовного, душевного и физического.

   Например, есть произведения искусства, в которых главное - это идея, и лучшие из них занимают главное место среди культурных достижений любой эпохи, страны, народа. Это такие книги как "Фауст", "Война и мир" или "Великий Гэтсби".

   Есть произведения, главная ценность которых заключается в их своеобразной атмосфере, перетекающей в нас подобно чарующему сновидению, и лучшие из них обожаемы мечтателями всех частей света. Сюда относятся произведения Лавкрафта, Майринка, Анджелы Картер и им подобных; произведения этого вида редко имеют крупную форму.

   И есть произведения сюжетные, преимущественно детективы и приключения. В числе лучших из них можно назвать такие романы как "Остров сокровищ" Стивенсона, "Три мушкетера" Дюма или "Мальтийский сокол" Хэммета. Разумеется, такое разделение не всегда является строгим, и даже некоторые из названных произведений и писателей совмещают в себе особенности нескольких видов.

    Однако, что касается произведений атмосферного вида, то их практически невозможно пересказать, тем более тому, кто в принципе не имеет склонности к "сновидческим искусствам". Пожалуй, в этом и состоит маргинальность таких произведений, ведь фантазия рассыпается в прах, когда ее пытаются извлечь из царства волшебства на яркий свет.

   Только что добавил в свою книгу примечания к роману "Дэвид Гудмэн", которые я даже не думал писать до недавнего времени. Но когда мои друзья ознакомились с романом, они мне выразили мнение, что примечания к нему не помешают. Я внял их совету и засел за примечания, которые в итоге заняли у меня примерно неделю времени, и вылились в около тридцатистраничный текст мелким шрифтом. В общем, я слегка увлекся)
   Честно скажу, мне было интересно. Получилось такое вполне самоценное приложение, вроде ликбеза по оккультизму и некоторым культурным аспектам Западной Европы. Примерно вот так всё это выглядит:

   Хэллоуин – канун Дня всех святых (от староанглийского слова “hallow” – святой). Католическая церковь установила День всех святых, отмечаемый 1 ноября, в ознаменование торжества христианства над язычеством, ночь перед которым считается временем буйства «нечистой силы» (в православной традиции можно провести аналогию с ночью накануне Ивана Купалы). Хэллоуин – это переименованный на христианский лад кельтский праздник нового года, Самайн, выражавший смену сезонного цикла и связанный со сбором урожая и поминовением усопших: как люди собирают урожай, так боги забирают к себе людей – эта параллель символически выражена в образе тыквы, из которой вырезается рожица и внутрь которой ставится свечка. Показательным (и в высшей степени поучительным для католичества) является то обстоятельство, что в современном западном мире наибольшую популярность получила именно языческая сторона Хэллоуина, утратившая свое изначальное сакральное значение и ставшая своеобразным темным карнавалом для детей и подростков, а вовсе не День всех святых.

 

 

 

Часть первая.

   На днях мы с одной моей знакомой говорили о Шекспире. И конечно, всплыла тема шекспировского вопроса. Сам по себе, этот вопрос кажется мне верхом кощунства - вроде идиотического теологического диспута мудрецов из книг Терри Пратчетта о плоском мире: "А какого пола великая космическая черепаха А-Туин"?
   Не так давно вышло русское издание новой биографии Шекспира, написанной Питером Акройдом, известным биографом выдающихся личностей (а также города Лондона). Там, на протяжении около тысячи страниц подробно рассмотрен жизненный путь Уильяма Джона Шекспира - сына перчаточника, кутилы и сердцееда, актера и гениального драматурга. Акройд ничуть не сомневается, а был ли Шекспир. Он в него верит. Вероятно, так же, как верили Энтони Берджесс, Том Стоппард и Милорад Павич, каждый из которых сказал свое веское и прекрасное слово в искусстве и культуре. Однако, вот уже сотню-другую лет в академических кругах не утихают копошения каких-то дипломированных особей на тему историчности Шекспира и авторства его произведений - мнений изложена целая куча, от вполне правдоподобных (как в хорошем криптологическом триллере) до самых ахинейных. То есть, что получается: у нас есть потрясающие пьесы, оказавшие колоссальное влияние на всю мировую культуру, которыми зачитывается всё человечество вот уже больше четырех веков, и при этом, кому-то неймется найти доказательства, что Уильям Шекспир - это миф, поскольку де сын перчаточника не мог сотворить лицо мировой культуры. Интересно, станет ли кто-нибудь сомневаться в авторстве произведений Рэя Брэдбери на том основании, что его формальное образование закончилось в средней школе?

Часть вторая.

   Постепенно наш разговор перешел к теме веры и сомнений в более широком смысле: суеверия, скептицизм, фольклорные герои. И естественно, мы коснулись веры в историчность Иисуса Христа. По-моему, эта тема столь же абсурдна, как пресловутый шекспировский вопрос, и, в принципе не имеет смысла. Что бы там ни говорили историки или церковники, Иисус предстает перед нами как цельная личность, и образ его, как аллегория мировой совести, сидит в подсознании каждого человека.
   И тогда моя знакомая спросила, верю ли я в Бога. Я как-то слегка растерялся, и сказал ей, что да, ясное слово, верю. (В самом деле, странно слышать такой вопрос от человека, прочитавшего мое эссе "Обретение веры"). Но вот, христианский ли это бог? Это был вопрос с подкопом. Мне нравится христианство - и православное, и католическое, и протестантское (хотя в каждом из них есть своя червоточина), нравится буддизм и ислам, а также суфизм, масонство, зороастризм etc. Суть всех этих учений, невзирая на особенности их художественного оформления, одна - вселенная разумна, все в мире взаимосвязано, и каждый человек может преодолеть хаос своей души и достичь состояния гармонии. И все эти понятия имеют под собой фундамент веры в многомерность и беспредельность мыслечувственного бытия. То есть, эти учения не только этичны и эстетичны, но и мистичны.
   Вопрос "верю ли я в христианского бога?" подобен для меня вопросу "верю ли я в английский язык" или "в индейскую трубку мира". Это всё - элементы культуры, примеряемые разными людьми в силу особенностей их культурного развития. Несомненно, что все мы имеем свои вселенные в подсознании, и поэтому, у каждого из нас - свой бог, или своя пустота. На самом деле, невозможно верить в христианского бога и при этом не верить, к примеру, в бога буддийского (даже притом, что его, как бы, и нет). Можно верить в Бога, но в силу личных мировоззрений не принимать какой-либо культуры с ее религией, и это будет культурологическим, но не теологическим аспектом развития личности.
   В этом мире, где порой так сложно найти понимание, где дружба так зыбка, а любовь оказывается паранойей, как это грустно, что люди могут менять друг к другу свое отношение из-за ответа на такой простой вопрос: веришь ли ты в Бога?

   Сейчас я добавил сообщение в сообщество "Варфоломеевская ночь" о человеке, который изобрел калейдоскоп. Не так давно я перевел его с английского языка для одного магазина элитных сувениров, а сейчас подумал - пусть мир узнает об этом гении) Надеюсь, модерация пройдет успешно...

 

(Сутки спустя)

 

   Что ж, похоже мое сообщение пришлось не по зубам злостным модераторам сообщества. Может быть, они усмотрели в моем желании поделиться Прекрасным с читателями какой-то корыстный умысел... Шут их знает, так или иначе, я решил разместить сообщение здесь (хотя оно совсем не дневниковое). Да, и спасибо Ладанке, которая невольно подала мне идею поделиться с людьми моими калейдоскопическими изысканиями ;-)

 

(Двое суток спустя)

 

   Невероятно! Сюрприз таинственно нагрянет, когда его совсем не ждешь. Мое сообщение появилось-таки в сообществе "Варфоломеевская ночь", однако лишенное моего творческого обрамления, так сказать - в голом виде. Что ж, пусть народ хотя бы узнает саму историю и личность изобретателя, без всяких преамбул писателя-издателя-переводчика (и без возможности увидеть красочные иллюстрации на странице магазина элитных сувениров), уже не говоря о моем одноименном рассказе. Let it be...

 

*       *       *

    Предисловие.

    Мир полон парадоксов - забавных и не очень, какие-то из них лежат на поверхности (Пушкин выиграл больше тридцати дуэлей, но пал от пули любовника своей жены, едва не лишившей его мужского достоинства (последнее применимо как к жене, так и к пуле, которая, как известно, дура)), к другим же нужен ключ (Артур Конан Дойл написал немало глубокомысленных книг, о которых и сам он, и критики были весьма высокого мнения, но мир запомнил и полюбил его истории о сыщике Шерлоке Холмсе и его верном друге докторе Ватсоне, которые он сочинял на досуге, "по дюжине за фунт"; бывает, что мы привыкаем к каким-то вещам, известным нам с детства, и воспринимаем их как часть повседневной реальности, при этом, совсем не задумываясь, кого нам следует благодарить за их изобретение.
    Некоторые тексты не требуют предисловий, другие же лучше воспринимаются после некоторой подготовки, и это как раз такой случай. Следуя примеру Милорада Павича, я написал это предисловие перед обедом, чтобы голод подстегивал мою мысль и способствовал лаконичности, а вы, дорогие читатели, можете приниматься за чтение после ужина, когда приятная сытость добавит вам благосклонности, тем более, что это предисловие, равно как и самый текст ничего опасного для пищеварения не содержат.
    Итак, нижеследующий текст - о человеке, придумавшем калейдоскоп - я перевел с английского языка, по просьбе одного моего друга, для его магазина элитных сувениров. Не часто так бывает, чтобы работа, тем более, неплановая, приносила удовольствие, но это был как раз такой случай, поскольку калейдоскопы я люблю с детства, хотя никогда всерьез не задумывался, откуда они, собственно, взялись. Особое душевное волнение мне добавило то обстоятельство, что в прошлом году я написал рассказ под названием "Калейдоскоп" (а чуть позже назвал по нему сборник рассказов, который должен быть опубликован в составе моей второй книги, этой осенью).

 

  Ладно, хватит ходить вокруг да около, начнем просвещение:

 

   Зеркальные отражения всегда завораживали человека. Старинные легенды упоминают Древнеегипетские мистерии, во время которых танцоры двигались, отражаясь в блоках отполированного до блеска известняка, расставленного вокруг под различными углами. Тем не менее, прошли тысячелетия, прежде чем это оптическое явление получило элегантную огранку, и было помещено в компактный и удобный корпус, будучи превращенным в устройство, доступное для повседневного использования – так появились калейдоскопы, под именем, известным нам теперь. Официальной датой изобретения калейдоскопа считается 1816 год, а первым создателем этого устройства история называет сэра Дэвида Брюстера. Этот человек был столь же многогранен, как и его изобретение. Занимался ли он научными изысканиями, теологией, философией, общественным образованием, оптикой, фотографией, художественным творчеством, изобретал ли что-нибудь или писал трактаты о жизни на других планетах, сэр Дэвид всегда действовал с полной самоотдачей.

 

 

 

   Дэвид Брюстер был уроженцем Йедбурга, туманного городка, затерянного в низинах Шотландии, где он появился на свет 11 декабря 1781 года. Он рос на редкость одаренным ребенком, и в возрасте десяти лет собрал телескоп. Это отлично демонстрирует его незаурядный интеллект и тягу к знаниям, которые Брюстер сполна проявил в своей дальнейшей жизни. Природа щедро одарила его: скрупулезный ум, непременная любознательность и склонность к наукам. Еще ребенком он жадно впитывал всевозможные научные дисциплины, доступные в Шотландии в то время. Родители, видя в нем такое стремление к саморазвитию, решили, что он станет не иначе как епископом Шотландии. И в нежном возрасте 12 лет Дэвид Брюстер был зачислен в Эдинбургский университет, где он продолжил развивать свой интеллект. Его академические достижения вызывали в университете заслуженное восхищение, и многие искали с ним дружбы, в том числе признанные доктора философии и знаменитые математики. Формально он достиг зенита своего образование в 19 лет, когда получил степень магистра искусств. Помимо прочего, это также наделяло его правом читать проповеди в качестве пастора в Государственной церкви Шотландии. Об одном эпизоде из краткой проповеднической практики Брюстера написал его коллега, Джеймс Хогг в письме издателю Джеймсу Фрэзеру: " . . . он получил лицензию, но первый же день, когда он взобрался на кафедру, стал его последним на этом поприще, ибо с ним приключился какой-то нервный припадок, который, возможно, беспокоит его и поныне, проявившийся в неконтролируемых судорогах, возникших вместе с первыми словами, едва вся конгрегация воззрилась на него; так что, он закончил свою речь, едва начав, и поклялся никогда больше не приступать к этому занятию. Это была потеря для Кирка (национальной церкви Шотландии) ... но это был хороший день для науки ... ибо, привыкни он к сутане, он бы, вероятнее всего, пристрастился и к пуншу, как это обычно бывает."

   Это было в 1801 году, и вскоре Брюстер направил свои недюжинные таланты на две области, занимавшие его в течение всей жизни: изучение законов оптики и разработка всевозможных механических устройств. В течение двенадцати лет он проводил различные исследования и ставил эксперименты, результаты которых были опубликованы им в книге «Исследование новых философских инструментов», в 1813 году.

   Данный научный труд был не единственным достижением Брюстера в этот период. В 1807 году, когда ему было 26 лет, Университет Абердина присвоил ему ученую степень доктора письменности, высшую литературную степень того времени, что являлось поистине примечательным достижением для человека столь молодого возраста. Но это еще не все - в 1808 году он был избран членом Королевского общества Эдинбурга, и в том же году назначен редактором Эдинбургской энциклопедии, должность которого он будет занимать более 20 лет.

   В 1810 году Брюстер женился на Джульет МакФерсон. Они прожили в браке сорок лет, до самой смерти Джульет, произведя на свет четырех сыновей и одну дочь, и очевидно были счастливы. Однако накануне своего семидесятипятилетия Брюстер женился во второй раз, на Джейн Парнелл. Она относилась к нему с обожанием и подарила ему дочь, ставшую светом его осени. Помимо этого, нам очень мало известно о семейной жизни Брюстера. Здесь можно заметить, что сэр Д. Б., как его называли друзья, уделял очень мало внимания генеалогии, за исключением предположения, что его давним предком был Уильям Элдер Брюстер, предводитель благородных английских переселенцев в Америку на корабле Мэйфлауэр в 1610 году. Вскоре после смерти Брюстера, его дочь, миссис Маргарет М. Гордон, опубликовала биографическую книгу под названием «Домашняя жизнь сэра Дэвида Брюстера». Слово "дом" трактовалось в данном случае весьма вольно, и на протяжении 500 страниц миссис Гордон уделяет внимание многим сферам деятельности Брюстера, в том числе двум тысячам научных работ, опубликованных при его жизни. Удивительно чистосердечная в некоторых своих наблюдениях, она не скрывала того факта, что ее уважаемый отец мог быть "раздражительным, нетерпимым спорщиком, склонным к словесной агрессии", в то же время, добавляя, что он был "человеком сильных личных качеств, крепкого сложения и обладавшим большим обаянием, когда он сам того хотел".

   В 1811 году, в ходе написания статьи «Инструменты горения», Брюстер исследовал теорию Бюффона об игле (которая считается первой проблемой геометрической вероятности). Брюстер не обнаружил в предположении Бюффона практической пользы. Тем не менее, оно высекло искру, воспламенившую его научный потенциал. В процессе своего исследования он создал линзу большого диаметра из цельного куска стекла, вырезая воронку от центра по окружности. Так возникло устройство немыслимой по тем временам мощности – многозональная линза, состоящая из нескольких, последовательно вложенных друг в друга сегментов. Это полезное изобретение, позволившее получать направленные лучи света большой яркости, далеко распространяющиеся в темноте, было позднее усовершенствовано и названо по имени французского физика А. Френеля, и теперь применяется в маяках.

   За этим прорывом последовали другие достижения и награды. Брюстер был принят в Королевское общество Лондона, и позднее получил золотую и серебряную медали Рамфорда за свою теорию поляризации света. Рассеянный свет, который мы все наблюдаем большую часть дня, состоит из сочетания световых волн, вибрирующих во всех направлениях. При отражении или прохождении через различные материалы, световые волны начинают вибрировать в едином направлении. Такой упорядоченно вибрирующий свет называется поляризованным. Брюстер обнаружил простой способ вычислять угол, при котором свет должен выделять субстанцию для максимальной поляризации. Угол Брюстера используется во многих видах практической деятельности, от настройки радиосигналов до создания микроскопов для исследования объектов молекулярного масштаба. Это открытие сыграло первостепенную роль в создании оптоволоконных соединений и лазеров, а также в метеорологии, космологии и материаловедении. Успех следовал за успехом, и в 1816 году Институт Франции наградил его премией в 3,000 франков – эта сумма составляла половину призового фонда за тот год, распределенного между двумя важнейшими научными открытиями, сделанными за два предшествовавших года.

   После этого, словно добавив алмаз в свою сияющую корону, Брюстер изобрел калейдоскоп! Это случилось в 1816 году, когда Брюстеру исполнилось 35 лет, и он уже был признанным философом, писателем, ученым и изобретателем. Но его новое изобретение породило беспрецедентный эффект. Доктор Питер М. Роже (чей знаменитый Тезаурус, учрежденный в 1834 году, продолжает оставаться наиболее ценным инструментом в арсенале писателя после словаря) высказал хвалебный отзыв об изобретении своего друга, сэра Дэвида, в журнале Блэквудс мэгазин в 1818 году: «На памяти человеческой ни одно изобретение и ни одна работа, обращенная ли к воображению или к пониманию, никогда не вызывала такого эффекта».

 

 

   Калейдоскопическая мания охватила все классы общества, от низших до высших, от наиболее невежественных до самых образованных, и все выражали бурю восторга по поводу этой новой удивительной забавы, озарившей мир.

   Несмотря на то, что Брюстер получил патент на свой калейдоскоп, а также общественное признание за свое изобретение, он не получил никакого денежного вознаграждения. Тогда как другие нагрели руки на его изобретении. Произошла какая-то заминка с регистрацией патента, и прежде, чем Брюстер смог заявить свое авторское право на калейдоскопы, их начали производить все, кому не лень, наживаясь на его интеллектуальной собственности. Так уже случалось со многими великими людьми, не миновал этой участи и Брюстер: мир так и не воздал ему в должной мере за его чудесное изобретение.

   В 1823 году Институт Франции избрал Брюстерa своим членом-корреспондентом, и королевские академии России, Пруссии, Швеции и Дании выразили ему величайшее признание, мыслимое для иностранца. Это позволило ему установить контакты с самыми блестящими умами Европы.

   В возрасте 51 года, в 1832 году, Брюстеру был пожалован рыцарский титул Вильгельмом IV, что моментально сообщило ему уникальный статус одного из тех, кого облагодетельствовал сам король. Тем не менее, Брюстер все также продолжал свои исследования и эксперименты. По сути, он оставался тем же учителем со скромным жалованием, о котором Джеймс Хогг написал в своей типичной манере: «Человек он, в самом деле, примечательный, даже с причудами. К примеру, он утверждает, что содовая вода является более полноценным напитком, чем бутылочное пиво, возражает против разбавления чая алкоголем, призывает бриться каждое утро и мыть ноги каждый вечер, – но кто станет возражать эксцентричному гению»?

   Один из самых ярких эпизодов в жизни Брюстера произошел в 1849 году. Он был номинирован, как один из восьми иностранных кандидатов, в члены-корреспонденты Национального института Франции. И так велики были его достижения по сравнению с достижениями других кандидатов, что институт безоговорочно отдал ему предпочтение. Его открытия физических законов в области металлического светоотражения и поглощения, оптических свойств кристаллов и закона угла поляризации, а также его усовершенствование стереоскопического аппарата и принципа устройства маяка, стоят в ряду наиболее значительных научных достижений той эпохи.

   Вклад Брюстера в философию и науку заслужил ему признание и уважение коллег, но основным средством заработка для него всегда были письменные публикации. В числе его наиболее значительных книг можно назвать два труда о калейдоскопах (первый из них был написан в 1816 году и переиздан в новой редакции в 1858 году); две отдельные биографии сэра Исаака Ньютона; а также: Трактат о новых философских инструментах; Мученики от науки, или законы Галилео, Тихо Браге и Кеплера; Письма о естественной магии, адресованные сэру Вальтеру Скотту; Трактат по оптике; и Иные миры.

   Двухсотлетняя годовщина рождения Брюстера стала подходящим поводом для переоценки его места в истории. Был созван симпозиум в Королевском музее Шотландии в Эдинбурге 21 ноября 1981 года. Каждый шаг его плодотворного пути был тщательно исследован экспертным советом, и было выдвинуто общее заключение о том, что достижения Брюстера для своего времени и места по своим интеллектуальным, научным, техническим и артистическим показателям, были непревзойденными. Вот как отозвался о нем Р. С. Вестфал, писатель и коллега Брюстера: «Он заслуживает памяти выдающегося представителя человечества. Какой неистощимый источник кипучей энергии»!

   Несомненно, Брюстер был бы немало удивлен и возможно лишен многих иллюзий относительно своего места в научном мире, узнав, что из всего его наследия наиболее популярным оказался калейдоскоп. Ведь его научные, социальные и культурные достижения охватывали широчайший спектр, а среди его изобретений значатся линзовидный стереоскоп, бинокулярная камера, многозональные линзы, поляриметр и прожектор для маяка.

 

 

*       *       *

    Вот ссылка на страницу магазина элитных сувениров с вышеприведенным текстом, снабженным множеством красочных иллюстраций; можете также прочитать написанную мной биографию зажигалки (в разделе "Зажигалки"), в которой нашлось место Леонардо Да Винчи, мушкетерам Александра Дюма, Харуки Мураками и тосту из фильма "Кавказская пленница":

http://artss.ru/kalejdoskopy.html

    Ссылка на мой рассказ "Калейдоскоп" (предваренный выражениями любви Рэю Брэдбери):

 http://www.liveinternet.ru/users/2311666/post124462436/