Ptisa_Lucy (Чортова_Дюжина) все записи автора
Автор
Григорий_Родственников,
В соавторстве с Сергеем Лактионовым
часть 1
ПРОДОЛЖЕНИЕ
История Култыша. КОЖАНЫЙ КОШЕЛЬ
Раз пошла такая пьянка, етить-колотить, я тоже вам страшилку расскажу. Про свою правую руку. Вы думаете, я её отморозил? Шиш там с маслом! Это я, етить-колотить, врал, чтобы вы меня за шизика не держали. А раз Очко и Полудурий душу открыли, то и я юлить не буду.
Етить, как вспомню, так вздрогну. Было это год назад. Мы с Могилой, это Костька – кореш мой, Щербатый его видел, обожрались палёной водки. В натуре, чуть кони не двинули. Лежим в подвале и реально помираем. Такая, етить-колотить, похмелюга накатила, что чуем: не примем грамм сто – окочуримся. А бабла – ноль. Решили к церкви сходить поклянчить мелочи. Вылезли на свет, идём, друг дружку подпираем, ознобом исходим. Могила за то кличку свою получил, что из него и слова не вытянешь, а тут его прорвало:
«Култыш, пока просить будем – сдохнем. Нам лавэ сейчас нужны»
А ведь верно. Чую, не выпью – здесь же прям и лягу. Хоть грабь…
А Могила меня плечом толкает и куда-то подбородком указывает. Гляжу старуха впереди ковыляет. В руке сумочка плетёная. Такие еще смешно называются… ра-ди-ку-лит, вроде… А! Точно, радикюль! Спасибо, Полудурий!
Вот с этим самым радикюлем она у калитки дома и остановилась. А дом такой красивый, на окошках наличники, заборчик в синий крашеный. Видать и старуха не бедная.
Мы с Могилой, не сговариваясь, её с двух сторон припёрли. Костик отвёртку из кармана вытащил и к бабкиному горлу приставил. На секунду мне, етить-колотить, даже стыдно стало. Бабуся махонькая, тощенькая, невзрачная, как моль бледная, волосёнки жиденькие. На такую дунь – упадёт. А мы ей отвёрткой в шею…
Но душа-то горит, опохмела просит! Плюнул я на совесть и сумку у неё вырвал. Открываю – кошель внутри. С виду обычный, только ткань какая-то странная словно кожа пересушенная… Как-как, гришь, Полудурий? Перманент… нет, «пер-га-ме;нт»? Ну, пускай будет этот самый мент…
Сунул я кошелёк в карман и Могиле говорю: «Ходу!» А он во вкус вошёл, бабку всю обшмонал и из-за пазухи у неё медальон выудил. Не простой, с камушком красным. Сразу видно, цацка из дорогих.
Только не понравилось мне, что не испугалась нас старая. Стоит и улыбается, етить-колотить. Губы тонкие такие, блеклые… ага, бескровные, во. И глаза бледные, как у рыбы снулой: и будто огонёчки в них мерцают. Словно холодом на меня повеяло. Я и так с похмелюги дрожу, а тут будто ушатом ледяной воды окатило.
«Слышь, вобла старая», говорю. «В ментовку пойдёшь – найдём и пришьём! Мы знаем, где ты живёшь!» И пальцем по калитке стучу. Как щас запомнил, зелёная такая калитка, а на ней какая-то гопота картинку гвоздём выцарапала: хер с крылышками, во.
Тут и отвечает мне старуха:
«Нет, касатик, не пойду. Ты сам ко мне придёшь».
И показалось мне будто она, етить-колотить, и рта не раскрыла. А голосишко такой тихий, вкрадчивый, и прям как будто в башке шуршит.
Ухватил я Могилу за ворот и прочь потянул. Отошли подальше от бабки – и бегом припустили. За угол забежали; я кошель открыл, а там деньги, да все так вот стопочкой уложены!.. Ну, я их в карман, а кошелёк в ближайшую урну швырнул.
И вдруг чую – как будто кольнуло что в руку, да больно так, аж жжёт! Я смотрю, а на запястье у меня паучок. Бледный такой, белёсый, будто прозрачный. Он, видать, меня и куснул. Я его прихлопнул – только пятно на руке осталось, как чернила размазанные. Ещё тогда подумал: паук белый, а кровь у него чернющая…
Первым делом в магазин зарулили. Денег оказалось нормально. Набрали водяры, закуси – и к себе в берлогу. Гульнули на всю катушку. Что осталось, поровну разделили.
Тут я про медальон вспомнил. Как, спрашиваю, делить будем? А Могила мне отвечает, что побрякушка, мол, его. И на шею себе надел, сука.
Крысятничество это, конечно. Так кореша не поступают! Я вот так Могиле в рыло и сказал, так он, етить-колотить за отвёртку схватился. Ладно, думаю, я тебе припомню. Позыркали друг на друга, разошлись и спать завалились.
А ночью мне кошмар приснился. Бабка та пришла. Улыбается мне и шепчет: «Верни кулончик мой рубиновый».
Я проснулся весь в поту, хотел лоб утереть, чувствую – а правая рука не поднимается. Висит, как плеть. Помял руку, потеребил – не отживает! Что думаю, за херня? Неужто паук ядовитый был? Гляжу, Могила на лежанке своей мечется и бредит: «Отдам, отдам кулон!»
Я его будить, а он не просыпается. Весь горячий, как труба в теплотрассе: я ворот на нём разорвал, смотрю – а на шее под цепочкой борозда синяя, будто душили его цепью той. Так, думаю, херово дело. Тут без лепилы не обойтись. Скорую бы вызвать, только мобилы ни у меня, ни у Могилы отродясь не было…
Поплёлся я в травмпункт. Только к бомжам везде отношение скотское. Пока к врачу попал, чуть не окочурился. Рука волдырями покрылась, распухла. А местный коновал мне говорит: Неча, мол, етить-колотить, на пауков пенять. От пьянства это. Отлежал руку. И по научному загнул: нев… нер-вит лучистого нерва, во! У алкашей, грит, обычное дело.
Плюнул я с досады. Поплёлся обратно. Даже забыл Могиле скорую вызвать. Залезаю в наш подвал – да тут же и шарахнулся назад, аж на ступеньках упал. Лежит мой кореш, а башки у него нет. Вернее есть, только не на шее, а рядом валяется. Чёрная вся, зенки выпучены, а язык синий, вываленный. И шею будто пилой кто пилил…
Обоссался я, и сказать не стыдно: тут любой бы жидкого подпустил. Выскочил из подвала, и дёру. Сердце скачет, в глазах всё плывёт, едрить. Кому рассказать – не поверят!
До вечера по городу колесил. Не знал, куда себя деть: то ли в полицию идти, то ли в церковь… Забрёл на детскую площадку. Сел на лавочку. Рядом молодая мамашка, на коленях пацан лет четырёх. Тут малец и говорит:
«Как от дяди плохо пахнет!»
А мамаша ему отвечает: «Гниёт он, солнышко, заживо, потому что чужое взял. А отдавать не торопится!»
Меня словно током шибануло. Голос знакомый. Гляжу, а это та самая старуха. Сидит, улыбается, сука дряхлая. А на коленях не дитё, а куль какой-то, из тряпок жухлых свёрнутый: и по нему козявки бегают… нет, паучки. Белые такие же, ага.
Я заорал, конечно. С лавки навернулся, отполз, гляжу – а на лавке уж и вообще никого нет, пусто. Я на ноги вскочил:
«Верну!», кричу. «Всё верну! Подожди!»
Как угорелый прочь бросился. Вот и подвал наш. На Могилу смотреть страшно, почернел весь, не голова, а череп закопченный. А между телом и башкой цацка эта клятая валяется, и камушек как уголёк горит. Цапнул я его и, как краб, бочком за дверь. Ох, думаю, а ведь я, етить-колотить еще у ведьмы и кошелёк увёл! Надо и его тоже вернуть: может, тогда помилует меня бабка.
Только пустое. Всю урну перетряхнул – нету бумажника. Да и денег почти не осталось, мы же с Могилой широко гуляли…
Вернулся на площадку, покружился у лавки – пустое, не появлялась больше бабка. Видать домой к ней идти придётся.
Новая напасть. Нету того дома! Что ж за херня, думаю? На какой улице мы бабку-то обнесли?!
Уже почти стемнело, когда нашёл я дом тот проклятый. Да и встал у крыльца, как вкопанный: потому как дом-то давным-давно заброшенный! Пожалуй, лет пятьдесят как, не меньше. Стёкол в окнах давно нет, стены почернели, рассохлись все, забор покосился, двор бурьяном зарос… Только по калитке и опознал: та самая калитка, хрен крылатый выцарапан.
Дьявольское место, етить-колотить! Стою, заходить боязно, а рука, словно нарочно, болеть сильнее начала. Не иначе, знак мне, чтобы не медлил.
Ну, я и пошёл внутрь. А мрачный домишко, скажу вам. Обои висят, штукатурка осыпалась, дранка гнилая наруж, а запах… будто в покойницкой. И тишина такая, что прям жопа поджимается. Ага, не железное: верно, Очко, ты сказал!
Иду из комнаты в комнату, половицы скрипят. В этой тишине до жути громко получается, словно стонет кто. А под полом шебуршенье какое-то: не иначе, крысы снуют…
Захожу в гостиную. Вижу: сидит моя старуха за столом, на меня не смотрит, в руках иголка с ниткой – шьёт чего-то. Рожа сосредоточенная, на нос очки нацепила.
Молчит. И я молчу, с ноги на ногу переминаюсь.
Старуха работу закончила, Нитку зубами перекусила, смотрит и лыбится: довольная вся!
Тут я и говорю:
«Прости меня, бабушка. Не со зла я кошель твой взял, деньги очень нужны были. А медальон мне твой ни к чему, забери. И сними проклятье своё: рука болит, сил нет!»
Бабка на меня хитро зыркнула и лапку свою сухонькую тянет:
«Давай!»
Я цацку достал. А она вдруг как живая зашевелилась – и прямо в ладонь бабке прыгнула. Я даже к ведьме старой и подойти не успел.
Стою ни жив, ни мёртв. Силища ведь какая у колдуньи! А старая мне говорит:
«Знаю, что ни к чему. Если бы взял кулон – тебя бы уже черви могильные грызли. Потешил ты меня, Култыш. Давно так не смеялась!»
«Какой ещё Култыш?», спрашиваю. «Меня Павел зовут».
А она, вроде и не замечает:
«А насчёт кошелёчка, Култыш, не беспокойся. Его давно поменять пора. За двести лет кожа совсем рассохлась, истёрлась. Будет теперь у меня новенький, эксклюзивный, с прикольным принтом…»
Так и сказала: с прикольным принтом, етить-колотить! И показывает мне кошель. А я гляжу – на нём рисунок. Точь-в-точь как наколка на моей руке правой: кружок пунктирный, а в нём якорь! Я когда в Морфлоте двадцать лет назад служил, мне его местный кольщик забацал.
Только я не сразу сообразил. Чую – рука вдруг болеть перестала. Я обрадовался и говорю:
«Ну, стало быть, зла на меня не держишь. Слава Богу!». И перекрестился широко.
Что тут началось! Бабка затряслась вся, как будто знобит её, етить… А потом вдруг смотрю, рожа у неё поплыла как-то – и рассыпалась. На кучу шариков таких мелких, навроде как бусы: покатились они по скатерти … А это не бусы, а пауки белые – такие ж, как тот, что меня цапнул!
И глаза у бабки тоже вывалились. По полу запрыгали.
Заорал я дурниной, к двери бросился. Тут и отрубило меня: ничего больше не помню, только тьма.
Очнулся в больничке. Без руки уже. Мне говорят – провалился в старом доме сквозь пол, и в подвале руку свою усохшую так переломал, что ампутировали.
Вот и вся история. Руки нет, вместо родительского имени – погремуха дебильная… А что с той ведьмой проклятой дальше было – не ведаю. Только думается мне, что жива эта паскудина. По городу бродит. И в радикюле у неё кошелёчек лежит кожей моей обшитый…
***
На добрую минуту повисла тишина. Наконец Щербатый хмыкнул, одобрительно кивнул Култышу и обернулся к новичку:
– Ну, как тебе мои рассказчики, Щур? Ты послушай, как языками чешут: что твои пейсатели!
Чужак лишь пожал плечами и требовательно протянул Очку пустой стакан:
– Плесни!
– Это мы мигом! – заторопился Очко. – Водяры ещё много, один пузырь только кончили… Два литра на шестерых – это самое то! Не много и не мало!
– А ты, Чушка, чего отмалчиваешься? – ехидно осведомился вожак у самого грязного и оборванного бомжа в их компании. – Думал соскочить? Давно хотел спросить, Ты нарочно морду грязью мажешь, чтобы за ниггера сойти? Или может у тебя религия такая? Давай, трави! Не меньжуйся!
Чушка поскрёб чёрную щёку, растёр между пальцами отвалившийся подсохший кусочек грязи и печально вздохнул:
– Не спрашивали, потому и не говорил. Могу рассказать. Только предупреждаю – история длинная…
Читать далее...