Жил старик у Финского залива, 
О богатстве и славе не мечтая. 
Приключилось с ним нездешнее диво: 
Приплыла к нему рыбка золотая. 
Говорит: отпусти меня, старче! 
Нынче труд твой рыбацкий безвозмезден — 
Заживешь ты прибыльней и ярче: 
Новым Штирлицем отправишься в Дрезден! 

Попивает он дрезденское пиво, 
Но и пиво с годами станет серым! 
Вновь приходит он нА берег залива: 
Вице-мэром быть хочу и премьером! 

И исполнила просьбу его рыбка, 
Потому что любила его шибко. 

Говорит он помощнице: спасибо, 
Подо мною сегодня вся держава, 
Только сделай, государыня рыба, 
Чтобы нефть еще вдруг подорожала. 
До сих пор я голодных не насытил, 
Безработных не вытащил из петель — 
Я хочу быть Отечества спаситель, 
А не просто банальный добродетель! 

Удивилася рыбка золотая, 
Головой золотою покачала, 
Но и это исполнила, не зная, 
Что все это не конец, а начало. 

Что касается пушкинской баллады, 
Из которой заимствована форма, 
Тут у нас полагались бы рулады 
С описаньем начавшегося шторма. 
Но увы — не хватало ему пыла. 
Вероятно, разъехались евреи. 
И не Черное оно уже было, 
А такое Саргассово скорее. 

...Как он нефть вздорожавшую увидел, 
Так и требует: где ты, моя рыба? 
Сделай так, чтоб я сделался нацлидер, 
Не чиновник из Питера, а глыба, 
Чтобы вечно я правил этим краем, 
Чтобы в нем оказался несменяем, 
И чтоб все — без эфира и этила — 
Убедили себя, что я светило. 

А чтоб те, что такого не смогли бы, 
Поголовно вели себя как рыбы. 
И сбылося государево слово: 
Все заткнулось, что голос подавало. 
Но к заливу отправился он снова, 
Потому что казалось ему мало. 

— Я спаситель, отец и благодетель, 
А живу совершенно по-мужицки! 
Чтобы мир мою избранность отметил, 
Ты построй-ка мне дворец геленджицкий, 

Чтобы был он роскошен по-балийски, 
А не эти барвихские обноски, 
И чтоб гурии внутри, одалиски, 
И артистки, и все — единоросски! 

— Что задумал! — говорит ему рыбка.— 
Процветание твое очень зыбко! 
Ну какой ты им отец, право слово! 
Я возвысила тебя, как магната, 
А по сути для тебя, рыболова, 
Было Дрездена уже многовато! 

— Что я слышу! — говорит он со злобой.— 
Полубога воспитывать не пробуй! 
Рыбы все от рождения безмолвны, 
Ты же тут разболталась, как Каспаров! 
И ушла она в синие волны, 
В одиночестве лидера оставив. 

Он глядит: вся земля его разрыта, 
Злые подданные, рейтинг провальный, 
Перед ним разбитое корыто, 
А в корыте Тор и Навальный.

Прогнивший Запад сегодня скуп,

как разорённый франт.

Похерен бакса зелёный труп

и евро радужный фант.

Признают ненец, бурят, казах,

Милов, Немцов, Боровой,

что рубль становится на глазах

валютою мировой.

Настало время трёхцветных лент.

Страна — в крутой полосе:

наш рубль сегодня — эквивалент,

которого жаждут все.

Господь наставил планете клизм,

немало сдулось харизм,

всё облажалось — либерализм

и шведский социализм,

мальтузианство, и глобализм

и прочих догм до двухсот—

и даже гомосексуализм

теперь уже не спасёт.

Остался только российский путь,

ведущий куда-то вглубь,

и выражающий нашу суть

бессмертный российский рупь.

Какие ценности он в себе

загадочно воплотил!

 Любовь к свободе и ФСБ,

балет и жидкий этил,

безумство, роскошь и нищету,

готовность к любой беде,

покорность, гордость, Москву, Читу,

Казань и Улан-Удэ,

Толстого слог, Эйзенштейна дубль,

запасы нефти и круп —

он всё вмещает, российский рубль

(короткая форма — «руб.»).

Пока у мира сплошной облом,

у нас наконец расцвет,

поскольку меряют всё рублём,

а прочих ценностей нет.

Чужие ценности — гимн и флаг —

пора приравнять к рублю.

Пишу всё это не просто так —

я очень его люблю. 

Теперь весь мир — арена рубля:

не Клин, не Псков, не Рязань!

Пора придумать, престижа для,

новейший его дизайн.

Не надо думать, что я нахал,—

но Лувр, Биг-Бен, Уолл-стрит,

и Капитолий, и Тадж-Махал

пора на нём разместить.

Тибетских гор, британских долин

зелёная череда…

Ведь мы по ми’ру шагаем, блин,

а по’миру — никогда!

Теперь — о лицах. Чьей голове

украсить лицо рубля?

Я полагаю, что нужно две:

одной маловато для.

Одевшись в хмуро-зелёный тон,

заботами омрачась,

торчит на долларе Вашингтон—

и где ваш доллар сейчас?

Две головы всегда хороши:

двуглавый орёл — клише.

Противоречья нашей души

одной не вместить душе.

Не зря везде о нас говорят,

что двойственна наша стать:

едва нас возглавил дуумвират,

как начали мы блистать.

Без дуализма нас не постичь,

и мы за него горой.

На сотне будет пускай Ильич,

а с ним Николай Второй.

Как мощный символ родных осин,

а также родных трясин,

возможны Грозный Иван и сын

(а может быть, Пётр и сын).

На тыще — если потребны там

поэты родных краёв —

озможны Сталин и Мандельштам,

Дзержинский и Гумилёв…

Кого, короче, ни приголубь —

от звёзд до сибирских руд, —

российский международный рупь

получится очень крут.

Какой бы груз ни тянул бы вниз,

позиций он не сдавал.

Одна проблема — найти девиз.

С девизом у нас завал.

И здесь никто совета не даст —

ни гений, ни средний класс.

На баксе пишут In God We Trust

и где этот бакс сейчас?

Дрожи, Америка, мир, дивись —

мы сделались круче всех,

но вряд ли сможем найти девиз,

чтоб свой объяснить успех.

В чем сила, брат? Непонятно, брат.

Консенсуса нет у нас.

Во что мы верим? В дуумвират?

В коррупцию? В нефтегаз?

Бардак на нашенском корабле

никак не пойдет на убыль;

мы верим в рубль, но как на рубле

напишешь «Мы верим в рубль!»?

Пред кем ни пыжься, с кем ни дерись,

кого ни спроси в стране —

я знаю только один девиз,

годящийся всем вполне.

Его обычно блюдет и зверь,

родившийся на Руси.

Ты тоже знаешь его:

«Не верь, не бойся и не проси».

Прогресс расширяет свои рубежи.

Растут ипотеки, дома, гаражи,

а самое главное — что на работу

начнут принимать по детектору лжи!

Детектор изящен и сдержанно-крут.

Ведь каждому ясно: в отечестве врут

и врут ежечасно. А лживые люди

едва ли способны на доблестный труд.

И вот я иду, зеленее травы,

в какой-то из офисов в центре Москвы.

Меня подключают к электромашине

 и в лоб вопрошают: «А пьете ли вы?»

И сразу же проигрыш, в первом бою.

Я мог бы, конечно, ответить: «Не пью»,

но самый доверчивый русский детектор

ни в жисть не поверил бы в честность мою.

Потом, проверяя процент чистоты,

 меня вопрошают: «Воруешь ли ты?»

И если я честно скажу: «Не ворую»,

то это опять-таки будут кранты.

Будь честным мое радикальное «нет»,

я вряд ли бы дожил до этаких лет,

и всякий детектор и всякий директор

сочли бы обманом подобный ответ.

Потом, заглянув подозрительно в рот,

меня вопрошают: «А ты патриот?»

И что я отвечу? Что власть не приемлю,

но страстно люблю свой язык и народ?

Так ты эти вещи поди раздели,

особенно если грозят звездюли.

И снова детектор меня завернул бы,

в графе «Откровенность» рисуя нули. 

А после вопросов пяти иль шести,

от коих мороз пробирал до кости,

меня бы спросили: «Ну, это понятно.

Но можете ль вы дисциплину блюсти?»

И что я отвечу, горя от стыда?

 Наверное, ляпну, что, в принципе, да,

но если она не по бзику начальства,

а ради успешности в смысле труда.

Тогда бы последовал новый вопрос:

«Допустим, над вами имеется босс.

Способны ли вы на почтение к боссу —

почтенье до дрожи, до колик, до слез?!»

И что я отвечу, поморщившись лбом?

Что враг быдловатости в боссе любом?

Что трудно себя называть либералом,

а в офисе быть безответным рабом?

Тогда бы допросчик, филер, фараон

спросил бы: «А вы не английский шпион?»

И что мне ответить? Сказал бы: не знаю.

Сегодня с утра я как будто не он.

Но знаете, с этою нашей трубой

весь мир раздираем такою борьбой…

Ведь если страна назначает шпионом,

шпионом становится, в общем, любой…»

И видя, что даже на этот вопрос

герой не способен ответить всерьез,

детектор бы, кажется мне, задымился,

а работодатель бы к стулу прирос.

Тогда бы, уже выбиваясь из сил,

несчастный начальник меня бы спросил:

«Скажите, а вы здесь хотите работать?»

И мой бы ответ их опять подкосил.

Что сделаешь, мне не четырнадцать лет.

Хочу я работать? Естественно, нет.

Мне нравится, в общем, лежать на диване,

стишки сочинять, попивая кларет,

бродить по Москве, наслаждаясь весной,

с подругой, окончившей курс выпускной,

а после обедать рассольником, скажем,

его заедая котлетой мясной.

Но так как за все это надо платить,

а я не магнат и не киллер, етить,

то мне и приходится где-то работать,

хоть я бы давно предпочел прекратить.

Должно быть, какой-то в стране перекос,

далече от цели нас ветер занес —

раз нет у людей однозначных ответов

на самый простой однозначный вопрос.

Люблю ли я Родину? Жажду ль труда?

Блюду ли законы? Естественно, да.

Но стоит увидеть все это в реале —

и все мои «да» улетят в никуда.
 

Короче, Московская дума, скажи

свое «Не позволим!» детектору лжи.

А то никого не возьмут на работу.

Смирись с этой данностью и не жужжи.