В Могилеве Беня жил, ай – здрасьте!

 Беня мать свою любил, ай – здрасьте!

 Значит, есть у Бени мать, ай – здрасьте!

 Значит, есть куда послать, ай – здрасьте!

 Мне посчастливилось родиться в очаровательном белорусском городке – Бобруйске. Столицей нашей области был небезызвестный город Могилев, славившийся на весь Советский Союз не только обилием евреев, но и знаменитым сумасшедшим домом. Если про кого-то хотели сказать, что он чокнутый еврей, то говорили: “Это Беня из Могилева”.

 Бобруйск еще называли белорусской Одессой. Тот, кто читал “Двенадцать стульев” Ильфа и Петрова, знает, что Бобруйск – это не какое-то там захолустье. О нем вздыхали все дети лейтенанта Шмидта, считая его городом высококультурным, граждане которого знают, кто такой лейтенант Шмидт.

 Как утверждают местные грамотеи, тут чуть не утонул Наполеон, переправляясь через реку Березину, на которой стоит Бобруйск. Утонуть не утонул, но простудился он в этом походе сильно, чуть не умер.

 В полубеспамятстве, с температурой выше сорока, внесли его в стоящую на берегу реки корчму к какому-то еврею. Корчмарь предложил вылечить императора по-своему, по-простецки. Натопил до красна русскую печь – огромную, как пещера, в которой можно запечь целую лошадь, – выгреб из нее угли, хлобыстнул под свод ковшом воды для пара, заставил Наполеона выпить стакан водки и засунул носилки с императором на несколько минут в это пекло, задвинув заслонку. Говорят, что императорский лекарь чуть не помер со страха. Зато к вечеру Наполеон уже сидел с корчмарем за столом и пил чай.

 Эту легенду рассказал наш бобруйчанин писатель Эфраим Севела, в детстве именовавшийся Фимой Драбкиным. По его словам, корчмарь был даже каким-то его предком. Но история на этом не закончилась. В благодарность за излечение Наполеон подарил корчмарю двух могучих битюгов с мохнатыми ногами, которых обычно изображают на рекламе везущими огромные бочки с пивом. Таких коняг в нищей Белоруссии сроду не было. Битюги расплодились, но, по неписаному между балагулами1 правилу, продавать их кому попало было нельзя, только балагула балагуле. Так что даже папаша известного вам одесского бандита Бени Крика Мендель Крик, имевший самый большой извоз в Одессе, привез своих коняг из Бобруйска.

 Да что там Наполеон, сам Парвус, он же Израиль Гельфанд, своими корнями тоже из Бобруйска. Если вы понятия не имеете, кто такой Парвус, то это существенный пробел в вашем образовании. Кто-то назвал Парвуса “плейбоем революции”. Это парень, который в одну ночь выиграл в казино в Монте-Карло миллион золотых франков, переспал с великой революционеркой Розой Люксембург и профинансировал большевистскую революцию в России, “посадив на престол” Володю Ленина, которого, кстати, презирал.

 Между прочим, Парвус, кажется, тоже родственник Фимы Драбкина.

 Ну а если продолжать исторический экскурс, то Фанни Каплан, которая чуть не прихлопнула того же Володю Ульянова, тоже из Бобруйска…

 Короче говоря, город моего детства был особым городом. Вы, конечно, помните тот старый анекдот. Разговаривают два бобруйчанина:

 – И где это ты шил себе такой костюм?

 – В Париже.

 – А где этот самый Париж расположен?

 – Ой, не спрашивай… Две тысячи километров от Бобруйска.

 – Смотри-ка, такая провинция и неплохо шьют.

Весной, когда мы потели над школьными экзаменами, по городу летали огромные, как самолеты, майские жуки. Мы, мальчишки, ловили их, вставляли им в попы соломинки и отпускали. Жуки взмывали вверх, но соломинки мешали, и они – трагически жужжа – пикировали вниз, превращаясь в пикирующие бомбардировщики. А еще через неделю после появления майских жуков весь город покрывался нежным белым цветом. Это цвели яблоневые сады.

 Жил я неподалеку от той самой Инвалидной улицы, которую так талантливо описал Эфраим Севела. Моя мама – Нина Генриховна Уфлянд – была детским врачом. Ее знал весь город. Еще бы, ведь у каждого еврея были дети, и не просто дети, а еврейские вундеркинды.

 Мама закончила Днепропетровский медицинский институт. Училась она у легендарного профессора Платонова, который, как повествует молва, первым в истории медицины начал делать операции под гипнозом, спасая этим людей с больным сердцем, плохо переносящих наркоз. За что и был отправлен в Сибирь как “враг народа”.

 Свой дар профессор все же успел передать студентам. Мне не раз доводилось наблюдать, как подойдя к плачущему ребенку, мама несколько секунд пристально смотрела на него, потом брала на руки, он тут же успокаивался и засыпал. Все удивлялись и спрашивали, как ей это удается, а она отмалчивалась. Говорить о “школе Платонова” было опасно.

 Папа – Ефим Израилевич Шульман – тоже был популярной в городе фигурой, но по другой причине. Он преподавал биологию и ставил местным вундеркиндам двойки. Когда в самом начале тридцатых годов папу арестовали как “вредителя”, мама была, по-видимому, единственным человеком в стране, которому удалось без пропуска проникнуть в цитадель КГБ на Лубянской площади в Москве, чтобы повидаться с папой. И так же без пропуска выйти оттуда. Сейчас в это невозможно поверить, но она действительно все это проделала без всяких бумаг. Когда спустя много лет я спрашивал, как ей это удалось, она пожимала плечами: “Не знаю! Я была как в бреду. Просто открыла дверь и пошла…”. Видимо, тогда на Лубянке еще были не такие строгости, как потом, или, может быть, уроки профессора Платонова помогли…

 Как и Одесса, Бобруйск был абсолютно еврейским городом. И дело тут не в процентном соотношении, а в духе города, его атмосфере. Все местные жители, вне зависимости от национальности, говорили с певучим еврейским акцентом, отвечали вопросом на вопрос и плохо произносили букву “р”. Им было легче сто раз произнести слово “пшенка”, чем один раз “кукуруза”.

Сплетни и анекдоты рождались на Социалке и оттуда расползались по всему городу. Социалка – так на местном жаргоне называлась главная улица города, официально именовавшаяся Социалистической – была центром всех событий. По вечерам все способные к передвижению граждане, вне зависимости от пола, возраста и образовательного ценза, мыли шеи, надевали чистые сорочки и целыми семьями отправлялись фланировать по Социалке – не спеша, торжественно, под ручки. Чем больше было народа и чем труднее было протолкнуться, тем вечер считался более интересным.

 – Как вы вчера провели время?

 – Отлично, восемь раз прошлись по Социалке.

 – А мы десять!

 Вдоль улицы, подпирая спинами заборы, стояли подрастающие кавалеры и, похохатывая, разглядывали проходивших мимо девиц, нарочито громко обсуждая их достоинства. В моде тогда была короткая стрижка “полубокс”, так что уши у кавалеров торчали, как пропеллеры.

 Социалка была местом, где формировалось общественное мнение, проходили смотрины и создавались будущие семьи. Свахи зарабатывали себе здесь на хлеб с маслом.

 Что касается анекдотов, то их в Бобруйске любили все. Те, кто любил политические, уже не утюжили Социалку ногами, а сидели в местах более отдаленных. Остальные же рассказывали только еврейские. Они были безопасны.

 – Рабинович, вашу жену на дровах е...т!

 – На каких дровах, которые слева или которые справа?

 – Которые справа.

 – Это не мои дрова.

 Или:

 – Хаим, задвинь занавеску, меня же сосед голой увидит.

 – Если он тебя увидит голой, то сам задвинет занавеску.

 Тут я должен сделать небольшое отступление. В начале 1980-х годов в Лондоне вышла моя фольклорная книга “Россия умирает от смеха”. Одна из ее глав была посвящена еврейским анекдотам. Книга имела успех, была переиздана на многих европейских языках (но не на русском!) и получила хорошую прессу. Как мне рассказывали, она лежала на столах во многих иностранных посольствах в Москве, и, отправляясь на очередной банкет, дипломаты запоминали из нее по несколько хохм, чтобы потом блеснуть остроумием и показать свое знание “русской жизни”.

И вдруг мне присылают разгромную рецензию, появившуюся в одной из газет Южной Африки. Автор рецензии называет книгу антисемитской, а меня антисемитом. И вообще, по его мнению, все выходцы из этой антисемитской страны – России, даже евреи, заражены духом антисемитизма.

 Как вы понимаете, меня это возмутило. Я даже собрался написать резкий ответ автору статьи. Но чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что в его словах есть немало правды. Даже не сознавая и, конечно же, не желая того, мы несем в себе эту мерзость. Другой вопрос – как она в нас проникла. Живя в среде, где образ еврея рисовался только черной краской – трусливый, жадный, аморальный, лживый, физически уродливый, – каждый из нас старался отстраниться от этого выдуманного антисемитами генотипа. “Да, я, конечно, еврей, но я не такой, я сам не люблю и, как видите, смеюсь над такими”. В этом “конечно… но” уже был элемент унижения, извинения, просьба о прощении. Мы внутренне смирились с навязанным нам антисемитской средой образом и тем самым несли его в себе. Отсюда изменение фамилий, подспудное желание скрыть свою национальную принадлежность, ироническое, а то и брезгливое отношение к традициям.

 Конечно, в этой мимикрии была борьба за выживание, но она оборачивалась потерей достоинства, без которого личность деградирует. Не буду говорить о других, скажу о себе. Прекрасное имя Соломон, данное мне родителями, я еще в школьные годы упорно заменял на извозчичье – Сенька. Не библейское Симеон, а именно Сенька. “Сенька, тащи самовар. Сенька, запрягай лошадей.” В титрах одного из ранних своих фильмов я спрятался под русским псевдонимом – Абаканов. Слава Богу, что сегодня мне стыдно об этом вспоминать.

 Эту тему не исчерпаешь коротким отступлением, для нее требуются тома. Она уходит корнями вглубь не только советской, но и всей русской истории.

 К сожалению, этим постыдным самоунижением, даже не сознавая того, страдали не только малограмотные обитатели глухих еврейских местечек, запуганные черносотенцами, но и лучшие из нас. Вспомните хотя бы, как описывают свои персонажи Бабель или Шолом-Алейхем. Кто собрался на свадьбе сестры Бени Крика Двойры – какие-то уроды: толстые, потные, жирные, лоснящиеся, кичащиеся друг перед другом толщиной своего кошелька. А сама Двойра – распухшая от базедовой болезни старая дева, для которой на ворованные деньги Бени куплен в женихи испуганный мальчик. Хотели бы вы, чтобы так была описана ваша собственная свадьба и ваши близкие!? А персонажи Шолом-Алейхема?! Они, конечно, добрые, мудрые, но какие-то уж больно пугливые, забитые, несчастные.

 Именно поэтому коренной израильтянин не слишком благоволит сегодня к обоим этим авторам. Он, зубами вырвавший свою страну из двадцативекового плена, силой собственных мускулов оросивший ее пустыни, грудью защитивший ее от стомиллионного врага, не хочет и никогда не будет пугливым, забитым и несчастным, а тем более лживым, уродливым, аморальным.

Да, в нашей истории есть немало горьких страниц, когда нас, как стадо, гнали в газовые камеры, когда нас заставляли целовать сапоги погромщиков, когда на наших глазах насиловали наших женщин. Но в нашей истории есть и Масада, когда горстка наших предков держала оборону против полчищ римских легионеров. А когда был исчерпан последний шанс, жены попросили мужей убить их и детей, чтобы не попасть в рабство. И мужья сделали это, а затем вышли из крепости, чтобы умереть в бою. В нашей истории есть Варшавское восстание и не менее героическое возрождение Израиля. После Шестидневной войны даже закоренелые антисемиты посмотрели на нас другими глазами.

 Где-то в самом конце 1960-х, не помню точно, я попал на закрытый просмотр фильма “Комиссар”, поставленного режиссером Аскольдовым. Фильм был как бы в защиту евреев, так что автоматически попадал в разряд диссидентских. На экраны его, конечно, не выпустили и, как выражаются кинематографисты, положили на полку. Сюжет фильма был не ахти как сложен. Русская женщина-комиссар беременна. Чтобы родить, она останавливается в случайном доме в бедной еврейской семье. Главу семьи – маленького неказистого еврея с малопривлекательной внешностью, но добрым сердцем – играл Ролан Быков, актер с явно не героическими, мягко говоря, внешними данными.

 Короче, если говорить упрощенно, то весь смысл фильма сводился к тому, что эти на первый взгляд малопривлекательные евреи по сути своей вовсе неплохие люди. Пора прекратить их обижать!

 Как говорится, и на том спасибо. Мы – “демократическая общественность” – собрались на этот просмотр, чтобы поддержать фильм и по возможности защитить его от нападок властей. И вдруг, после просмотра, поднимается наш кумир – режиссер Михаил Ильич Ромм и заявляет, что фильм ему не понравился. Он, еврей Ромм, не желает, чтобы его защищали таким вот унизительным образом. Его нация дала миру Христа и Эйнштейна, Спинозу и Гейне, Колумба и Маркса, она дала миру Библию и Теорию Относительности. Это нация великих и красивых людей, и она не нуждается в защите. Он, Михаил Ромм, гордится, что принадлежит к ней.

 Ромм сказал то, что было у многих из нас на уме. Помню, когда я впервые попал в Рим и увидел скульптуру Микеланджело “Моисей”, я был потрясен. Могучий старик с развевающейся библейской бородой суровым взглядом смотрел вдаль. На его обнаженном теле играли мощные бицепсы, способные гнуть железо. Он знал, куда ведет свой народ и чего он хочет. Я представил себе его во гневе, когда он разбивает скрижали. Да, такой Старик мог стоять лицом к лицу с Богом. Он и есть образ народа, пронесшего свою нелегкую судьбу через тысячелетия.

 Обо всем этом я думал, читая злую рецензию на свою книгу. Я написал автору рецензии письмо и поблагодарил его за те мысли и чувства, которые, благодаря ему, родились во мне.

 Зачем я все это рассказываю? В моих записках есть немало мест, где мы, евреи, недобро иронизируем над самими собой. Выше я говорил, как отвратительно самоунижение. И тем не менее, я сам не избегаю его в своих воспоминаниях потому, что это не роман, не выдуманная история, а запись реальной жизни. Как говорится, что было, то было, и никуда от этого не денешься.

 Вернемся, однако, в Бобруйск. Город имел прекрасное здание старого деревянного театра с огромной сценой, артистическими уборными и хрустальными люстрами. Чаще всего в нем проходили съезды, или, как их называли, слеты доярок и стахановцев, после чего обычно устраивались танцы в фойе, заканчивавшиеся, как правило, пьяным мордобоем под нежный перезвон хрусталя на потолке.

 Но иногда наш театр навещали и настоящие артисты. Помню, как-то приехала из Москвы труппа Еврейского театра с Соломоном Михоэлсом. Ставили “Тевье-молочника” и “Двести тысяч” Шолом-Алейхема. Это был праздник для города. Все евреи, включая слепых и глухих, вытащили из сундуков лучшие наряды и двинулись в театр. Меня тоже заставили вымыть шею и поволокли туда, хотя я рвался на стадион.

 В театре был аншлаг. Перед началом спектакля на сцену вышел Михоэлс и начал рассказывать о традициях еврейского искусства, об актерском перевоплощении. Он стоял один на огромной сцене перед опущенным занавесом в обычном костюме. Поясняя, что такое актерское перевоплощение, он на секунду отвернулся от зала, поднял воротник пиджака и повернулся обратно. Зал ахнул. Перед нами стоял глубокий старик из еврейского местечка со скорбным умным лицом. Даже своими несозревшими мозгами я тогда понял, что на сцене великий актер. Может быть, это и был первый неосознанный импульс, толкнувший меня в искусство. На спектакле зал плакал, смеялся, неистово аплодировал и не хотел расходиться.

 В городе не было гостиницы, так что актеров разместили по частным домам. По этому поводу местные остряки тут же придумали хохму. Перед спектаклем ребе обращается к публике с просьбой взять актеров на постой. Начинает с Михоэлса.

 – Кто возьмет мсье Михоэлса? – спрашивает ребе.

 Поднимается лес рук.

 – Мадам Лившиц, опустите руку, у вас клопы. А вы, мадам Лосовик, лучше бы не держали кур в доме.

 Наконец, ребе останавливается на мадам Беркович. Мадам Беркович сияет от гордости. После спектакля она ведет Михоэлса к себе домой. Из калитки навстречу выбегает ее сын, восьмилетний Изя, пуская носом пузыри.

 – Изя, Изя, – кричит мадам Беркович, – посмотри, кто к нам пришел!

 Изя подозрительно смотрит на Михоэлса.

 – Изя, – говорит мадам Беркович, – неужели ты не узнаешь этого дядю!?

 Изя шумно втягивает в нос зеленый пузырь и торжественно объявляет:

 – Лэнин!

 Вторым, после театра, “культурным центром” был городской Парк культуры и отдыха имени Горького. Культура там была вечером, а отдых днем. Днем на травке под кустами отдыхали алкоголики, зато теплыми летними вечерами в парке лабал духовой оркестр. Для непосвященных перевожу: лабал – значит играл, а музыкантов называли лабухами.

 Центром веселья была танцплощадка, устроенная на высоком дощатом помосте. Музыкальный репертуар ее был широк, как фантазия вечно пьяного однорукого ветерана войны, заведовавшего парком культуры и всегда пребывавшего в полной парадной форме и при всех орденах, даже когда он “отдыхал” в кустах после сильного перепоя.

 Бравый походный марш сменялся только что вошедшим в моду и еще полулегальным фокстротом, за ним следовал вальс “Амурские волны” или “На сопках Манчжурии”, потом шло аргентинское танго из кинофильма “Моя бедная любимая мама”, а для продыха давали “Мишку”:

 Мишка, Мишка, где твоя улыбка,

 Полная задора и огня,

 Самая нелепая ошибка, Мишка,

 То, что ты уходишь от меня...

 Руководил музыкой сам заведующий парком. Если он сплевывал себе под ноги много и часто, значит, музыка ему нравилась, он ее одобрял. Если переставал плевать – значит, что-то не так. И тогда капельмейстер спускался с помоста, чтобы узнать, в чем дело.

 Обстановка на танцплощадке имела свой стиль и ритуал. Девицы группировались на одной стороне, кавалеры – на другой. Девицы делали вид, что все происходящее их не касается, и вообще они здесь оказались совершенно случайно. Кавалеры же, наоборот, демонстративно попыхивали купленными для форса дорогими папиросами “Казбек” и время от времени петушились, выясняя между собой отношения: “На кого прешь, сука!”.

 Когда начиналась музыка, надо было медленно, вразвалочку, не вынимая рук из карманов и папироски изо рта, пересечь танцплощадку, подойти к приглянувшейся девице и, как бы нехотя, процедить сквозь зубы:

 – Пошли, что ль, сбацаем!

 Девица должна была сделать удивленный вид, якобы не понимая, чего от нее хотят, но потом, якобы сообразив, оказать вам снисхождение – ну уж ладно.

 Сам танец тоже имел свой рисунок. У девиц рисунков было несколько. Одни разыгрывали из себя невинных домработниц. Танцуя, они стыдливо, не поднимая глаз на кавалера, разглядывали собственные башмаки. Другие, наоборот, ощущали себя графинями. Партнер был ниже их достоинства. Танцуя, они его просто не замечали, провожая взглядом пролетающих мимо ворон. И, наконец, третьи – обычно это были романтики в очках – строили из себя Наташ Ростовых – с огнем в глазах и ветром в юбке.

 Но кавалерам было на все на это наплевать, у них был свой рисунок, причем, один на всех. Продолжая сосать папироску, надо было обхватить свою избранницу левой рукой за талию, правая должна была болтаться, как плеть, и общаться танцующий мог с кем угодно, кроме своей партнерши. Она его не интересовала. Всем своим видом он должен был дать понять окружающим, что ему и даром не нужна эта уродина, это он просто так, для хохмы.

 Отклонения от ритуала не допускались. Ну уж в самом крайнем случае, если вдруг появится какой-нибудь заезжий чудак, который перед танцем выплюнет изо рта папироску и раздавит ее каблуком. Но это уж нечто из ряда вон выходящее, своего рода ЧП – чрезвычайное происшествие…

 …Если в первый раз мировую славу Бобруйску принес Наполеон, чуть не утонув в реке Березине, то во второй – парк культуры. Сам Сталин как-то упомянул о нем в одном из своих грозных указов. Это знаменательное событие произошло в начале 1950-х…

 В то время под Бобруйском был расквартирован крупный военный гарнизон. Само собой разумеется, что, уходя в увольнение, солдатики, как голодные волки, рыскали по городу в поисках развлечений и женской ласки. Заглядывали они и в парк культуры на танцплощадку.

 Драка в тот памятный вечер началась по классической схеме: кто-то из солдат отбил у кого-то из местных молодцов девицу, за что обиженный дал обидчику в морду и получил сдачи. Через пять минут в свалке уже участвовала вся танцплощадка. Защитники родины оказались в меньшинстве, так что через короткое время, с разбитыми носами и разорванными гимнастерками, они были вышвырнуты за пределы парка.

 Танцы продолжились. Однако не прошло и часа, как возле парка остановилось с десяток военных грузовиков, из которых высыпали сотни две здоровенных парней. Это были хлопцы из десантного полка, специально натренированные на мордобое. На кулаки у них были намотаны поясные ремни с массивными железными пряжками. В мгновение они окружили парк, оборвали электропровода, погрузив его во тьму, и по всем правилам рукопашного боя пошли в атаку, круша все на своем пути, включая скамейки, клумбы, ларьки и подвернувшиеся физиономии, в том числе и женские.

Началось сражение. Гражданское население мужественно защищалось, повыдергивав доски из забора, но силы были неравные. По городу прокатился призывный клич: “Наших бьют!”. К парку начали подходить подкрепления из слободских окраин с кольями и железными прутьями. К утру наступление армии было приостановлено, враг рассеян, и теперь победители вылавливали разбежавшегося по городу неприятеля и добивали его по одиночке.

 Хуже всех пришлось ничего не подозревавшим случайным лейтенантикам, которые со своими девицами возвращались с гулянок. Их окружали и начинали бить. Самые умные из них сразу пускались наутек, а поглупее еще пытались выяснить, за что бьют. Но, как говорится в армянском анекдоте, на глупые вопросы не отвечаем. Били всех, кто в форме.

 Назавтра город гудел, празднуя победу. На улицах люди рассказывали друг другу жуткие истории – сотни убитых, тысячи раненых! Но это уж чистейшее вранье. О потерях я знал точно – “из компетентных источников” – от мамы. Больницы действительно были полны и победителями и побежденными – с проломленными черепами, сломанными руками и ногами, но не более. Разбитые носы, как и два десятка изнасилованных девиц, в счет не шли. Кстати, с девицами не все было ясно – сколько насильно и сколько по доброй воле.

 Однако на этом война не закончилась. Город еще с месяц оставался на осадном положении. Солдат перестали пускать в увольнение, а офицерам рекомендовали ходить в штатском платье. Те, кто не внял этому совету, нарывались на неприятности.

 Поскольку был разгар лета, то бобруйчане предпочитали проводить время на пляже реки Березины. Туда же, по наивности, приходили иногда и расквартированные в городе лейтенантики. В бане, как говорится, все равны, без штанов не определишь, кто есть кто. Зато лежащая на пляже военная форма выдавала присутствие неприятеля. Возле формы присаживалось несколько дюжих парней в ожидании хозяина. Как только он появлялся, его тут же начинали топить. Ну, не то чтобы насмерть, а основательно! Я сам был свидетелем, как два таких лейтенантика, лихо унося ноги, резво, в стиле баттерфляй, переплыли реку Березину и в одних трусах бросились наутек, преследуемые свистом и топотом группы злых молодых людей в штанах.

 Само собой разумеется, что после героической победы над фашистской Германией катастрофическое поражение в бобруйском парке культуры легло позором на советскую армию. Об этом доложили товарищу Сталину, и генералиссимус, сильно рассердившись, издал секретный указ, по которому бобруйский десантный полк был расформирован. Самые ретивые из десантников ушли в штрафбаты, а менее активные отправились продолжать службу за Урал.

 В указе Иосифа Виссарионовича дважды упоминалось слово “Бобруйск” и один раз слово “парк”. Этого было достаточно, чтобы город вторично, после 1812 года, вошел в историю, что, естественно, принесло бобруйчанам немало радости. К сожалению, жизнь постепенно вошла в нормальную колею – стало скучно.

 Вернемся, однако, от глобальных событий к семейным.

 По маминой линии у нас была большая родня. Ближе всех нам была тетя Соня – мамина младшая сестра. В молодости она была говорлива, красива и кокетлива. Соня и сейчас любила ярко красить губы и подолгу стоять перед зеркалом. Она со своей семьей жила за стеной, во второй половине нашего общего двухквартирного деревянного дома с двором и палисадником. Во дворе резвился огромный пес, которого ошибочно, не заглянув под хвост, окрестили Пиратом, хотя на поверку он оказался Пиратихой, а в палисаднике цвела сирень.

 Тетя Соня была глуховата, и оттого всегда напряжена – как бы чего интересного не пропустить. Глухоту она заработала во время войны, в эвакуации, спасая меня и своего двухлетнего сына Леню от неминуемой гибели. На нас свалилась с карниза дома старинная лепная нимфа в натуральную величину. Нимфа, несомненно, пришибла бы нас обоих, но тетя Соня тигрицей метнулась вперед, расшвыряла нас по сторонам, но сама уже не успела увернуться и получила нимфой по голове. После этого у нее и начал пропадать слух.

 Соня была учительницей русского языка и литературы в старших классах женской школы. Девицы обожали ее уроки, потому что на них можно было заниматься чем угодно, даже перебрасываться записочками с торчащими под окнами кавалерами. Да и готовиться к ее урокам не было необходимости.

 Если тебя вызывают к доске, а ты, как говорится, ни в зуб ногой, то все равно смело иди вперед, громко произнеси название темы, а затем тихим голосом неси любую околесицу, хотя бы о твоих вчерашних похождениях на танцплощадке, выдавая ее за биографию юного Лермонтова. Тетя Соня – то есть Софья Генриховна – все равно не услышит, будет одобрительно кивать головой и поставит отлично. У нее все были отличниками.

 Одним из любимых занятий тети Сони было заводить разговор о политике с моим папой. Разговор обычно начинался с фразы:

 – Мома (папино домашнее имя), как вы думаете, война будет?

 Папа иронически – из-под круглых “инквизиторских” очков – смотрел на Соню. Он никогда не воспринимал ее всерьез.

 – Соня, не волнуйтесь, войны не будет, – говорил он.

 – Вы в этом уверены?

 – Абсолютно. Мне сообщили.

 – Мома, я серьезно.

 – И я серьезно. Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется.

 В конце концов, Соня обижалась на папин шутливый тон и начинала тяжело сопеть. А поскольку Бог не обидел носами всю нашу родню, а Соню особенно – ее нос всегда был объектом повышенного внимания со стороны остряков, – то вскоре сопение переходило в легкое гудение. И тут наступала очередь папиной сакраментальной фразы:

 – Соня, пожалуйста, не дышите так глубоко, я опасаюсь, что вы меня втянете…

 Соня была человеком абсолютной секретности. Все новости она сообщала только шепотом, предварительно прикрыв дверь, оглянувшись по сторонам и наклоняясь к уху собеседника. Это относилось не только к секретам государственной важности, как, например: “На базаре говорили, что скоро будет денежная реформа”, но и к событиям локального масштаба: “В гастрономе на Социалке выбросили сахар”.

 – А почему шепотом? – ехидно спрашивал я.

 – Подрастешь – поймешь! – сурово отвечала тетя Соня опять же шепотом.

 И я действительно понял, когда подрос. Я понял, каким звериным должен был быть режим, который загонял милых и добрых людей, как наша тетя Соня, в такой страх. Тогда я еще не понимал, что все это было совсем не смешно, это было трагично.

 Конечно же, мы все любили тетю Соню, и она любила нас. Но иногда она доставала меня до печенок постоянной заботой о моем нравственном воспитании. Когда я совершал что-то не по правилам хорошего тона – а это случалось чаще, чем я успевал открывать рот, – то Соня молча и укоризненно смотрела на меня, а затем торжественно произносила всегда одну и ту же фразу: “Береги платье снову, а честь смолоду!”. Эта пушкинская фраза, по ее мнению, должна была сразить меня наповал и вернуть из первобытного состояния в человеческое общество.

 Другим моим воспитателем был дядя Хаим, мамин брат. Хаим был большим, грузным и, как говорится, себе на уме. Он приходил к нам, садился, не снимая пальто, на стул, ставил перед собой свою огромную трость с набалдашником в виде львиной головы, клал на набалдашник большие волосатые ладони, а на них – свой тяжелый подбородок, и, как старый бульдог, в упор рассматривал меня суровым взглядом.

 – Ну, как дела, байструк!? – произносил он хриплым басом.

 Что такое байструк, я до сих пор точно не знаю. Видимо, что-то среднее между бездельником и барчуком.

 – Когда твой папа познакомился с твоей мамой, на нем были одни кальсоны, а ты, как сыр в масле катаешься! – продолжал Хаим свой урок.

 Это должно было значить, что папа был беден, но трудолюбив, а я бездельник.

 – Как, – язвил я, – неужели папа знакомился с мамой без штанов, в одних кальсонах!?

 – Байструк! – безнадежно махал рукой Хаим и поворачивался к папе. – Мома, вы же с Ниной приличные люди. В кого же этот байструк пошел!?

 – Спроси у своей сестры, – советовал папа. С Хаимом он не любил заводить длинных разговоров.

 – Рожать детей умеют даже кошки, – назидательно продолжал Хаим, обращаясь уже к маме, – надо уметь их воспитывать.

 Хаим работал заготовителем. Он заготавливал яблоки в расположенном под Бобруйском совхозе “Рассвет”, которым руководил известный тогда на всю страну Кирилл Орловский. Орловский был дважды героем – войны и труда, имел вместо оторванных на войне кистей рук деревянные протезы, которыми он ловко бил морды нерадивым колхозникам, выпивал в день по литру водки и страшно ругался матом. Колхозники его боялись панически.

 Как при каждом царе должен быть свой умный еврей, так и Хаим был при Орловском. Это была наглядная демонстрация дружбы народов. Напившись, они шли по деревне в обнимку и горланили военные песни. Люди смотрели на них снисходительно – начальство гуляет! Потом плохо стоящего на ногах Хаима привозили домой и сажали на диван, на котором он тут же засыпал, издавая мощнейший храп.

 И тут на авансцену выходила тетя Марьяся, жена Хаима. Она была миниатюрна, как начинающая балеринка, и визглива, как карманная собачонка.

 – А гоише копф, старый бандит, – кричала она, наскакивая на храпящего Хаима и хлопая его по щекам малюсенькой ладошкой, – холера на твою голову, опять нажрался водки с этим хулиганом!

 По щекам Хаима катились пьяные слезы жалости к самому себе, и он вяло отмахивался от жены, как от назойливой мухи:

 – Марьяся, перестань пылить языком. Я загубил свою жизнь в тот день, когда на тебе женился.

 В их большом деревянном доме с садом и огородом всегда крутились какие-то старухи-приживалки, пахло яблоками и на веранде стояло огромное количество банок с компотами. Я приходил, выпивал большую банку компота и уходил с поносом…

 В еврейском фольклоре есть такое понятие как “тысячник”. Родилось оно из притчи. Когда Бог раздавал людям ум и глупость, Ему жалко было наделять глупостью “свой народ”. Но ничего не поделаешь, таковы правила – надо было все народы наделить тем и другим поровну. Тогда Бог придумал хитрый ход. Девятьсот девяносто девяти евреям Он давал только ум, а на тысячного сваливал всю их глупость. Поэтому если уж еврей дурак, то он классический дурак, глупее не бывает. Как в том анекдоте. Жена кричит мужу:

 – Мойша, ты дурак, ты такой дурак, что на всемирном конкурсе дураков занял бы второе место!

 – Если уж я такой дурак, то почему только второе, а не первое!? – обиженно спрашивает муж.

 – Потому, что ты дурак.

 Так вот, мой дядя Муля, мамин младший брат, был “тысячником”. Это, конечно, мое личное мнение. Начальство, по-видимому, так не считало, если сделало его руководителем крупного мясокомбината, но я остаюсь при своем мнении.

 Муля был постоянно мрачен, всегда чем-то недоволен и беспрерывно всех поучал. Он ворчал даже на мою маму. Я говорю “даже”, потому что мама была признанным лидером всего “клана”, его мозговым центром и мировым судьей. Слушались ее все беспрекословно.

 Меня Муля не переносил на генетическом уровне, и я отвечал ему тем же. Чтобы еще больше разозлить его, я время от времени заводил с ним примерно такой разговор:

 – Дядя Муля, говорят, что вы в армии были кавалеристом!?

 – Был, ну и что? – мрачно спрашивал он.

 – У всех кавалеристов кривые ноги.

 После этого Муля утыкался в газету, давая понять, что разговор окончен. И вообще, как только я появлялся у них в доме, Муля под любым предлогом старался исчезнуть. Он уходил к себе в кабинет, запирался на ключ и оставался там, пока я не уходил. Но я назло не уходил. Если мое посещение совпадало со временем обеда, когда тетя Тамара – жена Мули – звала всех к столу, то Муля кричал из-за двери, что он сыт и обедать не будет.

 – Муля, не нервируй меня! – строго произносила тетя Тамара и понимающе подмигивала мне.

Тамара была полной противоположностью мужу – вся в золотых веснушках, умная, веселая, гостеприимная. Жили мы с ней душа в душу. Она вкусно готовила и любила кормить меня всякими еврейскими деликатесами. В ее кулинарном репертуаре были струдель – пирог с медом, цимес – запеканка из сладкой морковки и, конечно же, фаршированная рыба.

 Но гвоздем программы была гусиная шейка. Шейка наполнялась шкварками, молотыми орехами и прочими вкусными начинками и зашивалась ниткой, превращаясь в длинную кишку. Ее помещали в духовку. После того как она была готова, нитку надо было вытащить, а уж затем ножом и вилкой есть шейку. Но я, чтобы позлить дядю Мулю, нарочно нитку не вытаскивал. Держа за кончик нитки, я глотал шейку, а потом вытаскивал нитку обратно из чрева. Муля белел от негодования, а тетя Тамара смеялась. В отличие от тети Сони, она не мучила меня правилами хорошего тона, так что все эти застольные безобразия сходили мне с рук.

 Их старший сын Борис был копия папы, а дочь Циля – копия мамы. С Цилей мы дружили, а с Борисом не очень. Оба они были старше меня. Циля была жгуче-рыжая пышка, хохотунья, с веснушками на носу и ямочками на щеках. То, что называется не красавица, но ужасно симпатичная. Парни влюблялись в нее сходу. У нее была уйма поклонников. Я запомнил двоих – предводителя местных блатных Мотика, и двухметрового, как жердь, Толика Хатенчика с огромными кулаками и свернутым набок носом – городского чемпиона по боксу.

 Поскольку Циля не реагировала на их ухаживания, то они изъяснялись в любви к ней через меня. Толик, как человек более конкретный, говорил, что если кто-нибудь из мальчишек хоть пальцем меня тронет, то он оторвет ему голову. Мотик, как и всякий настоящий бандит, был более сентиментален. Он затаскивал меня в кафе, покупал суповую тарелку мороженого, и пока я ел его столовой ложкой, жаловался, что Циля не ответила ему уже на пятое письмо.

 Я сочувственно икал и делал вид, что обязательно помогу – все в моей власти. И я действительно передавал все эти излияния Циле, на что она хохотала, но результат оставался нулевым.

 Была у нас еще тетя Геня, старшая из всех маминых братьев и сестер, но ее я почти не помню. Она умерла от тяжелой болезни, когда я был еще совсем маленьким. Говорят, что она была умная и строгая, преподавала какие-то хитрые науки – не то физику, не то математику. Из рассказов взрослых знаю, что, как-то уезжая в Ленинград на стажировку врачей, мама оставила меня у тети Гени на пару недель. После этого тетя Геня просила маму больше никогда этого не делать, так как, по ее словам, это было кошмарное время.

 …Папину родню я знал лишь по рассказам. С пяти лет папа уже был сиротой и жил у своей тети в Минске. Его отец, мой дед, был офицером царской армии, что по тому времени было явлением редким среди евреев. По рассказам, дед был человеком сумасбродным, вспыльчивым и ужасно ревнивым. Бабка была красавицей, и дед ревновал ее к любому телеграфному столбу. Давала ли бабка для этого повод, я не знаю, но погубила деда именно ревность.

 Как-то на перроне минского вокзала он повздорил с каким-то случайным офицером, старшим по чину, который не то загляделся на бабку, не то завел с ней словесный флирт. Кончилось тем, что дед дал сопернику пощечину. Вспыхнула драка, в которой дед сорвал у противника офицерские знаки отличия. В те времена это было тягчайшим проступком, за который деду грозил трибунал. Не дожидаясь такого исхода, он сбежал на Дальний Восток, оттуда на торговом пароходе добрался до Японии, а затем до Америки.

 Спустя время бабка получила от него письмо, в котором он просил ее продать дом и вместе с трехлетним сыном – моим отцом – ехать к нему в Америку. Бабка так и сделала. У нее уже был на руках билет на пароход, когда от деда пришло еще одно сообщение, в котором говорилось, что он тяжело заболел и просит повременить с отъездом. А через короткое время пришло известие, что дед умер. Так я не стал американцем…

 Бабка осталась одна с ребенком на руках. Деньги быстро кончились, близких родственников у нее не было, а надо было жить. До этого она никогда не работала, была человеком легкомысленным, профессии у нее не было. С трудом устроилась на табачную фабрику. Это была тяжелая, изнурительная и вредная работа – целыми днями резать табачные листья и дышать этим воздухом. Работницы фабрики сплошь болели туберкулезом, или, как тогда говорили, чахоткой. Заболела и бабка. Туберкулез оказался скоротечным, и через год ее не стало. Отца забрала к себе тетка – двоюродная сестра деда. У нее он и провел детство. К счастью, тетка была человеком добрым и бездетным, так что она ухаживала за моим отцом, как за родным сыном, и даже дала ему два высших образования…

 Был у нас еще один близкий человек – Катя. Катя пришла к нам сразу после войны вести домашнее хозяйство. Было ей тогда лет семнадцать. Это была тихая сельская девочка из затерянной в белорусских лесах глухой деревушки, с золотистыми, как хлебное поле, волосами и застенчивая до такой степени, что покрывалась пунцовым румянцем при любом постороннем взгляде. В деревне она жила со своей старшей сестрой и ее мужем, сельским священником.

 В первое время Бобруйск казался Кате огромным, шумным и опасным городом. В магазин за хлебом она выходила с опаской, а по дому двигалась бесшумно, как мышка, стараясь быть как можно незаметнее. Даже ко мне, восьмилетнему ребенку, она не знала, как обратиться, сбиваясь то на “ты”, то на “вы”.

 Катя прожила с нами четверть века, став членом семьи, превратившись из испуганного мышонка в очаровательную даму – высокую, стройную, полногрудую, с веселым смехом и добрыми рыжеватыми глазами. Маму она обожала, считая ее самой умной женщиной на свете, а меня просто усыновила.

 Все мои проблемы решала только Катя: чем кормить, что одеть, как лечить, а когда я стал студентом и уехал из дома, то все мои финансовые вопросы решала тоже она. Мама по занятости могла забыть, но Катя – никогда. “Тетя Нина, ребенок пропадает с голоду, пора пенсию высылать!” – и бежала на телеграф.

 Иногда, раз в два-три месяца, Катя уезжала к себе в деревню на побывку, чтобы проведать сестру. Обычно за ней приезжал на телеге, застеленной соломой, муж сестры, сельский священник – в рясе, с крестом и рыжей бородой. Лицо у него было доброе, а глаза – умные. Он низко кланялся и садился с нами обедать. Ел он медленно, внимательно, как бы подчеркивая важность этого процесса. От него исходила какая-то грустная серьезность, говорящая о нелегкости земной жизни, так что даже я смолкал и старался вести себя за столом поприличнее.

 После обеда они с папой вели разговоры о Боге, о сельском быте, о людских нравах. Папе он доверял и рассказывал ему все откровенно. Папа больше молчал, слушал и понимающе кивал головой. У них был какой-то внутренний диалог, понятный лишь им двоим. А мама с Катей в это время собирали подарки для сельского прихода и городские сладости для Катиных племянниц. Потом Катя целовала всех нас, садилась, поджав ноги, в солому, и телега трогалась, скрипя колесами.

 Когда Катя уезжала, хозяйственная жизнь дома начинала угасать. Надо сказать, что мама, обладая множеством достоинств, была напрочь лишена умения вести домашнее хозяйство. О ее кулинарных способностях среди родственников ходили легенды. Единственное, что маме более-менее удавалось – это яичница, но без соли. Соль вредна. И вообще, в мамином лексиконе не было слов “вкусно” или “невкусно”, а были слова – “полезно” или “неполезно”. Продукты отличались друг от друга не вкусовыми качествами, а количеством калорий, витаминов, протеинов, белков, углеводов и прочими полезными для организма вещами. На мои скандальные отказы пить морковный сок или рыбий жир всегда следовал веский довод – это необходимо для организма! Я даже начал представлять себе этот организм, как нечто живущее отдельно от меня. В конце концов, и Катя научилась этому лексикону, докладывая маме, что ребенок сегодня полностью навитаминизирован.

 Как я уже сказал, Катя прожила с нами четверть века. За все это время я не помню случая, чтобы она на кого-нибудь обиделась или о ком-то плохо отозвалась, не встретила кого-либо с улыбкой или повысила голос. При ее крестьянском происхождении и всего лишь трехклассном образовании она была настоящей аристократкой той христианской закалки, которая лишь чудом могла сохраниться в атмосфере советской реальности. Сегодня, когда я слышу чьи-либо хвастливые заявления об аристократическом происхождении, я вспоминаю Катю, которая и слов-то таких не знала. Конечно, происхождение, образование, окружающая среда имеют немалое значение в формировании личности, но есть, по-видимому, еще нечто, полученное человеком как дар, как талант, прямо от Бога. Оно-то и формирует аристократизм души…

 После внезапной смерти Катиной старшей сестры церковный приход, который вел муж сестры, осиротел и начал чахнуть. Катя тяжело переживала это. Все мы переживали вместе с ней. Мама долго не могла решиться, но однажды она позвала Катю, обняла ее и сказала: “Поезжай, им нужна твоя помощь”. В глазах у Кати стояли слезы благодарности, сама бы она никогда не решилась оставить нас. В память об этом у нас даже сохранилась старинная Библия в серебряном окладе, присланная маме в подарок сельским священником с трогательной надписью: “Иудею от христианина с благодарностью и любовью”.

 Спустя много лет, не предупредив, я как-то приехал к Кате в гости уже со своим семилетним сыном Сашей, которого она никогда не видела. Постучав, я спрятался за угол дома, пустив сына вперед. Открыв дверь, Катя на мгновение застыла в оцепенении, а затем с криком “Солик!” (мое детское имя) прижала Сашу к себе и заплакала.

 …Нас было трое школьных друзей – Адик Графман, Марик Абелев и я. Адик жил на Социалке – в самом центре бобруйского променада, в квартире на втором этаже. Теплыми летними вечерами мы часто собирались у него, наблюдая с балкона, как фланирует публика. Тетя Женя, мачеха Адика, была любительницей поглазеть. Она ложилась пышной белой грудью на балконные перила и комментировала происходящее внизу. Завидев влюбленную парочку, когда он, размахивая руками, пытается объяснить своей даме что-то возвышенное и очень важное, а она, пожирая его глазами, делает вид, что ей это ужасно интересно, тетя Женя философски замечала: “Ха! Знаем мы эти штучки – начинается с идеала, кончается под одеялом!”.

 Тетя Женя была пышнотелой брюнеткой с характерными чертами провинциальной еврейской красотки. Дома у них, как в парикмахерской, всегда пахло косметикой. Тетя Женя преподавала музыку и была значительно моложе своего мужа, отца Адика.

 Собственно говоря, я считаю себя виновником их женитьбы. Как известно, все еврейские мамы, в каких бы глухих местечках они ни проживали, видят в своих детях будущих музыкальных гениев. Скрипка, как ярмолка, преследует еврея с детства. Не избежал этой участи и я, будучи подвергнут музыкальному образованию по классу фортепьяно, хотя моим музыкальным способностям мог позавидовать разве что глухонемой.

 Педагогом у меня была Евгения Наумовна – тетя Женя – тогда еще не мачеха Адика. На занятия к ней я приходил прямо из школы, с перепачканными чернилами пальцами, так как в то время нам не разрешалось пользоваться авторучками. Считалось, что автоматическое перо не дает нужного нажима, портит наши каллиграфические каракули, и мы из-за этого не сможем стать полноценными гражданами нашей великой бюрократической державы. Писали мы обычным стальным пером, макая его в чернильницу, так что всегда ходили перепачканные чернилами.

 Приходя к Евгении Наумовне на занятия, я с тоской садился за инструмент и тут же оставлял на белоснежных клавишах рояля чернильные следы всех своих пальцев. В первые дни обучения Евгения Наумовна вежливо просила меня пойти и вымыть руки, потом начала больно шлепать меня по пальцам, а позднее я научился отдергивать руки, и она так же больно шлепала собственной ладонью по клавишам, вышибая из них трагические звуки.

 Как-то ко мне на занятия зашел Адик со своим папой. Папа был вдовцом. Его жена, мама Адика, умерла много лет назад. Увидев глубоко декольтированную грудь и кокетливые глазки Евгении Наумовны, папа тут же воспылал желанием дать Адику музыкальное образование.

 С появлением Адика моя музыкальная жизнь резко изменилась в лучшую сторону. Все внимание Евгении Наумовны теперь переключилось на моего друга – не голоден ли он, не болит ли у него голова, а если у него оторвалась пуговица, то Евгения Наумовна готова была тут же ее пришить. Занятия приобрели уютно-семейный характер с бутербродами и пирожными, которые в изобилии начала приносить Евгения Наумовна.

 Если раньше я плелся домой один, то теперь нас постоянно сопровождал папа Адика, который почему-то решил, что детям опасно ходить одним, хотя жили мы в десяти минутах от места занятий. Сначала он забирал с занятий нас, а потом стал забирать от нас Евгению Наумовну. Он приходил с большим букетом цветов и галантно вручал их ей, а она, хихикая, опускала в цветы лицо, стреляя глазками в его сторону. Затем, склонившись к ее уху, он что-то нежно нашептывал, от чего она заливалась приятным румянцем. Он брал ее под ручку, и они исчезали, забыв о нас. Но нас это не огорчало – свобода превыше всего!

 Вскоре наша с Адиком музыкально-трудовая повинность подошла к концу. Евгения Наумовна стала мадам Графман, приняв на себя иные функции. А у меня в памяти сохранилась лишь шуточная песенка, которая помогала нам запоминать гаммы, а в данной ситуации даже приобретала некий иронический смысл свадебной эпиграммы:

 До – ре – ми – фа – соль – ля – си,

 Что украла – принеси.

 Я украла колбасу,

 А назад не принесу...

 …Был в нашей компании еще один приятель – Шурик Каплан. Шурик был на несколько лет старше нас, носил длинную до пят военную шинель, виртуозно “стрелял” плевками сквозь стиснутые передние зубы и терпеть не мог ходить в школу. Он был круглым двоечником и относился к этому с олимпийским спокойствием.

 Его отец – крупный, лысый, с огромными, как бананы, губами и веселыми, навыкате глазами – был лабухом. Он играл в оркестре единственного в Бобруйске ресторана на гигантской медной трубе, от звуков которой на столах дребезжала посуда и глохли посетители. Этого монстра он ласково называл “дудочкой”. Мы слышали его трубу уже за квартал от ресторана и по звуку могли определить, под каким градусом подпития находится в данный момент папа Шурика. Иногда, будучи в игривом настроении, он веселил нас доморощенными сочинениями:

 Москва – Калуга,

 Сто второй этаж,

 В защиту мира

 Лабает джаз,

 А в джазе том

 Одна труба,

 В защиту мира

 Гудит она...

 Шурик тоже мечтал стать лабухом и тайно учился играть на стареньком трофейном саксофоне, привезенном отцом из Германии. Тайно по той причине, что саксофон тогда был инструментом почти запрещенным, элементом буржуазного влияния, и за него могло сильно влететь.

 Жили они втроем в одной малюсенькой, как вагонное купе, комнатке, куда с трудом помещались две кровати и небольшой стол. А ведь надо было еще втиснуть трубу-кормилицу, которая играла не только в ресторане, но и на свадьбах, похоронах и слетах передовиков. Труба занимала почетное место на стене над родительской кроватью, и я всегда опасался, что Шурик может осиротеть, если гвоздь не выдержит.

 Шурикина мама – крупная, шумная, добрая, усатая – говорила густым басом и всегда что-то варила на примусе, наполняя не только комнату, но и все окружающее пространство улицы приторными запахами еврейской кухни. На примусе – потому что это был их единственный инструмент для варки. Плита в комнату уже не влезала. Как по звукам папиной трубы можно было определить его состояние, так и по окружающим запахам можно было узнать, что делается у Шурика в доме.

 Шурикина мама искренне радовалась, когда мы заглядывали к ним. Она обнимала нас, усаживала на кровать (стул был всего один), старалась угостить чем-нибудь вкусным и все время не смолкала, гудя басом, как папина труба.

 – Боже мой, какое счастье, настоящие послушные еврейские дети, которые ходят в школу, не то что мой балбес. А гоише копф2 , у него на уме одни девки и труба. Мало мне одного лабуха. Кто бы мог подумать. Дарвинизм!

 В этом “дарвинизме” был заложен глубинный смысл. Дело в том, что Шурик был усыновленным ребенком. Родители подобрали его в самом начале войны полуживым возле разбитого бомбой эшелона, в котором эвакуировались они сами. Кто он и чей, они не знали, но забрали с собой и усыновили. Своих детей у них не было, и Шурика они обожали, как и он их. Но лодырем он действительно был редчайшим, что, конечно же, огорчало родителей и особенно маму. Вот она и придумала теорию его нееврейского происхождения. Был бы он еврейским ребенком, то любил бы ходить в школу, а не дуть в трубу.

 Внешне Шурик действительно был мало похож на еврея, но зато по многим другим чертам – и лучшим, и худшим – он был не просто евреем, а евреем в квадрате. Мамину “расовую” теорию Шурик разбивал со смехом.

 – А наш папаша, маэстро Каплан, что, по-твоему, тоже “а гоише копф”?! Сам рассказывал, что из школы его выперли за двойки, и всю жизнь дует в трубу, даже когда поддаст! Что ты на это скажешь?

 На это мама давала Шурику подзатыльник и он выскакивал из комнаты. Мы все отправлялись в соседний скверик имени генерала Бахарева, где на пьедестале стоял генеральский танк, на котором он, якобы, первым ворвался в Бобруйск, освобождая город от фашистов. Тут же, рядом с танком, было и четыре могилы – генерала и членов его экипажа, погибших при штурме города.

 В то время в стране была такая языческая мода – украшать центральные площади городов и сел, где обычно проходили официальные парады и торжества, могилами и такими вот памятниками в виде танков, самолетов, броневиков, грузовиков и прочей вышедшей из строя техники, якобы символизирующей нашу победу и мощь. Считалось, что такое “монументальное искусство” более понятно народу, чем всякие там художественные изыски ваятелей. А поскольку создавали это “искусство” не художники, а партработники, то все это превращалось в уродливую противоположность задуманному.

 Как я уже сказал, после маминого подзатыльника мы отправлялись в скверик к танку, чтобы там, развалясь на травке, перекурить, спрятав папироски в рукава, и потрепаться о своих мальчишеских делах. Шурик обычно рассказывал нам о своих “гешефтах”, о девочках и о похождениях в среде лабухов, что было для нас жутко интересно, так как это была совершенно другая взрослая жизнь.

 В конце концов Шурик таки стал лабухом и был принят в военный оркестр местного гарнизона. А поскольку по возрасту он еще не годился в солдаты, то его зачислили “сыном полка” и выдали солдатскую форму, чему мы, мальчишки, страшно завидовали. Он, конечно, тут же бросил школу и уже как взрослый пришел попрощаться с учителями. И как пришел! В галифе, кирзовых сапогах и гимнастерке, подпоясанной широким армейским ремнем. Солидно достал из кармана пачку папирос, закурил и, как равный равному, протянул пачку грозе нашей школы – завучу по кличке Кот Тимофеич – угощайтесь, мол. Тимофеич чуть в обморок не упал от бешенства. Мы думали, что он Шурику по кумполу кулаком треснет, но нет – сдержался, лишь нервно вытер ладонью свой огромный лысый череп, который мы окрестили посадочным аэродромом для мух.

 Все вышеописанное было уже после войны, а до войны мне было всего четыре года. Загадочно устроена человеческая память. Не смотря на то, что многое из моих детских воспоминаний относится к нерадостным годам войны, в памяти, тем не менее, не сохранилось ни одного пасмурного дня, только солнечные.

Помню наш деревянный дом с яблоневым садом на Пролетарской улице, с крыльцом и очень высокими ступеньками, по которым мне приходилось взбираться на четвереньках. Весной из дома в сад выносили одеяла, перины, пальто и прочие зимние вещи для просушки. Вещи грелись на солнце, а потом их пересыпали нафталином и укладывали в сундуки. С этого момента и наступало лето.

 В конце лета в саду варили варенье в огромном медном тазу, стоявшем на кирпичах. Варенье кипело, вспучивалось, пузырилось, и по саду расползался вкусный запах сладких ягод. Всем этим колдовством руководила моя бабушка, мамина мама, которая на эти дни специально перебиралась к нам.

 Бабушку я запомнил не как фигуру, не как характер, а как принадлежность моего детского быта – нечто теплое, мягкое, родное. У нее было круглое доброе лицо, гладко зачесанные назад и собранные в пучок белоснежные седые волосы и мягкие руки. И вся она была какая-то ужасно чистенькая в своем сарафанчике. От нее исходил уют и спокойствие.

 Нередко, открывая утром глаза и еще не совсем проснувшись, я видел бабушку, уже сидящую на стуле возле моей кровати и тихо ожидавшую моего пробуждения. Солнце било в окно, и в его лучах бабушкино лицо, еще не обретя очертаний, как бы выплывало, сотканное из света. В каждый свой приход она приносила мне какой-нибудь подарок, завернутый в чистую марлечку. Это могла быть маца, кусок яблочного пирога или конфеты. Бабушка не играла со мной, не рассказывала сказок, а просто прижимала мою голову к своей теплой груди и целовала, тихо произнося непонятные мне еврейские слова.

 Однажды утром, лежа еще в кровати, я попросил бабушку подать мне какую-то игрушку. Но бабушка, смущенно улыбнувшись, почему-то не сделала этого, а позвала маму. Так я впервые узнал про шабат – святой субботний день, в который Бог запретил евреям работать.

 Деда я помню меньше. Помню, что он был худым, очень высоким, молчаливым и даже суровым. Он смотрел на меня, и в его глазах как бы стоял вопрос – интересно, что из тебя получится?!

 Бабушка и дедушка были родом из Глуска – маленького еврейского местечка неподалеку от Бобруйска с одной пыльной улицей, садами и деревянными домишками. Там же родилась и моя мама. Против Глуска даже Бобруйск считался столицей. Это была типичная шолом-алейхемовская Касриловка, где по центральной улице бродили гуси и пейсатые евреи, скрипели телеги, на которых восседали бородатые биндюжники с надвинутыми на лоб козырьками фуражек, и каждый знал, что делается у соседа под кроватью.

 Но несмотря на свою захолустность, Глуск дал миру немало выдающихся предпринимателей, чьи имена сегодня носят шикарные фирмы и магазины Старого и Нового Света. Когда-то, под напором нужды, погромов и вечного зова к скитальчеству, они бежали за океаны, мучились под палящим солнцем Аргентины или Австралии, униженно стучась в двери со своими коммивояжерскими чемоданчиками, набитыми для продажи дешевым товаром. Умирали они обычно в дороге от инфарктов на случайных скамейках, но все же успевали оставить детям первые кровью заработанные деньги и твердые наставления – жить и выжить. Так зарождались будущие финансовые империи сморганов, мейеров, оппенгеймеров.

 Есть такая шутка. Рокфеллер дает швейцару доллар за то, что тот подал ему пальто. Швейцар говорит:

 – Сэр, ваша дочь дает мне за это десять долларов.

 – Естественно, – отвечает Рокфеллер, – ведь у нее отец миллионер, а я сын бедного сапожника.

 У моего деда тоже была своя мануфактура – швейная фабрика и несколько магазинов готового платья. К счастью, он вовремя сообразил и, не дожидаясь реквизиции, сразу же после революции передал все государству, а сам переехал из Глуска в Бобруйск. Это его и спасло от “революционного возмездия”…

 Ребенок я был, как говорится, не подарочек – избалованный, капризный. Тут, по-видимому, сказывались и традиционные особенности еврейского воспитания, и то, что я был у мамы поздним. Я вовсе не хочу сказать, что традиционная система еврейского воспитания обязательно порождает избалованных детей, но, тем не менее, в семьях российских евреев такие дети встречаются чаще, чем в семьях других народов. Не зря же существует выражение “еврейская мама”, что подразумевает образ кудахчущей над своими цыплятами наседки. Думаю, что основы такого отношения к детям заложены в самой истории гонимого народа, который все лучшее ожидал от будущего, а не от настоящего. В будущем придет Мессия, в будущем мы вернемся на Землю Обетованную, в будущем мы перестанем быть изгоями. А до будущего можно дожить только через детей.

 …Помню нашу довоенную квартиру. В столовой стоял старинный кожаный диван, на валике которого всегда восседал огромный кот. Любимым его занятием было приносить

Серия сообщений "читальный зал":
Часть 1 - Виктория Федоровa, Фрэнкл Гэскел =Дочь адмирала=
Часть 2 - Павел Санаев "Нулевой километр
...
Часть 12 - Диана Сеттерфилд "Тринадцатая сказка".
Часть 13 - Похудеть навсегда! Книга Маргариты Королёвой "Лёгкий путь к стройности"
Часть 14 - СОЛ ШУЛЬМАН. "ПРОМЕНАД ПО СОЦИАЛКЕ".
Часть 15 - ПРИГОВОРЁННЫЙ К ЖИЗНИ. РУБЕН ДАВИД ГОНСАЛЕС ГАЛЬЕГО.
Часть 16 - ИМПЕРАТРИЦА ОРХИДЕЯ.
...
Часть 38 - О ЧТЕНИИ
Часть 39 - МИХАИЛ ГЕРЧИК "ОТДАЁШЬ НАВСЕГДА"
Часть 40 - 240 КНИГ В ОДНОМ ПОСТЕ!