В.Д.Набоков

КИШИНЕВСКАЯ КРОВАВАЯ БАНЯ

С глубоким негодованием и с болью в сердце прочел каждый, в ком не заглохло человеческое чувство, печальную повесть кишиневских погромов. Уже краткое правительственное сообщение, перечислявшее убитых и раненых, несмотря на свой лаконизм и официальную сухость, давало возможность догадываться, что произошло нечто чудовищное.
Дальнейшие сведения, помещенные в «СПБ. ведомостях», «Русских ведомостях», «Восходе» и «Новостях», подтвердили эти догадки. Получилась такая картина, перед которой, по свидетельству очевидца, бледнеет воспоминание о киевском погроме в 1882 г. Около пятидесяти убитых, около ста пятидесяти тяжело раненых. По сообщению «С.-Петербургских Ведомостей», в «мертвецкой» обезображенные и изуродованные трупы лежали друг около друга, многие были покрыты перьями и казались белыми... Одна мать нашла убитыми трех своих сыновей. Само собою разумеется, что эти убийства сопровождали разбойнические нападения на имущество, расхищение добра. Размеры бедствия неисчислимы, 4000 семейств разорено и остались буквально нищими.
При чтении этих известий, начиная с правительственного сообщения, изумляет прежде всего фактическая возможность подобных событий в большом и благоустроенном городе, с администрацией, полицией и значительной военной силой.
Изумление возрастает, когда узнаешь, что погром предвиделся заранее и, стало быть, никого, кроме несчастных жертв, врасплох не захватил. Оно достигает последних пределов при ознакомлении с самым ходом и формами погрома, продолжавшегося более двух дней, имевшего характер систематических и последовательных нападений отдельными и небольшими кучками в 20—25 человек на отдельные дома и лавки. Вполне естественно, что в печати не только общей, но и специальной («Судебное обозрение») поднят вопрос о возможной ответственности — уголовной и гражданской — кишиневских властей за бездействие. По сообщению «Русских ведомостей», кишиневская городская дума постановила в экстренном своем собрании обратиться к министру внутренних дел с указанием на «слабую деятельность местной полиции». «Судебное обозрение» справедливо указывает, что недостаточная предупредительность местной власти при возникновении вообще беспорядков уже не раз отмечалась высшею властью, и что еще по поводу беспорядков 1882 г. высочайшим повелением от 3 мая 1882 г. было постановлено «дать знать подлежащим губернским начальствам, что на их ответственность возлагается своевременное принятие предупредительных мер для отвращения поводов к подобным беспорядкам и для устранения беспорядков в самом начале, если бы они возникли, и что за всякое в сем отношении небрежение административных и полицейских властей, когда они могли, но не озаботились отвратить насильственные действия, виновные будут подлежать устранению от должностей». В Кишиневе, по-видимому, не было сделано и попытки подавления беспорядков. Одно из наиболее юдофобских местных изданий, сделавшее националистскую травлю своей специальностью, прямо говорит, что движение, «разыгрываясь в течение двух дней и достигнув апогея», стихло «вдруг» и «уже на третий день чувствовалось, что строгие меры предосторожности уже излишни». Власти, таким образом, приступили к выполнению своего долга только тогда, когда миновала в том надобность. Не знаем, будет ли поставлен вопрос об их уголовной и гражданской ответственности: от нравственной ответственности перед культурным обществом и перед историей им не уйти, она ложится на них всей тяжестью погибших человеческих жизней, разоренных и обездоленных семей.
Трудно было ожидать, чтобы вопиющие факты кишиневского погрома могли дать повод к новому натиску со стороны известной части прессы, проповедующей боевой антисемитизм. Такой натиск оказался, однако, возможным. Обнаружилась полнейшая, в сущности, духовная солидарность некоторых (к счастью, немногих) представителей печатного слова с той разнузданной чернью, которая 6 и 7 апреля беспрепятственно бушевала в Кишиневе. Нашлось растленное перо, не побоявшееся написать по поводу сообщений, появившихся в «Новостях», следующие, поистине позорные, слова: «Евреи всегда так: сначала напакостят, а потом сами же гвалт поднимают и взывают к общественному состраданию».
В другом № газеты, где напечатана эта фраза, мы читаем: «Как бы то ни было, ужасная трагедия разразилась. Остается пожелать, чтобы она послужила искупительным уроком для евреев, хотя на будущее время, а главное, чтобы из-за нее не пострадали те несчастные христиане (!!), которые не по своей вине обречены жить вместе с ними, обречены жить у порохового погреба, рискуя каждую минуту стать жертвой (!!) его рокового соседства». Наконец, в третьем № рекомендуется и средство избежать погромов: оно заключается в том, что евреи должны стать доброжелательны по отношению к народу, среди которого они живут, уживаться с ним, не отчуждаться от него, доказывать ему, что евреи не паразиты, а такие же преданные родине граждане, как и его дети, что они уважают законы и также готовы каждую минуту отдать за эту родину «свою жизнь до последней капли крови (?!)»*.
Мы бы не останавливались на приведенных заявлениях, если бы возможность их распространения в печати не объясняла, по крайней мере в известной степени, возможности таких событий, как кишиневский погром. Оказывается ведь мыслимым такое воззрение, согласно которому право неприкосновенности жизни и здоровья должно быть еще заслужено евреями, — само по себе оно им не принадлежит. Если еврей убит или изувечен, то первое чувство — жалости к тому «несчастному христианину»-убийце, который пострадает из-за того лишь, что ему подвернулся еврей. Крики и вопли избиваемых презрительно именуются жидовским гвалтом. Матери, оплакивающей трех убитых своих сыновей, внушается, что она должна воспринять это убийство, как искупительный урок за прегрешения еврейского племени...
Такого рода проповедь представляется хотя и уродливым, но к несчастью естественным плодом того режима, который, между прочим, ею же и поддерживается, — режима угнетения и бесправия. Заметим, что даже цитированная нами беззастенчивая газета не решилась в этом случае объяснять погром исключительно местью населения за экономический гнет и эксплуатацию, — не решилась как потому, что никаких данных, свидетельствующих о таком гнете, в данном случае нельзя было привести, так и ввиду самого характера погрома.
Пришлось придумать новое объяснение, опять-таки, понятно, обвиняющее евреев: они, дескать, деморализовали рабочих и обострили и без того напряженное положение раздачей прокламаций, проповедующих анархию.
Недостает немногого до того, чтобы объявить буйную кишиневскую чернь защитницей «устоев», давшей хороший урок подкапывающимся под эти устои...
Истинное объяснение, конечно, не в этом. Оно заключается, как сказано, в том законодательном и административном режиме, под влиянием которого создаются отношения христианского населения к еврейскому. С точки зрения этого режима еврей — пария, существо низшего порядка, нечто зловредное an und fur sich*. Его можно только терпеть, но его следует всячески ограничить и связать, замыкая его в тесные пределы искусственной черты. В слоях населения, чуждого истинной культуры, от поколения к поколению переходит исторически сложившееся воззрение на еврея, как на «жида», виноватого уже в том одном, что он родился «жидом». Такое жестокое и грубое отношение к целой народности встречает себе в господствующем режиме как бы косвенное подтверждение и признание, и в результате оказывается возможным чистосердечное убеждение крестьянского парня, убившего еврея, что «за них суда нету». Можно быть совершенно уверенным, что огромное большинство участников кишиневского погрома если и не думало совершенно того же, то во всяком случае никаких опасных последствий для себя не предвидело. В этом, несомненно, самая трагическая сторона происшедших событий. Они действительно являются «искупительным уроком»... но только не для евреев!