"...это самое лучшее, что я в своей жизни встречал, и всякое раздумье о какой -- то личной "свободе" надо отбросить как нелепость, потому что нет свободы большей, чем та, что дается любовью. И если я всегда буду на своей высоте, она никогда меня не разлюбит. В любви надо бороться за свою высоту и сим побеждать. В любви надо самому расти и расти.*
Я сказал: -- Люблю тебя всё больше и больше.
А она: -- Ведь я же это говорила тебе с самого начала, что ты будешь любить всё больше и больше.
Она это знала, а я не знал. Я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что вечно любить невозможно, а что на время -- не стоит труда. Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая, а другая вечная. В одной человеку необходимы дети, чтобы через них продолжаться; другая, усиливаясь, соединяется с вечностью."Пришвин.

*


Она была женщина и содержала в себе богатство жизни, данное всем женщинам и о чем все молчат, потому что это дается всем. Но он коснулся этого впервые, и ему представилось, будто он открыл неведомый великий мир. Из этого чувства и разгорелась его великая безумная любовь.

Есть такой особенный страх близости к человеку, основанный на всеобщем опыте в том, что каждый таит в себе какой -- нибудь личный грех и всеми силами старается укрыть его от постороннего глаза красивой завесой. Встречая незнакомого, мы тоже показываемся ему с хорошей стороны, и так мало -- помалу создается общество укрывателей личных грехов от постороннего глаза.
Тут есть наивные, верящие в реальность этой условности между людьми; есть притворщики, циники, сатиры, умеющие условностью пользоваться как соусом для вкусного блюда. И есть очень немногие, которые, не удовлетворяясь иллюзией, укрывающей грех, ищут пути к безгрешному сближению, полагая в тайниках души, что есть такой Он или Она, могущие соединиться безгрешно и навсегда и жить на земле как праотцы до грехопадения.
По правде говоря, райская история повторяется и до сих пор бесчисленно: почти каждая любовь начинается раем.

...У меня от синей птицы моей юности -- моей Фацелии -- до сих пор в душе хранятся синие перышки.

Начало любви -- во внимании, потом в избрании, потом в достижении, потому что любовь без дела мертва.

Мне вспомнилась моя вековечная раздвоенность, и позор "обыкновенной" любви, и страх перед большой любовью. Еще мальчишкой в двадцать лет я в этом сознался Маше ("Двоюродная сестра), а она мне на это, лукаво улыбаясь, как Джиоконда, ответила:
"А ты соедини".

В первой любви я как будто выпрыгнул из себя, я не знал, куда деваться с собою, и в этом новом положении двигался, как все, к обладанию предметом своей любви. Есть в этом процессе момент в каком-то смысле, скажем, мужского насилия, приводящего к обладанию. Это насилие узаконенности как необходимое мужское свойство приводит обыкновенно к обладанию и в скрытом состоянии к собственничеству. На этом месте Толстой ставит свою "Крейцерову сонату", и он прав, поскольку любовь как мужское обладание приводит к собственности и драке самцов за самку. Но есть другая любовь к женщине, которую не знал Толстой вовсе, судя по его романам... В таком сближении мужской пол сохраняет все свое мужское (силу, талант, творчество), но подчиняет его чему-то высшему, живущему в сердце женщины--матери, а не самки.

Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет... Не видно "того" берега в море, и вовсе нет берегов у любви.
Но другой приходит к морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине соленая и негодная.
-- Любовь -- это обман, -- говорит такой человек и больше не возвращается к морю.