— Ты прекрасна. Тебе так идёт любовь.
— Знаю. Я как Кристаль — besoin d'amour, строго по песне, я без неё не живу. Как без воды и воздуха.

Последние — сколько там? — три дня в памяти сливаются в одну большую волну невероятной любви. Слова — кубические, дни — как будто проведены где-то не здесь, вообще не на земле и не в этом измерении.
Я успела за это время побывать последовательно: жрецом бога дорог и путешествий, Лосём Зла, головой гэбни (состоявшей из четырёх женщин, считавших себя мужчинами), девочкой-с-камерой, филологом, клятым кэцхеном, сентиментальной девочкой и восхищённой фанаткой.
По результатам:
— выполнен квест наставника и даже получена от него награда,
— возвращено наконец нормальное зрение,
— прекрасная женщина Альфина переведена в разряд знакомых (и очень крутых) человеков,
— досмотрен наконец Шерлок,
— и получен автограф божественного Даниэля Лавуа.

Я плакала над этой последней серией, она прекраснее всех предыдущих.
Я плакала над Belle и над Être prêtre.
Над игрой же — днём раньше — я смеялась так, что мне не хватало моей единственной пары лёгких.
Всё остальное — неописуемо, потому что как описать условную реку абсолютной любви? Пелевин вот — даже не пытался, а я даже и не Пелевин.
Но ради таких дней стоит жить.

…как мало может сказать скупое слово „спасибо”
про этот импульс любви,
про этот трепетный свет,
про то, что ваши глаза так безмерно красивы,
так вдохновенно красивы…

В высшей степени сентиментальное занятие — перечитывать собственные старые стихи. Перечитывать и удивляться тому, что некоторые из них нравятся до сих пор; впрочем, литературная ценность в собственных старых стихах важна в последнюю очередь.
Эти кривые, кое-как уложенные в рифму формулировки ничего особенного не представляют сами по себе, но для меня лично они местами настолько точны, что и добавить нечего: оно, вот именно оно самое.
Все эти дни, что доверху заполнены тобой,
Пришли как будто из другой вселенной,
Где, опускаясь, небо красит земли в голубой
И каждое мгновение — бесценно.
Оно — именно так. Было тогда, оно так же — сейчас: эти отдельные дни и часы, проведённые в какой-то другой жизни, в другом измерении, где нет ничего, кроме огромного необъятного счастья — они стоят того, чтобы ради них жить вообще.
И каждое мгновение — бесценно, да.
Сезон горизонтальных дождей.
Год Дракона.

От удара ли трости Д., палки Гран-Луи, от стука ли пальцев по клавиатуре, только жизнь раскололась, и её стало две. В одной — вуз, периодически работа, намечающаяся партия в ДнД, сборка корсетов на скорость и всякое прочее. Другая описывается одним словом: Лагарто.
Когда-то я именно ему посвящала эти строчки, что в эпиграфе, и вот теперь — опять. Это пожар, это выжигание себя изнутри. То, что я переживаю сейчас, не похоже ни на что из всей предыдущей жизни. Это постоянная переполненность, это нахождение на грани, это скачки состояния от Droit de Savoir к Je suis и обратно. Это зависимость сродни наркотической: жизнь от укола до укола, от Лагарто — и до Лагарто. Я разговариваю сама с собой по-французски, громко смеюсь на улице, потом прихожу домой и со стоном падаю на любую подвернувшуюся поверхность. Я не попадаю пальцами по клавиатуре: иногда — потому что они дрожат от восторга, иногда — потому что даже такое усилие мучительно. Меня крутит и колотит, я порой нетвёрдо стою на ногах; и когда меня бьёт дрожь по всей тушке, я жалею только о том, что не могу обнять Лагарто и дрожать в него.
Дни удлинились так, что вечером порой сложно вспомнить, что было утром. Социальная реклама про „сообщи, где торгуют наркотиками” внезапно стала казаться очень смешной.
Я выныриваю в ту, другую жизнь только по подсказке извне. Соглашаюсь, что да, надо, и ухожу, чтобы всё то же переживать уже в одиночестве — и ждать момента, когда можно будет вернуться обратно.
Я постоянно делаю вид, что живу, и радуюсь, когда хоть что-то может меня в самом деле вернуть в эту реальность — ну хоть ненадолго.
Пока, кажется, мне верят — более или менее.
Мой Хрисс, мой прекрасный, мой любимый, милый мой Лагарто.
Как сделать так, чтобы нас никогда не отпускало.
Пожалуйста.

Псто обновляемое. Хроника путешествия под катом.
Проследить

Я тут обещал пост. Долго мучительно пытался написать, даже писал и удалял. Ибо совершенно, ну совершенно непонятно, как вот-это-всё выразить.
Dracula - это что-то такое. Такое, что можно пересматривать, как тот Нотр-Дам, по пятнадцатому разу и всё равно продолжать восхищаться. Дракула - это такой персонаж, что приходится напоминать себе: он вообще-то злодей и убивец, как бы там ни было; а только всё равно, какая разница, когда он такой... такой. Когда каждое его движение заставляет неровно дышать - кому какое дело, убивец он или нет.
Я не могу понять, как могла она к нему не вернуться - не броситься на шею, не просить прощения и не обещать быть рядом навеки.
Когда он так пел.

И даже при этом - мюзикл не превращается в культ личности. Остальные персонажи каким-то загадочным образом умудряются не теряться на фоне Дракулы. Прекрасна Люси, прекрасна Мина; скажите, а мне одной упорно кажется, что Ронфельд - наркоман?

И кроме этого - есть в постановке что-то такое, что не укладывается в формулировку "entre l'amour et le mort". То, о чём поётся в Nous sommes ce que nous sommes. Что-то такое о том, что люди - это просто люди, такие, какие есть.
И оно прекрасно.

И всё оно вообще, да.

В преддверии белых ночей небо над Городом разучивается быть чёрным, забывает о чёрном цвете, как будто его не существовало никогда, и только меняет оттенки синего, из лазурно-голубого становясь по ночам ультрамариновым и словно бы прозрачным, как роспись акварелью по стеклу.
И если в такую ночь выйти в квадратный питерский двор и поднять взгляд чуть выше носков собственных туфель или кроссовок, то можно увидеть звёзды со всех сторон, потому что стены домов ночью тоже становятся небом, а окна, за которыми не спят, горят в них звёздами. А чуть выше, над крышами, всё это венчает синий акварельный купол: в нём тоже - звёзды.