Алеся Петровна Казанцева, известный блогер, родилась в Барнауле. Окончила факультет журналистики Алтайского государственного университета. Лауреат премии «Золотое перо» Алтайского края. В 20 лет пере­ехала в Москву. Работала в журнале «Индустрия рекламы», в кинокомпании «Базелевс». С 2007 года — фрилансер и второй режиссер на съемках рекламных роликов, фильмов, сериалов.

Женька

У нас не такой уж большой офис. Нет, не очень большой, хоть и двухэтажный. Раньше здесь был детский сад. По утрам, наверное, пахло кашей, брякали крышками мятые алюминиевые кастрюли. На них еще красной краской писали «БОРЩ», но варили почему-то кашу.

А мамы приводили детей. Особенно зимой интересно было. Воздух еще синий, звезды выключились, морозно, а тебя везут на санках за веревочку. Мама загораживает весь обзор, зато можно есть снег. Потом двери садика открываются, и в нос бьет резкий горячий запах гороховой каши. Даже задыхаешься сперва. И сразу хочется домой. Домой, домой, домой... И глаза начинает щипать. Стоишь посреди раздевалки крестиком. Потому что столько шуб надето, аж руки в стороны. Тебя в двери мама боком занесла. Она, конечно, торопится на работу. И?глаза от этого еще больше щиплет. Мама, возьми меня с собой... Она, естественно, сделает вид, что не слышит. Потому что растит тебя одна, без мужа, но ты еще не понимаешь, что в этом такого. Поцелует вспотевший лобик с отпечатанной шапкой и как-нибудь так некрасиво пригладит волосы, что сразу хочется отправить ее на работу. Иди уже, иди, предательница...

Когда я была маленькая, все говорили: «Так нельзя, ну ты же уже взрослая!» А когда выросла, то они пошли на попятную, наверное. Потому что говорили: «Так нельзя, ты же еще маленькая».

На обед в садике давали очень вкусное: селедку с картошкой. Селедку я ела долго. Смаковала. Облизывала плавники, выедала из головы все мясо, до глаз. Хорошо, если достанется хвост. Там мяса больше и плавник большой торчит, можно много соленого сока ссосать. Ради этого надо было первой помыть руки, чтобы успеть сесть к хвосту. Нам так и давали — голова или хвост. Я до школы думала, что селедка именно такая — голова и сразу хвост. Очень компактная рыба, ничего лишнего. А что у нее туловище есть — это только поварам было известно. Может быть, они делились этим секретом с заведующей.

Потом ждешь маму. На площадке пасутся две группы — старшая и младшая. А ты голову в заборе между прутьями просунешь и торчишь так. Мимо проходят чужие взрослые, явно не мамы из вашего садика. А ты торчишь жалобно, и, наверное, тебя так и хочется взять. Потому что такой ребенок замечательный торчит, любо-дорого смотреть. В шапке торчит, в варежках, ангиной ни за что не заболеет.

Даже если будет идти сто взрослых, маму можно различить быстро. Ее сразу видно, хоть она, конечно, не станет бежать и торопиться. От нее не дождешься такого. Обычно будет идти как нормальная взрослая. Наверное, думает в этот момент: «Как же мне хочется скорее забрать своего ребенка, вот так бы и побежала! Но что я, маленькая, что ли? Пусть все думают, что я каждый день ребенка забираю и ничего особенного в этом нет».

Вечером мама начнет рано укладывать спать. Ох, как же не хочется спать вечером... И тогда она станет петь колыбельные. Мама ложилась рядом и говорила, чтобы я закрыла глаза, а я ложилась на спину и смот­рела в потолок.

Лично моя мама не пела «не ложися на краю». Я была уже слишком взрослой для такой ерунды. Она пела, что «стоит средь лесов деревенька, жила там когда-то давне-е-енько, жила-а-а там когда-а-а-то давне-е-енько девчо-о-онка по имени Женька». Дальше слов не помню, но смысл такой, что потом началась война и Женька ушла в партизаны. «В секрете была и в засаде, ее уважали в отряде, её-о-о уважали в отря-а-аде, хотели приставить к награде».

А потом мама замолкала на секунду, и, когда я ее толкала в бок, пела дальше, что «висит фотография в школе, шешнадцать ей было, не боле, шешнадцать ей было, не боле...» Дальше я не помню, потому что на этом месте у меня слезы заливались в уши. Капли холодные, уши полные, и слезы через них уже, наверное, внутрь головы заливаются. А сопли в нос втягивать нельзя — потому что боишься маму разбудить. Я в такой момент представляла, что бегу по лесу с винтовкой и стреляю в фашистов. Они меня, конечно, тоже убьют, как Женьку. Но я буду еще долго ползти и задыхаться. И поскольку был полный нос соплей, то я отчетливо представляла, как именно стану это делать. А потом я уже так умирала, что даже немножко отодвигалась от мамы — не запачкать бы ее кровью. Хотя, может, немцы и не убили Женьку. Могла же выйти ошибка! Просто она ушла в соседний лес, и зря фашисты понадеялись, что все теперь будет хорошо. Даже портрет в ее школе повесили на всякий случай. Очень напрасно, на мой взгляд.

Утром мама будет долго будить. Ей-то хорошо, она спала, пока ты полночи умирала в лесу с винтовкой. А еще просыпаться утром так холодно, это ужас. Мама станет натягивать колготки прямо под одеялом. Самое ужасное, что родная мама может сделать утром, — повязать шарф. И тогда шею вообще не согнешь, так и будет голова всю дорогу торчать. Надо примерно пять шей, чтобы выдержать такой шарф.

Мама будет идти впереди медленно, потащит санки одной рукой. От этого они едут немножко кособоко. Не так быстро, как если бы их вез папа. И уж совсем стыдно, когда тебя обгоняют одногруппники. Это позор, и ты отводишь глаза в сторону, вроде бы не замечаешь, как они проплывают рядом. Зато можно спокойно есть снег и пялиться по сторонам. Воздух еще синий, звезды выключились, и морозно. Хочется домой... Домой, домой, домой! Это ужасно, когда тебя везут в садик. Это невыносимо. Это совершенно безысходная ситуация! И чем ближе, тем больше хочется спрыгнуть! Убежать в лес к фашистам! Лучше уж к фашистам, чем так. Печь картошку и есть ее без селедки. Можно ведь даже селедкой пожертвовать ради такого случая!..

...Но вот в нос уже ударил запах горячей гороховой каши, с тебя сняли шарф, и защипали опухшие от Женькиных слез глаза. Она, наверное, в садик не ходила, не ревела. А сразу в школу пошла. Потому что смышленая была девчонка. Точно. Иначе никак.

Заяц с ветвистым хвостом

Я в детстве ела крайне плохо. Вернее, мне казалось, что вполне нормально питаюсь, а мама переживала. У меня в родственницах была Маринка — она старше на год, и ее бабушка вязала ужасные рукавицы для всех. У меня этих рукавиц было сто. Потому что она их дарила на все праздники. Даже летом. Мы их складывали в шкаф, а мама все время говорила: «На вырост».

Вот Маринка очень хорошо ела, ее в пример все родственники ставили. Она была с чернявыми волосами и белой кожей. Вся гладкая и крепкая, а губы красные-красные. Родственники ее считали красивой. А?я была белая, прозрачная и с венками на лбу. А лоб у меня высокий. Целая ладонь в ширину поместится запросто. Маринка спокойно лезла ко всем взрослым на колени, разрешала себя целовать и заплетать черные косички. А я совсем другая. Я взрослых больше всего не люблю. Потому что когда они целуются, то норовят в губы. Как прихватят двумя губами сверху и снизу, а потом от них остаются слюни и пахнут. Я это ненавидела ужасно. Вот Маринку — ее хоть оближи, ей нипочем. А меня всю перекашивало прям. Я вообще росла крайне нелюдимой и дикой. Любила только маму, и то потому, что она была лично знакома с зайчиком, мишкой и курочкой. А так бы ни за что не полюбила.

Я в детстве ела крайне плохо. И вообще ни за что бы не ела, если бы не зайчик, мишка и курочка. Мама наливает борщ и говорит: «Ешь». А я пялюсь на плавающую картошку и придумываю, что ее не люблю. Тогда мама говорит: «Это же курочка принесла. Они с мишкой в саду вырастили и просили, чтобы я тебе передала».

Зайчик, мишка и курочка жили в одном месте. Судя по рассказам мамы, это был огород с домиком. Курочка была самая старшая и белая. Утром она выходила на крыльцо, умывалась из алюминиевой лейки и звала всех к завтраку. А на завтрак у них были оладушки. Я эти оладьи терпеть ненавидела, но раз уж они их принесли...

«А когда, когда принесли-то?» — спрашивала я маму.

«Ты еще спала, а они пришли. Вот, говорят, оладушки для Алеси».

«А зайчик их ел?» — подозревала я.

«Конечно! Зайчик ел больше всех».

«А мишка?» — жевала я оладь.

«А мишка вообще две порции.еще хочешь?»

К слову сказать, мишка меня мало впечатлял. Он был хоть и большим, с тугими круглыми лапами, но каким-то не активным, вялым. Меня отвращало в нем то, что он ел все. И пельмени ел, и даже кашу. Зайчик в основном специализировался по овощам. Капуста там, морковка. Иногда свеклу приносил.

Про зайчика — тут вообще отдельная история. Я спрашиваю маму: «А зайчик какой?» Она подносит ложку с лапшой: «А зайчик с длинными ушками и ветвистым хвостом». Я не знаю, почему она так говорила. Я?сейчас представить не могу, как это так — ветвистый хвост. И в детстве не представляла, но почему-то молчала. Надо было расспросить маму, что да как. Ветвистый — ударение на вторую «в». По крайней мере, так она говорила.

И вот я представляла, как они живут. Как мишка копает землю большой лопатой, курочка кладет туда зернышки, а зайчик прыгает вокруг и веселится. Мне казалось, что он никогда не помогал и был как я.

Единственное, что меня огорчало, — мишка, курочка и зайчик приходили только тогда, когда меня не было дома. А я их мечтала увидеть больше всего в жизни. Нет, ну конечно, при первой встрече я застесняюсь и много разговаривать не стану. Покажу им комнату, игрушки. Я даже прятала плохие игрушки, чтобы показать только хорошие. И комнату убирала. Мама говорит, что завтра зайчик зайдет — я сразу комнату всю уберу.

Кстати, когда они придут, то в основном с ними будет разговаривать мама, она-то уже привыкла. Мама, естественно, начнет жаловаться, что я плохо ем... и тогда мне просто придется провалиться под землю. Потому что курочке сразу станет грустно, а зайчик перестанет прыгать по комнате и посмотрит на меня внимательно, с огорчением. Что станет делать в этот момент медведь, было непонятно. Мне казалось, что он бы стоял и улыбался. Ему-то что. Он медведь. Он пойдет и еще сто раз землю вскопает. Или там съест много каши. Такие люди меня мало волновали. Тем более мишка не любил мороженое, а такие для меня вообще не существуют.

Я спрашиваю вечером: «Мама, а когда зайчик приходил?» — «Днем был. Я открываю, а он стоит. Принес тебе котлет. Ешь, не разговаривай». В принципе уже тогда у меня закрались сомнения: а что мама делает днем дома, если она говорит, что на работе? То есть дочку в садик, а сама домой? Телевизор смотреть? И постепенно история с курочкой и зайчиком начинала меня раздражать.

Мне исполнилось года четыре, я повзрослела и не понимала, почему эти животные приносят то, что я реально не люблю. Ведь никогда, ни-ког-да не принесут сахарной ваты или леденец. Потому что сами едят, да? Почему этот дурацкий заяц со своим непонятным хвостом прискакивает только днем? Что за манера приходить, когда меня нет дома? Я говорю: «Мама, ты передай им, что днем я в са-ди-ке. Пусть туда на крайний случай приходят. И еще передай, что я хочу мороженого». Она им передаст, а они все равно, ну будто глухие — либо когда я сплю, либо днем. Стоит уйти гулять — опять приходили. То морковку, то огурцы. Ну, в крайнем случае яблоко принесут. Ну не идиоты ли?

Я злилась на них ужасно. Они назло это, что ли, делают? Этот медведь еще... Взял бы эту курицу, оторвал бы ее от плиты и молча принес. Боится он ее, что ли?

Заяц этот скачет еще... Да они меня бесили просто! Но призрачная возможность увидеть зайчика (а мама обещала вот-вот) сдерживала меня от того, чтобы отказаться от услуг всего этого зоопарка.

И вот однажды у них появился шанс реабилитироваться. Мама сказала, что мы едем к бабушке на поезде. А я к бабушке не хотела. Потому что вот она-то как вцепится, чтобы поцеловать, — и пиши пропало. Вся буду в ее слюнях, и ведь не отвяжешься до конца дня. Кроме того, а как же курица и заяц? Куда им теперь ходить? А мама говорит, что мы как раз поедем мимо их домика. Он стоит в лесу, и мама договорилась, что поезд поедет, а они выйдут и помашут мне.

О-о-о, я неделю не спала. Ждала. Ну когда же мы поедем! Ну когда же... Теперь-то они, родненькие, никуда не денутся. Дом стоит на земле, и его не сдвинуть. Поезд поедет точно мимо него. Я даже представляла, какие у курочки занавески висят — белые, внизу с кружевами. Я им тоже помашу рукой! А то, что мы на поезде мимо проедем, то это даже хорошо! Потому что мне тогда не придется с ними разговаривать и стесняться.

И вот мы поехали. Я почему-то решила, что домик будет со стороны коридора, и я весь день торчала там. Лес начался довольно быстро, мы проезжали сто домиков. Я сразу определяла — занавески не висят, значит, не их дом. Я спрашиваю маму: «А чей?» Она подумала и говорит: «Лося». Как?! Еще и лось? А он к нам не приходил? Нет, говорит, не приходил. Это чужой лось.

Мы так долго ехали, весь день. Проехали еще пять домиков лосей, ежей и даже носорогов. Мама говорила, что зайчик и курочка живут дальше. Я поняла, что это их наверняка медведь так далеко утащил. Сколотил избушку из толстых бревен и поставил забор. И уж конечно из такой глуши пока допрешься... Я когда их увижу, то курочке и зайчику помашу, а медведю не буду. Хотя нет, буду, но не сильно.

А когда я проснулась, то бабушка зашла в купе и начала целовать слюнями. Я спрашиваю маму: «А где домик курочки и зайчика?» А мама говорит: «Мы их ночью проезжали. Ты спала, я им помахала».

Как же горько мне было тогда, это ужас. Мне даже было все равно, что бабушка меня кормит картошкой с мясом и с луком. Я жевала, а все было такое безвкусное, как сейчас помню. Потому что как же так... Они всю ночь стояли ждали, а я проспала!..

И мама даже плохо ела. А бабушка ей вдруг сказала: «Люда, ты почему так мало ешь? Все на диетах. А эту картошку, между прочим, зайчик приносил с ветвистым хвостом, помнишь такого?» И они обе засмеялись.

Я даже с картошкой во рту так и застыла. То есть выходило, что зайчика знала даже бабушка! И когда мама была маленькая, то он к ней тоже приходил! И она его тоже не видела и была как я. А потом выросла, но зайчик приходить не перестал, надо же им было куда-то морковку девать.

И я была уверена, что, когда вырасту, он тоже мне принесет. Потому что а как иначе? Еще как принесет! И курочку я тоже увижу. Спрошу ее: «Ну как там мишка?»

И мы сядем на кухне и будем пить чай, как взрослые, из больших кружек и причмокивать.

Когда у меня родится ребенок, то чувствую, что курочка обязательно придет.

Так уж и быть, медведя тоже пущу. Я ему давно все простила. Мороженое — это не так уж и вкусно.

Курочка

Моя бабушка жила в райцентре Шипуново, что в Алтайском крае. Она жила на улице Садовой, 14. Небольшой дом. Совершенно белый, утопающий в разноцветных георгинах. Цветы размером с мою нынешнюю голову. И ростом с меня сегодняшнюю. Не дом, а сон. Сказка.

Бабушка готовила удивительную еду, самую удивительную: утку с картошкой. Или борщ она еще интересно делала. Все сложит в чугунок, все продукты сразу — и в русскую печку. И оно там не варится, а томится. Но утка с картошкой... Это было нечто. Я больше никогда, никогда-никогда-никогда не попробую ту еду. Бабушка умерла. Правда, предварительно запилась и говорила, что я ей не родная.

Но были у нас с ней хорошие моменты. Да, были.

Например, как-то я приехала к ней летом, а куры как раз родились  из яиц. Одна цыпушка вывелась совсем слабой, и я ее от нечего делать начала выхаживать. Из пипетки поила, пшено ей в клюв сыпала. Гулять носила на траву. Спать с собой не клала, боялась придавить. Сделала коробку, выстелила мягко, и там она у меня жила.

Как же плакала, когда расставаться пришлось! Ну куда я с курицей в город? Рыдала — не то слово. Мы же с ней дружили. Вместе засыпали, вместе просыпались.

И я регулярно потом бабушку по телефону спрашивала: «Ну, как она там? Как она там?»

И бабушка отвечала таинственное «несется».

Почему-то я это воспринимала немного как предательство. Моя чистая и белая курочка отдалась какому-то грязному петуху... Но я скучала по ней. Да, скучала... Все ж таки ей спасла жизнь, не чужой же она мне человек.

Под Новый год бабушка всегда привозила подарки. Например, огромные колючие рукавицы. Поэтому я особенно не радовалась. И тут она мне говорит, что приедет не одна, а с курочкой! Хоть и неудобно в такую даль везти, но внучке приятное сделать надо.

И привозит она ее уже ощипанную. Только пеньки от перьев торчат.

Что со мной было...

А бабушка не понимает. Мама то на балкон курицу спрячет, то в холодильник, места ей найти не может, я ору благим матом. Папа сразу напился, пока мама куру по квартире ныкала.

Я рыдала до икоты, до красной, больной головы. До жара и до тошноты. Бабушка даже обиделась. Сказала: «Вот я умру — ты так плакать не будешь». Ей-то запросто назвать поросенка Васькой, кормить его год, за ухом чесать, а потом — молотком в лоб и сало на базар. Она ж из лучших побуждений, мол, внучка выходила курицу, вот ей теперь и подарок. Зря старалась, что ли?

Мама и папа пообещали, что они ее завтра снесут на улицу и похоронят. В смысле курицу.

Я уж не помню, как там случилось дальше. И можно было даже написать, что наутро у нас была прекрасная куриная лапша. Но я не помню. честно, не помню.

Лёльчик

Когда мы с Олей учились в шестом классе, то четко решили, за кого не выйдем замуж.

Она сказала, что никогда не женится на мужчине, если его будут звать Вадим или Валерий. Потому что это «фу какие имена». А я сказала, что никогда даже встречаться не буду с человеком, которого зовут Владимир. Что за имя такое — Володя, Вова... Не современно. Даже в тетрадку это записали, поклялись на бумаге в клеточку, что ни-ког-да. И твердо запомнили уговор на всю жизнь. А клятвы мы никогда не нарушали.

Сейчас мы с Олей живем в разных городах. Ее мужа зовут Вадим Валерьевич. А моего Владимир Владимирович. Честное слово.

Вообще-то Олю зовут Лёльчиком. Она жутко не любит, когда так говорят, но ее никто особо и не спрашивает. Бывает такой секрет, который ни маме не расскажешь, ни мужу. А Лёльчику можно все-все рассказать. Совсем все. И про маму, и про мужа. На то она и единственный друг. Лёльчик внимательно выслушает, ничего не поймет из моих россказней, но сокрушенно вздохнет: «Ох, Алёдоньки...»

Это она меня так в школе называла — Алёдоньки. А я ее — Олёхоньки.

Между собой мы были Алёха и Олёда.

Я отбила ее во втором классе. Когда класс вели в филармонию, мне всегда категорически не хватало пары. Мы с Таней перетягивали Олёду за руки из стороны в сторону: «Она со мной пойдет! Я первая ее увидела!» — «Нет, со мной! Зато я первая подошла!» Олёда совершенно безразлично болталась и тихо покрякивала.

Я не говорила, что ее фамилия Селезнева? За это я ее любовно называла Уткой. Как-то первого сентября нам раздали учебники, все, как водится, принялись их срочно листать. Вижу, Лёльчик покраснела и надулась. «Чё такое?» — «Алёха, когда будем проходить вот этот параграф, я на урок не пойду». — «Почему?» Она пальцем тычет в картинку, а там нарисована жирная утка с открытым клювом, из кустов торчит ружье и подписано: «Охота на селезня». А девочка по фамилии Дроздова сказала, что тоже не пойдет на один урок. Потому что в учебнике была нарисована мушка-дрозофила. Хотя мы потом все равно эту девочку до конца школы называли дроздофилкой.

Так вот, как я отбила Лёльчика...

Лёльчик круглолицая, с большими глазами и длиннющими ресницами. У нее была трогательная любовь с Женей Черепановым. Сначала они вместе ходили в садик, судьба развела их по параллельным группам. Переглядывались на прогулках через сетку рабицу, а однажды он увидел, как ее обижает мальчик, перелез через забор и устроил драку. Каково же было разочарование Олёды, когда в школе судьба-злодейка определила Женю в параллельный класс.

Лёльчик никогда не была красивой. А Женя, напротив, — курчавый блондин с голубыми глазами, ясной улыбкой и ямочками на щеках. Просто мечта!

Вот именно благодаря Жене я Лёльчика и заполучила в подруги. Помните, когда только начали появляться одноразовые шприцы, то мальчики приносили их в школу, чтобы на переменах стреляться водой. Шприцы считались большим дефицитом. Повезло, что моя мама работала врачом. Через нее я доставала шприцы и считалась в классе очень крутой. Лёльчик была рада угодить Жене по любому поводу. Я это смекнула и носила ей шприцы. Постепенно они начали общаться через меня, я стала их гонцом. Например, перед школой звонила Жене и говорила, что оставлю в кабинете литературы, в ножке последней парты, шприц, а он вместо него туда же положит любовную записку для Лёльчика.

Да, они очень любили друг друга. Лёльчик просто умирала по Жене, искала любой повод для встречи с ним, долго вычисляла, где он бегает на перемене, а когда видела, то пряталась в туалете. Один раз Лёльчик изъявила желание поцеловаться с Женей, и я задумалась, как это сделать. Женя сам нашел выход. Он сказал, что поцелует меня в щечку, а я ее. Так состоялся их первый поцелуй.

Ей так понравилось, что она захотела замуж. И я сказала, что так уж и быть, распишу их. Если нормальная невеста и жених ищут свидетелей, то здесь ситуация была обратной. Никаких свидетелей! Все тайно! Иначе узнает классная руководительница или, еще хуже, директор школы. Таинство было решено провести у меня дома. Я взяла на себя тщательную организацию стола, но в холодильнике из праздничного была только банка сайры. Лёльчик одела подвенечное платье, в котором она на Новом году была Мальвиной. Простынь, связанная пучком на макушке, служила ей фатой. Поскольку моя бабушка работала в гостинице «Сибирь», где все плохо лежало, фата была с синим штампом и надписью: «Наша цель — превзойти ваши ожидания».

Жених не явился в назначенное время, и работница загса побежала за ним домой. Если бы мне на голову посадили куклу, то я бы весьма напоминала свадебную машину. Женя вышел в трусах и сказал, что его мама не отпускает жениться. И поцеловал невесту посредством моей щеки.

Я не представляла, как сейчас явлюсь без жениха и посмотрю в глаза невесте, поэтому придумала такую штуку. Попросила Женю расписаться на тетрадном листе, потом обвела все красиво фломастерами и принесла Лёльчику: «Он не может сейчас прийти, делает уроки. Вот ваше свидетельство, распишись».

Это брачное свидетельство до сих пор лежит у меня дома. Лёльчик всегда боялась, что его найдет папа.

Лёльчик любила Женю всегда. И несмотря ни на что. А Женя ее тоже любил, ну конечно, любил, только у него катастрофически заканчивались то шприцы, то вкладыши от жвачки, то деньги. За одну записку он хотел уже три шприца. А они у меня кончались. И тогда я придумала, что Женю надо приворожить. Это делается просто. Берется сырое яйцо, обматывается нитками и со словами: «Суженый мой, ряженый, приди», — зарывается под окном любимого. Я сама рецепт придумала.

Женя жил на первом этаже, в окне все время торчала его бабушка. Она плохо ходила, поэтому гуляла так, с локтями на подоконнике. Мы не могли привораживать жениха на глазах старого человека, это как-то неприлично. Поэтому моей задачей было позвонить и убежать, а пока бабка идет до двери и обратно, Лёльчик должна быстро закопать яйцо и сказать заклинание. Главное, чтобы не глубоко закопать, иначе приворот начнет действовать не сразу.

Прошла неделя, а суженый так и не появился. И тогда я придумала, что яйца надо закапывать по десять штук каждый день. Это чтобы уж наверняка подействовало. Через несколько дней бабка начала сатанеть и звереть, она материлась на каждый дверной звонок, но шла.

Я не предусмотрела в рецепте приворота только одно: все ж таки яйца надо сварить. Потому что было лето и через неделю под окнами Жени стояла неимоверная вонь. Бедная бабка! Ей пришлось прекратить свои прогулки, она стала закрывать плотно окна, а мы еще несколько дней закапывали приворот, пока мама не выдрала Лёльчика за пропажу яиц.

Сегодня мне пришло от нее письмо: «А помнишь Женю Черепанова? Ну, я еще бегала за ним всю школу. Вчера встретила его на улице. Какой-то немытый и пьяный. Попросил сто рублей. Говорит, что зайдет в гости и отдаст».

Видимо, приворот все же действует. А какой мальчик был...

Самое подкупающее в работе Владимира Бондаренко — то спокойствие, с которым он проделал свою работу.

Можно было ожидать некоторого напора и запала, потому что задача, казалось бы, стоит сложная: рассказать о Иосифе Бродском как о русском национальном поэте — о том самом Бродском, которого по большей части считали сугубым западником и человеком, в целом далёким от всякой там русской почвенности, русского империализма и прочей «хтони».

Но книга написана с некоторым даже умиротворением.

Интонации Бондаренко лишены какой бы то ни было нарочитой полемичности.

Всё оказалось куда проще — и главным помощником Бондаренко в этой истории выступил сам Бродский.

Удивительно, что никто не задумался всерьёз проделать такую работу дальше.

Первые сомнения в создавшемся образе могли появиться ещё несколько лет назад, когда вышли переводы на русский язык нескольких исследований европейских славистов, где из работы в работы кочевало то обиняками, то прямо выражаемое удивление: Бродский вовсе не то, что мы о нём думали.

Бродский консерватор в теме гендерных отношений, его представления чудовищно далеки от новейших европейских тенденций — он откровенный противник феминизма, воспринимает женскую сексуальную свободу как недоразумение и считает, что место женщины — возле люльки и на кухне. Бродский откровенный ксенофоб и позволяет себе издаваться над отдельными народами и целыми религиями. Бродский империалист и милитарист. Бродской сплошь и рядом бывает настолько неудобоваримым, что вообще неясно, как ему дали Нобелевскую премию.

Стали раздаваться голоса, что скорей всего, Нобелевку не стоило ему давать.

Естественно, он же нормальный русский писатель, со многими типическими закидонами.

Это ещё что: исследователям пока толком не известна серьёзная часть его литературного наследия, в том числе множество стихов, написанных в ссылке. Но по прямым и косвенным признакам вполне понятно, что они очень многих всерьёз огорчат.

Потому что там Бродский предстаёт как натуральный ватник.

В работе Бондаренко нет ухода от болезненных моментов.

Он спокойно и подробно рассказывает о позорном суде над Бродским, сетует на то, что советское чиновничество повело себя подло и глупо, не разрешив родителям Бродского съездить повидаться к сыну.

Но главные темы, его интересующие, конечно же, несколько иные.

Бондаренко нашёл храм, в котором, скорее всего, был крещён Бродский. Выяснил, кто совершил обряд крещения (о. Павел Орнатский), и предположил, что крёстной Бродского была записана его няня Груня.

Бондаренко анализирует Бродского как глубоко христианского поэта.

Подробно останавливается на русофильских, «народных» стихах Бродского. Его откровенно консервативных предпочтениях в поэзии. Отмечает созвучие стиховРубцова («Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны») и Бродского («Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам…»). Приводит его интервью, где Бродский говорит составителю избранной антологии русской поэзии прошлого века: «Если… в антологию… будет включена „Погорельщина“ Клюеваили, скажем, стихи Горбовского — то „Бабьему яру“ там делать нечего…»

Становится ясно, какой огромный объём работы здесь ещё предстоит сделать: Бондаренко намечает пути, по которым стоит двигаться.

Он пишет о бесспорном: Бродский бродил меж трёх империй — российской, американской, римской, и, по сути, был поэтом имперских пространств, имперских масштабов.

Чеслав Милош, напоминает Бондаренко, писал о Бродском: «Империя — одна из словесных дерзостей Бродского. Римские завоевания не именовались „освободительными“ или „антиколониальными“. Они были не чем иным, как торжеством силы… То, что их страна является империей может быть для русских источником гордости… это неоспоримая реальность. „Империя“ для Бродского означает так же сами размеры континента, монументальность как таковую, к чему он питает слабость».

В свете того, что российские прогрессисты последний год (на самом деле, последние 25 лет, если не больше), как заведённые повторяют, что надо скорее с русской империей расставаться, ибо это фи, моветон — мы выходим на ту ступень, когда приходится выбирать — ты с Бродским или с этими ребятами. Исключительно стилистический, но какой важный выбор.

То, что распад СССР не принёс Бродскому радости — это не предположение, а факт.

«Империю жалко» — сказал Бродский Андрею Вознесенскому однажды. С Вознесенским они ведь никогда не общались, Бродский, признаться, терпеть его не мог: Но распад русской империи в каком-то смысле сделал национальных поэтов сиротами — это их примирило.

Соглашаясь с тем, что по своим взглядам Бродский, безусловно, западник, Бондаренко разумно сравнивает его с Герценом — который для Маркса был столь же безусловным русским мракобесом.
Мы слишком мало знаем о Бродском, который бросил по поводу припадочной русофобии Милана Кундеры: «Кундера — это быдло. Глупое чешское быдло».

Никто всерьёз не задумался, почему Бродский назвал роман Анатолия Рыбакова«Дети Арбата» — который в конце 90-х был одним из мировых бестселлеров — «макулатурой».

Мы мало думали о Бродском, блестяще описавшем и предсказавшем тот чудовищный хаос, что воцарился в России после развала Союза:

«Иначе — верх возьмут телепаты,
Буддисты, спириты, препараты,
Фрейдисты, неврологи, психопаты,
Кайф, состояние эйфории,
Диктовать нам будет свои законы.
Наркоманы повесят себе погоны.
Шприц повесят вместо иконы
Спасителя и Святой Марии…»

Отдельная и немаловажная тема: любовь Бродского к двум русским женщинам — Бондаренко пишет и об этом.

Очень точно подмечено в финале книге о будто бы затянувшейся жизни Бродского, когда конец 80-х — начало 90-х выглядели в его биографии словно послесловие к уже свершившемуся. Оттого Бродский, говорит Бондаренко «…боится прервать строку, потому что со строкой закончится и жизнь».
«Далее мысль уже не вмещается в короткое стихотворение, его приходится растягивать до бесконечности. Поэзия становится прозой, но для прозы — нет динамичного сюжета, нет героев, нет конфликта».

Быть может, это спорно — мне нравится и поздний Бродский, и эта его нарочитая бесконечность напоминает морскую стихию, однообразную и смещающую горизонт. В этом есть своя неизъяснимая прелесть.

Единственное замечание по поводу работы Бондаренко: не очень ясно, отчего повторы одной и той же мысли встречаются там по три раза в одной главе — может, стоило избавиться от этих повторов?
Но за исключением этих, по сути маловажных деталей, мы видим перед собой отличную работу.

«Каждый Генрих Шлиман находит свою Трою», — пишет Бондаренко.

Он Трою нашёл. Теперь уже не зароешь.

…Ах, да, мы ничего не сказали про стихи Бродского на отделение Украины.

Это, конечно, не вывих сознания великого поэта, как в дикой обиде теперь смотрят на это люди, именем Бродского до сих пор клявшиеся и божившиеся.

Это прямое следствие всего его пути.

Ваш Иосиф не предал вас. Он просто никогда не был с вами.

А «Пятая годовщина» его — ну, что, отличные стихи. Я их готов вслух прочитать на любом патриотическом собрании. А вот вы «Оду на отделение…» вслух читать не сможете, голова взорвётся.

http://svpressa.ru/culture/article/127782/?rss=1