Вернее - полетаем над Парижем. Объемная панорама.

http://www.paris-26-gigapixels.com/index-en.html

Поставили балет «Евгений Онегин», но перенесли действие в наше время. Не совсем наше – бандитские 90-е. Там была возможна и дуэль – драка, и деревенская Татьяна выходит замуж за олигарха…
Читать далее...

III
Как Гаврош представлял когда-то типичный вид людской фауны Парижа, так самым вульгарным представителем человеческой фауны Львова является дитя улицы, известное, как в цивилизованном, так и в цивилизованном мире под мадьярским названием «батяра». Но было бы ошибочным представление, что каждый батяр обязательно имеет уличное происхождение, и его матерью была придорожная канава. Батяры рождались и во дворцах патрициев, и в дворянских усадьбах. Не один из них позднее сотрясал Венский парламент или выступал в профессорской тоге, позванивая деканской, ба…, даже ректорской цепью. А нет, то и кандалами. А на латыни такой профессор, что поделаешь, говорил с акцентом Верхнелычакова или Замостынова, что в общем не могло обесценить высказывания древних римлян, потому что мы не знаем, как же на самом деле звучала античная латынь. Те, кто знал профессора Вильгельма Врухнальского, одного из известнейших полонистов Львовского университета, или профессора Лемпицкого, которого немцы «наградили» смертью в Освенциме за многолетнее преподавание в Варшавском университете их языка и литературы, не будут говорить, что я преувеличиваю. А если мы уже вспомнили о мучениках той войны, следует отдать честь одной архильвовской фигуре, приближенной по своему духу к батяру, такой фигурой был профессор Казимир Бартель, Человек с большой буквы, ученый, общественный деятель и патриот. Большой кусок батяра имел место во всем его физическом и моральном облике. Вознесения и падения, экзальтация и приземленность, ароматы бальзамов и площадная вонь, чистейший итальянский Ренессанс, церковный и светский, произведения Павла Римлянина и Петра Итальянца, прозванного Красовским, богатое барокко и тут же Венская сецессия и…Казарменная дешевка – они существуют тут рядом. Город – батяр непредсказуем. Неизвестно, каким образом он переходит от трагедии к гротеску, от геройства к фарсу, от торжественных похорон в три пары покрашенных в черный цвет коней Курковского – к мифологическому «балу ветеранов», закончившегося тем, что в полночь появились в зале двое в гражданском платье, «никому ничего не сказали, свет погасили и только морды не били».
Рядом с батяром приобрел известность также и львовский колтун. Как все львовское – это объект сложный и трудный для определения. Так что же такое колтун? Дословно: болезнь волос, которая случается от отсутствия надлежащего ухода и грязи. На латыни plica polonika. В переносном смысле: человек не образованный, неконтролируемый, отсталый. Мы бы очень обидели львовскую колтунерию таким вот определением. Потому что наш колтун – это, прежде всего, член куркового братства «Стрельница». Большинство братьев представляли собой, на самом деле, не очень разбирающихся в гуманитарных науках мастеров, старост различных цехов, не исключая цеха мясников, но рядом с ними были членами «Стрельницы» также хорошо образованные люди, деликатные и даже, как мы будем иметь возможность убедиться – ученые. В целом, львовский колтун – это добродушный грубиян и безобидный задира – герой Габриэлы Запольской. При этом патриот, в основном локальный, с оттенком скандальности. Особенно в патетические моменты, колтун способен был пожертвовать жизнью или благополучием, но преимущественно чужим. Но иногда и своим. Большую роль на моей памяти сыграла колтунерия Львовского стрелкового братства во Львовской ратуше, , поставляя городу несколько особенно колоритных бургомистров, таких , как кузнец Михал Михальский, жестянщик Станислав Цюхцинский и печатник Йозеф Кецман. Понятно, что «Стрельница» занимала большое место в управлении городом. Каждый год выбирали курковые братья своего короля, хотя я упоминал ранее о нелюбви Львова ко всяческой помпе, - выступали они торжественно, необычайно стройно и шумно: в кунтушах, при саблях, как увенчанная гербами знать. Эта одежда давно уже была привилегией Львовской знати и, в некотором роде, официальным обмундированием президентов и вице-президентов города, несмотря на их происхождение и вероисповедание. Одним из трех вице-президентов всегда избирался еврей, который в честь праздничного шествия надевал черный кунтуш и перепоясывался саблей. И никто этому не удивлялся, и никого это не возмущало.
Из всех чудаков клана колтунов куркового братства накрепко застрял в моей памяти советник Валерий Володимирский. По специальности он был химиком и держал свою лабораторию на первом этаже старого дома на улице Ягеллонской – напротив «Павильона шампанских вин». Я ходил тем путем в школу и не раз поддавался искушению – заглянуть в низкое окно, чтобы подсмотреть, что же там внутри. То, что я там видел, до сих пор ассоциируется у меня больше с алхимией, чем с химией. Это была для меня мастерская Фауста. Огромная, уже не помню, поддерживаемая колоннами или нет, зала, загроможденная столами, шкафами, полками, на которых густо поблескивает стекло найфантастичнейших форм, удивительные закрученные трубы, лейки, сообщающиеся сосуды, пузатые банки, бутылки, металлические резервуары, реторты, пробирки, пустые или наполненные жидкостью разнообразнейших оттенков. А в таинственной глубине дремлют печи, печечки, сопят меха и все это в неземном, светло-желтом свете газа. Время от времени вспыхивают вдруг необыкновенные огни и многократно отражаются в батареях стекла. Клубы пара на мгновенье окутывают все вокруг, чтобы в следующий момент явить миру все это чернокнижие, среди которого видна единственная человеческая фигура – низкого роста, в тужурке, с румяным лицом, украшенным большими, черными, императорскими бакенбардами. Иногда он подносит к устам длинную, стеклянную трубку, как будто хочет сыграть какую-то чародейскую мелодию, которая пробудит уснувшие в банках яды и выпустит на волю их смертельные силы, и они начнут извиваться, как змеи, загипнотизированные игрой дервиша. Только я не могу припомнить, чтобы хоть один звук вышел из этой трубки, хотя маг Владимирский дул в нее без памяти, раздуваю щеки, и черные его бакенбарды укладывались по бокам, подобно крыльям экзотической птицы. Еще минута, и оторвутся они от лица и вознесутся в воздух. В такую минуту я отождествлял Владимирского с героем Фреголо, который, совсем рядом, в соседнем доме, в кинотеатре «The Dream Land», под звуки фисгармонии выскакивал на сказочное полотно экрана и исчезал в фосфоресцирующей туче дыма. Это был один из миражей молодой еще в то время кинематографии. Да, советник Валерий Володимирский, несомненно, был Львовским Фаустом. А то, что он часто показывался на публике в черном колпаке с пером, в кунтуше, при сабле и с большим золотым петухом на груди, делало его очень похожим на польского чернокнижника Твардовского. Особенно этот петух. Но чары рассеялись, когда однажды мне сказали отнести к Владимирскому завернутую в бумажку бутылочку с жидкостью очень личного характера. Ну что скрывать? Наш Фауст почти всем пациентам этого района делал анализы, пока их на стали делать аптекари, слышали, наверно, как их называли в прошлых веках: ароматариуши.

Гимн батяров " Только во Львове" - если бы я мог еще раз родиться - то только во Львове...




И в исполнеии Виктора Морозова

Новый выпуск Саймонового кота. Новогодний. Хороший. Мой кот в этом году отличился. Все время лил дождь, и от скуки Муря стащил таки с елки один коробок моего изготовления и погрыз. Хорошо, что бантик не съел, изжевал только.

Я - русский! :)

Дело было в далекие советские годы, когда мы очень дружили с "островом свободы" и посылали туда наших специалистов (в том числе и гражданских) во множестве. Так вот, каждый выезжающий с Кубы вез с собой в качестве сувенира попугая. Живого. Лучше - говорящего. Их там, примерно как у нас голубей. Правда говорящие не все.

Загвоздка была с таможней. Вернее - с ветеринарным контролем. Ну не разрешалось вывозить с Кубы попугаев! Не разрешалось - и все!!! Но наш народ всегда найдет выход! И этот запрет не стал исключением... Был изобретен простой, но безотказный способ - в рот (правильнее - в клюв) попугаю перед прохождением таможни вливалась столовая ложка спирта. Животное через какое-то время засыпало и тихо-мирно спало среди шмоток до благополучного прибытия в столицу нашей Родины.

Как-то однажды некая отработавшая свой контрактный срок семья советских специалистов, возвращалась домой. Естественно - везли попугая. Но технология не была выполнена безукоризненно - то ли вместо спирта взяли водку, то ли вместо столовой ложки чайную, но... Случилось страшное!

Попугай проснулся прямо на таможне и спросонья заорал во весь голос единственную доступную ему фразу. Таможенники были в восторге. Фраза была следующая - "Я РУССКИЙ! Я РУССКИЙ! Я РУССКИЙ!!!"
Попугая в страну впустили. Как отказать? Историческая Родина!...

Найдено на просторах интернета.

А я думала, что это только мы, звери, попугая спаивали!

Еще одно старое фото. Знакомтесь - Мисс совершенство, ее вы знаете по рассказу "Казик".
http://www.liveinternet.ru/users/julia_prefizid/post144018444/
Моя мамочка. Сразу признаюсь, история с хомяком - чистая правда.

Всем, кто поздравил меня открытками - огромное спасибо! Столько поздравлений я не получала никогда, и шоб вы мне были здоровы!!!

Из моих любимых песенок. Ничего особенного, но они меня почему-то трогают.

Нет праздника, кроме, пожалуй, Ивана Купалы, в украинском календаре, в котором так сильно слышны отголоски языческих верований. Праздник Васыля и Маланки отмечают 13,14 января. Вернее, это два праздника. День Маланки (Мелании) – 13. Знатная римлянка Мелания всю жизнь была верна Христу. 14 января – Новый год по старому стилю и день Василия Великого, архиепископа Кесарии, что в Кападокии. Канун Нового года – Щедрый вечер. В этот день готовился богатый на угощения стол, в отличии от постного стола на Рождественский праздник. Перед тем, как сесть за стол, хозяин в селе занимался сельской магией. В этот день в первый раз запрягали молодых коней и волов. Иногда день Маланки становился черным днем для воробьев. Их ловили и трупики сжигали в печи для того, чтобы пепел перемешать с зерном. Такое зерно должно было отпугивать воробьев от посевов. Пугали деревья, которые отказывались давать урожай яблок-груш топором, а потом перевязывали соломой от рождественского дидуха – снопа соломы. Характерной приметой Нового года было «щедрування» (укр.).
Читать далее...

Кто не боится поздравить - складывать сюда ( в коменты).

Думаю, что цифра будет развиваться и достигнет уровня и удобства пленки. Чтобы не быть голословной - это снято на пленку и отсканировано с пленки. Озеро Блед. Словения. Конец 2008 года.
В этом дневнике Венеция тоже снята на пленку, и Герлиц, кроме пары фото, сделанных чужой цифрой, когда пленка кончилась.

Песенка Ивасей: Как быстро привыкает КОТ к уюту.

В продолжение беседы с Сашей Лаэртской о достоинствах цифровой техники. Всю жизнь снимала антиквариатом. Год снимаю цифрой. Приходится стоять на голове. Приличный снимок цифрой сделать очень трудно. Но иногда везет. Я немного начинаю привыкать к этой технике. В подтверждение - несколько снимков. Снят свет и снята вода - два самых трудных и капризных объекта. А фото пусть называются : "В Лавре" и "Молитва армян".

Новый год. 1943. (Моей бабушке Кате посвящается)

Перед самым Новым годом к Кате подошла активистка Тамара, несчастная баба, с вечно слезящимися глазами. Еще она всегда мерзла. В помещении парикмахерской, где Катя работала кассиршей было тепло, но Тамара зябко куталась в редкое пальтецо на которое густо был намотан толстый овечий шарф в пеструю клетку.
- Катя, это правда, что ты до войны работала артисткой? – спросила Тамара, и шмыгнула носом. Боже, у нее еще и насморк, подумала Катя.
- Правда, но когда это было, еще до замужества.
- Значит правда. Мы тут концерт готовим в Доме Быта к Новому году, ты не могла бы выступить.
- Да, хорошо, я что-нибудь почитаю…
- Катя, погоди. Цепкая ручка схватила Катю за рукав.
- Ну, я же сказала, выступлю, и попыталась ласково отодрать скрюченные пальцы, которые мяли ветхую ткань единственного Катиного приличного костюма. Все остальные были давно «съедены» семейством.
- Выступлю, почитаю что-то из современного…
- Ты не понимаешь, не надо из современного. Почитай что-то смешное, из старого. Ну, как будто нет войны… Люди так устали от всего…
Катя задумалась. Вот ведь какая эта Тамара. Нет войны. Да поняла я все, но…
- Знаешь, есть у меня один монолог, пользовался раньше успехом. Он от лица одной дамочки, которая пошла за покупками в ГУМ, ну и там ей продавец нахамил, а она жалуется и такая дура при этом, что ее в конце даже жалко. Но ничего не выйдет, там платье надо нарядное, шляпу и туфли. Катя невольно посмотрела вниз и взгляд ее уперся в поношенные валенки Тамары. Тамара тоже посмотрела на свои валенки и протянула:
- Ту-уфли?
- Туфли,- Катя подумала: неужели мы когда-то носили туфли, и Тамара тоже носила.
- А какой у тебя размер?
- Нет, ничего не выйдет – тридцать четвертый. Вообще-то, одна шляпа у меня осталась и перчатки кружевные тоже, кажется, есть. Пакеты, как в ГУМе мне бы девочки навертели из бумаги, а вот где взять ленты?
- Давай попробуем, Катя, пожалуйста!
И попробовали. Платье достали, Катя его очень удачно перешила на себя. Оно, правда, было ярко-желтое, летнее, видимо этот бешеный цвет его и спас от толкучки. Уцелевшая Катина шляпа была бордовой, а туфли нашлись черные, но нужного размера. Одно к другому не подходило, но положение было не безнадежное. Даже в этом нелепом наряде красивая Катя смотрелась королевой. За утро девочки в парикмахерской, отвлекаясь на редких клиентов, свернули гору пакетов из старых обоев и перевязали разноцветными лентами из лоскутов. Все было готово.
В назначенный час, Катя тайком перекрестилась перед выходом, как делала всегда, когда еще работала в театре и вылетела на сцену, ловко перехватывая на лету рассыпающиеся свертки.
Она замерла, остановившись на середине сцены в луче света. Взглянула в черноту зала, услышала привычный шум, доносящийся оттуда – дыхание нескольких сотен людей, покашливание и скрип сидений.
- Вы представляете, что сейчас со мной приключилось в ГУМе! Пришла я в отдел тканей ситец купить невестке в подарок. Она у меня в провинции живет…
Текст Катя помнила отлично, в нужном месте публика засмеялась, и Катя смело продолжила читать монолог, в котором глупая красотка морочила голову нагловатому продавцу.
….
- Он говорит, нет дамочка в этом сезоне мелкий горох уже не носят. В советской стране весь горох крупный. А я крупный не люблю…
Катя капризно надувала губки и мяла руками ленты на свертках.
Монолог катился дальше, глаза у Кати привыкли к темноте в зале и она стала различать отдельные лица. Катя щебетала заученные фразы и вдруг поняла, что уже никто не смеется. Артистку на секунду охватила паника, во время короткой паузы Катя вгляделась в зал и перед ее глазами предстала ужасная картина. Зал тихо рыдал, но не от смеха, как можно было бы предположить. В зале плакали по-настоящему.
- Вот он и говорит: что вы мне голову морочите своими родственниками, мне работать надо, идите отсюда. А кому мне это рассказывать? Мне не кому, совсем. Вот приду в ГУМ, накуплю всякой ерунды, поговорю с продавцами и на душе легче.

Катя, собрав волю в кулак, дочитала монолог, поклонилась и пошла со сцены. Пестрый, нелепый и такой желанный призрак иной, мирной жизни. Ей хлопали, но она не слышала аплодисментов. Скрывшись за кулисами Катя согнулась пополам и горло ее сдавил плач, рвущийся наружу.
- Нельзя, нельзя, мне нельзя плакать, - уговаривала себя Катя и плакала, плакала.

Фото Кати тут http://www.liveinternet.ru/users/julia_prefizid/post146342567/

Интересно и забавно. Друг прислал: http://www.runyweb.com/articles/life/fashion/dress-made-from-everything.html

Там еще есть о том, что так хорошо есть руками. Кто спорит, хорошо! А вот смотреть на того, кто ест руками, приятно ли? Тут на Рождество попали мы на один арабский канал, переключая телевизор. Выступал фокусник в шикарном зале. Обалденный по красоте мужик с ассистенткой в хиджабе. Умора. Но стали смотреть. Все бы ничего, но тут показали зрительный зал. Мы впали в транс. Это был цыганский табор. Впереди не ковре сидели дети и молодые женщины. Все они что-то жевали. В зале публика не сидела на местах, ходили по залу. Громко разговаривали, чавкали, орали малые дети. На сцене надрывался фокусник. Картина дикая. Может я сноб, я - точно, сноб, но эта непосредственность меня достает везде. Когда люди ведут себя, как мартышки - это раздражает. Хотя, сама я очень громко говорю - профессиональное, сорри.

Счастливый кот. Паперклей. Размер - 20 см с подставкой из гипса.

Читать далее...

Тут все перемешалось: улицы, рельефы Курчинского, музей магнитов, что на Сербской и музей-аптека. Близнецы из последнего романа Рубиной. Вообще, не судите строго. Ну и еще хулиганский стишок Заболоцкого на закуску...

Читать далее...

Я очень люблю. На них остановилось время. Моя кузина прислала мне парочку из утерянного нами в перездах старого альбома. Это моя бабушка с мамой и тетей. Почти сразу после войны.

Но вернемся к нашим возвращениям из «большого мира» на Главный вокзал, который почти уже не существует. Почему-то в переломном в моей жизни 1922 году, долгая и довольно дорогая дорога от вокзала до Лычакова, была для меня как путь покаяния. На протяжении этого пути я мучился угрызениями совести – как можно было уехать навсегда из такого красивого и приятного города? Только в конце, когда я приезжал конкой на свою улицу Гофмана Опата, совесть стихала. Чувствовал я себя путником, которому после длительного паломничества отпустили все грехи. Потому что на улице Гофмана Опата меня одинаково сердечно приветствовали сторожа как тех домов, в которых я когда-то жил (Гофмана Опата 3, 5, 9, 30, и дома на углу улицы Бонифатров 2), так и тех домов, где моя нога ни разу не ступала. Вопреки всем другим «реальностям», на улице сильно пахло керосином, которым приветствовавшие меня сторожа полировали до глянца деревянные лестничные клетки, по-прежнему густо воняющие котами.
В дальнейшем я налагаю запрет на чувствительные отступления, посвященные своей особе. И так, на улице Гофмана Опата и на пересекающих ее улицах: Бонифатрув, Голомба и Николая Рея – приветствовали меня, оседло живущие в тех местах, мелкие чиновники адвокатуры, преподаватели гимназии, чиновники управления железных дорог, а также работники прокуратуры, приветствовали меня трубочисты, торговцы и почтальоны, извечстный украинский писатель Михайло Яцкив, сапожник Шаповалек, трактирщик Энгелькрейс, проститутка Геня Смочек, лавочник, а по-львовски – грайзельник Шварц, торговец Пафнутий Дума вместе с красавицей женой, и такими же красивыми дочерьми. Седовласая лавочница «Юстинианка», мать славного Казимира Юстиана, талантливого артиста варшавских театров, задавала мне всегда один и тотже вопрос: «Что там в Варшаве говорят о моем Казике?» Пережила, бедняжка, своего любимого Казика, и очень быстро перестали говорить о нем в Варшаве.
Да, да, приветствовали меня на Лычакове лычаковские жители, потому что был я лычаковским ребенком, хоть и родился у самой границы Волыни. Все мои возвращения на брусчатку Лычакова напоминали возвращения блудного сына. Все эти люди, наверно, смотрели на меня с жалостью, потому что я мог бы спокойно фланировать по Львову, пахнущему, как один большой «сад здоровья»,нежели ехать в какой-то подозрительный театр в Лодзи, о которой все , что угодно можно сказать, кроме того, что она п а х л а. Может, еще они жалели меня за то, что вместо того, чтобы осчастливить какую-нибудь из дородных, и еще каких дородных лычаковских девиц, я женился на «кролевианке». Однако кто знает, может, на дне этих искренних приветствий бил ключ надежды, что, в конце концов, я передумаю, исправлю ошибку, отрекусь и больше не уеду из Львова. Но к розводу, между прочим, никто меня не подговаривал. Да, был я блудным сыном Львова.
Прочь, непокорные воспоминания! Не разбегаться, а то я позову полицейского в черном клеенчатом плаще, с металлическим полумесяцем под подбородком и с окрашенным кровью палашом. Свисну, и слетится ко мне целая стая «дедов», или иначе – «воронов». Сначала комиссары с золотыми шпагами, в черных мундирах с золотыми пуговицами и золотыми эполетами. Но не все золото, что блестит, но факт, что эти поляки-шваргельберты выглядели очень представительно, как офицеры военно-морского флота. Среди комиссарской элиты Львова выделялся комиссар Тацэр с черными подвитыми усиками, специалист по разгону предвыборных демонстраций. За ним следуют славные агенты, или ревизоры, или попросту говоря, шпики. Одеты они в гражданское платье, но на голове носят шляпы, котелки, ба…, даже цилиндры. Руководит ими большой Базюк, «Сам Базюк», ужас бандитов и другой голытьбы. За ним, в некотором отдалении выступают: Престрелецкий, Янкевич, Лебних и Гринсберг, которому в 1918 году украинская граната оторвала голову вместе с цилиндром. Затем следует инспектор Гинсберг, специалист по устрашению и обыску женской прислуги, подозреваемой в каждом доме в краже серебра, батистового белья, мыла, а также иных косметических изделий местного производства, имел он также красавицу дочь. Об этих героях Львовской криминалистики уличные барды слагали длинные и чувствительные баллады, которые пели не только в камерах временного содержания, или как говорили, арестах при полицейском участке Яховича, не только в тюрьме или в Бригидках, не только в клетке у Батория. Как же обширна земля, где проливается кровь, и везде на той земле, где стояла тюрьма или просто порядочная душегубка, везде звучали песни об усече Базюке, победителе отважного дезертира Йожка Мариновского, или о сражении полиции с бандитом Болонем. Удивительное дело, какое большое место в фальклере этого города занимали полиция, суд, криминал. Также ни где в другом месте, убийства, грабежи и даже более мелкие, карманные кражи не были опутаны таким романтическим флером, как в этой певучей столице ботяров и надсоветников, которые жили, может,и не очень богато, сажая ботяров за решетку. История «львовизма», которую я пробую так грубо нарисовать, представляет смесь возвышенного чувства и безобразия, мудрости и кретинизма, поэзии и вульгарности. Львов – терпкий на вкус, и напоминает этот вкус того необыкновенного плода, который вызревает только в одном Клепаровском предместье и зовется «череха». Не то вишня, не то черешня. Череха… Ностальгия любит переиначивать даже вкус и дает нам ощутить только одну сладость Львова. Однако я знаю людей, для которых Львов был горькой чашей.