Он был мне ясен, этот доктор философии. Всегда и во все времена существовали такие люди, абсолютно довольные своим положением в обществе и потому абсолютно довольные положением общества. Превосходно подвешенный язык и бойкое перо, великолепные зубы и безукоризненно здоровые внутренности, и отлично функционирующий половой аппарат.

– Итак, мир прекрасен, доктор? – сказал я.

– Да, – с чувством сказал доктор Опир. – Он, наконец, прекрасен. 

– Вы великий оптимист.

Как всегда, когда я хочу избавиться от кого-нибудь, кого слушаю через силу, я сделал вид, что со всем согласен.

 

                Забили на рассвете.

                Кровь из ноздрей текла по небосклону,

                а по рогам ручьи вились и ветви.

 

                На рот её пчелиный

                слюна свисала длинными усами.

                И белый вой раскачивал долины.

 

                В румянце дня и в пастбищном бальзаме

                шли мёртвые коровы и живые,

                мыча с полузакрытыми глазами.

 

                Мыча траве багровой

                и парню, наточившему наваху,

                что пробил час обгладывать корову.

 

                Уже бледнели звёзды

                и жилы под ножами.

                А в воздухе копыта все дрожали.

 

                Чтобы луна узнала

                и знали ночи жёлтые отроги:

                ушла корова, сгинув по дороге.

 

                Мыча о милосердье,

                ушла на свалку смёрзшегося неба,

                где пьяницы закусывают смертью.

— Знаешь, — говорит, — погода такая хорошая… Я тут гуляю у себя во дворе и вот нашла куст с ягодами. Ягоды красивые такие, крупные, только не знаю: они съедобные или нет?… Может, приедешь попробуешь?

I burn for you every time I hear your name
When I think I see your face, I know, it must be madness
I feel the sting striking at me like a match
Anything to bring you back - if only for a moment

I can feel your slow burn growing in me
Everywhere I go, you're right there with me... holding on, ever long
Wish I could forget I could not remember, all I have left is the ash and embers
Permanent. Smoldering

Just like a slow burn, stay with me forever
I can't let you ever fade away
Just like a slow burn, say you'll never let me down and never go out

I fall apart like paper put to flame
The life we had reduce to ashes right before us
Every hurtful word, burned into my side
Much to hard to speak, scarred to deep to hide

Just like a slow burn, stay with me forever
I can't let you ever fade away
Just like a slow burn, say you'll never let me down
And never go out, my slow burn, burning me down

I walk the fire - I feed the flame
I'd walk the fire - I'd feel your flame

Just like a slow burn, stay with me forever
I cant let you ever fade away
Just like a slow burn, lay with me forever
Our light it shines forever, never fades away

Just like a slow burn, stay with me forever
I can't let you ever fade away
Just like a slow burn, say you'll never let me down
Please never go out, my slow burn, burning me down

 

Пожарная тревога сейчас уже никогда не значит пожар.

В моём ежедневнике много всего, помеченного ярлыком "не смог".

Такие дела. Всё так заканчивается. Да и вообще этот мир - убог.

Ах, эти самодостаточные  принцесски, ах, эти высокомерные принцы!

Он ни за что не попросит дважды. Она - с первого раза не согласится.

Такой парадокс, повторять всегда только две ошибки:

Они слишком рьяно лгут, потом слишком часто бывают искренними.

Читай сорок восемь заповедей, вспоминай сорок восемь причин

Достиг просветления, осталось в монахи себя подстричь

К высшему знанию, к свободе, но это ещё не факт

Может, это не мир убог, может быть, просто ты мудак?

Не видеть со стороны себя - возможно, лучшая наша награда

Мы стали такими, какими, клялись, никогда не станем.

В итоге изменится всё: количество голосов внутри, их тембр

Все Сорок Восемь смешаются с голосами других людей.

 

 

 

 

В моей жизни не больше смысла, чем в дзеновской коане.

...Может быть, тот раз и не был первым. Но именно так я это запомнила. Может быть, не правильно, что мы вспоминаем переломные моменты в нашей внутренней жизни как нечто, происходящее в отдельные, исключительные мгновения. Может быть, влюбленность, пронзительное осознание того, что сами мы когда-нибудь умрем, любовь к снегу, на самом деле не неожиданность, может быть, они присутствуют всегда. Может быть, они никогда и не умирают.

    Пустыня — это место озарений, среда генетически и психологически чуждая человеку, скупая на ощущения, абстрактная с эстетической точки зрения, исторически враждебная… Ее чёткие рельефы провоцируют на поиск ассоциаций. Разум оказывается в осаде света и простора, кинестетической новизны ветров, состоящих из сухого и горячего воздуха. Небо пустыни величественно и ужасно, оно окружает тебя со всех сторон. В другой природной среде край неба над горизонтом либо чем-то изломан, либо чем-то перекрыт; здесь же небо, включая находящийся над головой купол, несоизмеримо больше того неба, которое высится над холмами и лесами… В полностью открытом взгляду небе облака кажутся более массивными и иногда отражают своей вогнутой нижней частью выпуклость поверхности земли. Угловатость пустынных пейзажей придает особую архитектурную монументальность не только земле, но и облакам в небе…

   Именно в пустыню уходят пророки и отшельники; через пустыню бредут паломники и изгои. Здесь основатели великих религий познавали целительную и духовную ценность уединения, уединения не для того, чтобы убежать от реальности, а для того, чтобы найти эту реальность. 

 

"Тому, кто сомневается в моих выкладках, предлагаю внимательно рассмотреть последовательность событий, из которых состоит слово "любовь". В минуты страсти мы не беседуем с нашими любимыми на умные темы - мы их просто любим, и место слов занимают страстные вздохи. Когда мы ведём с ними серьёзный тяжёлый разговор, мы уже не воспринимаем их как объект желания. А если нам нужно чуть-чуть человеческого тепла, мы тянемся к нему - и забываем на время и умствования, и страсти. Мы употребляем все эти элементы по очереди, и никогда — одновременно." 

 Воистину. Я вижу это очами души моей. Массовое изготовление бумаг, густо покрытых литерами. Каждая бумага в сотнях, а когда-нибудь, как бы смешно это ни звучало, возможно, и в тысячах экземпляров. Все многократно размножено и широко доступно. Ложь, бредни, шельмовство, пасквили, доносы, черная пропаганда и убеждающая толпу демагогия. Любая подлость облагорожена. Любая низость - официальна. Любая ложь - правда. Любое свинство - достоинство. Любой зачуханный экстремизм - революция. Любой дешевый лозунг - мудрость. Любая дешевка - ценность. Любая глупость признана, любая дурь - увенчана короной. Ибо все это отпечатано. Изображено на бумаге, стало быть - имеет силу, стало быть - обязывает. Начать это будет легко, господин Гутенберг. И запустить в дело. А остановить?

 

...Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: „Мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! Другие не работают и не трудятся, а они богаты!“ (Вечный припев!). Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок „из благородных“, Иван Фомич Суриков, — в нашем доме, над нами живет, — вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь с ним: „Беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла...“ — вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, ни теперь, ни прежде, — я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на масленице под балаганами! Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает?...

"Бог ищет людей, хороших, конечно, а злых и капризных ему не надо;  капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят другое. Понимаете, Александра Ивановна? Они князь, говорят, что я чудачка, а я умею различать. Потому сердце главное, а остальное вздор. Ум тоже нужен, конечно... может быть, ум-то и самое главное. Не усмехайся, Аглая, я себе не противоречу: дура с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и дура с умом без сердца".