в тренто мы с мамой взяли напрокат велосипеды и поехали
сначала мы ехали рядом по пятичасовым будним улицам
потом мы ехали друг за другом вдоль стены со ступеньками, которые начиналисьна высоте двух метров и никуда не вели
проезжали мимо ресторана
- чао, - сказали мы альберто, очкарику с вечно удивленным лицом
- чао, - сказал альберто
проезжали сквер с фонтаном - вода лилась изо рта связанного человека, стоящего на коленях
- чао, - сказали мы бомжу с собакой, который сидел на скамейке
- гав, - сказала собака
потом мы приехали на площадь данте и постояли там, глядя в глаза поэту
поэт сурово смотрел ввысь и не заметил нас, мы поехали дальше
миновали пруд, окруженный ивами, кинотеатр, который не работал ни днем, ни ночью, автостоянку с рядком из одиннадцати одинаковых машин, восемнадцать дорожных знаков и пять перекрестков, один банк и шесть туристических агенств, и выехали к реке
- смотри, - сказала я, - кролики у воды
- смотри, - сказала мама, - фуникулер над рекой
со звуком взлетающего самолета нас обгоняли сосредоточенные велогонщики в непроницаемых очках
с тихим шелестом нам навстречу катили старушки с величавыми лицами
кролики прыгали у воды и никого не боялись
за ужином мы в пух и прах разругались с папой и отправились в город коротать ночь
мы шли за неопрятным толстяком в зеленой футболке и я вспомнила, что это мир, где тебя могут застрелить прямо на улице. а потом напишут об этом статью в дэйли мэйл
я пожаловалась вслух и толстяк оглянулся
мама купила мне мороженое и мы до середины ночи просидели под стенами собора, колокола которого звучат так страшно, созывая горожан к мессе
потом, крадучись, вернулись в отель
мама укрыла папу и папа сказал, чтоб мы убирались
мы уселись на балконе и стали смотреть на улицу, круто уходящую вверх
пришел и ушел пустой автобус
звезд не было видно

сельдь, незаменимая спутница постных дней,
подруга юности мятежной
абрикосово горят лампочки, кинокартина заканчивается на середине, на теплой щеке зведная россыпь родинок - пояс ориона, я все равно не знаю больше созвездий
на кузнецком мосту в магазине карт и глобусов продаются две мои мечты - карта вб и маленький светящийся глобус, соответственно
ведь это уже октябрь, друг. октябрь, друг. мы до сих пор на месте.
у меня в квартире венецианские маски пялятся пустыми глазницами, голые стены и офигительные обои, сложенные в углу, но мне все равно хочется две стены заклеить выдранными из английских романов страницами, одну исписать всевозможными чужими словами на всех языках, а четвертую оставить прозапас и ночью, когда что-то снится, не искать тетрадку, а писать прямо на стене, куда дотянешься рукой и потом, по этой хронике с места событий вспоминать свои сны, разбирая смятый темнотой почерк.
если кто-то звал кого-то вечером во ржи,
значит

значит
...с.к. сидит на полу, спиной к зеркалу, я стою перед с.к. почти вплотную и покорно лаю, как собака, а потом читать стихотворение по бумажке, и моя босая пыльная нога так близко от его руки, что перехватывает горло.
если ты ловил кого-то вечером во ржи,
значит знаешь ты
что знаешь - я помню руку, забинтованную руку, как смешно было лаять, но не то, что было дальше, что значит, что знаешь
и никогда не узнаю.

если каждый октябрь выдумывать себе мигрень, то однажды она настигнет
проснулась вдруг, читала маркеса в ночи
про ангела с облезлыми крыльями, который бредил на старонорвежском
и про самогокрасивого утопленника, с которого женщины соскребли все наросшие ракушки
и про океанский лайнер, ощупью пробирающийся в темноте, давным-давно потерявший свой фарватер и исчезающий при свете маяка

завтра наконец-то на волю
мне очень нужно

мое самое сокровенное италианское было поделено с японской семьей, с толстым одиноким американским экскурсоводом и с итальянской старухой в тяжелом аромате и ее внучкой, терпеливо сидевшей на полу
nulla potra essere amato troppo
и если тогда они лишь мешали, то теперь и они превратились в такое же сокровенным
никогда не говорю, никогда не записываю
переживаю же все еще

самое время спиваться, кажется
под давлением в сто тысяч атмосфер
потому что когда лежу на столе, прижавшись ухом к белой шероховатости в том месте, где годами - годами что-то происходило, то все равно слышу море
я слышу море
море
слышу я
и как кто-то в сорок три взмаха доплывает до буйка в темноте

хочу в музыкальную семью с двумя старшими сестрами и младшим братом
где-нибудь на полтора-два века пораньше
и на несколько тысяч миль посеверо-западнее
умирательно

с горячечным румянцем, читаю письма м.а., каждый час отвлекаясь на то, чтобы прилежно полоскать горло,
непременно остается чайно-ореховый привкус
странно, об м.а. я всегда думаю только, как об м.а., но все остальные - достоевский, толстой, набоков etc, остаются достоевским, толстым и набоковым.
никакой фамильярности

светает в шесть, темнеет в девять, каждый вечер предсказуемо сижу у окна и в корпусе напротив окна светятся крест на крест, а потом - ходом коня
и просыпаешься от скрипа соседней кровати
и бежишь в молочное утро, путаные тропинки под ивами, где между деревьями сушится разноцветное белье, и почему-то именно в это время одна за другой машины проезжают к моргу, спрятанному где-то в роще у ограды, а я сижу на ступеньках прямо в пижаме и с катетром и читаю моэма на английском детским прерывающимся голосом
не могу молчать
я бы наверное не так умирала в тиши сейчас, если бы у меня было пианино,
или на худой конец фотоаппарат

он говорит jamais и плачет по-французски
монамур, так страшно почему, так спой мне
или давай же сыграем в четыре руки

отпечатки гальки на скулах, сухие соленые губы, спрятать руки, свернуться в непроницаемое
- у тебя, - говорит, - вот здесь, - говорит
и пробегает сонная песочная дрожь
- да, - говорит, - я все вижу
и машины зачем-то прямо вдоль воды, и упорный отлив, и мертвые крабы в черных сырых вьетнамках, и просыпаться от холода на два километра ниже ярко-зеленого самолета, песок сыпется из капюшона, когда встаешь, и чаечный галдеж где-то у левого плеча с ребристой купальной полоской, еще серой до рассвета, и шелковистые воды, и теплые ладони у гладкой щеки, и спасательная шлюпка, безропотно дрейфующая в двух метрах от берега, покорно опускает весла с видом покинутой женщины
которая все равно будет ждать

кричат дети
разлетаются птицы
и я вот, такая беспомощная, вот вот захлебнешься
предчувствием воды


сегодня, днем, такая радость, в которой тонешь и которой стыдишься, ужжасно забавно
во время болезни, когда ощущаешь собственное тело, нельзя читать достоевского, ни за что нельзя

все время твержу о том, как прекрасно обыкновенное, рабочее, повседневное
в иностранке была выставка "волшебный карандаш" - иллюстрации британских художников к детским книжкам. иллюстрации были всякие, были просто сумасшедшие и милые, были коллажи, но самое прекрасное - так это фотопортреты самих художников в интерьере. то есть, не фотопортреты, а именно эти интерьеры.
обыкновенные квартиры и комнаты, не убранные, вылизанные и причесанные, а полные разных занятных вещиц, горбатых настольных ламп, книг, карандашей; то есть, всего, что вносит человек и что копится в них. убрать людей с этих фотографий, оставить их комнаты - и вышло бы ничуть не хуже. портреты вещей рассказывают о людях, а не люди сами о себе.
вашему вниманию представляется простая вещь
- портрет овсяной печеньки в интерьере
(такая у меня будет Концепция, раз я все равно сижу дома и бездельничаю)

Vintery, mintery, cutery, corn,
Apple seed and apple thorn;
Wire, briar, limber lock,
Three geese in a flock.
One flew east,
And one flew west,
And one flew over the cuckoo's nest.
They're out there.

а еще я чуточку обновила фликр )
http://www.flickr.com/photos/33249309@N00/

влюбилась ночью вчера в михаила чехова

он был огненный весь, и играя с ним все становились талантливее
по-детски добрый и смешливый, он говорил: "не жалейте себя. с первого мгновения давайте весь творческий заряд, все свое вдохновение и тогда вы увидите, что в вас таится гораздо больше творческого потенциала, творческих сил и возможностей, чем вы сами предполагаете"
в него сразу "влюблялись", и он становился близким и родным
и я забыла, что он умер пятьдесят лет назад
и тоже влюбилась

хочу, чтобы была
у меня биография
а то мы тут знакомились недавно
и я поняла, что сказать, кроме
меня зовут яна
мне особенно нечего

а я перевела рассказ мэнсфилд "шестипенсовик"
ничего не присочинила, и всего за два или три часа, вчера вечером, чтобы не думать
какая я умная, самой тошно

в коффебине так хорошо и быстро пустеет вечером
сладко целоваться капуччиновыми губами
верить в будущее, поднимать голову, говорить "нет", беззвучно обниматься, притворяться беспечной, читать газету, думать о королях и чёрте, умываться лапкой, ласкать змею в позвоночнике, смотреть в трубочку, слизывать сливки, съёживаться, класть ногу на ногу, изменять, насмешничать, оставаться одной
так хорошо
в коффебине вечером


господи, как ненавижу себя сегодня

в италии "литературная газета" стоит три евро. я ходила мимо нее с песком на пятках и тающим мороженым в руке. мне, кажется, было что-то около двенадцати и я несла крошечную дыню в пакете - потом она выкатилась на дорогу, и об нее споткнулась хриплоголосая женщина с зеленым надувным кругом в одной руке и маленьким босым мальчиком в другой.
теперь в этой газете рекемчук сообщил всему миру, что собирался задушить гошу за то, что тот не знает писателя катаева. конечно, бесспорно, несомненно - за такое гоша достоин порицания. преступления не было, так как рекемчук вспомнил, что гоша учится на коммерческой основе и, значит, душить его нельзя, а то институту "каюк". вспомнив же, рекемчук решил, что с него и спрашивать нет смысла, ему просто неоткуда знать - коммерческая основа!
а гоша стоит двух и трех рекемчуков.
мне отчего-то очень противно сегодня. мне отчего-то противно с утра, когда я купила словарь вдвое дороже, чем рассчитывала, и десять минут смотрела на оранжевый ящик экстренной помощи, думая, поможет ли он, если сказать, что вот кеды, кажется, через десять минут развалятся, и вообще что-то, знаешь, ящик, дорогой...
потом семинар рекемчука снимали на камеру и я так неудачно села, что не смогла ничего переводить, а у меня в голове был только этот рассказ про театр. и это так трудно оказывается, так трудно - но вот с кэтрин мэнсфилд я иногда просто чувствую, что здесь нужно так, а не иначе; что сама она сказала бы так, а вот так, грубее, уличнее, оригинальнее она бы сказать не могла, нет. но есть другие места - даже самые понятные, самые простые, но лезет столько ненужных, лишних слов. а есть еще такие места - они как развилки где-нибудь в лесу, в густой чаще леса. идешь, идешь и вдруг тропинка раздваивается. и это такая роковая развилка, потому что в конце, смотря какую выберешь, будет или да, или нет. и если нет, то это непоправимо. это полное поражение.
но кэтрин мэнсфилд все же чудесная. поэтому в любую свободную минуту я бегу в иностранку и сижу там с кэтрин мэнсфилд - рассказы, дневниковые записи, фотографии.
мне нравится момент - когда ты идешь к шкафу брать заказанные книги. и там уже дожидается огромная стопка - и они старые, изданные в десятые, двадцатые года, и кто-то искал их специально для тебя, и нашел, и принес - это все волшебно очень.
весь день горячечно мигали сразу тремя цветами светофоры, и эти бесконечные обеды, соки, шоколады, простые карандаши, кофе, разменяйте-у-меня-нет-сдачи,
и дурное настроение. мама, здравствуй, мне плохо и страшно, забери меня домой, мама.
уставать с утра, уставать на три дня вперед, уставать на всю жизнь, - вот чего нужно бояться. потому что, если сказать себе "нет", то ничего не будет. никакой усталости. нужно просто уметь говорить "нет", и уметь говорить "да".
после спектакля я подошла к человеку, который умеет говорить это "да".
человек этот был том стоппард.
мы смотрели "вишневый сад" и стоппарда привел бородин перед самым началом - и он очень замечательно смотрел. я просто разрывалась - смотреть ли мне спектакль, или смотреть, как смотрит том стоппард. он производит впечатление внутренне сосредоточенного человека. он присел и потрогал мохнатый пол, погладил спинку стула, стоящего на сцене. он ходил, сутулый, среди всех этих людей, так неспешно и с интересом и вниманием смотрел на все, и его никто не узнавал.
после спектакля е.н. рассказал, что он необыкновенный. он сложный человек, который живет просто. после спектакля он любит сесть где-нибудь, курить хороший табак и беседовать, беседовать, беседовать. он прекрасно говорит.
и "вишневый сад" сегодня был безумный. и хуже, и лучше, но безумный. конечно, плакала. потом как в лихорадке - шла, шла, шла, говорила, смеялась - переполненная нежностью. ненаправленной, ко всякому, ко всякой. наверное, так бывает, - хочется благодарить каждого за собственное - безумное, беспричинное - счастье. дикое, ночное, без смирительной рубашки.
я сидела в кофехаузе с крошечным монологом "поздно ночью" и ела сливочную шапку мокко. шумели кофейные машины, музыка, люди разговаривали, входили и выходили - умиротворяющий гул; и я еще не знала, что через три часа буду так безудержно счастлива, этим мгновенным сегодня, которое скоро сотрется, "как будто и не жил вовсе". наступит день, когда все сегодня сольются в одно, а потом оно кончится.
когда появляется страх смерти - это значит, стареешь.

сегодня на английском нас всех заставили пойти в библиотеку и взять книжки contemporary british stories с тем, чтобы мы выбрали себе по рассказу и благополучно их перевели. я выпросила было себе эксклюзивное право переводить кэтрин мэнсфилд, хотя рассказ про девочку-которая-устала сильно подорвал к ней доверие, но тут увлеклась. на семинаре по "идиоту" прочла дурацкий и поверхностный рассказ "мистер теннисон" (про который скорее можно подумать, что он написан мечтательной школьницей, чем мужчиной в возрасте). а в антракте, провалившись в пыльное кресло, снесенное в бельэтаж, рассказ джейн гардэм "groundlings" - необыкновенный рассказ.
groundlings - это люди, которые в елизавтинском театре стояли у сцены (а не сидели в отдалении), но я пока не соображу, как сказать это по-русски.
но рассказ про современность - как героиня и еще много других людей с утра занимают очередь, чтоб прорваться в театр, даже если им придется стоять. и про женщину, чуточку безумную женщину, которая всегда стояла в очереди первой. aggie batt, вот как ее звали. вот уже сорок лет, как они встречаются в этих очередях в разные театры. они редко разговаривают. и вот они стоят в очередь, чтоб попасть на премьеру "зимней сказки" - героиня тайком вышла из дома в пять утра, чтобы успеть занять место, но она все равно была лишь сорок пятая, а эгги батт была второй. расстелив свое черное покрывало, она спит на земле, прямо у кассы. нужно ли говорить, что она не просыпается.
но это чудесный рассказ о любви, о вечном удивлении, о времени и о театре.
я теперь стала им совершенно одержима.

у меня какое-то примитивистское настроение.
как будто мокрыми пальцами перебираю жемчужины - вот уже много времени, а они не кончаются
и, странно, я чувствую себя женщиной климта
готовой принять любую позу и быть зарисованной


к нам пришли гости и не знают, о чем со мной разговаривать, - я только улыбаюсь им и повторяю все, что они говорят. в другой день мне было бы неловко и я бы прикладывала усилия, искала темы и выглядела заинтересованной, а сегодня мне все равно - у меня половодье внутри, тот, кто вынет меч из камня, истинный король.
целую яблочный бок, растравляя себя; жду, пока полегчает.