да полноте, кто сейчас соблазнится какой-то чашей, чтобы идти в поход? кто решится преследовать эту великую цель, не зная в точности, существует ли она?

на этой дороге не может быть спутников, потому что каждый ищет свой грааль.
или, потому что никакого грааля не существует.
и все, что у нас есть, это надежда

сил нет даже ничего сказать
даже если забыть о содержании, просто иметь такую вещь - это уже счастье
она такая тяжелая и такая красивая, она просто ужаскакая красивая, черный и серебряный, а обложка бархатная
и ее не купишь в магазинах, потому что это все вручную, все это невероятно - и шрифты, и иллюстрации
а потом - как вспомнить о том, что внутри - так сразу захватит дыхание, потому что это не просто четыре года твоей жизни, и не книга об игре, и не игра о книге, а потому...
потому что написанное слово - это подтверждение: "i exist"
и есть надежда - что можно убедиться в этом лично

пью горячее из белой чашки с жабой, горячее дымит и фыркает, тяжелый халат, носки, тапочки; снег вздымается, снег опадает.
позавчера сидела весь день в иностранке, смотрела разные викторианские фотографии
так вот,
там есть омнибус, а рядом - бывший кучер омнибуса, Билли, Уильям Паррагрин, которого после сорока трех лет службы уволили за то, что он ездил медленнее, чем его более молодые коллеги.
а вот продавец поддельных драгоценностей за своим прилавком, у него спокойное, хитроватое лицо - он наблюдает за двумя женщинами, они склонились над его товаром.
"я продал две дюжины обручальных колец - какие-то для забавы, другие для свадьбы, и еще много колец вместо тех, что были заложены ради выпивки, чтобы не узнали мужья"
а вот scarborough bay - шесть миль белого песка и черные, точеные, одетые викторианские тела, гуляющие или лежащие. унылые ряды кабинок для купания, дети с лопатками, дамы в полосатых платьях с зонтами, мужчины в котелках. вот няня волочет по песку хрупкую коляску с ребенком в соломенной шляпке. вот господа нанимают лодку. вот мальчик в матроске нагибается, чтоб зачерпнуть песок.
а на другой стороне - во весь разворот - ужасно личная для меня фотография. откуда мог этот фотограф в тот ясный день, на бедной, узкой улочке снять мою маму - с чужим ребенком, в незнакомой одежде, в непривычной позе; откуда он мог, откуда ты мог?
вот чарльз диккенс читает дочерям.
вот семья бедняков сидит за столом и делает кукольных птичек из черной шерсти. и мать, и отец, и три ребенка - все делают птичек, и даже ребенок на кровати рядом перебирает черные нити; стол завален материалами; и в камеру они не смотрят. на тюлевой шторе за ними уже висят гирлянды готовых игрушек. они похожи на лохмотья сажи или на вспушившихся черных мышей.
и этот проклятый холод

вот как мы живем

Thy fury's more potent than man's
Most clever weapons of offence;
And, whilst thy hand does stroke with care
But should it chance to touch my hair--

Thanne I shalt see how it betrays
The colour of its early days;
How all of Jesu's land is churn'd,
Indeed, how Life itself is burn'd--

Against the stake of your desire
Which never has enough of pyre
Where every empire turns to dust,
And every death is but your lust--

Yea, Time, you have enough to feed;
Far more so than you really need.
Kynge Arthur

технология удовольствия
начинает открываться мне

British (b. US, 1882-1966)
A Court Where the Children Are at Play (Edinburgh)



Portrait of A.L. Coburn by William E. Dassonville

English (active 1880s)
Shakespeare's House, The Library, Stratford-on-Avon

English (b. India, 1815-1879)
моя любимая-любимая-любимая


King Lear allotting his Kingdom to his three daughters



скажите, мне кажется, или справа действительно Алиса Лидделл???

'Go your ways, O go your ways,
I choose another mark,
Girls down on the seashore
Who understand the dark;
Bawdy talk for the fisherman;
A dance for the fisher-lads;
When dark hangs upon the water
They turn down their beds.
Daybreak and a candle-end.


W.B.Yeats

горечь гласных, не сорвавшихся - неслышно стекших с губ, каждый жест исполнен особого смысла, чтобы преодолеть пустоту. кроме пустоты, кроме вот этого кусочка земли на краю - что? ничего. зачем наполнять жизнь. чтоб превратить ее в пару историй. с таким же успехом можно выдумать все. выдумать все.
...бывает - накатит, и что только не делаешь, чтоб унять.
монамур, я как расстроенный рояль и не пишу вам писем.
я не люблю дотошных людей и унылую серьезность, и не хотела всего этого говорить.
простите. простите. простите.
все эти желания - наверное, просто... наверное, это просто. чтобы было кому послать телеграмму
да да да

Говорит вполоборота к Мерлину, сдержанно жестикулируя:

Главная же из них, пожалуй, – это та, что я чувствую последнее время кое-что, чего совершенно никогда не чувствовал и не замечал раньше. Странное ощущение, оно как холодный речной прилив, оставляющий тебя сухим. Мне кажется, времена замедляются, теряют последовательность и гладкость. Мне почему-то думается иногда, что наши деяния кто-то как будто торопливо складывает вместе – как будто вдумчивый и многоопытный строитель, задавшийся целью построить башню из камней, вдруг перестал особенно заботиться о том, чтобы камни эти были ладно и плотно пригнаны, а главное лишь чтобы башня удлинялась как можно скорей.

как я это объясняю?
что в день рождения ma mère, донельзя оживленная и мягкая, с широкими жестами, с обостренной внимательностью, потом под дождем, внук Ермоловой пишет ей съ Рождествомъ Васъ старательным детским почерком, и такая роскошь простой - великой, незабываемой, но простой - жизни, неимоверная красота простоты и повседневности, которой нет теперь, которой не может быть теперь, которую всю уничтожили - и фотография ее разгромленной гримерки в 1918 году; и дождь, и еще дождь, и дыхание
как после жути плавного непрекращающегося течения боли вдруг почувствовать, что она отступила,
это взрывной восторг - тихий, глубинный, волновый
обостренный слух к жизни, абсолютный - несуществующий - слух к жизни;
и все же
лишь только на минуту затихает разговор,
лишь только оказывается минута - половина ее, четверть - ничем незаполненного времени
чувствовать это
здесь
(как и год, как и полтора года назад)
вот, здесь
это я никак не объясняю

признаваться себе в этом мучительно, как продираться сквозь сложный английский сонет, как выписывать сотни инициалов на страницах, стеклах и столешницах,
но хочется длить, длить и длить
этот миг сомнения, недоверия, надежды - вдруг - этого нет? вдруг этого нет? этого нет?
и по-прежнему
чувствовать это
здесь

нет, это я никак не объясняю.
нет.

вот тут
на фликре
http://www.flickr.com/photos/33249309@N00/
лежат мои фотографии из италии

и, кажется, это окончательно
сидела в пустом букбери, читала заметки об англичанах форстера. сначала было тихо, потом вокруг мягко зашаркали ноги и у букбери кончилось утро, начался день, и я подумала - а вот бы,
мы сейчас встретились здесь
ведь сейчас мы немного связаны, английскими нравами и взглядами в прошлое, и, кажется, нет ничего естественнее,
чем если бы он вошел

вместо этого вошел опухший константин эрнст и если продавщица по долгу службы держала свои эмоции при себе, то учительницы английского языка, выбирающие пособия, стали просить расписаться
но, может быть, это был не эрнст. я не знаю

ночью стены становятся тоньше

к концу шестой серии я перестала понимать профессора. так грустно признаваться в этом. раньше, конечно, тебе все объясняли, строчки - из разных актов - замыкались в кольцо, змея закусывала свой хвост, можно было блуждать по кругу вновь и вновь, удивляясь и радуясь, как одно вытекает из другого, и как одновременно они порождают друг друга. связь бессвязных на первых взгляд вещей. это было так прекрасно, волнительно, а потом волнение успокаивалось и приходило тихое спокойствие, уверенность в правильности происходящего. сомнения были, но у героев, не у зрителей. зрители сидели в темноте зала и боялись дышать.
а сейчас... чувствую себя маленькой девочкой, которая не может ничего понять, просто так грустно и опустело, так страшно. потому что предчувствуешь уход и невозвращение и не можешь ничего сделать. даже беспомощно спросить "а как же я?" - глупо, от отчаяния и обиды, даже этого не можешь. никому нет до тебя дела. это по-прежнему зрительный зал. и вот-вот упадет занавес. уход и невозвращение. в конце была не темнота, свет.

так получилось, что в моем фотоальбоме фотографии самолетов чередуются с фотографиями старых, черно-белых, отошедших в прошлое друзей.

его будут судить. непременно.
в комнате без окон, ему станут светить лампой прямо в глаза, сухие и горячие, его будут бить в живот всякий раз, когда он будет молчать, а он только и будет, что молчать. Крик допрашивающего - прямо в лоб, и отбрасывает назад. Будет невероятная усталость. Смирение. Между глаз - тишина. Только тишина.
Но будут кричать: - Почему?
Все будут кричать: - Почему?
Стоит ему выйти на лестничную площадку, как тут же первый встречный вглядится в его лицо, остановится, взяв его за пуговицу пальто, вздохнет и недоуменно спросит: - Почему?
- Почему ты убил свою жену?
А он будет рыбным молчанием отвечать им и прятать лицо, но беспощадный свет лампочки на перекрученных проводах, жесткие пальцы раскрывающие тяжелые веки, но эти крики, эти дробные, птичьи крики - почему? - они не дадут ему покоя. Разве он сможет сказать - почему? Разве он сможет объяснить, что он не делал этого, и то, что он сделал, не было убийством; его руки не таковы, и неужели мог бы он, неужели он способен на такое, он, который ее...

Осенью вечера глухи. Во дворах, бывает, стоит такая тишина, что слышно, как за километр заводится машина, как хлопнула дверь в чьей-то квартире, как со щелчком погасили в комнате свет.
Узкие длинные лавки стоят под березами. Фонари моргают и качаются в лужах. Это если дождь - он немного разгоняет темноту, асфальт начинает светится таким же оранжевым светом, но поминутно гаснет. А если дождя нет?
Такими вечерами идти домой вдвойне приятно. Но и страшно вдвойне - каждый впадина на земле дышит своею старой, вязкой темнотой - она не черного цвета, но лучше не вглядываться в нее.
Легкий шаг, холодный ветер сдувает волосы назад, в висках гудит, будто там провода под напряжением, но это привычно, плечи опущены, и это привычно тем более - к вечеру устаешь держать себя и клонишься к земле, будто дерево. Но у каждого дерева корни. Там, глубоко, где всегда тепло и темно, где влажно, где движутся воды.
Он был артист, ему нравился запах старых вещей и когда выдавались пустые дни, когда капуста хрустела в банке, приминаемая толкушкой, и когда удавалось найти уцененные книги в хорошем состоянии. Конечно, ему нравились и другие вещи, и было еще больше вещей, которые ему не нравились. Конечно.
А еще у него была жена.

после этих известий она не стала плакать или рвать на себе волосы.
она никуда не поехала, чтобы утешить его, она не закричала и не возненавидела всех за то, что они счастливы, а он - нет.
она весь день неподвижно просидела на стуле, глядя в окно. болтала ногами, следила за солнцем. здоровалась, смеялась, язвила по привычке и прощалась, кивая головая.
когда стемнело, она купила букет тюльпанов и отправилась в театр.
через два с половиной часа она вышла из театра без цветов, но с каким-то мужчиной.
она шла с ним по улице.
она ехала с ним в метро.
она смело переступила порог его дома и скинула туфли.
он попросил ее не шуметь, потому что в одной из комнат спит его ребенок.
она улыбнулась и, взяв его лицо в свои руки, хотела что-то сказать, но промолчала. к стеклу прилипла ночная бабочка.
они дышали коротко и резко. только дышали, чтобы не проснулся его ребенок.
она смотрела в потолок и чувствовала, как раскрывается, подобно цветку, ее душа - в этот самый миг.
утром она вглядывалась в лицо спящего и понимала, что это - не тот мужчина.
и в соседней комнате - не тот ребенок.
но потом, сидя на кухне и собираясь уходить, она увидела мертвую бабочку на полу.
на самом деле это она - не та женщина.
потому что она не стала плакать и рвать на себе волосы, а вместо этого купила себе цветы и отправилась в театр.