Всплывающая Империя

Доклад Изборскому клубу под редакцией В.В.Аверьянова

Россия управляется непосредственно Господом Богом.
Иначе невозможно представить, как это государство
до сих пор существует.

Граф Миних

Об «имперском переломе» и запросе на империю
2. Неуловимая сущность
3. Мутация империи
4. Сакральная вертикаль или перевернутая теургия?
5. Футурология Пятой империи
Заключение. Империя Халкидонского типа

Коллектив авторов: В.В.Аверьянов, А.В.Елисеев, В.И.Карпец, А.Ю.Комогорцев, В.М.Коровин, М.В.Медоваров, А.С.Тургиев, К.А.Черемных.

1. ОБ «ИМПЕРСКОМ ПЕРЕЛОМЕ» И ЗАПРОСЕ НА ИМПЕРИЮ

Разрушение Советского Союза прошло под аккомпанемент публицистических заклинаний о временности любой империи, о том, что все империи рано или поздно разрушаются. Происхождение этого мотива у идеологов и обслуги перестройки не так легко объяснить. В самом деле, что они хотели этим сказать? Ведь факт разрушения империй не опровергает ни того, что они востребованы человеческой историей, ни того легко доказуемого факта, что они являются более долговечными, чем другие политические формы. Если бы разрушители СССР взаправду захотели учредить на большей части его территории стабильное и жизнеспособное политическое устройство, то следовало бы вновь выбрать именно имперскую форму.


Может быть, конструкторы антисоветской идеологии почерпнули этот мотив у одного из главных гуру англосаксонской историософии Арнольда Тойнби? Тойнби в «Постижении истории» поражался необыкновенному упорству, с которым «универсальные государства» борются за свою жизнь, как будто они и есть «конечная цель существования», действительно Вечный Город, Бессмертная Империя. Тойнби признавал, что труднообъяснимая вера людей в бессмертие их держав, которая проявлялась даже после крушения империй, порой позволяла возрождать эти империи в новой форме, как будто «мертвая цивилизация и живая связаны между собой сыновне-отеческим родством»[1]. Эта вера сродни той, что, по евангельскому слову, движет горами. Не значит ли это, что заклинания о смертности империй в конце 80-х годов были призваны внушить позднесоветскому, а затем и постсоветскому обществу обратные убеждения, так сказать, вакцинировать его от «имперского синдрома»?

Другой мотив, связанный с предыдущим, и имеющий хотя бы какую-то внутреннюю логику, заключался в том, что империя как политическая форма в принципе уходит в прошлое, то есть попросту устарела. Действительно, XX век стал веком небывалых антиколониальных и национально-освободительных движений, в результате которых пали ведущие державы-метрополии от империи Габсбургов на Западе до царства династии Цин на Востоке, а затем с мировой карты исчезли колонии Великобритании, Франции и Португалии. В этой оптике СССР мог показаться последним образованием имперского характера, чем-то вроде реликта русского имперского проекта, получившего за счет левой революции отсрочку собственной гибели. Такую трактовку нередко можно встретить у неолиберальных публицистов – и теперь уже не только в отношении СССР, но и современной, путинской России, новый консервативный курс которой, как говорят некоторые, призван вновь отсрочить неизбежный и окончательный развал нашего государства, столь для них желанный.

Не в последнюю очередь разрушение СССР рассматривалось политическими элитами британского мира как своего рода «месть» за освободительное движение, которое было спровоцировано социалистическим блоком в его противостоянии с миром капитализма. В настоящем докладе мы приходим к выводу, что тезис о «конце всех империй» был справедлив по отношению к западным колониальным империям Нового времени, а потому западные идеологи и ученые спроецировали его и на «восточные» державы. Это была «месть» не только политическая, но и, в некотором роде, методологическая, поскольку западный человек разочаровался в своих империях, убедительно продемонстрировав себе и всему миру свою «имперскую несостоятельность». Так называемый «викторианский синдром», который крайне болезненно переживала британская элита в 60-е – 70-е годы XX века, до сих пор не изжит. К примеру, воссоединение России с Крымом отзывается имперскими фантомными болями (принц Чарльз, встречаясь с меджлисом крымских татар, декларировал собственное родство с крымскими ханами). Дополнительная фантомная боль провоцируется тем фактом, что Крым не стал-таки яблоком раздора между Россией и Турцией.

Антиимперский и антиимпериалистический пафос коммунистов и социалистов первой половины века был взят на вооружение неолибералами. До сих пор в представлении западной политологии, во многом наследующей штампы «революции 1968 года», империя сводится к захвату ресурсов, подчинению слабых государств и ограблению населения. Но на практике «молодежный класс» мобилизуется часто против правительств, старательно внедряющих демократическую модель с разделением властей, в то время как реальные вассальные диктатуры (напр., монархии Персидского залива) получают «иммунитет».

Вместе с тем гипотеза о смерти всех империй, этот своеобразный аналог мифа о «конце истории», будучи удачно примененной как инструмент демонтажа восточного блока и СССР, оказалась сама по себе мимолетной. Лишь в 90-е годы идея освобождения от бремени и наследия империи лежала в основе целой волны внешне объективных академических исследований, проводившихся в основном при поддержке западных фондов. Правительствам «переходных экономик» внушалась модель национального государства как естественного воплощения демократии. При этом параллельно происходило конструирование Евросоюза и разворачивались программы партнерства с НАТО в Восточной Европе, что означало реальное имперостроительство и учреждение «вассалитетов» на освободившихся от советского влияния территориях.

Тем не менее, в те годы встречались и откровенные признания со стороны ведущих западных ученых. Так, например, Хью Тревор-Ропер уже в 1993 году, отбрасывая камуфляж, утверждал, что малые нации не могут обладать полным суверенитетом, поскольку так или иначе являются частями имперских систем[2]. Тогда это был один из немногих голосов, затерявшихся в хоре политкорректности и эйфории «конца истории».

В течение одного десятилетия ситуация с трактовками империи сильно изменилась и наметился так называемый «имперский перелом»[3]. Размытость понимания империи привела и к размытости ее критики. Одновременно произошла деконструкция понятия «нации» и производного от него «национального государства». Национальное государство как ориентир 90-х годов, по выражению К. Кейдера, все больше утрачивало «очарование». Попытки представить понятие империи в виде «воображаемого сообщества» в целом оказались безуспешными. Ученые заговорили о «когнитивном расстройстве» имперских исследований. По выражению Марка Бейссингера, «денатурализация» нации привела к опасности романтизации былого имперского разнообразия, и теперь империя – о, ужас! – может занять ставшее вакантным место основополагающего элемента истории[4].

Объявление о «конце империй» оказалось ничтожным перед лицом истории, и от разговоров об имперском реваншизме все чаще стали переходить к констатации неустранимости имперского начала в российской политике[5]. С другой стороны, американская имперская традиция также возрождается, и все отчетливее звучат голоса о строительстве всеобъемлющей империи как однополярного мира, а не просто абстрактного global state. Об этом пишут и противники американской империи, такие как Энтони Негри и Майкл Хардт, и её апологеты, вроде неоконсерваторов Роберта Кейгана и Уильяма Кристола или менее идеологизированный Параг Ханна.

В России, наряду с неолиберальной и нигилистической волной, существовала и развивалась собственная традиция описания империи. Суть ее может быть охарактеризована словами В.П. Булдакова об отказе воспринимать империю как исключение, а не правило всемирной истории или тем более как «дурное прошлое», от которого необходимо открещиваться[6]. К заметным проектам апологетического по отношению к имперскому опыту России характера можно отнести дискуссии в журналах «Родина» (1995-1997 гг.) и «Философия хозяйства» (1999 – 2005 гг.). Идеологами империи в этом ключе выступили митрополит Иоанн (Снычев), В.Л. Махнач, Ю.М. Осипов, А.Г. Дугин, A.C. Панарин и др. В наиболее зрелом виде неоимперский подход проявился в работах второй половины нулевых и последующих годов[7].

Один из пороков постмодернистских подходов к истории заключался в том, что историки этой генерации зачастую игнорировали глубинные, свойственные коренному большинству населения той или иной страны установки и предпочтения и сосредотачивали свои исследования на наиболее заметных «пограничных» меньшинствах. Такой подход был выгоден для тех сил, которые рассматривали научный и концептуальный анализ не как средство подлинного понимания объекта, а как поиск и конструирование наиболее эффективных способов манипуляции объектом, в том числе его разрушение.

Именно стремлением найти идеальный способ манипуляции и разрушения объясняются многие структурные исследования империй, в том числе Российской империи и СССР. Вычленение слабых мест, уязвимых сообществ, тех меньшинств, которые склонны к поддержке процессов политического разложения и распада, конструирование протестной субъектности даже тогда, когда она носит явно искусственный характер – вот фирменный стиль этой манипулятивной империологии[8]. Сработав в 80-е годы в восточном блоке, метод разжигания межнациональных конфликтов был спроецирован и в прошлое (историю Российской империи), и в будущее (современная РФ). Видные теоретики ослабления империй через рост национализмов (Д.Ливен, Р.Суни и др.) заложили неплохой фундамент для этого подхода. В национализме видели главный «мотор развития» (читай: дезинтеграции империи), а в качестве аксиомы насаждался тезис об «искусственном сдерживании национального развития» в империи. Тем не менее, золотой век идеализации «национальных государств» – в прошлом. Те, кто связал себя с таким ложно понятым национализмом, игнорировали существовавший всегда опыт постижения империи, который отражен, к примеру, в высказывании Поля Мари Вейна: «Политический порядок парил над этническим разделением, подобно тому как у нас цивилизация парит над национальными границами и не является поводом для шовинизма»[9]. Несмотря на то, что метод один раз сработал, он не может считаться совершенным – напротив, в новых исторических условиях он выдает регулярно повторяющийся порок западных обобщений – упрощение и недооценку незападных культур.

В целом на сегодня на Западе пытаются построить подход, связанный с членением имперских пространств не на народы в чистом виде, а на «регионы», абстрактные территориальные единицы, в которых аналитик наблюдает уникальное сочетание различных компонентов: этносов, национальностей, политических традиций, религий, имущественных и потребительских особенностей и т.д. Соответственно, в современной практике манипуляции каждый регион рассматривается как объект, для которого создается неповторимая, специально под него рассчитанная манипулятивная стратегия.

В этом подходе как в искривленном зеркале отражается традиционная имперская стратегия, где в каждом элементе титула императора символизируется своеобразный тип правления империи в конкретном регионе. Логика собирания земель в империи у современных глобальных субъектов превращается в логику «рассыпания» земель – с тем чтобы затем унифицировать и нивелировать их уже в новой, глобальной системе. Стратегически речь идет о строительстве мировой гиперимперии, которое осуществляется через расчистку поля, через «игру на понижение» в отношении религиозных, этнокультурных, государственных традиций. Возникающая гиперимперия вынуждена критиковать все бывшие до нее империи, поскольку они были не чем иным как вариантами «альтернативной глобализации» на своих локальных участках, то есть фактически ее конкурентами, почему и добрая память о них или попытки их возрождения совершенно неприемлемы. С другой стороны, она вынуждена критиковать и традиционную культуру, мораль и религиозные убеждения как недостаточно соответствующие ценностям индивидуальной «свободы».

Ставка на меньшинства при этом сохраняется, и, несмотря на ее неосновательность, в настоящее время оказывается оправданной исходя из опыта так называемых революций-2.0. Режиссеры этих революций, похоже, полагают, что чаяния обществ и элит заведомо существуют в непересекающихся измерениях, и если большинство еще не противопоставлено власти усилиями активного меньшинства, значит, это большинство пассивно (равнодушно, пребывает в «темном», «рабском» состоянии и т.п.). Таким образом, разложение незападных обществ выдают за своего рода «просвещение». В других докладах Изборского клуба уже неоднократно проводилась мысль о том, что в реальности новейшие массовые движения базируются на новом поколении технологий, предполагающих более низкий уровень образования, психологической самодостаточности, целостности ментальной «картины мира» и меньшей индивидуальной зрелости агентов этих движений, чем ранее (например, в той же революции 1968 года, не говоря уже о классических революциях)[10].

В информационных войнах ключевым зажигательным элементом эпохи технологий 2.0 была признана «картинка», а не вербальное сообщение. К примеру, в российских политических новостях знаковой картинкой был пожар в московском Манеже в день инаугурации Путина, с Раушской набережной выглядевший как зрелище горящего Кремля; другой знаковой картинкой – панк-молебен в главном соборе Москвы, участницам которого были в деталях знакомы египетские прецеденты создания революционных «картинок».

Однако, все это вмиг померкло перед кадрами ликующей человеческой массы у здания Верховного совета Крыма, а следом, вскорости – километровой очереди на референдуме донетчан и луганцев в Москве. Обе эти незапрограммированные картинки и были основанием для термина «информационные войска Путина» – поскольку иначе как прямым производным от государственной пропаганды стандартная западная аналитика этот феномен рассматривать не могла. Прошло некоторое время, прежде чем Москве была предъявлена претензия в имперском реваншизме, с соответствующими заявлениями на саммите НАТО и после него. Пропагандистское усилие со стороны РФ сыграло вспомогательную роль: оно само по себе не генерировало запроса на империю, а лишь открыло шлюзы для выхода в публичное пространство этого накопленного под спудом общественного запроса. Когда этот факт стал уже неопровержимо очевиден для глобальных экспертных кругов, последовали глобальные оргвыводы.

Последовательность этих оргвыводов обернулась еще одним просчетом: так называемый «ближний круг» российского лидера сплотился, не смутившись как экономическим, так и статусным ущербом. Более того, обнаружилось, что критерий личного статуса для сообщества-мишени не тождественен допуску в наднациональные клубы; более того, глобальный корпоративный мир не проявил ожидавшейся решимости к отторжению российских участников: пришлось прибегать к персональному давлению и даже точечным ликвидациям (Кристофа де Маржори).

Как итоги референдума в Крыму, так и (в еще большей степени) опросы граждан России об отношении к присоединению Крыма, или замеры рейтинга президента России – недвусмысленно свидетельствовали о том, что колоссальные средства, вложенные в «ломку русского менталитета» через государственные (связанные с USAID), квазинезависимые (многочисленные НКО – иностранные агенты) и частные каналы, были потрачены во многом впустую. Общество, от которого ожидалось «несогласие» с властью, ответило «несогласием» с манипуляторами.

Несмотря на то, что сети публично интерпретировались в период «арабской весны» лишь как технический инструмент, как «модератор коммуникации», энтузиасты «технологий 2.0» исходили из аксиомы о том, что степень интернетизации пропорциональна степени «правильной» трансформации обществ-мишеней. В то же время сеть, транслирующая не либеральные, не радикально-националистические, а имперские смыслы, в представлении экспериментаторов – просто нонсенс: ее «не может быть, потому что не может быть никогда». Ведь имперское мышление – возврат в XIX век (как и говорилось с высоких трибун), а в XIX веке сетевых сообществ не было.

Симптомы возрождения имперского сознания на уровне элит целого ряда государств с имперских прошлым лежали на поверхности – от посещений первыми лицами Японии храма Ясукуни до присвоения новому мосту через Босфор в Стамбуле имени султана, не говоря уже о том, что китайцы даже в государственной прессе стали именовать свою страну не только народной республикой, но и Поднебесной (империей). Если эта тенденция отметалась как некая случайная аномалия, обусловленная причудами или «заскоками» отдельных амбициозных лидеров, то этот факт можно объяснить исключительно идеологической установкой, стереотипом, исходящим из «желаемого» (wishful thinking).

Поэтому, когда западная публицистика рассчитывает на действие антироссийских санкций как на «победу (пустого) холодильника над телевизором», эта вульгарно-материалистическая метафора неточна: чтобы превратить русских людей в животных, их, кроме телевизора, нужно лишить по крайней мере еще и компьютера. Того самого средства, которое задумывалось как инструмент деидентификации, а стало в России рупором имперских смыслов.

2. НЕУЛОВИМАЯ СУЩНОСТЬ

Самоназывание того или иного государства империей зачастую является весьма условным. Имперские самоидентификации нередко несопоставимы и неоправданны (например, империя Гаити в 1804 – 1806 гг.), нередко они мало соотносятся с реальным политическим и правовым устройством государств. Существуют и обратные случаи, когда имперские государства не склонны себя так называть. Применительно к России, официально назвавшейся империей в 1721 году, следует сказать, что до этого термины «царь», «цесарь», «император» рассматривались как синонимы. С этим были связаны возражения Петра I на поднесение ему нового титула, а также стремление современников подчеркнуть, что императорский титул не является чем-то новым для России. Иностранным послам в Петербурге, например, сообщалось, что титул «император всея России» и прежде носили предки Петра, «что это не есть нововведение». Тот же довод прозвучал и в проповеди Феофана Прокоповича «Слово на похвалу памяти Петра Великого», где отмечалось касательно звания «великий император», что титул этот «и прежде был и от всех нарицался». Безусловно, становление имперской системы в России началось не в XVIII, а по крайней мере в XV веке[11].

Прежде чем перейти к попыткам выявить сущность империи, необходимо отмести ряд предрассудков, которые до сих пор преследуют это понятие не только в обиходе, но и среди ученых. Во-первых, империи могут выступать по форме как национальное государство (Иран, Япония), как союзное государство (федерация североамериканских штатов) или конституционная федерация (Индия). Империи вовсе не тождественны колониализму, который родился в рамках совсем другой формации (торговые колониальные государства древности – с «молохоподобными» культами, в которых поклонялись золоту, золотым идолам и приносили в жертву младенцев)[12]. Имперский характер колониальных держав не был чем-то обязательным. По признанию Дж. Бурбанк и Ф. Купера, самыми жестокими колониалистами в истории были не империи, а демократии[13]. «Начиная с Римской республики III века до н. э. и заканчивая Францией XX века, – пишут эти же авторы, – мы встречаем империи без императоров, управляемые разными способами, называемые разными именами. Империями управляли диктаторы, монархи, президенты, парламенты и центральные комитеты. Тирания была и остается возможной как в империях, так и в национально гомогенных государствах»[14].

Имперские реалии на Западе издавна описывают в категориях «большого пространства» (гроссраум) или «большой формы жизни» (гросслебенформен), имеющих свои истоки в старой немецкой философии, в частности, в экономической теории Фридриха Листа с его учением об автаркии и др. Несмотря на плодотворность таких подходов в геополитике (Хаусхофер) и геоэкономике (Бродель), в природе самих империй они мало что объяснили, кроме констатации иррационального стремления к расширению. Так, по мысли В. Вогеля, отнюдь не оригинальной, империя стремится заполнить собою часть света. Русский правовед Николай Алексеев справедливо отмечал, что западные трактовки культурных миросозерцаний «двигаются по линии чисто пространственных определений. Это свидетельствует, что их сделал западный человек, который сам погружен в созерцание пространства и всю культуру свою понимает как овладение пространством»[15]. Некоторые современные западные авторы доходят даже до того, что определяют империю как большое государство, склонное к распаду (А.Мотыль, Р.Таагапера и др.). Смехотворность этого определения очевидна, если вспомнить про двухтысячелетние Ассирию, Персию и Китай. И даже если эти авторы имели в виду только современные процессы, им бы следовало в качестве обоснования своих тезисов сосредоточиться на другом предмете: исключительности и необратимости на фоне всеобщей истории тенденций формирования нового глобального мира, – не выдавая этот предмет за некую политкорректную аксиому, которая, дескать, уже не обсуждается.

Более обоснованной идея экспансионизма выглядела у тех, кто вместо империи как таковой избрал в качестве анализа империализм капиталистической эпохи. Карл Маркс первым ухватил эту мысль о «потребности в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов» как двигателе капиталистического расширения колониальных империй. Вслед за ним Шумпетер, Ленин и Бродель описывают современный капитализм как империализм, испытывающий потребность во всем мире. Однако, здесь скорее сказывается природный порок капитализма, чем проявляется его сознательная воля. Самым образным на сей счет было высказывание Сесиля Родса, сказавшего: «Империя – это вопрос желудка». Однако отождествление империи и капиталистического империализма несправедливо и способно привести к совершенно ложным выводам.

В наиболее последовательном виде тезис о том, что в основе империи всегда лежит инстинкт экспансии, представлен в работах С.И. Каспэ, различающего физическую экспансию (приобретение империями новых территорий) и символьную экспансию (воздействие империй на представление людей о себе). Такой подход не учитывает, что история знает весьма продолжительные периоды существования «воздержанных» империй, не видевших самоцель в своем расширении, нацеленных на сохранение внешнеполитического гомеостаза, региональной гармонии, и строящих свою политику на учении об исторических циклах (вдоха – выдоха, свертывания – развертывания), а не линейном движении к захвату пространств и душ. Таковым долгое время был имперский Китай.

Что касается России, то в ней, безусловно, сочетались ритмы циклического развития и поступательного продвижения империи. Если предположить, что экспансия определяет природу империи, тогда получится, что носителем имперского «гештальта» России в первую очередь был народ, а уже в гораздо меньшей степени – царь и политическая элита. Государство, начиная с XVI века, с трудом поспевало за своим народом. В освоении просторов северной Евразии впереди шли вольные люди, а уже потом приходили воеводы, губернаторы с войсками, строили остроги. Субъектом распространения русской цивилизации был вольный русский народ, первопроходцы, казаки, переселенцы, охотники и торговцы, добытчики пушнины и других благ, а уже во вторую очередь солдаты и освобожденные каторжане. С другой стороны, вольный народ охотно шел в «пустующие» земли, не занятые другими державами. Там, где возникали трения с иными геополитическими субъектами, уже требовалось вмешательство государства. Русские люди, как правило, по своей воле не селились на территориях компактного проживания тех племен и народов, которые воинственно отстаивали свое право на эти земли. Так русские селились на Северном Кавказе, в Диком поле, в Средней Азии только при условии основательного присутствия там русской армии, наличия крепостей и государственных структур.

Еще одним предрассудком следует считать характеристику империи как явления азиатского, деспотии восточного типа. Этот взгляд, широко известный благодаря Монтескье, странен хотя бы уже потому, что сам Монтескье был современником Священной Римской империи (существовавшей на тот момент 7 веков).

Первоначально в латинском языке Imperium, Imperatum – приказание, повеление, власть; властные полномочия. Обычно подчеркивают именно данный набор значений. Тем не менее, слово «империя» в его современном смысле произошло не от старинного «империума» республиканской эпохи, а от позднеримского понимания слов «император» и, соответственно, «империум» верховной, то есть императорской власти. При этом часто упускают из виду, что для верного толкования термина «император» важно еще и слово Imperativus – чрезвычайный, устраиваемый по особому приказу, в обход заведенного порядка. Именно чрезвычайный характер власти императора (полководца, военного диктатора) является неотъемлемым свойством происхождения данного понятия в латинском языке и древнеримской жизни. Римское имперское начало зародилось еще в республиканскую эпоху из института диктатуры[16], и этот процесс окончательно завершился в тот момент, когда император превратился из военного вождя, временно назначаемого диктатора во всенародного политического «повелителя».

Однако, ранее Римской империи существовали державы, которые имеют право первородства в имперской родословной. Почему-то не пользуется популярностью точка зрения, что одной из первых империй в мире был классический Древний Египет, между тем институт фараонов с его сакрализацией власти, его миссией и функционалом лег в основу представлений об империи в качестве базового архетипа (также и неприязнь к власти фараонов в Ветхом Завете положила начало антиимперской традиции в мировой культуре). Имперскими считаются древнейшие государства Аккада, Вавилона и хеттов. Империей была и соперница Египта Ассирия, просуществовавшая почти 2 тысячи лет. По долговечности с нею могут конкурировать только Персидская держава и Китайская империя, каждая из которых, сменив множество династий и политических модификаций, тем не менее, сохраняла приверженность имперским принципам. Просуществовав более 14 веков, от Кира Великого до завоевания мусульманами, Персия и после, уже сквозь ислам, вновь возрождается в имперских формах и возвращается к имперской идее, которая демонстрировала жизнеспособность и в XX веке (вплоть до свержения шаха в 1979 году), и не умерла до сих пор.

Исторически существовавшие империи чрезвычайно разнообразны, кроме того, они со временем сами создают новые особенности, которыми отличаются от себя же самих на более ранних этапах развития. В этом смысле империи убегают от определенности, ускользают от аналитического взгляда, стремящегося зафиксировать их сущность. Попытки дать исчерпывающее описание имперского кода, которое было бы применимо ко всем случаям имперотворчества, пока провалились. И объясняется это не в последнюю очередь тем, что в XIX – XX вв. имперские порядки мутировали и обрели такие черты, которые раньше никто не стал бы называть имперскими.

Китай формально завершил свой имперский путь в 1912 году (империя просуществовала 21 век), однако, несмотря на смуту начала XX века, связанную с попытками сначала Запада, а затем Японии превратить его в колониальное образование, Китай нашел выход в том, что принял на вооружение антикапиталистическую идеологию и практику, позаимствованную у СССР – в результате мутировавший политический строй Китая сегодня вновь может рассматриваться как парадоксально возвращающаяся на круги своя империя. В этом смысле Российская и Китайская империи в XX веке, можно сказать, были принуждены внешними обстоятельствами к погружению «в волны небытия». Их отказ от имперских форм был скорее имитацией, временным – в крайне неблагоприятных обстоятельствах внешней среды – отступлением империи, а не ее настоящей смертью, как то хотелось бы западным наблюдателям[17]. Подробнее мы остановимся на этой теме в следующем разделе доклада.

Одной из констант империологии является определение империи как соединения многообразия, основанного на искусстве управлять разными и многими. Карл Шмитт определял империю как «стратегическое единство многообразия». Профессором Джейн Бурбанк предложено технологическое прочтение империи как «дифференцированного управления дифференцированным населением». Не так давно Марк Бейссингер предложил определение «масштабная система гетерогенного господства»[18]. Символической формулой империи в этом смысле является формула «мир миров». Империя – это всегда построение мета-социума, суть которого отражена в разных аспектах в таких понятиях как культурно-исторический тип, самостоятельная цивилизация, высокая культура, сверхнарод, суперэтнос, политический субконтинент, «великая традиция», полная традиция-система, мир-экономика и «большая длительность», мир-система и т.д. При этом империя всегда субъектна и не просто олицетворяет свой мир, но и предлагает ему государственное самосознание. Империя может трактоваться как политический псевдоним самостоятельной цивилизации или быть неким уточняющим указанием на политический аспект самостоятельной цивилизации[19]. Иногда уместно говорить об империи как политическом лице цивилизации в стадии ее полноценного раскрытия (на ранних стадиях становления цивилизационного мира имперская идея может проявляться неотчетливо, а на поздних стадиях – затухать).

Полифония народов и культур в империи является ее конститутивным свойством. Это значит, что сущность империи может быть выявлена лишь через принцип отражения политической и духовной культуры имперского народа в зеркале другой культуры. Имперская власть по своей природе требует субъект-объектных отношений не только по вертикали, но и по горизонтали: международные связи и отношения превращаются в имперском пространстве во внутренние.

В наиболее заостренном виде имперский принцип выражен в древней формуле императора как «царя царей» (часть титулатуры иранского монарха – хшайатия хшайатиянам у Ахеменидов или шахиншах у Сасанидов). Интеграция царств вместе с их наследственными царями – высшая демонстрация мощи и жизнеспособности империи. Таким образом, подчеркивается, что империя собирает не просто народы и племена, но и сложившиеся, состоявшееся политические системы. Кроме того, у древних иранцев появляется и отчетливое представление о «царстве царств» как проекции небесного порядка, также понимаемого в духе империи (космоса как империи).

С выходом из региональных рамок на глобальный простор империи вступают в диалог уже не с соседями, а с далекими культурными мирами. Определенный прорыв на этом направлении был достигнут Александром Македонским, империя которого была пусть и недолговечной, но смогла породить первый вариант государственно объединенного «Востоко-Запада». Результатом этой геополитической революции стало рождение эллинистического культурного мира, из которого позднее выросли первые протоевразийские империи – Византия и Халифат.

Римская империя ментально сформировалась в процессе культурного оплодотворения от политически покоренной Греции. «Пиррова победа» Рима над Грецией заключалась в том, что покоренный народ покорил завоевателя своей культурой. Древнее латинское представление об империуме как «власти» расширяется под влиянием греческого представления об ойкумене, «вселенной». Так родилось классическое представление об империи как о политической вселенной, особом мире.

В Священной Римской империи (германской нации) проявилось характерное для Западной Европы стремление воспринимать империю как союзное государство, отчего и лояльность к империи понималась в духе лояльности союзу и лояльности императору, как избранному союзом феодалов главе. Поэтому в их «имперском патриотизме» (рейхспатриотизме) не имела сколько-нибудь весомого значения лояльность династии. По мысли Д.А. Хомякова, в отличие от русской и других классических политических традиций с их органической связью народа с государем, Запад постоянно воспроизводит «механическую» модель власти: «Императорство – не Самодержавие, а его лжеподобие. (…) Из-за императорства всегда выглядывает республика, для которой оно временный, хотя бы и очень продолжительный, корректив. Оттого оно и абсолютно, ибо оно есть только антипод народовластию: власть во всем стесняемая – власть ничем не стесняемая. Когда же власть появляется извне, путем завоевания, она также является абсолютной – власть силы. На Западе мы имеем эти самые формы власти»[20].

В имперской системе собраны и примирены неравноценные коллективные субъекты: родовые идентичности, сообщества, корпорации и т.д. Империя является распахнутой дверью во внешний мир, она обращена вовне «открытым стыковочным модулем» – в этом смысле она настроена на собственное переосмысление и новые трансформации. Закостеневшая, статичная империя – это колосс на глиняных ногах, поскольку ее экспансия требует не голой физической силы, а мудрости и интеллектуально-волевого превосходства, обеспечивающего сложный политический порядок.

В империи возникает равновесная диалектика между «почвой» и «универсальностью», родиной и вселенной. По существу Хантингтон воспроизводит традиционную логику, когда говорит о двух альтернативах в развитии США: космополитической, в которой мир пересоздает Америку и имперской, в которой Америка пересоздает мир[21]. Мысль о диалектике национального и универсального в империи повторяют многие и разные авторы.

Оригинальную концепцию империи предложил историк В.Л. Махнач, последователь Л.Н. Гумилева, утверждавший, что империя всегда создается вокруг стержневого – имперского – этноса и имеет своей базой специфически организованный суперэтнос[22]. Принцип существования классических, континентальных империй Махнач описывает как союз имперского центра с «маленьким» народом против народа «среднего» – имеется в виду не геноцид либо притеснение «средних» народов, но обуздание агрессивных амбиций «средних» народов, стремящихся подмять под себя малые этносы и группы в своем регионе. Иными словами, империя сохраняет в регионах такой порядок, который консервирует отношения разнообразия, допускает цветение всех укладов и не поощряет смешение и растворение малых народов и групп внутри региональных идентичностей. Махнач приводит убедительные примеры, связанные с распадом СССР: в частности, взаимоотношений в 90-е годы Абхазии и Грузии либо Гагаузии и Молдавии. «Распад любой империи вызывал стон множества народов, прежде всего, потому, что, освободившиеся от опеки «большого» народа, «средние» тут же ухудшали положение «малых»[23].

В современной науке существуют два основных направления в изучении империй, одно из которых, по выражению Доминика Ливена, базируется на изучении европейских морских империй-эксплуататоров, строящихся по принципу «метрополия – колонии», а другое – на изучении великих военных и абсолютистских земельных империй, связанных с универсалистскими религиями. В этих более древних и традиционных по своему укладу империях определяющим является принцип периферии как продолжения центра, а не придатка к центру.

В то же время в геополитической теории эти два направления соединены в качестве двух основных рассматриваемых типов геополитических субъектов. Представление о двух фундаментальных типах империи – талассократическом и теллурократическом – разработано у К.Шмитта и Х.Маккиндера. Талассократии воспринимают свои колонии потребительски, как источник добываемых ресурсов. Теллурократии, будучи континентальными, присоединяют соседние территории как свои провинции, при этом они рекрутируют в свои элиты местную элиту, способствуют органичному включению нового народа в имперскую «семью» и благоустройству новой территории в соответствии с имперскими нормами. Это не империи-колонизаторы, а своего рода космократии, создающие очаги гармонии не только в центре (метрополии), но одновременно в нескольких центрах. Россия в этой трактовке относится к талассократиям, причем во многих отношениях она оказывается своего рода апофеозом развития данного типа цивилизации. Идея непобедимого Хартленда («сердцевинной земли») у Маккиндера родилась в результате изучения им российской истории и нашла очередное подтверждение в ходе Второй мировой войны.

Что касается империй Нового времени колониального типа, то постановка их в центр империологии как некоего идеального типа приводит к качественным аберрациям, поскольку эти империи выглядят на фоне мировой истории весьма «странными» образованиями. На наш взгляд, колониальные империи Запада представляют собою вырожденную, неполноценную ветвь в семье мировых империй, и, как правило, они не были долговечны. Одной из наиболее устойчивых была Испанская империя, но она не была чисто колониальной, а сочетала в себе принципы классического и модернистского имперского путей. Победа Англии над Испанией означала постепенное утверждение в Европе и в мире европейских колоний модернистской логики вопреки логике традиционализма и органического общества – логики протестантизма (в том числе в радикальной версии кальвинизма, где успех и богатство рассматриваются как критерий спасенности и богоугодности) и нарождающегося капитализма с его неприкрытым мамонопоклонством.

Западные колониальные империи эпохи модерна лишили себя верхних ярусов имперской вертикали – такие «усеченные» империи могли компенсировать это отсутствие лишь через прагматизм, выгоды торговли и эксплуатации. Это были империи «менял», «посредников», «коммивояжеров», а также «пиратов» и «работорговцев», играющих на разнице цен и производственных потенциалов стран и частей света. О скудости метафизических доктрин этих держав справедливо говорит И.Яковенко: «Классические колониальные империи рождали собственную мифологию, говорили о «бремени белого человека», который несет покоренным народам блага цивилизации. Но все эти построения не идут в сравнение с идейными комплексами универсальных империй»[24].

Когда в XX веке говорили о крушении всех империй – это было справедливо именно по отношению к колониальным модернистским империям Запада, которые в действительности не выдержали испытание временем, показали свою несостоятельность. Фактически это были империи «первоначального накопления», глобального мародерства, империалистического грабежа, привязанные к этой эпохе и исчерпывающие в ней свой потенциал. Поэтому существование данной системы раннекапиталистических западных «квази-империй», паразитирующих на неравномерности переходов разных культур и народов в новую систему отношений, использующие хаос периферии в корыстных целях, не могло быть долгим.

В другой фундаментальной классификации империй за основу берется смена исторических «формаций», в наиболее ярком виде проявившаяся у позитивистов и марксистов. Империи могут рассматриваться как существовавшие на трех стадиях социального развития: традиционной (аграрной), индустриальной (модерн) и постиндустриальной (информационной).

Традиционному обществу соответствует централизованная империя, представляющая единый территориальный комплекс, скрепленный вокруг сакральной фигуры правителя (или правителя, обладающего «небесным мандатом»). Типичные примеры подобных империй – Рим, Византия, Россия. Фигура правителя символизирует здесь единство земель и народов. Как едина и непрерывна территория, так же един и правитель, при этом власть автократора символизирует Пантократора («один Бог на небе, один василевс на земле»).

Индустриальному (капиталистическому) обществу соответствует частично децентрализированная империя, состоящая из метрополии и территориально дискретных колоний, разбросанных по всему земному шару. Наряду с государственным аппаратом, единство империи поддерживают мощные торгово-финансовые корпорации (классический пример – Ост-Индская компания.) Фигура правителя остаётся, но она становится весьма условной, монархи «царствуют, но не правят». Как дискретна сама колониальная империя, так дискретны и политические верхи, они представляют собой совокупность конкурирующих элит, находящих компромисс в фигуре политического лидера. В качестве ярких примеров колониальной империи можно привести Великобританию и Францию. Но вершиной среди империй индустриальной эпохи на сегодняшний момент являются США, чья имперская структура основана на взаимодействии «метрополии», в лице собственно «соединенных штатов», и прочих формально суверенных государств, которые рассматриваются «метрополией» в качестве колоний де факто. В случае американского империализма колониальная власть становится максимально опосредованной, но в то же самое время гораздо более эффективной.

Имперским потенциалом обладал при его формировании и Европейский Союз (ЕС), основу которого составляют «метрополии» бывших колониальных империй. Колониальный империализм здесь существенно переформатирован – наряду с эксплуатацией суверенных, но слаборазвитых стран, имеет место быть и эксплуатация выходцев из бывших колоний и полуколоний Третьего мира.

Постиндустриальный (с нашей точки зрения, точнее – сверхиндустриальный) уклад только нарождается и его приход окружен огромным количеством мифов и небылиц. В частности, широко распространен миф об отмирании промышленного уклада в связи с переходом производства на информационные технологии. Однако, если создание индустриальной базы вывело аграрный сегмент на новый уровень – то и информационный уклад должен выводить индустрию на новый уровень. И это обязательно произошло бы после преодоления перекосов в сторону доминирования в экономике сферы услуг. Однако говорить сегодня о том, что западный мир в действительности переходит к информационному укладу, преждевременно. Мир застрял в промежутке между укладами, о чем свидетельствует разгоревшийся глобальный кризис[25].

Для того, чтобы говорить о современных имперских проектах, нужно проанализировать то, каким образом происходила мутация имперского начала в XX веке.

[1] Тойнби А. Постижение истории. М. 1991. С. 485-489.

[2] Trevor-Roper H. Aftermaths of Empire – in: End of Empire. The Demise of the Soviet Union / ed. by G.Urban. Washington 1993. С. 93.

[3] Он отразился в большом количестве работ о России, таких как: Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Princeton: Princeton University Press, 2000; Imperiology: From Empirical Knowledge to Discussing the Russian Empire / Ed. by Kimitaka Matsuzato. Sapporo: Slavic Research Center, Hokkaido University, 2007; Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Ed. by J. Burbank, M. von Hagen, A. Remnev. Bloomington: Indiana University Press, 2007 и мн. др.

При этом в России неспроста в тот же самое время продолжаются разработки, призванные объяснить «отмирание» империи становлением «наций» и предупредить против опасностей, сопряженных с возрождением имперских комплексов: сборники российско-американского журнала «Ab Imperio»; Миллер А. Империя Романовых и национализм. М., 2006; Западные окраины Российской империи / Под ред. М.Д. Долбилова и А.И. Миллера. М.: НЛО, 2007; Сибирь в составе Российской империи / Под ред. Л.М. Дамешека, A.B. Ремнева и др. М.: НЛО, 2007; Северный Кавказ в составе Российской империи / Под ред. В.О. Бобровникова и И.Л. Бабич. М.: НЛО, 2007; После империи / Под ред. И.М.Клямкина. М., 2007 и мн. др.

[4] Beissinger M.R. The Persistence of Empire in Eurasia // NewsNet: News of the American Association for the Advancement of Slavic Studies. Vol. 48 (2008). № 1.

[5] Rоsefelde S. Russia in the 21-st Сentury. The Prodigal Superpower. Cambridge University Press, 2005; Паин Э. Россия между империей и нацией // Pro et Contra. 2007. Май-июнь; King Ch. Crisis in the Caucasus: A New Look at Russia’s Chechen Impasse // Foreign Affairs. 2003. March-April.

[6] Булдаков В.П. Империя и смута: К переосмыслению истории русской революции // Россия и современный мир. 2007 № 3. С. 7.

[7] Русская доктрина / под общ.ред. А.Кобякова и В.Аверьянова. М., 2005; Крепость «Россия» / М.Леонтьев, М.Юрьев, А.Невзоров, М.Хазин и др. М., 2005; Проханов А. Симфония Пятой империи. М., 2006; Проханов А., Кугушев С. Технологии Пятой империи. М., 2007; Бабурин С.Н. Мир империй. М. 2010; Аверьянов В. Империя и воля // Москва 2012 № 1 и др.

[8] Это напоминает анекдот о конкурсе на лучшую книгу о слонах. В нем немцы привезли на тележке многотомный труд «История изучения слонов – Введение», американцы – брошюру «Все, что вы хотели знать о слонах», французы – изящный альбом «Сексуальная жизнь слонов», а англичане – том в кожаном переплете «Как охотиться на слонов». Подход англичан в этом анекдоте – красноречивая метафора того, что такое «имперские исследования России» на Западе в постколониальную эпоху.

[9] Paul Veyne. L’Empire romain. – In: Maurice Duverger (ed.) La Concept d’Empire. Paris: Presses Univ. des France, 1980. С. 122.

[10] Черемных К., Восканян М., Кобяков А. Анонимная война (доклад) // Изборский клуб, 2013, № 6; Доклад «Линии раскола в российском обществе» / под ред. А. Кобякова // Изборский клуб, 2014, № 6 (18) и др.

[11] В концепции «пяти империй» А.А. Проханова к империи отнесена и древняя Киевская Русь, что может показаться явным преувеличением, не выдерживающим строгой критики. Однако, метафорически называть Древнюю Русь империей можно. Параллельно концепции Проханова была предложена еще одна концепция русской истории – концепция пяти исторических проектов России, структурно совпадающая с прохановской (Русская доктрина. М. 2005. – глава 12 «Нужна официальная история»). В ней дана и обоснована данная метафора, а Древняя Русь названа «торговой империей Рюриковичей». Можно сказать, что построенная на Руси инфраструктура пути «из варяг в греки» выступила своеобразной альтернативой (южно-северной ориентации) великому шелковому пути (западно-восточная ориентация), который обслуживался в данном регионе другим государством – Хазарским каганатом. Разгром Хазарии князем Святославом означал победу одной торговой империи над другой.

[12] Западные колониальные империи Нового времени имеют в себе больше черт Финикии и Карфагена, нежели классических империй Евразии, кроме того, они наследуют опыт ряда торгово-сетевых государств, в первую очередь Венеции. Аргументы о прогрессивности торгово-сетевых структур не могут безоговорочно приниматься, поскольку в этих структурах синтезировались передовые технологии с самым архаичным и регрессивным содержанием, в частности, работорговлей и криминальной (запрещенной в других государствах) коммерцией.

[13] Эту мысль подтверждает и Доминик Ливен: «Наиболее крупные демократические страны, как правило, имели колонии и были беспощадны по отношению к «небелому» населению, которое при таком положении вещей вряд ли могло осознать преимущества демократии» (Ливен Д. Разные судьбы послеимперских метрополий – в сб.: После империи. М. 2007. С. 79).

[14] Burbank J., Cooper F. Empires in World History: Power and the Politics of Difference. Princeton: Princeton University Press, 2010. С. 11.

[15] Алексеев Н. Русский народ и государство. М. 1998. С. 451.

[16] Римская империя изначально рождается не в монархии и без намека на монархию. И хотя Римская республика не называла себя империей, де факто она уже проявляла основные имперские качества. Римская метрополия производила имперскую власть над своими владениями по крайней мере после уничтожения Карфагена – в эпоху подчинения Македонии и Ахейской войны.

[17] Отчасти этот феномен нашел отражение в концепции Ш. Эйзенштадта, который увидел в русской и китайской революциях своеобразную форму самосохранения цивилизаций в их традиционной сущности – «революции с обратным знаком» (Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999. С. 285).

[18] Под гетерогенным (чужеродным) господством он понимает не только власть над разными по происхождению общностями, но и чужеродность, чуждость подданным самой власти, как будто привнесенность ее извне (власть завоевателя, власть иноземная или кажущаяся таковой). Это утверждение, несмотря на его спорность, указывает на то, что имперская система создает автономный, эксклюзивный порядок, который надстраивается над всеми подданными и над всеми укладами, в том числе и доминирующего имперского народа и даже ведущего имперского правящего слоя. Империя имеет всегда недостижимый для подданных высший этаж, подобный верхней комнате в вавилонском зиккурате, куда, согласно верованиям вавилонян, нисходит божество.

[19] Как государственно-территориальную форму цивилизации определяет империю С.Н. Бабурин.

[20] Хомяков Д.А. Православие. Самодержавие. Народность. М., 2011. С. 156.

[21] Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности. М., 2004. С. 567.

[22] Махнач В.Л., Елишев С.О. Политика: Основные понятия. М. 2005. С. 168.

[23] Там же. С. 176. При том, что распад империи ведет к лишениям и гонениям как на имперский народ, так и на «малые» народы, нельзя сказать, что в результате однозначно выигрывают «средние» народы – их политические элиты могут удовлетворить свои амбиции, но основная масса населения оказывается в худшем положении. К примеру, в постсоветских странах люди старшего поколения, безусловно, ностальгируют по временам СССР.

[24] Яковенко И. Империя и нация – в сб.: После империи. М. 2007. С. 56.

[25] См.: Постиндустриализм: глобальная иллюзия? – в сб.: Кризис России в контексте глобального кризиса / Сост. В.Аверьянов и М.Калашников. М.: Институт динамического консерватизма, 2013. С. 127-164.

Всплывающая Империя II.

ertata