Пуччини — Nessun Dorma из оперы "Турандот"
Три тенора: Лучано Паваротти, Пласидо Доминго, Хосе Каррерас

— В прошлом году ты выиграл премию для молодых музыкальных критиков «Резонанс». Насколько востребована сегодня критика?

— С музыкальной критикой все странно. То мне кажется, что она совершенно никому не нужна, то я поражаюсь, насколько она нужна. Бывает, куча знакомых напишет мне что-то хорошее про мою статью, потом я смотрю на количество просмотров: 683, ничтожно мало для федерального издания, даже с учетом бумажной альтернативы. С другой стороны, в ведущих газетах до сих пор под классическую музыку отдают много места. Отчасти из-за тянущегося за ней флера элитарности. Привычка первых лиц ходить на классику и в генах у нас сидит, и активно реставрируется в последнее время. Если сопоставить количество публикаций в федеральных изданиях, скажем, о попсе и о классике, может показаться, что их аудитории примерно равны. И это поразительно. Еще такой момент: критикам нередко предлагают поехать в какой-нибудь отдаленный регион и написать о концерте или премьере. Себестоимость такого вояжа — перелет, проживание, питание — может достигать, скажем, ста тысяч рублей. Если за небольшую рецензию кто-то согласен платить такие деньги, значит, критика нужна.

— Ездил?

— Ездил, когда приглашающая сторона давала свободу самовыражения и не пыталась править материал. Разумеется, такие вещи лучше обговаривать заранее.

— Стало общим местом говорить об уменьшении интереса публики к академической музыке. Закрываются оркестры в Европе, всем сложно найти финансирование. С другой стороны — Московская филармония, за абонементами которой и так всегда стояли очереди, в этом году выручила 90 миллионов рублей за первые сутки абонементной кампании. И это в разгар кризиса. Что, по твоему ощущению, происходит с классической музыкой? Надо ли ее спасать? Или, наоборот, грядет новый пик интереса публики?

— В России по сравнению с концом 1990-х — началом 2000-х, временем, которое я помню и о котором могу судить, дела с музыкой обстоят гораздо лучше. Этот вектор не замечать или оспаривать глупо. Он, кстати, касается не только классической музыки, но и ряда других координат: демографии, благотворительности, городской культуры, вежливости на дорогах. Мы стали цивилизованнее, безусловно. И в классической музыке появилось больше возможностей. 1990-е были периодом устрашающей по объему эмиграции музыкантов. А сейчас некоторые даже возвращаются. Антон Батагов, например: жил в Америке и вполне там освоился, а сейчас переехал в Москву. Ругается на нее, но живет, творит и пользуется здесь большим успехом. Есть профессора консерваторий, которые в 1990-е старались даже не появляться в своих вузах, а сейчас живут на две страны. Лучшие дирижеры среднего поколения тоже стали серьезно делиться своим временем с Россией. В общем, локально у нас действительно есть — или, по крайней мере, было до последнего времени — движение вперед.

Почему такой успех с абонементами? Есть феномен, известный культурологам по Великой депрессии. Именно тогда, в обедневшей Америке начала 1930-х годов, сложились могущественные Голливуд и Бродвей. Как только у людей кончились деньги на хлеб, они принялись тратить их на зрелища. Психологи объясняют это просто: на фоне стресса нужны положительные эмоции. Сейчас у нас наступил такой момент, когда внешний фон очень грустный — в политике, в экономике все безрадостно, — и есть ощущение, что медленно и постепенно будет хуже. Лучшее, которое впереди, маячит где-то за 2018, 2024 или каким-нибудь 2048 годом. Надо ждать, жить и терпеть. Именно в этой ситуации абонемент — идеальная пилюля. Не только потому что это высокое удовольствие по низкой цене. Главное, что ты, как подметила Юлия Бедерова из «Коммерсанта», получаешь стабильность. Причем не абстрактную всеобщую, а твою личную, дорогую сердцу. Ты знаешь, что 16 мая 2017 года у тебя будет хороший вечер. И это успокаивает.

— Полвека назад молодой американец Ван Клиберн выиграл конкурс Чайковского в Москве. По легенде, его победу утверждали у Хрущева. Ван Клиберн стал национальным героем, символом окончания холодной войны. Сегодня эта история кажется киношной, сказочной. Возможно ли, чтобы событие из классической музыки оказало такое влияние на сегодняшний мир?



— Нет. В 1958-м году классическая музыка была намного влиятельнее. Телевидение постоянно транслировало концерты; Караян, Каллас и еще несколько музыкантов были настоящими звездами мирового масштаба. Добавим к этому «железный занавес» и отсутствие бесконечного разнообразия медиа, которые сейчас развращают человека. Ван Клиберн тогда великолепно попал в эту струю.

Пожалуй, максимум того, на что сейчас способна музыка в PR-смысле, мы можем видеть в лице Валерия Гергиева. Он один из самых влиятельных и политически заряженных музыкантов, он олицетворяет собой, казалось бы, вымерший тип дирижеров–диктаторов, который ассоциируется с Караяном и Тосканини. Своими политическими акциями вроде выступления в Цхинвале или серии концертов памяти жертв Беслана Гергиев влиял на мир, безусловно. Это были темы первых полос крупнейших газет.
Но проблема нынешнего времени — последних двух-трех лет — в том, что оно очень эмоционально грязное. Нет однозначных событий, ужасных или прекрасных, под которые можно было бы сделать музыкальную акцию, меняющую мир. Очень много лжи, ежедневного вранья, которое стирает все, превращает в кашу. МИДы крупнейших стран занимаются взаимными оскорблениями на уровне детского сада. Великое искусство дипломатии, о котором пишут учебники и слагают легенды, превратилось в песочницу. Какой в этой атмосфере может быть высокий концерт в поддержку? Можно и, наверное, нужно было сделать такой концерт после трагических событий в Киеве или в Одессе, после крушения MH17 и авиакатастрофы над Синаем. Но нет. Сейчас это не работает.

— А как же концерт в Пальмире?

— А он как раз утвердил меня в этой мысли. Вообще я был счастлив, что хоть кто-то обратил внимание на несчастную Пальмиру. Когда совершилось, может быть, самое страшное преступление против культуры со времен Второй мировой войны, наша просвещенная цивилизация просто тихо повозмущалась, и никто пальцем не ударил. Для меня это был шок, потому что сейчас уже понятно: достаточно было нескольких тысяч военных, умной техники, и разрушений могло бы не быть. Так что сама по себе акция Гергиева вызвала у меня чувство признательности. Но, конечно, она гораздо больше, чем предыдущие, является PR-акцией. Беслан, Крымск, Цхинвал были реакцией на острое, только что пережитое горе. Музыка приходила как знак памяти, трагедии, и это было красиво. Здесь же война не кончена; в тот самый момент, когда играл Гергиев, взрыв убил 28 человек в лагере беженцев, и до сих пор непонятно, кто это сделал. С другой стороны, Пальмиру освободили более чем за месяц до концерта: повод для торжества немного устарел, тогда уже не праздновать хотелось, а реставрировать разрушенное. Эта акция оказалась подвешена между войной и миром, время для нее было выбрано неправильно.

Я понимаю, что концерт было очень трудно организовать, там долго работали саперы, прежде чем пустить музыкантов. Конечно, это героизм, конечно, прекрасно, что концерт состоялся. Но той чистоты, того чувства цивилизационного единения, которое могло бы быть, к моему большому сожалению, не получилось. Кадриль Щедрина? Хуже пьесу для подобного концерта найти сложно. Реакция планеты на концерт предсказуемо оказалась настороженной и, главное, тухловатой. Ну не получается такими методами менять мир. Сейчас время какое-то другое. Концерты не работают.

— Как слушать классическую музыку?

— Наслаждение от классической музыки — это что-то вроде серфинга.

— Когда ловишь волну?

— Все время движение, ежесекундное, да. Суть музыки — управление временем. Она отменяет физическое, внешнее время и конструирует его заново по собственным законам. Когда ты почувствовал это музыкальное, искривленное время, испытываешь невероятный кайф. Раскрываются какие-то внутренние поры, и начинается хороший мыслительный и эмоциональный процесс.

— Думать нужно о музыке? Или можно отвлечься?

— Я обычно думаю о музыке. Но если человек слушает Третий концерт Рахманинова и вспоминает свою первую любовь, не вижу в этом ничего плохого. Главное, если ты смог вырваться из пелены мыслей, которые сопровождают тебя 16 часов в сутки, и выпрыгнуть из лягушатника на большую волну — значит, музыка действует. Но, конечно, ничуть не хуже, если человек не думает ни о любви, ни о Рахманинове, если он просто ощущает музыку без мыслей.

— Как медитация на звук.

— Я бы поостерегся использовать именно это слово — может, потому что у меня не было опыта настоящей буддийской или индуистской медитации.

— Я имею в виду безоценочный опыт восприятия мира через уши.

— Это да, немного наркотическая практика такая. Здорово, если этот опыт становится наркотиком в смысле привязанности. Главное — не пугаться, что ты слушаешь что-то не так, чего-то не понял, что ты недостаточно хорош, если тебе не понравилась месса Баха. Одна из величайших ценностей классической музыки в том, что, сколько бы людей ни сидело в зале, ты один на один с музыкой. В современном мире это крайне редкая возможность. Главное — установить свой личный контакт, ни на кого не ориентируясь, ничего не пугаясь. Если ты почувствовал, что что-то между вами промелькнуло, какая-то искра, — значит, ты уже в музыке.

— Нужно ли что-то знать о музыке, чтобы ею проникнуться?

— Представь, что ты впервые приехала, скажем, в Прагу. На один день. У тебя нет времени и желания что-то изучать, и ты идешь, куда глаза глядят, чтобы почувствовать аромат и атмосферу города. Ты можешь попасть в район серых угрюмых построек и уехать с уверенностью, что это скучный город. А может повезти, и ты попадешь в Вышеград. Но если ты заранее почитала, подготовилась, ты отправишься в конкретный собор, увидишь дорогую для тебя мемориальную доску. И увезешь несравнимо большее впечатление от города. То же касается просветительства в музыке. Оно необязательно, но повышает шансы на успех во много раз.

— Кощунственно ли слушать классику в фоновом режиме?

— Нет. Фоновое прослушивание — это прекрасно. Более того, я уверен, что это очень важно во внутриутробном периоде, в первые месяцы и годы жизни человека. Это настраивает мозг на правильный лад. Если взять ребенка, который растет среди хрущевок, и ребенка, выросшего в центре Вены или Петербурга — у них оптика разная. Да и во взрослой жизни фоновое прослушивание я очень поддерживаю. В машине…

— Во время уборки.

— В любой ситуации. У меня есть подруга, которая отказывается принимать пищу, когда звучит классическая музыка. Она не может есть, потому что очень музыку уважает и превозносит. А я с большим аппетитом жую под Моцарта, потому что знаю, что эта музыка — многое у Моцарта — писалось именно под жратву. У Гайдна едва ли не все под нее писалось. И да, фоновое прослушивание классики тоже нас меняет, потому что даже акустически, физически эта музыка в тысячу раз совершеннее, чем средняя попса. Другое дело, что если человек пришел на концерт, чтобы получить некий опыт — эмоциональный, спиритуальный, — то нужно слушать музыку активно, вовлекаться.

— Когда у тебя будут дети, как ты будешь влюблять их в классическую музыку?

— Главное — начинать как можно раньше. Можно прямо в момент зачатия.

— Какую музыку для этого случая порекомендуешь интересующимся?

— «Болеро» Равеля, например.

— Почему?

— Загадочная вещь, сам Равель никогда не говорил, о чем она. Я вот каждый раз, когда малый барабан заводит дробь «Болеро», ловлю себя на ощущении, что началось нечто очень простое, природное, и в то же время таинственное, почти запретное. И еще — восторженное. А однажды как-то наткнулся в сети на очередное исследование ученых, наверное, британских: писали, что идеальная продолжительность сексуального контакта — 14 минут. Вспомнил, что «Болеро», если точно выполнять метрономические указания автора, длится 14 минут 10 секунд. Я уж молчу про заразительно мерный кач, про восемь глиссандо тромбонов в конце, ну и есть там еще другие милые «фишки».

Давай лучше вернемся к сути вопроса. Как прививать любовь к музыке? Вспоминаю свое детство. Моя мама музыкант, повела меня заниматься музыкой в четыре года. Но до этого я все время лапал домашнее пианино, самую большую и самую интересную игрушку. Да, во-первых, в каждом уважающем себя доме должно стоять пианино.

— А если дом — однокомнатная квартира?

— Тогда пианино должно стоять в центре. И желательно — акустическое. Оно должно, повторюсь, стать игрушкой для ребенка. Во-вторых, нужно включать хорошую музыку, это должно быть маленькое приключение, как сходить в кино или на аттракционы. «А давай-ка, садись со мной рядом, закрой глаза…» Ставим. Молчим. Нужно, чтобы это было маленькое чудо, совместное с родителями эмоциональное переживание, а не так: «Сейчас мы будем слушать Моцарта. Моцарт родился в 1756 году...» В-третьих, заинтересовывать ребенка невероятными историями из жизни композиторов и исполнителей. В мире классической музыки происходило бешеное количество интересных событий: загадочных смертей, невероятных любовных историй, нелепостей и т.д. И если вместо очередной скучной сплетни или назидания рассказать ребенку, как бостонская полиция сорвала исполнение гимна США в аранжировке Стравинского из-за необычных гармоний, — ребенок вырастет с этой прекрасной лапшой на ушах и уже ее не снимет.

Равель — Болеро
Российский национальный оркестр, дирижер Кент Нагано