Прочитала тут вчера, что на Хеллоуин духи в домашних рыжих котов вселяются и весь вечер присматривалась к своему. Заглядывала ему в морду - был благодушен, сверкал честными глазами, по рыбешке в каждом. Никакого духа там не было.
Дух пришел ночью. В виде мертвой бабушки и сказал: "Знааааю твою тайну! Собирай чумадан!"
Вот что хочешь, то и думай.
Есть у меня некая связь с бабушкой. Необъяснимая. Я от нее мало что взяла и родными душами мы никогда не были. Но мне показалось, что на излете жизни она связывала именно со мной какие-то свои тайные мечты. И теперь я часто вижу ее во сне.
Она до конца так и оставалась Женькой. Огненноволосая, всегда ярко накрашенная и одетая - всего на ниточке от вульгарности, подвижная, как ртуть... Ей сложно было усидеть на месте и долго жить в одном городе. В свои шестьдесят она учила нас, внуков, делать зарядку по утрам, запросто вставала на голову, просачивалась, как вода сквозь песок, сквозь любую очередь. Злопыхатели, конечно, не упускали случая окрестить ее бабкой Женей. Но только за глаза. Ибо характер у нее был крут. По части добычи средств к существованию и благоустройства быта ей не было равных. До сих пор для моей мамы остается загадкой как можно замесить тесто, подготовить 3 вида начинок, налепить и сварить гору вареников всего за полчаса? А каким чудом ей удавалось начистить россыпь крошечных шариков молодого картофеля и довести их до образования ароматных хрустящих корочек ровно к моменту как мой отец заканчивал чтение первой газетной полосы? Ее любовники были друзьями семьи, сидели за одним столом с дедом и помогали решить множество насущных вопросов. Помню одного, Форцмана, молодящегося еврея в вечной фетровой шляпе, председателя колхоза, запросто приезжавшего на выходные с женой (высокие отношения!) и одаривавшего всю семью разнообразыми колхозными дарами...
Но обо всем по порядку. Появилась на свет Женька где-то под Луганском. Четвертой после троих своих старших сестер. Года за два до войны, которая лишила ее матери, а у отца, воевавшего и вернувшегося живым, отняла руку. Самым ярким ее воспоминанием об оккупации была груша с сочными вожделенными плодами - голодные дети полезли на дерево, но увидивший их немец открыл по ним автоматный огонь. Так и запомнилось ей на всю жизнь: в радости удовольствия всегда есть привкус приближающейся неминуемой расплаты. После войны однорукий конопатый ослепительно рыжий прадед Илья быстро нашел себе новую хозяйку, женщину расторопную, девчушек не обижавшую, но так и оставшуюся мачехой.
Дед мой работал тогда в шахте. У него было два удивительных достоинства - во-первых, он был из редкой породы однолюбов, а во-вторых, принадлежал приятному типу людей, вызывающих всеобщее уважение. Смуглый коренастый, с правильными чертами лица, и с пронзительными ореховыми глазами. Всего метр шестьдесят, для нас теперь очень маленький. Весь облик его внушал доверие и тепоту, и фамилия у него была соответствующая - Тепляков. Я запомнила его уже под пятьдесят, с огромным животом и потрепанным лицом, но ощущение его уверенной спокойной обнадеживающей красоты как будто было со мной всегда. К сожалению, я не знаю, как они встретились, как развивался их роман. Есть фотографии бабушки того периода - розовощекой круглолицей чернобровой(всегда густо их красила) украинской девицы - и везде-то на каблучищах и в бусах, и непременно в какой-нибудь самодеятельности (пела в хоре, были сольные номера). Поженившись, переехали на родину деда, и так и осели на Дону. Ветреной бабушке было некогда воспитывать двоих сыновей, поэтому отдала одного, младшего, на кормление свекрови в деревню Хрущевку (там нынче один только обитаемый дом, и целые улицы домов-призраков, полурассыпавшихся, полузаросших бурьяном). Но это совсем другая история. Ее вечно носило по курортам, она по очереди объезжала сестер на Украине, всегда возвращалась с целой горой подарков. Дед же был домосед, все терпел и ждал.
Нас с сетрой дед баловал. Всегда-то у него были заначки из конфет, которые мы должны были сами найти, он придумывал нам новые интересные игры, вообще любил с нами возиться, катал на спине, помню, однажды мы со старшим братом освоили технику боди-арта - изобразили танковое сражение на его пузе фломастерами. Деду, казалось, это доставляет наслаждение. Мы бы, наверное, покрыли его татуировками целиком, если бы моя маленькая сестра с ревом не разогнала нас. Бабушка же с нами не цацкалась. В запале могла и ударить. Но обычно просто занималась своими делами. Мы часто загорали с ней на даче (каждое лето она становилась цвета темного шоколада) или ходили в гости ( я любила ее экспрессивных подруг, не скупившихся на тисканья и комплименты). Она работала тогда медсестрой в детском отделении городской больницы, и я не переставала удивляться, когда выросшие 20 летние парняги останавливали ее на улицах и захлебывались восторгом благодарности - была им поверенным лицом: смотрела сквозь пальцы как они целуются в палате, прикрывала их тайные побеги по ночам, они души в ней не чаяли, а нам она никогда не позволяла лишнего.
А потом дед умер - так, как и положено идеальному мужу. Рано, в 52, от сердечного приступа, упал в ванной, пока бабушка заправляла постель. Это была какая-то легкая смерть. Летняя, посредине июля. На похороны мы, дети, ехали в машине и хохотали, а взрослые нас одергивали - тогда смерть не воспринималась как что-то плохое. Мне заплели косички и убрали их наверх, я гордилась прической и смотрела на деда, на крохотную пушинку, запутавшуюся среди бархата его густых ресниц, и мне казалось, он подглядывает за мной. Я потом подолгу разговаривала с ним по ночам, все ему рассказывала и молилась, как святому. В отличае от бабушки, он меня не слышал :-)
Бабушка сразу же куда-то исчезла. Потом, вернувшись через несколько лет, шумно кутила в нашем маленьком провинциальном городе. Думая, все-таки, смерть деда была для нее серьезной потерей. А через 10 лет она потеряла еще и старшего сына, и опасаясь за жизнь младшего, во время его запоев ходила за ним как собака, сидела под кабакими по ночам на морозе, покуда он пил - караулила, чтобы не замерз, договаривалась о бесчисленных капельницах, выдерживала трезвым долгие дни, и опять сидела под кабаками в мороз - училась быть хорошей матерью.
Однажды летом она ослабела. Странно было видеть ее, не поспевающую за нами во время ходьбы. Сдала анализы, ничего не обнаружилось. А одной холодной осенней ночью так и не смогла встать с постели. Жидкость накопилась в легких. Она жила тогда совершенно одна. Сын пропадал в неведомых краях. Невестка от нее отвернулась. Накрапывал мелкий дождь и стылые лужи все никак не просыхали. Это были тяжелые осенние похороны - мое самое черное воспоминание. В замкнутый многоугольник вечности была поймана уже не она. А какая-то ссохшаяся старуха в нелепом платке, с блеклым лицом и перекошенным ртом. Я смогла заплакать только потом в ее квартире, когда увидела ее яркие изумрудные и сиреневые вещи, бусы, развешанные на трильяже и помятую толстую тетрадь, которую она ото всех прятала и в которую, как девчонка, записывала песни с нотами и рисовала цветы...
дедушка слева без комсомольского значка )))