Сын художника, Борис Пастернак, писал: "Наверное, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов. Он не только историческая фигура революции в ее драматические периоды, эпоху фронтов и военного коммунизма, он для меня Ганс Сакс нашего народного движения. Он без остатка растворяется в естественности своего призвания, чего нельзя сказать, например, о Маяковском..." 

Портрет Демьяна Бедного работы художника Леонида Пастернака 

Настоящие имя и фамилия Демьяна Бедного - Ефим Алексеевич Придворов.
Семья Придворовых жила в постоянной нужде. Отец уезжал на заработки в город, мать батрачила в соседних селах. С трёх до семи лет он жил в Елисаветграде, где его отец служил сторожем при духовном училище; размещались они вдвоём в подвальной каморке. Семи лет он снова попал в деревню - к деду Софрону.

Первыми наставниками Ефима были его дед и сельская учительница. Дед, прекрасный рассказчик, знал много народных былин. Он первый и привил внуку любовь и вкус к слову.  

В 1911 он сотрудничает в большевистской газете «Звезда», и 16 апреля 1911 г. на её страницах появляется острое, бунтарское стихотворение «О Демьяне Бедном, мужике вредном».  Следующий приход Придворова в редакцию «Звезды» сотрудники встретили возгласами: «Демьян Бедный идет!» Так и закрепилось это прозвище за поэтом.

Одним из первых оценил творчество Демьяна Бедного В. И. Ленин. В письме из-за границы редактору «Звезды» он запрашивал, кто такой Демьян Бедный, и отмечал сильные стороны его таланта. В 1912 г. между Лениным и поэтом началась переписка, а личная встреча в 1917 г. положила начало близкому знакомству. Памяти Ленина посвящены его лучшие лирические стихотворения - «Снежинки» и «Никто не знал».  

В годы гражданской войны с его песнями уходили на фронт красноармейцы. Вся Россия знала и ценила своего народного поэта - барабанщика революции и гражданской войны. 

Д. Бедный был на редкость образованным человеком. Его личная библиотека (более 30 тыс. томов) содержала бесценные сокровища истории и литературы России. Собирал он её со студенческих лет (Д. Бедный учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета) и в 1939 г. подарил Государственному литературному музею.

За самоотверженный труд в годы первых пятилеток поэт награждён в 1933 г. орденом Ленина.  

***
Порой мне кажется, что я схожу с ума, 
Что разорвётся грудь от непосильной муки. 
Томлюсь в тоске, ломаю гневно руки, 
   Скорблю, но скорбь моя - нема! 

Сегодня, как вчера, - одни и те же вести: 
Насилий новых ряд, а всех - уже не счесть! 
Врагом, ликующим в порыве дикой мести, 
Всё попрано - закон, свобода, совесть, честь! 

Ты хочешь закричать: «Довольно же, довольно! 
Остановитесь же, злодеи, палачи!» 
Но кто-то горло сжал тебе и давит больно: 
   «Молчи!» 

1912  

***

Все рядили, гадали – убили ли?
Так ли лег после выстрела в грудь?
А лицо белым – белым у Лилии –
Ни всплакнуть по нему, ни вздохнуть.

Не успел. Не хотел. Не состарился.
Не остался, но в шепоте стен:
Лилька, как без тебя я измаялся!
Что ж наделал ты, глупый мой Щен…

Ни вдова, ни жена, ни любовница,
Только ближе ее не сыскать –
Королева ли, друг ли, поклонница,
И наверно немножечко мать…

Он придумывал женщин букетами,
И бумажными ими сорил,
Ах, как просто все это с поэтами –
Напридумывал - и полюбил.

И стихами – ступенями гулкими
Поднимал их до омута глаз,
И кружилась Москва переулками,
И сжималась от бархатных фраз.

А ему задыхалось без нежности,
А ему без любви не спалось,
И созвучия гимном мятежности
Пролетарскую славили злость.

Лишь она улыбалась мучительно –
Боже мой, как он слаб и раним…
И любимой была, и учителем,
Даже если была и не с ним.

Под скандалы, под слезы истерики
Он у женщин просил одного -
Чтоб от Азии и до Америки
Не дышалось им без него.

А последняя… - девочка бедная,
Как же юность твоя не мудра –
Он придумал - любовь безответная!
Он хотел, чтоб больнее беда…

Завещания – письма написаны,
Роль – актеру, мазком ляжет грим,
Он ведь сам сочинил эти истины,
Что ни старым умрет, ни смешным…

Не заплакала – сузились плечики
Лба коснулась холодной рукой…
...Надрывались мальчишки – газетчики:
Маяковский
покончил
с собой! 
 

Набрела случайно на очень интересную версию об истории создания одного из самых известных стихотворений Маяковского

В 1913 году В.В. Маяковский написал одно из самых знаменитых своих стихотворений.
Вот оно:

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

 

Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший —

 кончил сильнее, чем лирическим стихотворением — лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил. 

В середине 60-х в Коктебеле Борис Слуцкий познакомил меня с художником Адливанкиным, который в прошлом был футуристом. После первых же наших разговоров я спросил его: отчего Маяковский застрелился?  

— Много еще будут об этом гадать, спорить, — задумчиво сказал он. — Полная правда, наверно, выяснится не скоро. Но одно мне ясно. Только тот, кто жил в то время, может понять, каким шоком было для всех нас то, что случилось с нашей жизнью в самый канун его самоубийства. Представьте, магазины ломятся от товаров. Икра, балык, розовая свежайшая ветчина, фрукты, «Абрау-Дюрсо» и прочее… И вдруг: вы входите в магазин, а кругом — пустые прилавки. На всех полках только один-единственный продукт: «бычьи семенники». Маяковский, знаете ли, был очень чувствителен к таким вещам… 

Не скрою, что объяснение С. Я. Адливанкина, когда я его услышал, показалось мне каким-то мелким, обывательским.

Не мог же, в самом деле, Маяковский покончить с собой из-за того, что с прилавков магазинов вдруг исчезли швейцарский сыр и копченая «Московская» колбаса.

Но дело было не в колбасе и не в швейцарском сыре.

Это был крах мировоззрения.

* * *

Из тьмы скептических, критических, сатирических и иных полемических выпадов ненавистников социализма едва ли не самый ясный и простой принадлежит русскому поэту Алексею Константиновичу Толстому.

Прошу прощения за непомерно длинную цитату, но она хороша тем, что заменит мне множество других — политических, экономических, философских и всяких иных высказываний этого рода, на которые я мог бы тут сослаться:  

Жизнь показала, что Ленин, при всем своем незаурядном уме, оказался глупее булгаковского Шарикова. Потому что проблема заключалась не в том, какую зарплату будет получать высший, или средний, или даже самый маленький государственный чиновник, а в том, будет ли он жить со своей секретаршей.

Булгаковский Шариков, едва только сделали его «заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных в отделе М.К.Х.», тотчас же привел в роскошную квартиру Филиппа Филипповича «худенькую, с подрисованными глазами барышню в кремовых чулочках» и объявил:

— Это наша машинистка, жить со мной будет. 

...я тоже вспомнил — и рассказал — недавно услышанную историю.

Известная киноактриса О. (насколько я понимаю, речь идет о Татьяне Окуневской. Н.Т.) — женщина редкой красоты и редкого очарования — вскоре после войны была арестована.
В лагере ей досталось особенно тяжко. А до ареста — на воле — она была знаменита. За ней ухаживали, благосклонности ее добивались многие, в том числе и весьма высокопоставленные люди. В числе тогдашних ее «светских» знакомых был и Абакумов — народный комиссар госбезопасности. И вот, доведенная до отчаяния, она решила написать ему письмо, напомнить о давнем знакомстве и попросить разобраться в ее деле. 

КОСОЙ ДОЖДЬ

      Осип, Лиля, Маяковский

 

Часто вспоминаю слова Осипа Максимовича Брика: не тот человек богат, у которого денег много, и не тот беден, у кого их мало. Богач тот — у кого денег больше, чем ему нужно (нужно три, а есть пять рублей), и нищий тот — у кого их меньше, чем нужно (есть три тысячи, а нужно десять).

У него же записано:

«Маяковский понимал любовь так: если ты меня любишь, значит, ты мой, со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах. Не может быть такого положения, что ты был бы против меня — как бы я ни был неправ, или несправедлив, или жесток. Ты всегда голосуешь за меня. Малейшее отклонение, малейшее колебание — уже измена. Любовь должна быть неизменна, как закон природы, не знающий исключений. Не может быть, чтобы я ждал солнца, а оно не взойдет. Не может быть, чтобы я наклонился к цветку, а он убежит. Не может быть, чтобы я обнял березку, а она скажет „не надо“. По Маяковскому, любовь не акт волевой, а состояние организма, как тяжесть, как тяготение.

Были ли женщины, которые его так любили? Были. Любил ли он их? Нет! Он их принимал к сведению. Любил ли он сам так? Да, но он был гениален. Его гениальность была сильней любой силы тяготения. Когда он читал стихи, земля приподымалась, чтобы лучше слышать. Конечно, если бы нашлась планета, неуязвимая для стихов… но такой не оказалось!»

Да, такой не оказалось. Но он сумел уговорить себя, что она существует — для того, чтобы так писать стихи про это, для того, чтобы посадить себя в тюрьму, не поддаться «позорному благоразумию».

Маяковский был одинок не оттого, что он был нелюбим, непризнан, что у него не было друга. Его печатали, читали, слушали так, что залы ломились. Не счесть людей, преданных ему, любивших его. Но все это капля в море для человека, у которого «ненасытный вор в душе», которому нужно, чтобы читали те, кто не читает, чтобы пришел тот, кто не пришел, чтобы любила та, которая, казалось ему, не любит.

Ничего не поделаешь!


 

Маяковский никогда не был счастлив… Он был очень тяжелый и глубоко несчастный человек, это чувствовалось… У него было действительно какое-то вечное отрочество, какое-то недожитое созревание. Хлебников был другой, он не был несчастным, он был эпическим, принимал жизнь, как она есть.

Маяковский был лириком больших полотен, и он действительно верил, что будет все время возвращаться к лирике. Я это от него слышал десятки раз. Он был очень откровенен со мной — он знал, что это останется глубоко между нами, пока он жив. И он многое говорил, очень открыто.

Но он сломался. Сломался он, я думаю, в год встречи с Татьяной Яковлевой. Мне Эльза тогда подробно писала — вот, говорит, какую глупость наделала, познакомила с девушкой, думала, что у него будет приятная встреча, а он возьми и влюбись, и так серьезно. А это было в момент, когда ему стало жить одному уже совершенно невтерпеж и когда ему нужно было что-то глубоко переменить.

(Роман Якобсон. Воспоминания)

Я ЗНАЮ СИЛУ СЛОВ…

О стихотворном отрывке, из которого вырвана эта строка, один автор написал так:

► Его жизнь прервалась, как рвется стихотворение:

Я знаю силу слов.
                          Глядится пустяком.
Опавшим лепестком
                              под каблуками танца.
Но человек
                 душой,
                           губами,
                                      костяком…

Вот тут, на вдохе, М и нажал спусковой крючок. Выстрел грохнул на лестнице…

(Эдуард Шульман. «Инцидент исперчен». «Вопросы литературы», 2005, № 6, стр. 368)

Это, конечно, художественный образ, метафора. Но стихотворение действительно оборвалось так же, как оборвалась его жизнь, — на половине строки.

Неоконченное — можно даже сказать, только начатое, — оно осталось в его записной книжке. Поэтому и печатают его обычно без разбивки на лесенку и без знаков препинания:

Я знаю силу слов я знаю слов набат
Они не те, которым рукоплещут ложи
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек
Бывает выбросят, не напечатав не издав
Но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки
Я знаю силу слов глядится пустяком
опавшим лепестком под каблуками танца
но человек душой губами костяком…  

Это словосочетание взято мною из очень известного, не однажды цитировавшегося письма Пушкина Вяземскому.

Тот сокрушался, что погибли дневниковые записки Байрона.

Пушкин ему отвечал:

► Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением… Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего.
При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!
Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе…

 

Люблю это стихотворение...
Решила оставить сноски для лучшего понимания деталей - для тех, кому будет интересно...
А выделенные мною курсивом две его строки - на мой взгляд просто восхитительны! (Н.Т.)

Мелкая философия на глубоких местах
 

Превращусь 
 не в Толстого, так в толстого, — 
ем, 
 пишу, 
  от жары балда. 
Кто над морем не философствовал?

Вода.

Вчера 
 океан был злой, 
как черт, 
сегодня 
 смиренней 
  голубицы на яйцах. 
Какая разница! 
 Все течет… 

Все меняется.

Есть 
 у воды 
своя пора: 
часы прилива, 
 часы отлива. 
А у Стеклова [1] 
 вода 
не сходила с пера. 

Несправедливо.

Дохлая рыбка 
 плывет одна. 
Висят 
 плавнички, 
  как подбитые крылышки. 
Плывет недели, 
 и нет ей — 
  ни дна, 

ни покрышки.

Навстречу 
 медленней, чем тело тюленье, 
пароход из Мексики, 
 а мы — 
  туда. 
Иначе и нельзя. 
 Разделение 

труда.

Это кит — говорят. 
 Возможно и так. 
Вроде рыбьего Бедного[2] — 
 обхвата в три. 
Только у Демьяна усы наружу, 
 а у кита 

внутри.

Годы — чайки. 
 Вылетят в ряд — 
и в воду — 
 брюшко рыбешкой пичкать. 
Скрылись чайки. 
 В сущности говоря, 

где птички?[3]

Я родился, 
 рос, 
  кормили соскою, — 
жил, 
 работал, 
  стал староват… 
Вот и жизнь пройдет, 
 как прошли Азорские 

острова.[4]
 

  

  "За вычетом предсмертного и бессмертного документа «Во весь голос», позднейший Маяковский, начиная с «Мистерии-буфф», недоступен мне. До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощренная бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий."

              (Борис Пастернак. «Люди и положения». Автобиографический очерк)

Под этим «Автобиографическим очерком» стоит дата: весна 1956, ноябрь 1957. Но резкое неприятие «позднего Маяковского» возникло у Бориса Леонидовича гораздо раньше.

Еще на заре их отношений, в пору самой острой своей влюбленности в Маяковского, Борис Леонидович подарил ему любимую им свою книгу «Сестра моя — жизнь», сделав на ней такую надпись:

Маяковскому

Вы заняты нашим балансом.
Трагедией ВСНХ,
Вы, певший Летучим голландцем
Над краем любого стиха.

Холщовая буря палаток
Раздулась гудящей Двиной
Движений, когда вы, крылатый,
Возникли борт о борт со мной.

И вы с прописЯми о нефти?
Теряясь и оторопев,
Я думаю о терапевте.
Который вернул бы вам гнев.

Я знаю, ваш путь неподделен,
Но как вас могло завести
Под своды таких богаделен
На искреннем вашем пути?

1922 

Стихотворение это, разумеется, для печати не предназначалось. В авторской рукописи пометка: «Стихотворение не опубликовано и напечатанию не подлежит».  

 
                          ***
а  у лилички рвётся коса до пояса
роза красная в волосах.
мне даже глянуть на лиличку боязно,
не то, чтоб ладони лобзать.

она шагает по каждой площади,
как по красной. каблук трещит.
была бы иная, жилось бы проще мне:
семечки, сырники, щи…

а у лилички нежность руки проклятая –
пол-луны таращусь в окно
и вою. трахея забита кляпами –
глубочайшая из всех нор.

тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:
кто ласкает её – гадать.
а она – и умница, и красавица,
строптива не по годам.

стоп, машина! я – под колёса бревенчато,
но великоват для авто.
не лечится эта зараза, не лечится.
ни в этой жизни, ни в той.

а у лилички брови вразлёт по-летнему.
арбат истоптан до дыр,
в кистях грабастаю два билетика,
глотать мешает кадык.

я бросался здороваться с незнакомками,
драться с мальчиками в «пежо» –
она не пришла. циферблатик комкался.
револьвер эрекцией жёг.

и потом, коробок черепной разламывая,
пуля видела наперёд:
не пришла на садовое? это не главное.
на похороны-то придёт.

вот и памятник. двух штанин бессилие.
в метрополитене – бюст.
а у лилички платье синее-синее,
до сих пор ослепнуть боюсь.
 

Она любила подарки, он любил ей их дарить. Однажды он подарил ей кольцо, внутри которого было выгравировано: «Л.Ю.Б.», то есть Лиля Юрьевна Брик. Если читать выгравированное по кругу, то получается бесконечное ЛЮБЛЮ. 

«Я люблю.. люблю, несмотря ни на что.. и благодаря всему любил, люблю и буду любить..- будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь».

Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись, просветленных страданием слов
Нечеловечья магия!

Сегодня, только вошел к вам,
Почувствовал —
В доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
И ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
«очень—.
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)
ямами двух могил
вырылись на лице твоем глаза.

Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,
каждый за женщину платит.
ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.

Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои —
радугой судорог.

                   ПОЭТ
 

В тишине уснувшего вагона
У меня спросил старик-сосед:
- Кто Вы по профессии? -
                         Смущённо
Я молчал –
           Признаться или нет?
Мне казалось,
              назовусь поэтом,
Будто славой щегольну чужой,
Ни по книгам
             и ни по газетам
Вдруг меня не знает спутник мой.
- Ваша как фамилия? –
                      он сразу
Спросит оживлённо,
                   а потом:
- Как?
       Признаться, не встречал ни разу,
С прозой как-то больше я знаком!..

В этот вечер
             (да простит мне муза
Ложь необходимую сию)
Я назвал себя
              студентом вуза,
Грустно скрыв профессию свою.
Скрыл – и зубы стиснул от обиды,
Подмывало дать другой ответ, -
Я ведь не сказал бы
                    «знаменитый».
Я б ответил скромно:
                     – Я поэт. -

Это не трудов моих оценка -
Ведь сосед не скрыл, что агроном,
Хоть с его я славой не знаком.
Агроном,
         а тоже не Лысенко.

На вагонной полке плохо спится,
Долго говорили мы впотьмах:
Я, робея,
          о сортах пшеницы,
Он о Маяковском,
                 о стихах,
Моего любимого поэта
Наизусть всю ночь он мне читал,
Волновался, требовал похвал,
Будто сам он сочинил все это...

Мы с ним вышли на перрон московский,
Долго я глядел соседу вслед.
Мне бы так писать,
                   как Маяковский,
Чтоб ответить скромно:
                       - Я поэт!