Недавно известный писатель Александр Кабаков в соавторстве с не менее известным писателем Евгением Поповым написали книгу «Аксёнов», где рассказали не только о своей дружбе с ним, но и о времени, в котором они жили. Чем не повод для большого интервью?              

– В книге об Аксёнове Вы с Евгением Поповым в дружеской манере рассуждаете о нем и о его времени, но к финалу Василий Павлович будто бронзовеет. С Бродским происходит то же самое, когда о нем говорит Кушнер… Я не права?                      

– Правы. Да и как иначе? По отношению к нам с Женей Аксёнов был старшим товарищем, мы об этом всегда помнили, и надо сказать, он тоже не забывал, хоть и не подавал виду. Мы знали, что никакая фамильярность и общение «на равных» здесь невозможны, хотя бы уже потому, что писать он начал лет на 10–15 раньше нас. И стал бесспорным классиком русской литературы конца ХХ – начала ХХI века. А бронзовеет он в финале только потому, что ощущается объем его личности, мы ведь и ставили перед собой такую задачу.

– Как человек с Аксёновым друживший, написавший о нем книгу, в которой говорится о том, что он был знаменем шестидесятников и истинным русским писателем, испытавшим все тяготы народные, скажите, существует ли Аксёнов для западной литературы сегодня?

– Для западной литературы, полагаю, он до сих пор существует как писатель экзотический, равно как и все русские писатели. Ведь литература Запада в основном англо-, франко- и еще меньше итало- и германоязычная, и ничего с этим поделать нельзя. Она, как и любая другая сфера деятельности, в последние десятилетия нуждается в пиар-поддержке. И нет лучше пиара, чем могущество страны.

– Насколько я знаю, в Европе популярны Толстой, Достоевский и эссе Бродского…

– Эссе Бродского переиздают из-за его Нобелевской премии. А Толстой и Достоевский переводятся только потому, что для Запада они, как блины, самовар, водка и икра. Их никто не воспринимает как литературу, скорее, как русский бренд. Коммунизм, Ленин, революция, Гагарин, Достоевский, Толстой. И больше никто ничего про Россию не знает. Самые продвинутые в курсе, что у нас еще был Солженицын, но если они его и читали, то, скорее всего, только «Один день Ивана Денисовича». «Архипелаг ГУЛАГ» для западного читателя неподъемен. Впрочем, для Англии важна драматургия Чехова. Хотя для меня загадка, что на родине Шекспира находят в абсолютно русском Чехове.

– Как Вы думаете, почему сегодня книги воспоминаний так популярны? В частности дневники Лунгиной, Бергольц…

– Не все воспоминания одинаково интересны, волнуют только правдивые. К тому же у людей старшего поколения (исчезающей интеллигенции) возникла огромная ностальгия по прошлому. Но для современного русского читателя Лунгина и Бергольц примерно то же, что и чтение Достоевского западным человеком: обаятельная экзотика. У нас с собственной историей сложные взаимоотношения. Мы все время только и делаем, что мифологизируем, придумываем, перепридумываем. Ленин, Сталин, кровавый режим, не кровавый. До сих пор идет борьба идей. Что же касается досоветского периода, тяга к нему неудовлетворенная и неудовлетворимая. Потому что за семьдесят лет коммунисты выжгли землю, уничтожив физически ее носителей. Историю заменили ложью о ней. Даже русская классика была помещена в такой контекст, что стала частью гигантской лжи. Показательно, что в 1937 году в разгар террора широко отмечалась не рождение, а смерть Пушкина, который таким образом стал членом Союза советских писателей. И когда Петр I, дикий западник, вывернувший страну наизнанку, мифологизировался Алексеем Толстым, то получался не Петр I, а почти Сталин. Поэтому не удивительно, что история в сознании многих людей существует в обрывках.

– Как Вы относитесь к фильму «Десять лет без права переписки», снятому по Вашей книге?

– Автор всегда недоволен экранизацией, за редким исключением, когда писатели теряют голову оттого, что по их роману сняли фильм. Но, как правило, фильм не похож на то, что представлял себе автор, когда работал над книгой. Ведь у писателя всегда есть люфт между тем, что он написал и что можно изобразить зрительно. У меня было две законченные экранизации «Невозвращенец» и «Десять лет без права переписки». Последняя картина снята Владимиром Наумовичем Наумовым, талантливым, профессиональным режиссером, хоть я и не в восторге от нее, но это не стыдное кино, в отличие от «Невозвращенца» Сергея Снежкина, о котором мне даже говорить не хочется.

– Ваши тексты достаточно часто строятся на интриге, например, «Ударом на удар». Насколько для Вас важно держать читательское внимание?

– Настоящий боевик у меня только один, вы его назвали. Но есть и несюжетные вещи. «Последний гость», например, где речь идет о том, что человек собирается уехать из Москвы в Петербург, крайне невнятный текст. Хотя во многих книгах действительно сильна сюжетная сторона. Но даже если мне и хочется держать читательское внимание, я не готов за него платить. В литературе я ничем не жертвую. Как у Окуджавы: «Каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить». И я не стараюсь нравиться.

– Во многих интервью Вы говорите, что пишете для своего читателя. Как Вы его определяете?

– Я полагаю, что читатель примерно равен своему писателю. Конечно, есть авторы по отношению к которым читатели повыше, – это касается массовой литературы, именно поэтому она так легко потребляется. Бывают писатели, чьи читатели ниже, это новая литература-эксперимент. А есть писатели, довольно точно совпадающие со своей аудиторией. Я себя отношу к последним. Мои читатели – советские интеллигенты, точнее, образованные «совки», чья инженерная молодость прошла в НИИ, библиотекарши, учительницы – люди читающие, умные, неизысканные, но и не совсем простые. Эстетический интеллектуальный средний класс.

– Понятно, что в работе над очередным романом или рассказом задача всякий раз ставится разная, но в то же время есть и сверхзадача. У Вас она какая?

– Возможно, ложась в постель с женщиной, некоторые имеют сверхзадачу – родить ребенка. Но это, скорее, веянье нового времени, мое же поколение такие вещи делало по любви, и дети были ее неизбежным продуктом. Если бы я садился за стол, имея в виду решение глобальной задачи, то это было бы сродни планированию семьи. Но я пишу книги потому, что мне хочется, а не потому, что мечтаю спасти человечество. Конечно, писатель решает и технические вопросы: сюжет, фактура. Тут для меня главное – сохранить детали, среду обитанию моих героев, их прообразы, время и его приметы.

– «Последний герой», «Невозвращенец». Реальность Ваших персонажей иногда носит антиутопические черты. Встречается и фантасмагория («Московские сказки», «Все поправимо») и яркий вымысел. Вам в действительности без альтернативы тесно?

– Вымысел, как ни странно, связан с моим стремлением точно отразить детали и быт. Я глубоко убежден: в нашей стране реальность – фантасмагорична. Жизнь как экран, на котором показывают кино, а за ним все время что-то происходит, экран то и дело дергается, дрожит, потом прорывается и кто-то выходит наружу. Я чувствую, что за полотном нашей жизни происходит нечто подобное. И поскольку не могу себе позволить упустить детали, то они возникают и в моих книгах. Фантасмагория, фантазия, неполное подобие примитивной реальности – отличительная особенность не только нашей литературы, но и прочих литератур, давших миру сказки. Был Гофман, Эдгар По, однако таких титанов фантасмагории, как Гоголь и Булгаков, дала только русская литература, значит, в нашей стране есть нечто необъяснимое.

– «Московские сказки» – книга достаточно ироничная (и часто это ирония, юмор, самоирония), но Вы не уходите в сарказм или сатиру. Вам не близки эти приемы?

– Сарказм и сатира мне не свойственны. Вообще моя литературная жизнь связана с двумя составляющими моего вкуса, который и определил моих литературных учителей: с бытописательной стороны – это Чехов, Бунин, Алексей Толстой, при всей моей неприязни к нему, как к личности и общественной фигуре, писатель он был выдающийся, с фантасмагорической – Гоголь. В предпоследнем поколении с одной стороны – Трифонов, с другой – Аксенов.

– В тексте «Юрий Трифонов: долгое прощание или новая встреча» о Трифонове Вы пишете фактически как о Чехове наших дней. Все-таки самое главное, если мы говорим о мастерстве, что Вам дал Трифонов?

– В истории русской литературы со временем Трифонов будет стоять где-то рядом с Чеховым. Ведь он, как и Антон Павлович, создал картину русской жизни. И другой России того периода, кроме чеховской, мы не знаем. Он создал жизнь, которая вытеснила настоящую – это признак величайшей литературы. Точно так же и Трифонов придумал мир, который для меня, современника, заменил действительность. Он изобразил русскую интеллигентскую городскую жизнь советского времени.

– Вы еще пишете пьесы. И четко делите прозу и драматургию?

– За свою жизнь я написал четыре пьесы, одну потерял, вторую поставили, с другими ничего не случилось. Не хотел бы обижать драматургов, но драматургия по отношению к прозе как разгаданный кроссворд. Писать пьесы – работа более механическая, многое в ней просчитывается. Я же решил попробовать, потому что мне показалось, что определенные наблюдения над жизнью проще всего передать драматургическим способом. Однако я не слишком удачливый драматург, равно как не особо счастливый кинодраматург, что меня значительно больше огорчает.

– Вопрос, который задаю многим. Как Вы относитесь к «новому реализму» (Прилепин, Сенчин, Шаргунов)?

– «Новый реализм» – новый только в том смысле, что яростный постмодернизм поделился с ним площадкой. Притом последний никуда не делся, наши выдающиеся постмодернисты Сорокин и Пелевин по-прежнему работают. Но собственно новаторства в новом реализме нет. «Елтышевы» Романа Сенчина и «Санькя» Захара Прилепина чрезвычайно традиционные реалистические романы. Из тех же имен, что появились сравнительно недавно, больше всего меня интересует Ольга Славникова. Я рад, что в 2006 году, когда был председателем жюри, ее роман «2017» получил «Букера». Но еще больше меня захватила ее последняя книга «Легкая голова» – прекрасная выдумка, в которой много понимания жизни и опосредованных, неявных обращений к предшественникам. В этом смысле роман постмодернистский, ведь Славникова умело играет литературными реалиями.

– Когда я читала «Дом моделей», у меня создалось такое впечатление, что описываемое время, как стоячая вода, однако оно Вам близко… чем именно?

– Да оно интересно по-своему. Чем глубже был застой, тем сильнее бурлило под поверхностью. Осуществлялись бесконечные попытки изолироваться от реальности. Бежали в водку и секс, которого якобы не существовало. Но, на мой взгляд, такая распущенность, какая была в 1970-е годы, не снилась даже Западу с его сексуальной революцией. При внешнем спокойствии страну лихорадило изнутри – все-таки смерть империи, агония. В 1980-е все выплыло наружу. Собственно про это и повесть...

– Вы работаете как в жанре романа, так и в жанре рассказа, реже повести. Как Вы себя определяете: писатель-романист или писатель-рассказчик?

– Прозаики, как правило, пишут все. Но сегодня рассказы менее популярны только потому, что их никто не публикует. Рассказ можно напечатать в толстом журнале за семь рублей, иногда в глянце, сборник выпустить уже трудно. Поэтому роман пользуется большим спросом. Я же пишу рассказы с меньшим трудом и большим удовольствием, чем романы, у меня вообще рассказное дыхание. Я по натуре спринтер, а не стайер. Но и в романе есть свой кайф.

"Читаем вместе" Ноябрь 1911

Серия сообщений "Аксёнов":
Часть 1 - Василий Аксенов родился 20 августа 1932 года
Часть 2 - Кабаков об Аксёнове и русской литературе
Часть 3 - 20 августа 1932 года родился писатель Василий Аксёнов
Часть 4 - ДОВЛАТОВ и ВОЛКОВА: Не только Бродский... от Крылова
...
Часть 9 - 20 августа 1932 года родился Василий Аксенов
Часть 10 - Белла Ахмадулина. Я вышла в сад
Часть 11 - Василий Аксенов и Иосиф Бродский