Дмитрий Кедрин: Все ребята в меня. Все - рыжие! 75 лет назад погиб большой русский поэт, до сих пор недооцененный на Родине |
Кто убил? С какой целью? Почему труп нашли у Казанской железной дороги, в Вешняках, а не у Ярославской, близ которой, в Черкизове, жил поэт?
Да, это загадка. Но меня сейчас интересует другая.
Вот как мог рецензент еще в 1942-м написать, что Кедрин "не чувствует слова"1?
Кто еще владел тогда столькими "регистрами" русской речи?
Тут вам и стилизация летописного языка XVI столетия:
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, -
Гласит летописца сказанье, -
В память оной победы
Да выстроят каменный храм! [...]
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху,
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди, -
Зане эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Тут и чеканно-романтический язык Николая Гумилева и Николая Тихонова:
Тачанки и пулеметы,
И пушки в серых чехлах.
Походным порядком роты
Вступают в мирный кишлак.
Вечерний шелковый воздух,
Оранжевые костры,
Хивы золотые звезды
И синие - Бухары.
И ритм "поэз" Игоря Северянина:
И когда вода раздавит
В трюме крепкие бочонки, -
Он увидит, погружаясь
В атлантическую тьму:
Тонколицая колдунья,
Большеглазая девчонка
С фотографии грошовой
Улыбается ему.
И светская беседа пушкинской поры:
- Не правда ли, мадам, как весел Летний сад,
Как прихотлив узор сих кованых оград,
Опертых на лощеные граниты?
Феб, обойдя Петрополь знаменитый,
Последние лучи дарит его садам.
И золотит Неву... Но вы грустны, мадам?
И даже рассудительная речь многодетного справного крестьянина, жена которого едет получать у "всесоюзного старосты" Михал Иваныча Калинина орден "Материнская слава", но который тем не менее "на Верховный Совет обиделся":
Наше дело, конечно, оно пустяк.
Но меня обижают, вижу я:
Тут вертись не вертись, а ведь как-никак
Все ребята в меня. Все - рыжие!
Девять парней - что соколы, и опять -
Трое девок и все красавицы!
Ты Калинычу, мать, не забудь сказать:
Без опары пирог не ставится.
Уж коли ему орден навесить жаль,
Все ж пускай обратит внимание
И велит мужикам нацеплять медаль -
Не за доблесть, так за старание.
Стилизация
С грибоедовским уменьем Кедрин преобразует в стихи, в действие пьесы разговорную речь:
Р е м б р а н д т
А, старина! Ты что ж просунул нос,
А не войдешь?
П р о д а в е ц к р а с о к
Простите, ради Бога!
Я киноварь и зелень вам принес,
Французской синей раздобыл немного.
Р е м б р а н д т
О, и французской!
П р о д а в е ц к р а с о к
Вы довольны?
Р е м б р а н д т
Да.
(Берет палитру.)
Сейчас мы ею на палитру брызнем.
Попробуем ее. Тащи сюда
Все краски юности, все краски жизни!
(Указывает на картину.)
Как по тебе: удачен этот холст?
Продавец красок рассматривает картину.
П р о д а в е ц к р а с о к
Тут следует немножко тронуть алой,
А этот меч, пожалуй, слишком толст.
Р е м б р а н д т
Толст, говоришь? Посмотрим. Да, пожалуй.
И тут же поэт заводит солдатскую песню - что твой Демьян Бедный с его "Проводами" ("Как родная меня мать провожала"):
Шилом бреется солдат,
Дымом греется...
Шли в побывку
Из Карпат
Два армейца.
Или украинскую "думу" - вроде тех, что "спiвали" кобзари и лирники. Не хуже того Эдуарда Багрицкого, той "Думы про Опанаса":
Наставили в Молибогу
Кадеты наганы,
Повесили Молибогу
До горы ногами.
Торчит его деревяшка,
Борода, как знамя...
Ой, как важко, ой, как тяжко
Страдать за панами!
А с фольклора, с образов недавней, но уже легендарной Гражданской войны, Кедрин переключается на дачную повседневность 30-х:
Бутылка вина кисловата, как дрожжи.
Закурим, нальем и послушаем, как
Шумит элегический пушкинский дождик
И шаткую свечку колеблет сквозняк.
Это та же волна, на которой творил в конце 1943-го Борис Пастернак:
Октябрь серебристо-ореховый.
Блеск заморозков оловянный.
Осенние сумерки Чехова,
Чайковского и Левитана.
Тот же ясный, звонкий русский язык, правильное русское слово, русская классическая культура...
Из-за революции и Гражданской войны сын счетовода Кедрин не успел закончить в Екатеринославе (Днепропетровске, ныне - Днипро в Украине) коммерческое училище - оставшись, таким образом, без среднего образования.
Но, поощряемый родными, он любил читать. И благодаря книгам получил - говоря словами члена сталинского Политбюро Лазаря Кагановича (сказанными им самим о себе при переписи 1989 года) - "высшее самообразование".
Эрудиция Кедрина впечатляет даже на фоне той поры - ценившей книжное знание.
Фараон Сезострис, царь Аттила, опричник Генрих Штаден, Рембрандт ван Рейн, "Барберини, пизанский старый инженер", Фирдоуси, Архимед, Грибоедов, хан Девлет-Гирей, Феликс Дзержинский, имам Шамиль, Спиноза, князь Василько Константинович...
Среднеазиатский кишлак, Карпаты Первой мировой, Нью-Йорк времен президента Гувера...
Но главное, чтение позволило Кедрину овладеть богатством русского языка.
Детство, проведенное в нынешней Украине, дало ему - как и Эдуарду Багрицкому, Валентину Катаеву, Семену Кирсанову, Илье Сельвинскому - вкус не только к русскому слову, но и к украинскому.
А профессия журналиста - Кедрин всю жизнь проработал газетчиком - не могла не приучить к выбору точного слова.
В газете "растекаться мыслию по древу" не дадут: места нет! И времени тоже.
(Обратной стороной газетной работы стали дежурные, проходные стихи - их у Кедрина тоже хватало, газета вдохновения не ждет...)
Но, может быть, прав другой рецензент из 1942-го - обвинявший Кедрина в "несамостоятельности, обилии чужих голосов"2?
Едва ли. Поэт может и должен использовать решения своих предшественников - точно так же, как и архитектор, композитор или инженер-конструктор. Разумеется, не подражательно, а для того, чтобы лучше выразить свое. А свое у Кедрина было - и прежде всего красочность, рельефность стиха.
Обеспечиваемая "четкой композицией стихотворной новеллы" и "емким эпитетом"3. (Кстати, эти четкость и емкость тоже не появились бы без усвоения русской классической литературы.)
Вот, скажем, эти строки - о Красной площади времен Ивана IV. Это же прямо-таки живописная композиция:
А сочней дух, и свеж и сытен,
Дразня летел во все концы.
Орали сбитенщики: - Сбитень! -
Псалом гундосили слепцы.
Просил колодник Бога ради:
- Подайте мне! Увечен аз! -
На Лобном месте из тетради
Дьячок вычитывал указ,
Уже в возке заморском тряском
Мелькнул посол среди толпы
И чередой на мостик Спасский
Прошли безместные попы.
Они кричат, полунагие,
Прихлопнув черным ногтем вшу:
- Кому отправить литургию?
Не то просфоркой закушу!
Стилистически, по размеру, по строю стиха "Конь" идентичен поэмам Константина Симонова "Ледовое побоище" (1938) и "Суворов" (1939). Но такой живописности, красочности у более строгой поэзии Симонова все-таки нет.
Еще зарисовка - из все того же излюбленного Кедриным XVI столетия. Уход жителей московского посада от приближающихся крымских татар под защиту стен Кремля показан прямо-таки фотографично:
Кто-то бухает в колокол
Не покладая руки,
И сполох над столицей
Несется, тревожен и звонок.
Бабы тащат грудных.
А за ними ведут мужики
Лошаденок своих,
Шелудивых своих коровенок.
Увязавшись за всеми,
Дворняги скулят на бегу,
Меж ногами снуют
И к хозяевам жмутся упорно.
Над коровьим навозом
На мартовском талом снегу
Неуклюжие галки
Дерутся за редкие зерна.
А как живописны его эпитеты... Вот - уход в эмиграцию в 1920 году владельца дачи в Крыму, отставного полковника с княжеским титулом.
В этот день в сиреневой шинели
Навсегда из дачи вышел он.
Шел, и на плечах его блестели
Золотые крылышки погон.
Цвет офицерского пальто (в обиходе - "шинели") был голубовато-серым, лучи солнца на рассвете или закате могли превратить его в сиреневый - еще больше контраста с "рабочими и крестьянами в солдатских шинелях" грубого землисто-бурого сукна! Точно так же выпячен и другой "символ классового неравенства" - офицерские погоны. Они поданы как что-то чужеродное, надменное (на одежде - и "крылышки"?).
Более чем емкая характеристика "классового врага" (каким его изображала в начале 30-х советская пропаганда)...
Впрочем, ради выразительности и красочности поэт не раз поступался исторической точностью. Он знал, что Иван IV разбил не "Золотую Орду", а Казанское ханство. Что "вычитывать указы" в Москве 1570-х годов было делом не дьячков (церковнослужителей), а подьячих (государственных чиновников). Что крымские набеги на Россию совершались после появления травы (подножного корма для коней) - но никак не в марте...
Но поэт в Кедрине перевешивал историка.
И еще одно - у Кедрина чаще, чем и у Симонова, и у Гумилева с Тихоновым, и даже у Владимира Луговского с его "Курсантской венгеркой" (1939) и "Серединой лета" (1955), звучат "интонации доверительной беседы"4. "Поэт как бы беседует с глазу на глаз с читателем-другом"5:
Выдь на зорьке
И ступай на север
По болотам,
Камушкам
И мхам.
Распустив хвоста колючий веер,
На сосне красуется глухарь.
Тонкий дух весенней благодати,
Свет звезды -
Как первая слеза...
И глухарь,
Кудесник бородатый,
Закрывает желтые глаза.
А кто еще писал так - нелицеприятно и в то же время сердечно - о среднерусской природе?
Я не знаю, что на свете проще?
Глушь да топь, коряги да пеньки.
Старая березовая роща,
Редкий лес на берегу реки.
Капельки осеннего тумана
По стволам текут ручьями слез.
Серый волк царевича Ивана
По таким местам, видать, и вез.
Ты родись тут Муромцем Илюшей,
Ляг на мох и тридцать лет лежи.
Песни пой, грибы ищи да слушай,
Как в сухой траве шуршат ужи.
На сто верст кругом одно и то же:
Глушь да топь, чижи да дикий хмель...
Отчего ж нам этот край дороже
Всех заморских сказочных земель?
Родное для автора этой статьи северо-западное Подмосковье - аккурат такое, "тут ни убавить, ни прибавить"!
Предчувствие
Еще одно свойство кедринской поэзии - пронзительность.
Эту женщину звали Анной.
За плечом ее возникал
Грохот музыки ресторанной.
Гипнотический блеск зеркал.
Повернется вполоборота,
И, казалось, звучит в ушах
Свист японского коверкота
И фокстрота собачий шаг.
Эту женщину ни на волос
Не смогла изменить война:
Патефона растленный голос
Все звучал из ее окна.
Все по-прежнему был беспечен
Нежный очерк румяных губ...
Анна первой пришла на вечер
В офицерский немецкий клуб. [...]
В светлых туфельках, немцем данных,
Танцевавшая до утра,
Знала ль Анна, что шла в Майданек
В этих туфлях ее сестра?
И еще строки из победного сорок пятого:
Все мне мерещится поле с гречихою,
В маленьком доме сирень на окне,
Ясное-ясное, тихое-тихое
Летнее утро мерещится мне.
Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Темная-темная, старая-старая
Церковка наша мерещится мне.
Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поет в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.
Где ж этот дом с покосившейся ставнею,
Комната с пестрым ковром на стене?
Милое-милое, давнее-давнее
Детство мое вспоминается мне.
В тот год Кедрин все чаще ощущал приближение чего-то трагического. Его убили 18 сентября 1945-го.
| Рубрики: | Искусство.Поэзия |
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |
