Булгаков Михаил Афанасьевич - ЦИТАТЫ из произведений.....

Пятница, 23 Декабря 2011 г. 02:00 + в цитатник

Цитаты из фантастической повести Михаила Булгакова "Собачье сердце", 1925
Источник - foxdesign.ru

Глаза значительная вещь. Вроде барометра. Все видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.

Вот, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей. (профессор Ф.Ф.Преображенский)

Обьясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар. (профессор Ф.Ф.Преображенский)

Ласка... единственный способ, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему. (профессор Ф.Ф.Преображенский)

Еда штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе - большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет - не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И - боже вас сохрани - не читайте до обеда советских газет. Пациенты, не читающие газет, чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать "правду", - теряли в весе. (профессор Ф.Ф.Преображенский)

С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая - подчеркиваю красным карандашом ни одного - чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала хоть одна пара калош. В марте 17-го года в один прекрасный день пропали все калоши. Почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подьезд калабуховского дома на пречистенеке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор? (профессор Ф.Ф.Преображенский)

Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Статистика - ужасная вещь. (профессор Ф.Ф.Преображенский)

Разруха. Это - мираж, дым, фикция. Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Когда эти баритоны кричат "бей разруху!" - Я смеюсь. Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев - прямым своим делом, - разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удается и тем более - людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны! (профессор Ф.Ф.Преображенский)

Успевает всюду тот, кто никуда не торопится. Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел. (профессор Ф.Ф.Преображенский)

.......................................................................................................................................................

Цитаты из комедии Михаила Булгакова "Иван Васильевич", 1935

Наверно, сидит в учреждении и думает: ах, какой чудный замок я повесил на свою дверь! Но на самом деле замок служит только для одной цели: показать, что хозяина дома нет... (Милославский о Шпаке)

- Скажите, это, стало быть, любую стенку можно так убрать? Вашему изобретению цены нет, гражданин! Поздравляю вас! (Бунше) А что вы на меня так смотрите, отец родной? На мне узоров нету и цветы не растут. (Милославский)
- Меня терзает смутное сомнение. На вас такой же костюм, как у Шпака! (Бунша-Корецкий Иван Васильевич; управдом)
- Что вы говорите? Костюм? А разве у Шпака у одного костюм в полоску в Москве? Мы с ним друзья и всегда в одном магазине покупаем материю. Удовлетворяет вас это? (Милославский)
- Бунша. И шляпа такая же. (Бунша)
- И шляпа. (Милославский)
- А ваша фамилия как? (Бунша-Корецкий; управдом)
- Я артист государственных больших и камерных театров. А на что вам моя фамилия? Она слишком известная, чтобы я вам ее называл. (Милославский)

- Вы водку пьете? (Тимофеев Николай Иванович; изобретатель)
- О горе мне!.. Анисовую. (Иоанн Грозный)
- Нет анисовой у меня. Выпейте горного дубнячку, вы подкрепитесь и придете в себя. Я тоже. Пейте. (Тимофеев)
- Отведай ты из моего кубка. (Иоанн Грозный)
- Зачем это? Ах да... Вы полагаете, что я хочу вас отравить? Дорогой Иван Васильевич, у нас это не принято. И кильками в наш век гораздо легче отравиться, нежели водкой. Пейте смело. (Тимофеев)

- Как твое имя, кудесник? (Иоанн Грозный)
- Меня зовут Тимофеев. (Тимофеев; изобретатель)
- Князь? (Иоанн Грозный)
- Какой там князь! У нас один князь на всю Москву, и тот утверждает, что он сын кучера. (Тимофеев)
- Ах, сволочь! (Иоанн Грозный)

- Подойди! Подойди и отвечай! Доколе же ты... (Иоанн Грозный)
- Аз семь... умоляю, не хватайтесь за ножик!.. Я сплю... Зинаида, звоните куда-нибудь, спасите меня!.. За что он взъелся на меня? Где ваш муж? Пусть уберет его! (Якин; кинорежиссер)
- Ты боярыню соблазнил? (Иоанн Грозный)
- Я... я... Житие мое... (Якин)
- Пес смердящий! Какое житие?! Ты посмотри на себя! О, зол муж! Дьявол научиши тя долгому спанию, по сне зиянию, главоболию с похмелья и другим злостям неизмерным и неисповедимым!.. (Иоанн Грозный)
- Пропал! Зинаида, подскажите мне что-нибудь по-славянски!.. Ваш муж не имеет права делать такие опыты!! (Иоанну.) Паки, паки... Иже херувимы!.. Ваше величество, смилуйтесь! (Якин)
- Покайся, любострастный прыщ! (Иоанн Грозный)
- Только не убивайте его! Якин. Каюсь!.. (Зинаида; киноактриса)
- Преклони скверную твою главу и припади к честным стопам соблазненной боярыни... (Иоанн Грозный)
- С удовольствием. Вы меня не поняли!!! Не поняли!.. (Якин)
- Как тебя понять, когда ты ничего не говоришь! (Иоанн Грозный)
- Языками не владею, ваше величество!.. Во сне это или наяву?.. (Якин)
- Какая это курносая сидела у тебя? (Иоанн Грозный)
- Это эпизод, клянусь кинофабрикой! Зинаида Михайловна не поняла! (Якин)
- Любишь боярыню? (Иоанн Грозный)
- Люблю безумно!.. (Якин)
- Как же ее не любить? Боярыня красотою лепа, бела вельми, червлена губами, бровьми союзна, телом изобильна... Чего же тебе надо, собака?! (Иоанн Грозный)
- Ничего не надо!.. Ничего! (Якин)
- Так женись, хороняка! Князь отпускает ее. (Иоанн Грозный)
- Вот попали так попали! (Милославский; запирает дверь на ключ, выглядывает в окно, отчего шум усиливается; отскакивает)
- Это нам мерещится, этого ничего нету, Николай Иванович, вы ответите за ваш антисоветский опыт! (Бунша-Корецкий Иван Васильевич; управдом)
- Вы дурак! Ой, как они кричат! (Милославский)
- Они не могут кричать, это обман зрения и слуха, вроде спиритизма. Они умерли давным-давно. Призываю к спокойствию! Они покойники. (Бунша)
В окно влетает стрела.
- Видали, как покойники стреляют?! (Милославский)
- То есть... позвольте... вы полагаете, что они могут учинить над нами насилие? (Бунша)
- Нет, я этого не полагаю. Я полагаю, что они нас убьют к лешему. Что бы это сделать, братцы, а? Братцы!.. (Милославский)
- Неужели это правда? Николай Иванович, вызывайте милицию? Без номера! Погибнуть во цвете лет!.. Ульяна Андреевна в ужасе!.. Я не сказал ей, куда пошел... Кровь стынет в жилах!.. (Грохот в дверь, голос: "Отворяй, собака!") Кому это он? (Бунша)
- Вам. (Милославский)
- (в щелку двери) Попрошу не оскорблять! Я не собака! Поймите, что вас не существует! Это опыт инженера Тимофеева! От имени жильцов дома прошу, спасите меня. (Бунша)
Милославский открывает дверь в соседнее помещение.
- Одежа! Царская одежа! Ура, пофартило! Надевай скорей царский капот, а то пропадем! (Милославский)
- Этот опыт переходит границы! (Бунша)
- Надевай, убью!.. (Милославский)
Бунша надевает царское облачение.
- Ура! Похож! Ей-богу, похож! Ой, мало похож! Профиль портит!.. Надевай шапку... Будешь царем... (Милославский)
- Ни за что! (Бунша)
- Ты что же, хочешь, чтобы и меня из-за тебя ухлопали? Садись за стол, бери скипетр... Дай зубы подвяжу, а то не очень похож... Ой, халтура! Ой, не пройдет! У того лицо умней... (Милославский)
- Попрошу не касаться лица! (Бунша)
- Молчи! Садись, занимайся государственным делом. На чем они остановились? Царь и великий князь... повторяй... всея Руси... (Милославский)
- Царь и великий князь всея Руси... (Бунша)
Дверь раскрывается, вбегают опричники, и с ними Дьяк. Остолбеневают.
- (Бунше.) Так вы говорите... царь и великий князь? Написал. Запятая... Где это наш секретарь запропастился? В чем дело, товарищи? Я вас спрашиваю, драгоценные, в чем дело? Какой паразит осмелился сломать двери в царское помещение? Разве их для того вешали, чтобы вы их ломали? (Бунше.) Продолжайте, ваше величество... челом бьет... точка с запятой... (Опричникам.) Я жду ответа на поставленный мною вопрос. (Милославский)
- Царь тут... царь тут... (Опричники в смятении)
- Тут царь... (Дьяк)
- А где же ему быть? Вот что, голубчики, положь оружие!.. Не люблю этого. (Милославский)
Опричники бросают бердыши.
- Не вели казнить, великий государь надежа... демоны тебя схватили, мы и кинулись... хвать, ан демонов-то и нету! (Дьяк)
- Были демоны, этого не отрицаю, но они ликвидировались. Прошу эту глупую тревогу приостановить. Ты кто такой? (Милославский)
- Федька... дьяк посольского приказу... с царем пишем... (Дьяк)
- Подойди сюда. А остальных прошу очистить царскую жилплощадь. Короче говоря, все вон! Видите, вы царя напугали! Вон! (Бунше, шепотом.) Рявкни на них, а то они не слушают. (Милославский)
- Вон!! (Бунша)
Опричники бросаются в ноги, потом выбегают вон. Дьяк бросается несколько раз в ноги.
- Ну, довольно кувыркаться. Кинулся раз, кинулся два, хватит. (Милославский)

- Что же это у тебя, государь, зубки-то подвязаны? Али хворь приключилась? (Дьяк)
- Ты не молчи, как пень, однако! Я не могу один работать! (Милославский Бунше, тихо)
- Зубы болят, у меня флюс. (Бунша)
- Периостит у него, не приставай к царю. (Милославский)
- Слушаю. (Дьяк. Бросается в ноги.)
- Федя, ты брось кланяться... Этак ты до вечера будешь падать... Будем знакомы. А ты что на меня глаза вытаращил? (Милославский)
- Не гневайся, боярин, не признаю я тебя... Али ты князь? (Дьяк)
- Я, пожалуй, князь, да. А что тут удивительного? (Милославский)
- Да откуда ты взялся в палате-то царской? Ведь тебя не было? (Бунше.) Батюшка-царь, кто же это такой? Не томи!.. (Дьяк)
- Это приятель Антона Семеновича Шпака. (Бунша)
- Ой, дурак! Такие даже среди управдомов редко попадаются... (Милославский)

- Опричники царя спасенного видеть желают. Радуются. (Дьяк)
- Э, нет. Это отпадает. Некогда. Некогда. Радоваться потом будем. (Бунше.) Услать их надо немедленно куда-нибудь. Молчит, проклятый! (Вслух.) А что, Фединька, войны никакой сейчас нету? (Милославский)
- Как же это нету, кормилец? Крымский хан да шведы прямо заедают! Крымский хан на Изюмском шляхе безобразничает!.. (Дьяк)
- Что ты говоришь? Как же это вы так допустили, а? (Милославский)
Дьяк бросается в ноги.
- Встань, Федор, я тебя не виню. Ну, вот чего... садись, пиши царский указ. Пиши. Послать опричников выбить крымского хана с Изюмского шляха. Точку поставь. (Милославский)
- Точка. Подпиши, великий государь. (Дьяк)
- (шепотом) Я не имею права по должности управдома такие бумаги подписывать. (Бунша)
- Пиши. Ты что написал, голова дубовая? Управдом? И печать жакта приложил?.. Вот осел! Пиши: Иван Грозный. (Милославский)
- Вот словечко-то не разберу... (Дьяк)
- Какое словечко? Ну, ге... ре... Грозный. (Милославский)
- Грозный? (Дьяк)
- Что ты, Федька, цепляешься к каждому слову! Что, он не грозен, по-твоему? Не грозен? Да накричи ты, наконец, на него, великий государь, натопай ножками! Что же это он тебя не слушает? (Милославский)
- Да как вы смеете?! Да вы!.. Да я вас!.. (Бунша)
- (валясь в ноги) Узнал таперича! Узнал тебя, батюшка-царь... (Дьяк)
- Ну, то-то. Да ты скажи им, чтобы они обратно не торопились. Какое бы им еще поручение дать? Поют потехи брани... дела былых времен... И взятие Казани... ты им скажи, чтобы они на обратном пути заодно Казань взяли... чтобы два раза не ездить... (Милославский)
- Как же это, батюшка... чтоб тебя не прогневить... Ведь Казань-то наша... ведь мы ее давным-давно взяли... (Дьяк)
- А... Это вы поспешили... Ну, да раз взяли, так уж и быть. Не обратно же ее отдавать... Ну, ступай, и чтобы их духу здесь не было через пять минут. (Милославский)
Дьяк выбегает.
- Ну, пошли дела кой-как. Что дальше будет, впрочем, неизвестно. Что же он не крутит свою машинку назад? (Милославский)
- Я должен открыть вам ужасную тайну. Я с собой ключ в панике захватил. Вот он. (Бунша)
- Чтоб ты сдох, проклятый! Все из-за тебя, дурака! Что же мы теперь будем делать? Ну, ладно, тише, дьяк идет. (Милославский)
- (Дьяк. Входит) Поехали, великий государь.
- Не удивились? Ну и прекрасно. (Милославский)
Дьяк впускает Шведского посла. Тот, взглянув на Буншу, вздрагивает, потом начинает делать поклоны.
- Пресветлейши... вельможнейши... государ... (Кланяется.) Дер гроссер кениг дес шведишен кенигсрейх зандте мих, зейнен трейен динер, цу имен, царь и фелики князе Иван Василович Усарусса, дамит ди фраге фон Кемска волост, ди ди румфоллвюрдиге шведише арме эроберы хат, фрейвиллиг ин орднунг бринген... (Посол)
- Так, так... интурист хорошо говорит... но только хоть бы одно слово понять! Надо бы переводчика, Фединька! (Милославский)
- Был у нас толмач-немчин, да мы его анадысь в кипятке сварили. (Дьяк)
- Федя, это безобразие! Нельзя так с переводчиками обращаться! (Бунше.) Отвечай ему что-нибудь... а то ты видишь, человек надрывается. (Милославский)
- Я на иностранных языках только революционные слова знаю, а все остальное забыл. (Бунша)
- Ну, говори хоть революционные, а то ты ведь никаких слов не произносишь... Как рыба на троне! (Послу.) Продолжайте, я с вами совершенно согласен. (Милославский)
- Ди фраге фон Кемска волост... Шведише арме хат зи эроберн... Дер гроссер кениг дес шведишен кенигс рейхе зандте мих... унд... Дас ист зер эрнсте фраге... Кемска волост... (Посол)
- Правильно. Совершенно правильно. (Дьяку.) Интересно бы хоть в общих чертах узнать, что ему требуется... Так сказать, идейка... смысл... Я, как назло, в шведском языке не силен, а царь нездоров... (Милославский)
- Он, батюшка, по-немецки говорит. Да понять-то его немудрено. Они Кемскую волость требуют. Воевали ее, говорят, так подай теперь ее, говорят!.. (Дьяк)
- Так что же ты молчал? Кемскую волость? (Милославский)
- О, я... о, я... (Посол)
- Да об чем разговор? Да пущай забирают на здоровье!.. Господи, я думал, что!.. (Милославский)
- Да как же так, кормилец?! (Дьяк)
- Да кому это надо? (Послу.) Забирайте, забирайте, царь согласен. Гут. (Милославский)
- О господи Исусе! (Дьяк)
- (обрадован, кланяется) Канн их мих фрейцелен унд ин мейн фатерланд цурюккерен? (Посол)
- Он спрашивает, можно ли ему домой ехать? (Дьяк)
- А, конечно! Пускай сегодня же и едет. (Послу.) Оревуар. (Милославский)
- Вас бефельт цар и фелики кнезе Иван Василович ден гроссен кениг дес Шведенс хинтербринген? (Посол)
- Он спрашивает: чего королю передать? (Дьяк)
- Мой пламенный привет. (Милославский)
- Я не согласен королю пламенные приветы передавать. Меня общественность загрызет. (Бунша)
- Молчи, бузотер. (Обнимает посла, и у того с груди пропадает драгоценный медальон.) Ауфвидерзеен. Королю кланяйтесь и скажите, чтроы пока никого не присылал. Не надо. Нихтс. (Милославский)
Посол, кланяясь, уходит с Дьяком.
- Приятный человек. Валюты у него, наверно, в кармане, воображаю!.. (Милославский)
- Я изнемогаю под тяжестью государственных преступлений, которые мы совершили. О боже мой! Что теперь делает несчастная Ульяна Андреевна? Она, наверно, в милиции. Она плачет и стонет, а я царствую против воли... Как я покажусь на глаза общему нашему собранию? (Бунша)

Дьяк входит и ищет что-то на полу.
- Ты чего, отец, ползаешь? (Милославский)
- Не вели казнить, государь... Посол королевский лик с груди потерял... на нем алмазы граненые... (Дьяк)
- Нельзя быть таким рассеянным. (Милославский)
- Вошел сюда - был, а вышел - нету... (Дьяк)
- Так всегда и бывает. В театрах это постоянно в буфете. Смотреть надо за вещами, когда в комнату входишь. Да отчего ты так на меня таращишься? Уж не думаешь ли ты, что я взял? (Милославский)
- Что ты, что ты?! (Дьяк)
- (Бунше) Ты не брал? (Милославский)
- Может быть, за трон завалился? (Бунша)
- Ну, нету! Под столом еще посмотри. Нету и нету. (Милославский)
- Ума не приложу... вот горе! (Дьяк. Уходит.)
- Происшествия все ужаснее и ужаснее. Что бы я отдал сейчас, чтобы лично явиться и заявить о том, что я нашелся. Какое ликование поднялось бы! (Бунша)
- (Дьяк. Входит) Патриарх тебя видеть желает, государь. Радуется.
- Чем дальше, тем хуже! (Бунша)
- Скажи ему, что мы просим его сюда в срочном порядке. (Милославский)
- Что вы делаете? В присутствии служителя культа я не могу находиться в комнате, я погиб. (Бунша)
Колокольный звон. Входит Патриарх.
- Здравствуй, государь, нынешний год и впредь идущие лета! Вострубим, братие, в златокованые трубы! Царь и великий князь яви нам зрак и образ красен! Царь, в руцах демонов побывавший, возвращается к нам. Подай же тебе, господи, самсонову силу, александрову храбрость, соломонову мудрость и кротость давидову! Да тя славят все страны и всякое дыхание человече и ныне и присно и во веки веков! (Патриарх)
- (аплодируя) Браво! Аминь! Ничего не в силах прибавить к вашему блестящему докладу, кроме одного слова - аминь! (Бунше.) Видишь, как тебя приветствуют! А ты хныкал!.. (Патриарху.) Воистину воскресе, батюшка! (Обнимает Патриарха, причем у того с груди пропадает панагия.) Еще раз благодарю вас, батюшка, от царского имени и от своего также благодарю, а затем вернитесь в собор, к вашим угодникам. Вы совершенно и абсолютно свободны, в хоре надобности тоже нет. А в случае чего-нибудь экстренного мы вас кликнем. (Милославский. Провожает Патриарха до дверей, отдавая ему честь.)
Патриарх уходит с Дьяком. Дьяк тотчас вбегает в смятении обратно.
- Чего еще случилось? (Милославский)
- Ох, поношение! У патриарха панагию с груди... (Дьяк)
- Неужто сперли? (Милославский)
- Сперли! (Дьяк)
- Ну уж, это мистика какая-то! Что же это у вас делается, ась? (Милославский)
- Панагия - золота на четыре угла, яхонт лазоревый, два изумруда... (Дьяк)
- Это безобразие? (Милославский)
- Что делать прикажешь, князь? Уж мы воров и за ребра вешаем, а все извести их не можем. (Дьяк)
- Ну зачем же за ребра вешать? Уж тут я прямо скажу, что я против. Это типичный перегиб. С ворами, Федя, если хочешь знать, надо обращаться мягко. Ты ступай к патриарху и как-нибудь так поласковее с ним... утешь его... Что он, очень расстроился? (Милославский)
- Столбом стоит. (Дьяк)
- Ну, оно понятно. Большие потрясения от этого бывают. Уж кому-кому, а мне приходилось видеть в театрах... (Милославский)
Дьяк выбегает.
- Меня начинают терзать смутные подозрения. У Шпака - костюм, у посла - медальон, у патриарха - панагия... (Бунша)
- Ты на что намекаешь? Не знаю, как другие, а я лично ничего взять не могу. У меня руки так устроены... ненормально. Мне в пяти городах снимки с пальцев делали... ученые... и все начальники единогласно утверждают, что с такими пальцами человек присвоить чужого не может. Я даже в перчатках стал ходить, так мне это надоело. (Милославский)

- Царица к тебе, великий государь, видеть желает. (Дьяк)
- Вот тебе раз! Этого я как-то не предвидел. Боюсь, чтобы не вышло недоразумения с Ульяной Андреевной. Она, между нами говоря, отрицательно к этому относится. А впрочем, ну ее к черту, что я ее, боюсь, что ли? (Бунша)
- И правда. (Милославский)
Бунша снимает повязку.
- Повязку это ты зря снял. Не царская, говоря откровенно, у тебя физиономия. (Милославский)
- Чего? Попрошу вас?! С кем говоришь? (Бунша)
- Молодец! Ты бы раньше так разговаривал! (Милославский)

С восторгом предаюсь в руки родной милиции, надеюсь на нее и уповаю. (Бунша)
..............................................................................................................................................

Цитаты из романа Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита", 1929-1940

- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? - спросил иностранец (Воланд), обращая к Берлиозу (Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ) свой левый зеленый глаз.
- Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил Берлиоз, - именно это я и говорил. [...]
- Изумительно! - воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: - Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? - он сделал испуганные глаза и прибавил: - Клянусь, я никому не скажу.
- Да, мы не верим в бога, - чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. - Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:
- Вы - атеисты?!
- Да, мы - атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз [...]
- Ох, какая прелесть! - вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
- В нашей стране атеизм никого не удивляет, - дипломатически вежливо сказал Берлиоз, - большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова:
- Позвольте вас поблагодарить от всей души! [...] За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику, чрезвычайно интересно, - многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

- Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле? (Воланд)
- Сам человек и управляет, - поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, - тут неизвестный повернулся к Берлиозу, - вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого... [...] и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье - совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек соберется съездить в Кисловодск, - тут иностранец прищурился на Берлиоза, - пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет - поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? - и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! (Воланд Берлиозу)

Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится. (Воланд Берлиозу)

- Имейте в виду, что Иисус существовал. (Воланд)
- Видите ли, профессор, - принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, - мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
- А не надо никаких точек зрения! - ответил странный профессор, - просто он существовал, и больше ничего.
- Но требуется же какое-нибудь доказательство... - начал Берлиоз.
- И доказательств никаких не требуется.

Вопросы крови - самые сложные вопросы в мире! И если бы расспросить некоторых прабабушек и в особенности тех из них, что пользовались репутацией смиренниц, удивительнейшие тайны открылись бы, уважаемая Маргарита Николаевна. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами. (Коровьев Маргарите)

Все должно быть готово заранее, королева. Ничего не может быть гаже, чем когда приехавший первым гость мыкается, не зная, что ему предпринять, а его законная мегера шепотом пилит его за то, что они приехали раньше всех. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева. (Коровьев Маргарите)

Факт - самая упрямая в мире вещь. (Воланд голове Михаила Александровича Берлиоза)

Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! (Воланд Маргарите)

Рукописи не горят. (Воланд мастеру)

Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? (Воланд Левию Матвею)

Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. (Воланд)

Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот. И еще как бывает! (Коровьев председателю домового комитета Никанору Ивановичу Босому)

Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят "ты", хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта. (кот Бегемон мастеру)

Домработницы все знают, это ошибка думать, что они слепые. (кот Бегемон)

Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ более сильных, чем они, - собаки и люди, - не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то в лопухи.

- Прошу глядеть вверх!... Раз! - в руке у него (Фагота-Коровьева) показался пистолет, он крикнул: - Два! - Пистолет вздернулся кверху. Он крикнул: - Три! - сверкнуло, бухнуло, и тотчас же из-под купола, ныряя между трапециями, начали падать в зал белые бумажки.
Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею, откидывало в оркестр и на сцену. Через несколько секунд денежный дождь, все густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки ловить. Поднимались сотни рук, зрители сквозь бумажки глядели на освещенную сцену и видели самые верные и праведные водяные знаки. Запах тоже не оставлял никаких сомнений: это был ни с чем по прелести не сравнимый запах только что отпечатанных денег. Сперва веселье, а потом изумленье охватило весь театр. Всюду гудело слово "червонцы, червонцы", слышались восклицанья "ах, ах!" и веселый смех. Кое-кто уже ползал в проходе, шаря под креслами. Многие стояли на сиденьях, ловя вертлявые, капризные бумажки. На лицах милиции помаленьку стало выражаться недоумение, а артисты без церемонии начали высовываться из кулис. В бельэтаже послышался голос: "Ты чего хватаешь? Это моя! Ко мне летела!" И другой голос: "Да ты не толкайся, я тебя сам так толкану!" И вдруг послышалась плюха. Тотчас в бельэтаже появился шлем милиционера, из бельэтажа кого-то повели. Вообще возбуждение возрастало, и неизвестно, во что бы все это вылилось, если бы Фагот не прекратил денежный дождь, внезапно дунув в воздух. Двое молодых людей, обменявшись многозначительным веселым взглядом, снялись с мест и прямехонько направились в буфет. В театре стоял гул, у всех зрителей возбужденно блестели глаза. [...]
- Ну что же, - задумчиво отозвался тот (Воланд), - они - люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...

- Ба! Да ведь это писательский дом. Знаешь, Бегемот, я очень много хорошего и лестного слышал про этот дом. Обрати внимание, мой друг, на этот дом! Приятно думать о том, что под этой крышей скрывается и вызревает целая бездна талантов. (Коровьев)
- Как ананасы в оранжереях, - сказал Бегемот. [...]
- Совершенно верно, - согласился со своим неразлучным спутником Коровьев, - и сладкая жуть подкатывает к сердцу, когда думаешь о том, что в этом доме сейчас поспевает будующий автор "Дон Кихота", или "Фауста", или, черт меня побери, "Мертвых душ"! А? [...] Да, - продолжал Коровьев, - удивительных вещей можно ожидать в парниках этого дома, объединившего под своею кровлей несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии. Ты представляешь себе, какой поднимется шум, когда кто-нибудь из них для начала преподнесет читающей публике "Ревизора" или, на самый худой конец, "Евгения Онегина"! [...] Но, говорю я и повторяю это - но! Если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют! А это бывает с ананасами! Ой-ой-ой, как бывает!

Бледная и скучающая гражданка в белых носочках и белом же беретике с хвостиком сидела на венском стуле у входа на веранду с угла, там, где в зелени трельяжа было устроено входное отверстие. Перед нею на простом кухонном столе лежала толстая конторского типа книга, в которую гражданка, неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан. Этой именно гражданкой и были остановлены Коровьев и Бегемот.
- Ваши удостоверения? [...]
- Приношу вам тысячу извинений, какие удостоверения? - спросил Коровьев, удивляясь.
- Вы - писатели? - в свою очередь, спросила гражданка.
- Безусловно, - с достоинством ответил Коровьев.
- Ваши удостоверения? - повторила гражданка.
- Прелесть моя... - начал нежно Коровьев.
- Я не прелесть, - перебила его гражданка.
- О, как это жалко, - разочарованно сказал Коровьев и продолжал: - Ну, что ж, если вам не угодно быть прелестью, что было бы весьма приятно, можете не быть ею. Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский - писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? - обратился Коровьев к Бегемоту.
- Пари держу, что не было, - ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.
- Вы - не Достоевский, - сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
- Ну, почем знать, почем знать, - ответил тот.
- Достоевский умер, - сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
- Протестую, - горячо воскликнул Бегемот. - Достоевский бессмертен!
- Ваши удостоверения, граждане, - сказала гражданка.
- Помилуйте, это, в конце концов, смешно, - не сдавался Коровьев, - вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся у меня в голове? Или в этой голове? - и он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка могла получше осмотреть ее.

Никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и не смолкнет сама.

Человек без сюрприза внутри, в своем ящике, неинтересен. (мастер)

Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар. Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример настоящей удачливости... - тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, - какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! - вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, - стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."

- Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя налицо, вспоминаю о нем с ужасом! - торжественно прошептал мастер и поднял руку. - Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!
- Кто? - чуть слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.
- Да редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на меня так, как будто у меня щека была раздута флюсом, как-то косился в угол и даже сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял манускрипт и крякал. Вопросы, которые он мне задавал, показались мне сумасшедшими. Не говоря ничего по существу романа, он спрашивал меня о том, кто я таков и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было слышно раньше, и даже задал, с моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это меня надоумил сочинить роман на такую странную тему? Наконец, он мне надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет. Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели. Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.
- Это Лапшенникова, секретарь редакции, - усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.
- Может быть, - отрезал тот, - так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года вперед и что поэтому вопрос о напечатании моего романа, как она выразилась, отпадает.

- Я, - горько заговорил буфетчик, - являюсь заведующим буфетом театра Варьете... (Андрей Фокич Соков, буфетчик в Варьете)
Артист (Воланд) вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
- Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
- Я извиняюсь, - заговорил ошеломленный этим внезапным нападением Андрей Фокич, - я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем.
- То есть как это ни при чем, если она испорчена!
- Осетрину прислали второй свежести, - сообщил буфетчик.
- Голубчик, это вздор!
- Чего вздор?
- Вторая свежесть - вот что вздор! Свежесть бывает только одна - первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая! [...] Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика.

Я люблю сидеть низко, - с низкого не так опасно падать. (Воланд)

Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня? (Воланд буфетчику Варьете Андрею Фокичу)

Что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы! (Воланд буфетчику Варьете Андрею Фокичу)

- Вчера вы изволили фокусы делать... (буфетчик Варьете Андрей Фокич Воланду)
- Я? - воскликнул в изумлении маг, - помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу!
- Виноват, - сказал опешивший буфетчик, - давать сеанс черной магии... [...] Изволите ли видеть, в числе прочего бумажки слетели с потолка, - буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, - ну, их все и похватали. И вот заходит ко мне в буфет молодой человек, дает червонец, я сдачи ему восемь с полтиной... Потом другой. [...] Третий, четвертый. Я все даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо денег - резаная бумага. На сто девять рублей наказали буфет.
- Ай-яй-яй! - воскликнул артист, - да неужели ж они думали, что это настоящие бумажки? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно.
Буфетчик как-то криво и тоскливо оглянулся, но ничего не сказал.
- Неужели мошенники? - тревожно спросил у гостя маг, - неужели среди москвичей есть мошенники?
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения: да, среди москвичей есть мошенники.
- Это низко! - возмутился Воланд, - вы человек бедный... ведь вы - человек бедный?
Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он человек бедный.
- У вас сколько имеется сбережений?
Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся.
- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, - отозвался из соседней комнаты треснувший голос, - и дома под полом двести золотых десяток.
Буфетчик как будто прикипел к своему табурету.
- Ну, конечно, это не сумма, - снисходительно сказал Воланд своему гостю, - хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?
Тут уж буфетчик возмутился.
- Это никому не известно и никого не касается, - ответил он.
- Ну да, неизвестно, - послышался все тот же дрянной голос из кабинета, - подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате.
Буфетчик стал желт лицом.
- Девять месяцев, - задумчиво считал Воланд, - двести сорок девять тысяч... Это выходит круглым счетом двадцать семь тысяч в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще десятки.
- Десятки реализовать не удастся, - ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, - по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк.
- Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, - продолжал артист, - какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться (в другой мир) под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?

- У нас только на валюту, - прохрипел он (швейцар из торгсина на Смоленском рынке), раздраженно глядя из-под лохматых, как бы молью изъеденных, сивых бровей.
- Дорогой мой, а откуда вам известно, что у меня ее нет? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и притом весьма крупно. (Коровьев)

Коровьев и Бегемот направились прямо к стыку гастрономического и кондитерского отделений. [...} Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы, в роговых очках, в новенькой шляпе, не измятой и без подтеков на ленте, в сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то повелительно мычал. Продавец в чистом белом халате и синей шапочке обслуживал сиреневого клиента. Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру.
- И это отделение великолепно, - торжественно признал Коровьев, - и иностранец симпатичный, - он благожелательно указал пальцем на сиреневую спину.
- Нет, Фагот, нет, - задумчиво ответил Бегемот, - ты, дружочек, ошибаешься. В лице сиреневого джентльмена чего-то не хватает, по-моему.
Сиреневая спина вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не мог же иностранец понять то, что говорили по-русски Коровьев и его спутник.
- Кароши? - строго спрашивал сиреневый покупатель.
- Мировая, - отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием ножа под шкурой.
- Кароши люблю, плохой - нет, - сурово говорил иностранец.
- Как же! - восторженно отвечал продавец.
Тут наши знакомые отошли от иностранца с его лососиной к краю кондитерского прилавка.
- Жарко сегодня, - обратился Коровьев к молоденькой, краснощекой продавщице и не получил от нее никакого ответа на это. - Почем мандарины? - осведомился тогда у нее Коровьев.
- Тридцать копеек кило, - ответила продавщица.
- Все кусается, - вздохнув, заметил Коровьев, - эх, эх... - Он немного еще подумал и пригласил своего спутника: - Кушай, Бегемот.
Толстяк взял свой примус под мышку, овладел верхним мандарином в пирамиде и, тут же со шкурой сожравши его, принялся за второй.
Продавщицу обуял смертельный ужас.
- Вы с ума сошли! - вскричала она, теряя свой румянец, - чек подавайте! Чек! - и она уронила конфетные щипцы.
- Душенька, милочка, красавица, - засипел Коровьев, переваливаясь через прилавок и подмигивая продавщице, - не при валюте мы сегодня... ну что ты поделаешь! [...]
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами в руках, сиреневый иностранец повернулся к грабителям, и тут же обнаружилось, что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот, скорее было лишнее - висящие щеки и бегающие глаза. [...] На угол Смоленского из зеркальных дверей вылетел швейцар и залился зловещим свистом. Публика стала окружать негодяев, и тогда в дело вступил Коровьев.
- Граждане! - вибрирующим тонким голосом прокричал он, - что же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек, - Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно скроившего плаксивую физиономию, - бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался... а откуда же ему взять валюту? [...] Откуда? - задаю я всем вопрос! Он истомлен голодом и жаждой! Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этому мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают ее от дела. А ему можно? А? - и тут Коровьев указал на сиреневого толстяка, отчего у того на лице выразилась сильнейшая тревога, - кто он такой? А? Откуда он приехал? Зачем? Скучали мы, что ли, без него? Приглашали мы его, что ли? Конечно, - саркастически кривя рот, во весь голос орал бывший регент, - он, видите ли, в парадном сиреневом костюме, от лососины весь распух, он весь набит валютой, а нашему-то, нашему-то?! Горько мне! Горько! Горько! - завыл Коровьев, как шафер на старинной свадьбе.
Вся эта глупейшая, бестактная и, вероятно, политически вредная вещь заставила гневно содрогаться Павла Иосифовича, но, как это ни странно, по глазам столпившейся публики видно было, что в очень многих людях она вызвала сочувствие! А когда Бегемот, приложив грязный продранный рукав к глазу, воскликнул трагически:
- Спасибо, верный друг, заступился за пострадавшего! - произошло чудо. Приличнейший тихий старичок, одетый бедно, но чистенько, старичок, покупавший три миндальных пирожных в кондитерском отделении, вдруг преобразился. Глаза его сверкнули боевым огнем, он побагровел, швырнул кулечек с пирожными на пол и крикнул:
- Правда! - детским тонким голосом. Затем он выхватил поднос, сбросив с него остатки погубленной Бегемотом шоколадной эйфелевой башни, взмахнул им, левой рукой сорвал с иностранца шляпу, а правой с размаху ударил подносом плашмя иностранца по плешивой голове. Прокатился такой звук, какой бывает, когда с грузовика сбрасывают на землю листовое железо. Толстяк, белея, повалился навзничь и сел в кадку с керченской сельдью, выбив из нее фонтан селедочного рассола. Тут же стряслось и второе чудо. Сиреневый, провалившись в кадку, на чистом русском языке, без признаков какого-либо акцента, вскричал:
- Убивают! Милицию! Меня бандиты убивают! - очевидно, вследствие потрясения, внезапно овладев до тех пор неизвестным ему языком.

Старинный двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунною решеткой. [...] Дом назывался "домом Грибоедова" на том основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя - Александра Сергеевича Грибоедова. [...] в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до своего появления на Патриарших прудах. С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "домом Грибоедова", а все говорили просто - "Грибоедов": "Я вчера два часа протолкался у Грибоедова", - "Ну и как?" - "В Ялту на месяц добился". - "Молодец!". Или: "Пойди к Берлиозу, он сегодня от четырех до пяти принимает в Грибоедове..." И так далее. МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать. Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж. На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная надпись "Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен карась, попавшийся на уду. На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное: "Однодневная творческая путевка. Обращаться к М.В.Подложной". Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись: "Перелыгино". Потом у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: "Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты скетчистов"... Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ: "Квартирный вопрос". За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за плечами. Пониже - пальмы и балкон, на балконе - сидящий молодой человек с хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий в руке самопишущее перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска от двух недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)". У этой двери также была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста. Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемам и спускам Грибоедовского дома, - "Правление МАССОЛИТа", "Кассы N 2, 3, 4, 5", "Редакционная коллегия", "Председатель МАССОЛИТа", "Бильярдная", различные подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией гениального племянника. Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам - членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, - известным всей Москве билетом.
Кто скажет что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории, но все же надо войти и в положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене. Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова:
- Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?
- Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а ля натюрель. Виртуозная штука!
- Умеешь ты жить, Амвросий! - со вздохом отвечал тощий, запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому Амвросию-поэту.
- Никакого уменья особенного у меня нету, - возражал Амвросий, - а обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что судачки можно встретить и в "Колизее". Но в "Колизее" порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас - пять пятьдесят! Кроме того, в "Колизее" судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не получишь в "Колизее" виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я категорически против "Колизея", - гремел на весь бульвар гастроном Амвросий. - Не уговаривай меня, Фока!
- Я не уговариваю тебя, Амвросий, - пищал Фока. - Дома можно поужинать.
- Слуга покорный, - трубил Амвросий, - представляю себе твою жену, пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а ля натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! - и, напевая, Амвросий устремлялся к веранде под тентом.
Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, - на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель!

В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила Александровича. [...] Беллетрист Бескудников - тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами - вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.
- Однако, - проворчал Двубратский.
- Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, - густым голосом отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом "Штурман Жорж".
- Позвольте! - смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. - Я и сам бы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?
- А сейчас хорошо на Клязьме, - подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме - общее больное место. - Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной.
- Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, - ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин.
- Это уж как кому повезет, - прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое контральто:
- Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
- Три тысячи сто одиннадцать человек, - вставил кто-то из угла.
- Ну вот видите, - проговорила Штурман, - что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...
- Генералы! - напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
- Одни в пяти комнатах в Перелыгине, - вслед ему сказал Глухарев.
- Лаврович один в шести, - вскричал Денискин, - и столовая дубом обшита!

Источник - kp.ru

Рубрики:

Афоризмы/Цитаты

<a href="https://www.liveinternet.ru/users/3596969/post198126029/"> Р‘СѓР»РіР°РєРѕРІ РњРёС…Р°РёР» РђС„Р°РЅР°СЃСЊРµРІРёС‡ - Р¦РРўРђРўР« РёР· РїСЂРѕРёР·РІРµРґРµРЅРёР№.....</a><br/>

Р¦РёС‚Р°С‚С‹ РёР· С„Р°РЅС‚Р°СЃС‚РёС‡РµСЃРєРѕР№ РїРѕРІРµСЃС‚Рё РњРёС…Р°РёР»Р° Р‘СѓР»РіР°РєРѕРІР° "РЎРѕР±Р°С‡СЊРµ СЃРµСЂРґС†Рµ", 1925
РСЃС‚РѕС‡РЅРёРє - foxdesign.ru

Р“Р»Р°Р·Р° Р·РЅР°С‡РёС‚РµР»СЊРЅР°СЏ РІРµС‰СЊ. Р’СЂРѕРґРµ Р±Р°СЂРѕРјРµС‚СЂР°. Р’СЃРµ РІРёРґРЅРѕ Сѓ РєРѕРіРѕ РІРµР»РёРєР°СЏ СЃСѓС€СЊ РІ РґСѓС€Рµ, РєС‚Рѕ РЅРё Р·Р° С‡С‚Рѕ, РЅРё РїСЂРѕ С‡С‚Рѕ РјРѕР¶РµС‚ С‚РєРЅСѓС‚СЊ РЅРѕСЃРєРѕРј СЃР°РїРѕРіР° РІ СЂРµР±СЂР°, Р° РєС‚Рѕ СЃР°Рј РІСЃСЏРєРѕРіРѕ Р±РѕРёС‚СЃСЏ.

Р’РѕС‚, С‡С‚Рѕ РїРѕР»СѓС‡Р°РµС‚СЃСЏ, РєРѕРіРґР° РёСЃСЃР»РµРґРѕРІР°С‚РµР»СЊ РІРјРµСЃС‚Рѕ С‚РѕРіРѕ, С‡С‚РѕР±С‹ РёРґС‚Рё РїР°СЂР°Р»Р»РµР»СЊРЅРѕ Рё РѕС‰СѓРїСЊСЋ СЃ РїСЂРёСЂРѕРґРѕР№, С„РѕСЂСЃРёСЂСѓРµС‚ РІРѕРїСЂРѕСЃ Рё РїСЂРёРїРѕРґРЅРёРјР°РµС‚ Р·Р°РІРµСЃСѓ: РЅР°, РїРѕР»СѓС‡Р°Р№ РЁР°СЂРёРєРѕРІР° Рё РµС€СЊ РµРіРѕ СЃ РєР°С€РµР№. (РїСЂРѕС„РµСЃСЃРѕСЂ Р¤.Р¤.РџСЂРµРѕР±СЂР°Р¶РµРЅСЃРєРёР№)

РћР±СЊСЏСЃРЅРёС‚Рµ РјРЅРµ, РїРѕР¶Р°Р»СѓР№СЃС‚Р°, Р·Р°С‡РµРј РЅСѓР¶РЅРѕ РёСЃРєСѓСЃСЃС‚РІРµРЅРЅРѕ С„Р°Р±СЂРёРєРѕРІР°С‚СЊ РЎРїРёРЅРѕР·, РєРѕРіРґР° Р»СЋР±Р°СЏ Р±Р°Р±Р° РјРѕР¶РµС‚ РµРіРѕ СЂРѕРґРёС‚СЊ Рє... <a href="https://www.liveinternet.ru/users/3596969/post198126029/">Р§РёС‚Р°С‚СЊ РґР°Р»РµРµ...</a>

Комментировать

« Пред. запись — К дневнику — След. запись »

Страницы: [1] [Новые]