Клавдия на почте работала – работка непыльная. Тугие косы короной носила, губы бантиком рисовала, каблучками стучала – язва, а не баба. Тени лилово-розовые мазала, даже на пенсии. В центр не выйдет ненакрашенная. Она даже в старости не снимала каблуки, хотя страшно болели артритные пальцы и косточки выпирали из туфель…

Детей – бабьей благодати - ей на дух было не нать! Ну разве что племянникам по конфетке вручит, когда на чай придет. И хозяйства никакого не вела: никаких тебе коров и курей. Только домик с крыжовником. Махонький такой, с узелок. Что надо – куплю, по городскому жила, не обременяя себя.

Транзитом мужики прошли через жизнь Клавдии. Как будто впереди у них трасса М5,  а Клавдия – кемпинг. Дальнобойщики хреновы.

- Третий сорт не брак! – говаривала про очередного хахаля Клавдия.

- Печати негде ставить, - злословили бабы, провожая злыми взглядами Клавдю. 

Конечно, можно сказать, что Клавка меняла мужиков так же часто, как сумочки. Но это будет неправда, потому что мужики отваливались сами. Возвращались к своим женам.

 

У Раи, родной сестры Клавдии,  был дом - всем домам дом! Рая-пчела горбатилась на хозяйство и на детей. Когда она для себя то жила? Передника никогда не сымала. Дети школу закончили, в институт поступили – учи их! Это надо каждый месяц им денег посылать. А какие деньги в колхозе? Вот и держали скотину. Ходила за ней, надрывалась.  А мужик дом строил. На всех троих детей строил, а они взяли все да разлетелись из отчего гнезда. Валя, Зина, Василий – всех Раиса на учителей выучила. В деревне выше учителя никто и не мечтал. Валька первая заграницу съездила и выскочила там замуж. Рихард, лысый, как профессор кислых щей. Клавдия шутила: Зорге. Он и был преподавателем в университете.

Старшая, обосновавшись в Германии, выслала приглашение младшей - Зине. Но сначала та дружила по переписке с Райнером. Не Рильке, конечно. Высокий, жеребец стоялый, нифига не профессор, слесарь. Ну и что… лишь бы уехать и жить не в  в СССРе. Тяжко тогда было в родной стране.

Потом девки мамку свою Раю  в гости вызвали, она уже к этому времени овдовела.  Вот так взяли и выдернули, как редиску в огороде.

Конечно, Германия была не страна репортера Шрайбикуса, героя учебника немецкого языка за 5 класс.

Тут не было пыли. Совсем. Разуваться не надо. В магазин, как в деревне, не выскочишь, чтоб поболтать и себя показать. Язык в 70 лет разве выучишь? Тут затаривались продуктами на неделю. И.. самое страшное… не надо было готовить. Сунул в микроволновку – и ужин готов. Телефонные переговоры – дорого, живешь гостьей, не в своем дому.

Но Рая хвастала в письмах к Клавдии, как «счастливо» ее дети в Германии устроились:

- А чего хорошего то? – рассуждала, луща семечки, сестра Клавдия. - На работу в другой город ехать, три часа туда - три обратно. Мать у окна кукушкой сидит, за воробьями наблюдает. Внуки русского языка не знают. Дочь приехала и спать – от усталости с ног валится.

- Мам, вон мы тебе мальвы посадили, - говорили раины дочки. - Малиновые и розовые оборчатые, как ты любишь. Тарелку купили – каналы смотри. Ну чего тебе еще не хватает?

А не хватало родины.  Речки Арчаглы-Аят, гусей, кривой акации под окном и яблони, посаженной мужем, сестрицы-змеевки. Рая коротала время за вязанием. Сидела у окна и шелестела спицами. Бросить бы клубочек, как в сказке, чтобы довёл до дому. Побежал по Нижней улице прямо к крыльцу, где суженый живет. Тут кот Мурза лежал и жмурился на солнце, и солнце жмурилось. Там лежал веничек из полыни, чтобы снег с валенок зимой смахивать. Добежала до понарошечного моста через реку, который сносило ледоходом каждую весну, и тогда детей из соседней деревни, что учились в школе, родители забирали на лодке. А однажды фура на том мосту перевернулась с арбузами. И поплыли по реке арбузы и ловила их вся деревня…Что только не вспомнится в этом путешествии в обратно…Вот тут была полынья, которая не замерзала зимой. Однажды Стеня Неклюдова оставила детей мамке своей, сама уехала в город, а та, старая, не доглядела. Детишки сиганули на санках с крутого берега и прямо в ту полынью. Только шапочку от одного нашли. Дочь мать свою до смерти не простила, не приехала ее хоронить, не разговаривала…

Рая вязала-вывязывала свою жизнь и чувствовала себя молью, что бьётся о фанерные стенки шкафа, желая улететь. Но расшибает лоб. Не заговоришь, не засуетишь эту тоску по дому. Рая отправляла посылки в родную деревню с вывязанными накидушками на подушки, с варежками, носками. Тут, в дочерином дому, в Германии, её вязанье никому было не нужно – все были одеты в красивое яркое магазинное. 

Десять лет Раиса прожила на чужбине.

Тосковала и Клавдия. Сурьмила брови, ярко-рыжей помадой губы малевала, пермамент-химическая завивка – а не шёл мужик, потому что мёрли как мухи. И если Клавдия жаловалась только на подагру – то мужики уже имели каждый по два инфаркта. Да и подруг рядом не было, язычок-то острый. Змеёвка, а не бабка. Ах, как не хватало ей на завалинке сестрицы непутевой:

- У Райки – не сердце, а репа, - костерила за глаза сестрица. Костерила, а сама скучала. Раиса была донором души для Клавдии. – Немец-перец-колбаса – приговаривала Клавдия. И засыпала…

 

Однажды, устав от материных слез, дочери купили Рае билет. Приехала старушка в родную деревню, смотрит на сестричку ну как Федора из сказки Чуковского на посуду, что к ней вернулась. А Клавдия смотрит мимо. Клавдия встретить сестру встретила, но на ночлег не приняла.

- А чего ж они тебе денег на новый дом не дали, дочери твои расчудесные? Ты себе трусов лишних не покупала, всё им. А они тебя, хворую,  списали на старости лет?

Доживала Раиса Афанасьевна в доме для престарелых. Чистая, опрятная старушка, помешанная на немецком Орднунге. Водопровода не было. В тазу посуду мыла, да в трёх водах полоскала. И мыло изводила быстро. Клавдия говорила ей: «Ты ешь его что ли?»

В двухэтажке с нарезанными комнатками было тесно, и семьи создавались только затем, чтобы отвоевать свой угол. Справа жили инвалиды – два глаза на двоих.  А в комнатке у Раи еще две религиозных старушки, уютные, как курочки Рябы. Год яйцо пасхальное за иконой держали, а потом, на следующий, разговлялись им и мучились животом. Но традиции этой не изменяли.

Клавдия приходила к сестре в гости, ругалась:

- Простодырая ты, лапотница. Тебе ссы в глаза – тебе всё божья роса. Сошлась бы с кем – и жила без лишних глаз.

Ночью, засыпая в своем крохотном, о двух комнат, домике, (неказенном, как у некоторых) Клавдия всё сравнивала и сравнивала их судьбы. Ну чем, чем ее, Райкина, судьба лучше?

Я помру – мне никто воды не поднесет. И она с двумя девками, ради которых себе в радостях отказывала, никому не нужна…

Через пару лет Рая померла. Бог прибрал. Через год костлявая, с косой, пришла и за Клавдией.

 

Хоронил Клавдию племянник, единственный, который не эмигрировал в Германию.

Клавдия сидела на облаке и с подозрением смотрела на черные платки на кладбище и заглядывала в глаза родственнику: истинно ли скорбит, или просто домишко в наследство ждёт?

На соседнем облаке сидела сестра Раиса, вытирая слезы платком. Клавдия посмотрела в ее сторону и поняла, что делить им уже нечего. Обняла сестренку и тоже заплакала.

Слезы их пролились на деревню и племянника дождем. Слепым дождем в солнечный день. Дети носились по траве и кричали:

- Дождик, дождик, пуще, дам тебе гущи! Хлеба-каравай, кого хочешь, выбирай!

  

Домовой Толя всю жизнь был конторским. Конторой в деревне называли сельсовет. Ставку председателя. Беленый известкой домик о двух комнатах.
В конторе сидел председатель, бухгалтер и агроном.
- Я в контору пошел! – говорил обычно дед-пенсионер своей бабке и шел к председателю на поклон. Скидывал дед ради такого дела галоши, обувал ботинки – как никак в центр идет! Прихорашивался. Тройным одеколоном пшыкался, ширинку застегивал - в зеркало глядел. Шел просить стогомет.
Жалел бабку с давлением и остеохондрозом, простыми вилами не накидаешься. А со стогометом раз-раз – и стог сметан.
Домовой Толя жил между сейфом и столом. Контролировал приход-расход. Видел, как летом председатель вызывал на горячую страду стригалей из Чечни, а на уборку зерновых, подсолнечника и кукурузы – залетных комбайнеров из областного центра. Толя знал, как обрадуются горячей страде бабы. С мужиками-то в деревне недобор. Знал, что спать ночами ему не даст дискотека в сельском клубе. Как в темноте до самой зари будут гореть огоньки сигарет вдоль речки, помечая места свиданок. А из травы будет доноситься смех.

2.
Летом Толян иногда прятался в трубе, ее ж не топили:
- Высоко сижу» далеко гляжу! Все вижу!
Видел, как стригали прошли дружной толпой на речку. Намылили холки кирпичиком хозяйственного мыла, и опустились с головой под воду. По воде пошли круги грязной серой пены.
- Плохо, что бани нет общественной! – замечал недочеты местного самоуправления Анатолий.
Стригали – мужики суровые. Наголо остригут овцу, поранят ножницами до крови. А бабы, что разбирают шерсть на «жиропот» (с подмышек) и «курдячное» (котяхи с зада), хихикают и восторгаются. Потому что стригали – мужики нездешние, горячие, из Чечни приезжие.
Потом домовой Толя, опять же в обход должностных инструкций, сбегает на Мелкий Брод, где пацаны пускают блинчики из камушков. И если у кого недолет – это Толян его под руку толкнул. Все забава, все развлечение для сельсоветовского домового. Которому по домовиным годкам лет еще мало совсем, подростковый возраст.
3.
Толян служил в деревне и по части нравственности. То есть не банальный завхоз, а полиция нравов - так его назначили в райцентре. Но Толян романам потворствовал. А так как жил на отшибе и его мало контролировали, то ему это сходило с рук. В райцентре на подмогу к Толяну никто из молодых домовят не хотел ехать. И в ведомстве решили:
- Домовой он старый, опытный, справится с паствой сам.
Недавно Толян разбирал случай, как дядя Миша расплевался с баб Машей: да ведь поспорили из-за пустяка.
- Вылечит подагру подмор пчел или нет?
Разругались в прах. Поделили гусей, кастрюли. До недвижимого имущества не дошли. Бабка погрузила все в телегу и поехала в соседскую деревню, откуда родом. Через три дня дядМиша не выдержал бобылем жить (злой некормленый мужик – это полный капец), и поехал за ней следом. Вернул. Поел сытно. И все встало на свои места. Ареопаг самых видных деревенских старух вынес свою неодобрительную резолюцию, мол:
- На стрости лет уж постыдились бы, че делить-то?
А Толян смотрел на это дело шире. Понимал, что в отношениях нужна динамика: сегодня к сердцу прижмет – завтра к черту пошлет. Иначе жить неинтересно.
А какая в деревне динамика? Любовная. (Тогда еще не было телевизионных сериалов – прим.Толи).
Вот к примеру недавно учительница приехала. Из городских. Грудь – как у воробья колено. Высокая, худая. Ей сразу кличку дали «маркиза». А первый парень на деревне у нас кто? Правильно, физрук Незнамов. В народе – Сергеч. Руки – с лопату, косая сажень в плечах, румянец – как снегири. Все при нем.
Ирина, закончив Магнитогорский педагогический, отказалась от распределения в город, на блатное место. И поехала за романтикой в деревню.
Вот Ирина только что покурила в поддувало. Чтобы, когда придут нечаянные гости, не было заметно следов ее тоски и пошатнувшегося нравственного облика.
- Унюхают, что накурено – уважать перестанут.
Физрук Незнамов, аккуратный, как молочный алюминиевый бидон, утихомирив после бани вихры гелем (раньше маманька вазелином смазывала), пошел в гости к Ирине. С пузырем водки для себя и Мартини в другом кармане для учителки.
Физрук – он парень упертый. Не отступается даже после неудач. Пару лет назад Сергеич, тогда еще выпускник спортфака, привез из Челябинска деваху ненашенскую. Звали Люба. Маме физрука она сразу не понравилась:
- Губы ярко красит, да с такими ногтями как корову доить будет?
У Любы в школе было 18 часов в неделю, она страшно уставала и доить корову приходилось Сергеичу. Обедать он бегал к маманьке. Пока однажды старуха не взбунтовалась.
А однажды, к удовольствию Сергеичевой мамы, Люба уехала, даже не написав заявления об увольнении. Сергеич, надо сказать, даже не поехал ее искать.
Конторский домовой Толя знал всю любовную деревенскую диспозицию. Мог бы поставить Петровичу подножку, глядишь, и Иринка б подольше в девках продержалась.

4.
- Эх, опять у баб Таи фонарь перегорел, - вздыхал Толя. – Непорядок. Темновато к реке ходить.
Толян любил август, когда в усах запутывались паутинки бабьего лета, а ночью можно было сидеть на крыше и смотреть «фейерверк»: считать, сколько падающих звезд чирканули по небу.
В тучные времена в деревне на трех улицах больше десяти фонарей жглись. А потом, когда электричество вздорожало – горели заплатами лишь окна избенок.
- Тяжелое было время! Люди сидели без работы. А за пропитанием полезли на столбы: снимали вдоль железной дороги провода, сдавали в цветмет. Так в деревне появились безногий «самовар Колька» да однорукий Лешка - под напряжением провода срезали, их и замкнуло.
А потом… когда военную часть возле Карталов разогнали, народ полез за металлоломом в шахты, где квартировали до этого ракеты. Полезли, невзирая на страшные знаки «Осторожно, радиация!» И мерли потом как мухи.
В Толяновской деревне хоть газ успели провести – а вот за рекой деревни без света стояли. Казахстан в начале 90-х., в страшное безвременье, когда политики еще не определились, что им строить, отогревался буржуйками, а за дровами ездил в Толяновскую деревню. У них же там степь, а тут – иногда лесочки…
- Сколько деревьев полегло, - качал головой Анатолий. Однако, подсчетом убытков не занимался. Он любил людей. Жалел.

5.
Потом колхоз развалился совсем. И в контору поселили почту. Сельсоветовский домовой Толян по умолчанию стал «почтовым». Теперь всем здесь руководила почтальон Клара. И телеграфист Света. И теперь за динамикой бегать не надо было. Сидишь себе под конторкой и все знаешь: и про деревню и про город! Время с 4 до 6 Толян очень любил. Старики приходили звонить своим детям.
- Мы морозов ждем, чтобы свинью вам зарезать. – вещали старики. – Хочется вам помочь.
А дети им про то, что взяли ипотеку и автокредит. И загранпаспорт оформляют, чтобы летом поехать, извини, мама, не в деревню, а в Турцию.
Анатолий такое поведение детей не поощрял. Он стал чуть стареть и брюзжать.
Старость выражалась еще в том, что он стал мерзнуть и по ночам спал в шерстяных носках.
Каждый год Анатолий писал итоговый отчет. Население у него убавлялось, а вот административные функции росли. Вот Всероссийская перепись населения корячилась. Надо было наверх представить документ с цифрами:
«Народ живет скотиной и огородом, - писал Анатолий начальству. – Последний год был неурожайным. Основное население – пенсионеры. Пенсию получают исправно, отовариваются в магазинах, коих в деревне уже 5 штук на 3 улицы. Тот, что от потребкооперации, государственный – самый бедный. А вот частные народ открыл у себя в сенцах да на верандах – в тех ассортимент богатый.
У многих в деревне спутниковые тарелки. Все в них хорошо, кроме одного момента. По Москве показывают. И в Новый год Президент поздравляет на два часа позже (а это непорядок, будто новый год проспал!). Телефоны мобильные почти у всех. На почту никто звонить не ходит. Колодцев – 1, и в том вода плохая, мутная. Было два – туда дохлую кошку бросили. Колонки у людей пересохли. Бурить скважины – дорого, поэтому все пьют мутную жижу.
В районе, говорят, в связи с Переписью таблички на дома приготовили. Таблички есть – а дома пустуют. Поумирали люди - не дождались табличек. Школу-восьмилетку в деревне закрыли: не хватает душ. Вы бы подсказали: когда школу в деревне закрывают, люди оттуда бегут»
- Ну ничего, - думал домовой. – Если уедут из деревни люди, я к погранцам жить пойду, тут таможенный пункт открыли. Избенка махонькая, да я никого не стесню. Я ж теперь без деревни не могу. Никак. И на повышение в райцентр не поеду, я родину люблю.
Если вы, выезжая из деревни, заметите одинокую махонькую фигурку, и вам покажется, будто перекрестили вас на дорожку, знайте, это Анатолий. Он всех так провожает.