Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь жёлтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моём......

Я человек, я посредине мира,
За мною - мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост -
Два берега связующие море,
Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И - Боже мой! - какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.

Крошечный, с ноготок, серый мотылек сел на скамейку, на малое свободное пространство между мною и Тарковским, и отчаянно засемафорил своими крылышками, складывая и распахивая их.
Что это значит? кому он посылает свой сигнал? Минуту-другую смотрел на него, потом поднял глаза на поэта. Арсений Александрович плакал... Только что спокойный, неприступно-запахнутый в свой внутренний мир, рассеянно посматривающий на клумбы и деревья, он, глядя на мотылька, плакал - тихо, ручьисто, чисто, безотрадно... Я шевельнулся, полагая, что ему, возможно, пригодилась бы моя помощь или утешение, но он, двинув бровями и заплаканными глазами, заставил меня вновь застыть изваянием, пока этот неба лоскуток не улетел восвояси...

Размышляя о том, что мне только что довелось подсмотреть его странность и необычность, я, ни о чем его не спрашивая, скорее почувствовал, чем подумал: ему так дорог этот мир (в котором он знал все запахи, звуки, названия трав и оттенки чувств, который воспринимал гораздо более чувственно, полно и пластично, чем, возможно, любой из тех, кого я знаю), что он испытывает глубочайшее и интимнейшее горе оттого, что видит это в последний (или предпоследний) раз... Что, в отличие от меня, он готов воспринять нечто сверхтонкое, и, по-видимому, сопереживать неприметному серому мотыльку, возможно, чем-то обиженному, чего я, наверное, не смогу никогда ни почувствовать, ни понять...
А.Н.Кривомазов

Душа моя затосковала ночью.
А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масленой реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки, как перед бедою.

И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных "Л" теперь не означали
Ни счастья, ни желании, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.

Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.
Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается - то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.
Арсений Тарковский