Статья старая ,а проблемы теже...
Ольга Арзамасцева
Через два года все должности младших офицеров в армии займут сержанты. Таковы планы Министерства обороны. Но пока офицеров в армии много, а сержантов мало. Поэтому офицеров сокращают, на два ближайших года отменили набор в военные вузы. А на сержантские курсы, наоборот, набирают, и конкурс огромный. В этом году две «пилотные» роты сержантов закончили первый семестр в Рязанском воздушно-десантном училище. Корреспонденты «РР» отправились туда, чтобы понять: кто такие новые сержанты и смогут ли они построить новую армию?
В Рязанском воздушно-десантном траур: курсантов в этом году не берут. Что им за дело, что во всей стране то же самое — ВДВ, войска дяди Васи, Рязань! Училища автомобилистов и связистов в Рязани закрыты еще в конце мая, даже печати изъяты. Но что за дело десантникам до автомобилистов и связистов: «Мы же элита, ВДВ!»
Все три училища объединены в одно, все три отданы центру подготовки сержантов. В бывшем автомобильном училище у всех один вопрос:
— А правда, что нас переводят в Омск?
Сержантов пока абсолютное меньшинство, за ними всего одна казарма на двести человек. Но они уже знают, кто тут главный:
— Правда. Нас будет пять тыщ семьсот, вроде.
Казарма
Потому что они первые, им досталась одна из старых казарм. Говорят, еще 1812 года. Двухэтажная, с узорным кантом из красного кирпича, она выделяется на фоне серых пятиэтажек. Потом так уже не строили, все должно было быть «однообразно, хоть и безобразно». На первом этаже когда-то жили лошади, на втором — гусары. Теперь вместо лошадей первая рота, вместо гусаров — вторая.
Понятно, что внутренности казармы не могли сохраниться так же, как кирпич ее стен. Пол бетонный с каменной крошкой, выложен уже в советские годы. Кровати железные, тумбочки — одна на двоих, туалеты без душевых, краны без горячей воды: все как полагается в советской армии. Хотя нет, не все — тапки китайские. Под каждой кроватью, пластиковые, темно-синие, на них краской выведены белые номера.
На дверях караул. Над дверями знамя ВДВ. Зарядка окончена, и по длинному, во всю казарму, коридору мимо широких арок без дверей (за каждой — отсек на двенадцать человек) мечутся курсанты: побриться, умыться, холодной водой облиться — построение на завтрак.
Экипировка русского солдата
Пока офицеры беспокоятся о соблюдении порядка и выполнении учебного плана, сержанты, не обремененные еще ответственностью за других, переживают о судьбах армии.
— Напишите, пусть поменяют экипировку русского солдата. Я не ходил по «срочке» в такой обуви, это называлось «деревяшки», — говорят они.
— У нас ребята бронежилеты на боевые выходы не надевали, потому что если бежать придется — ходячая мишень. Я лучше лишний рожок от автомата возьму или две булки хлеба, они очень пригодятся через два дня.
— Вот РД-54, рюкзак десантника 1954 года. Вместо него придумали разгрузки, более удобные вещи.
— Если бы вы видели нашу экипировку! Если я в ней побегу, зацеплюсь за какой-нибудь кол, повисну, меня враг увидит — засмеет насмерть! Чулки от ОЗК висят, веревочки, бантики — как девочка. Вот я надеваю эту экипировку, мне стыдно за собственную армию. Я в зеркало на себя смотрю — ну, клоун!
— Век нанотехнологий, а сейчас я стоял на разводе, а со мной стоял солдат-срочник — в сапогах, с бляхой! Его сравнить с американским солдатом… — Он падает духом от этой мысли.
«По воспитательной работе»
— О…уевшие создания! За ихние проступки р-р-рота этот грех себе на душу повесила! За их пьянки! Повесила себе на шею хомут! Р-р-рота взяла их на пор-р-руки, они дали слово, б…дь! Вы все слышали, б…дь? Это ваш последний шанс, б…дь, удер-р-ржаться!
Это комбат Батаев ведет воспитательную работу. В роте ЧП: курсант не выходит на связь три дня. Предположительно — запил. Не такое большое ЧП, если принять во внимание, что из 250 набранных в обе роты курсантов уже отчислены 50. Офицеры считают, виновата гражданская жизнь. Ведь что они там делали, на гражданке, после срочной службы или последнего контракта и до тех пор, пока не приехали в Рязань? Ясно что — пили!
Голос майора Батаева выводит невиданные рулады, берет самые сложные па, и если бы был конкурс армейской брани, конкурс громовых раскатов, победил бы, несомненно, товарищ майор. Но на курсантов это не производит впечатления. Они потупились, чтобы не выказать неуважения, спрятать смешки. Не любят курсанты комбата.
— И кто-то ведь имеет с ним связь! — вдруг доходит до него. — А он должен сказать: «Или приходи, или не звони мне больше!»
Комбат распускает роту. Та, сбросив с плеч груз незаслуженных обвинений, возвращается к своим делам. Комбат отзывает меня в сторону:
— Я вас попрошу жирной строкой провести по воспитательной работе…
— Хорошие, — говорю, — у вас ребята.
Комбат пропускает мимо ушей.
— Их же вообще… по объявлениям набрали! Они же два года на гражданке погуляли, это уже все.
— Это что, плохо?
— Не нашли себя! Конечно!
Новая армия
Интересные разговоры происходят порой в казармах. Послушаешь — и не поверишь, что курсантов только выпивка интересует, как думает товарищ майор.
— Как можно сделать новую армию, если ее делают старые офицеры? Им надо было прислать новых людей!
— А у нас даже преподаватели есть, которые на войне ни разу не были!
— Армейский тупизм надо убрать, так и напишите!
— Если мы будем только подчиняться, не иметь своего мнения, как я потом смогу заменить командира роты?
— Двадцать первый век. Мы росли на улицах, вместе со всеми, а тут попадаем в структуру совдеповскую. Мы же другие!
— Нам говорят: мы из-за денег здесь. Отсюда ненависть к нам. А мы не из-за денег сюда пришли.
— Если честно, я бы все поменял. Я дослужусь до такого звания, чтобы все поменять!
— До какого?
— До какого я буду способен. Нам обещали, что будет главный сержант полка и главный сержант сержантов в Минобороны. И получается, один из нас… по-любому, один из нас сильно поднимется…
От этой мысли, разом захватившей столько умов, все стихло. И они смотрят друг на друга, пытаясь понять: кто?
Отцы и дети
Как получилось, что набирала их старая армия, а думают они по-другому, сразу и не понять. Можно списать все на конфликт отцов и детей или начальника с подчиненным. Может, причина в том, что прежде чем пойти в сержанты, они уже отслужили и принесли сюда свой опыт общения с офицерами. А может, в том, что после армии каждый из них поработал на гражданке — и принес в армию особый, гражданский, взгляд.
Так уж было поставлено с самого начала, что сержантам будет больше послаблений. От легких до немыслимых. На встрече с курсантами замкомандующего ВДВ генерал-майор Александр Ленцов пообещал: жить будете в городе, сможете снимать жилье, в часть — как на работу, вечером домой. А офицерам сказал: сделайте им комнату, где они смогут переодеться в гражданку, и комнату, где они смогут приготовить себе еду. Так задумано было растить новую армию. Не растить — нежить, пестовать.
Кадровые офицеры таких обещаний не поняли. Нет, так сразу они не бросались нам жаловаться. И пытались выполнить свой долг перед страной, говорить то, что надо сказать. Но и офицера тоже можно задеть за живое.
— Вы хотите именно мое мнение? — И голос одного из офицеров меняется, из казенного становится живым. — Тут была изначально неправильно цель поставлена. Их заманили сюда деньгами. Им в военкоматах рассказывали, что они будут получать 35 тысяч. Поэтому они приехали сюда с глазами, в которых написано: «35 тысяч», «переодевание в гражданку», «лежание после службы на кровати с растопыренными пальцами» и «комната с холодильником и микроволновкой»!
Конфликт курсантов и офицеров действительно врастает корнями в деньги. Курсанту — хорошисту и отличнику — назначена стипендия в 15 и 20 тысяч, а жалованье офицера, от капитана до подполковника, — 17–20 тысяч. Офицеры, глядя на курсантов, волей-неволей раздражаются от унижения, которому подвергла их родина.
— А иначе сюда и не затянешь, авторитета у армии нет, — говорит один из курсантов про обещанную им после учебы зарплату в 35 тысяч.
— Кто пришел из-за денег — они все отчислились уже. Я лично из-за учебы пришел, — уверяет курсант Турецкий.
Окна в казармах большие, нестандартный проем. Мышление у курсантов широкое — не армейский стандарт. В свободном от коек отсеке оборудовали тренажерку. На стенах фотографии чемпионов бодибилдинга. Музыка иногда гремит, хохот разносится, веет свободой — пока не шикнет самый юный и потому самый правильный из офицеров, их ровесник, старший лейтенант Щеглов. И все притихнет. Ни смеха, ни музыки, лишь затаенные смешки. Старшего лейтенанта («не служил»), как и штабных офицеров («не воевал»), — сержанты не уважают.
И самый молодой из офицеров порой задумывается и грустнеет. Новую звездочку он получил совсем недавно, но поговаривают, и его скоро уволят. Реформа армии и сокращение кадров продолжаются. И только сержанты, глядя на офицеров, могут довольно сказать:
— Вот старая армия, а мы — новая.
Учеба
Если с деньгами все решено, и можно делать вид, что не это главное, то с учебой — много вопросов.
— Я представлял себе, что из нас тут будут Рэмбо ковать, рэксов ВДВ: ползать, стрелять, плавать, к третьей мировой нас готовить будут.
— А нас тут — чтобы в тумбочке был порядок! За полгода всего два полевых выхода.
— Сколько мы добивались этой рукопашки, просили, чтобы нам секцию сделали. Так и не сделали.
— Как будете работать с солдатами, когда станете сержантами? Трамбовать?
— Нет. Тогда это будет запуганное стадо. Я видел, как люди превращаются в стадо.
— Какие качества будете в них ценить?
— Самое первое качество — самовольный приход в армию.
— Напишите: этим парням придется поломать все стереотипы.
— И чтобы офицеры нам не мешали. Потому что в первую очередь нам будут мешать офицеры.
Армия разочарованных офицеров
Капитан Васькин стоит и смотрит в небо. На летающих птиц. Ласточка носится на уровне десантного тренажера УТП-76. Он присматривается к ее ломким линиям. Потом прикуривает, кивает головой и говорит:
— Вот так.
Эти два слова выражают сложную гамму переживаний, что у капитана на душе. Через два дня заканчивается пятилетний контракт, который заключила с ним родина. Капитан Васькин служил ей без малого 10 лет — до круглого счета месяца не хватает. Цифра 10 здесь очень важна, и 9,99 ее не заменят. 10 — условие суперприза, обещанного родиной. Прослужишь 10 лет — дам тебе квартиру, сказала она. И он служил. Но если 9,99 не превратятся в 10, служебную квартиру придется вернуть. А родина контракт не продлевает.
— Я догадываюсь почему, — тихо говорит он сослуживцу. — У меня травма была, связку порвал. Легкую атлетику сдал на «отлично». Потом говорят: подъем переворотом сдавай. А как? Связка-то порвана. Квартиру теряю…
Капитан Васькин ведет разведвзвод на занятия с ножом. Ката с ножом они пробуют первый раз, путаются. А через три дня показательные выступления.
— Правой рукой по команде подняли ножи и опустили! Пра-а-авой рукой!
— А почему они каждое утро его не тренируют?
— Не положено нормативами, — объясняет капитан.
— А что мы дальше будем делать? — некстати любопытствует курсант. — У нас же полвзвода в карауле.
— Будете тренировать их на зарядке, — пытается отмахнуться капитан.
— Нам же на зарядке нельзя — нас ходят проверяют! Тогда скажите, чтобы мы десять минут бежали, а остальное тренировались!
Капитан Васькин умудренно хихикает:
— Скажем.
Все равно не разрешат. 50 минут они должны выполнять упражнения с номера такого-то по номер такой-то. По уставу.
— Ну, все, придете из отпуска — будете лыжи получать.
— Товарищ капитан, а вы с нами будете?
— Не знаю. У меня контракт через два дня заканчивается.
— А мы забастовку объявим!
За что уважают Васькина? За то, что он боевой офицер. За то, что не ставит себя выше. За то, что не унизит и умеет шутить.
Реформа армии
Если бы Министерство обороны спросило сержантов, что ему делать с военной реформой, оно узнало бы много нового.
— Ну, во-первых, переписать устав. Чтоб его сделать под двадцать первый век.
— Чтобы в военные училища поступали после армии!
— Реформа опрометчива: сначала увольняют 150 тысяч офицеров, а нас набрали 250 человек. Частей в России, наверное, больше!
— Офицеров много сократили. Они бездомные остались. Видел много боевых офицеров: дослужился до подполковника, семья, квартиры нет — куда ему идти?
— Когда много людей не имеют отношения к армии, не получается ничего хорошего. Из Минобороны Фральцова тут к нам приезжала. Знамя у входа в казарму, караул стоит. Она посмотрела и говорит: «Флаг в коробочку, мальчика на занятия».
— Я благодарен нашим офицерам, которые, несмотря на все их проблемы, не то что не несут нам негатив, но… даже иногда задумываешься, а я смогу так же, как он?
Столовка
В шеренгу по четыре, тяни носок, голову вверх, грудь вперед — офицеры сержантами довольны. С сержантами, которые так ходят на обед, можно воевать.
Курсант Джамал Манкиев ковыряет кашу — что-то из нее выковыривает.
— Сало… А я сало не ем…
Мы как раз хотели спросить, чем кормят, — национальностей-то много.
— У нас в Ингушетии разрешается… — задумчиво ковыряет он дальше. — Кто в тюрьме сидит, солдатам, беременным, больным…
То, что разрешается, не извиняет Джамала в собственных глазах. Но выбирать не приходится, рацион и вообще-то скудный: на обед гороховый суп и пшенка, мятый помидор. Нас поставили на довольствие, мы тоже едим. На третье не то кофе, не то какао — разбавлено так, что не угадаешь.
Скоро, когда училище полностью перейдет к сержантам, обещают нанять гражданскую организацию. По идее, те не будут воровать и хотя бы перестанут возить хлеб из Подольска. Откажутся от централизованных закупок и найдут дешевле и лучше в Рязани.
— Обед пошел на поправку, — радуется на следующий день курсант. — Наверное, потому что вы здесь.
— Сглазил, — сообщает он вечером, — ужин совсем испортился!
— Почему вам ни салат не дают, ни булочки?
— Булочка проскакивает иногда. И салат бывает — огурцы. Соленые.
— Это салат называется?
— Ну да.
Военная философия
— Курсант Шакиров!
— Я! — взлетает из-за парты курсант.
— Не вскакивайте, — морщится преподаватель, — у нас не строевая подготовка.
Зачет по философии проходит в щадящем режиме. Николай Иванович Абраменко, полковник в отставке, строго не спрашивает. Если кто-то запнется, подскажет. Можно сказать, он смотрит на зачет сквозь пальцы. А можно — он умудрен жизнью.
— Я ими доволен больше, чем курсантами, которые получают высшее образование, — говорит полковник. — У этих уже осмысленный подход к жизни, знают узкие места. Но надо переписать весь устав под этого сержанта.
— Они смогут изменить армию?
— Я считаю, что да. Но надо создать для этого законодательную базу, а у нас одни прорехи. Дать им больше самостоятельности. И мы начали проводить реформу, а среднее офицерское звено тормозит это все.
— Как тормозит?
— Приехали пять тысяч поступать — нельзя было из пятерых одного взять? Но мы взяли только двести пятьдесят. Офицеры думают: «Как это они будут больше, чем я, получать?» Мышление менять надо у офицеров. Нельзя, как нас в советское время, ошейник шипами вовнутрь. Нельзя унижать, надо, чтобы они сами себя уважали. Думаете, рубль дали — и все? Нет! Надо воспитать. Чтобы он через себя пропустил всю историю, воинские традиции. Это как 1380 год, Куликовская битва, пока не поняли князья, что надо объединяться! А у нас в армии сейчас каждый тянет на себя. Они должны быть морально готовы. И чтобы в войсках морально готовы были их принять.
Николай Иванович уже десять лет на пенсии, но сержанты обращаются к нему «товарищ полковник».
— Вот Николай Иванович — это будущее Российской армии, — говорят они.
Ночные прыжки
Сегодня ночью прыжки. Нам, с нашим далеким от армии подходом, кажется, что накануне людям надо отдохнуть. Но спят только те, кому заступать в наряд, у остальных идет самоподготовка, у двух групп зачет.
— Почему никто не спит?
— Это ж универсальные солдаты! — поддразнивает их командир роты, капитан Евдокимов. — Они не должны спать! Без воды, без еды, без… женщин!
У спящего наряда по роте безмятежные детские лица.
18.15
Получили оружие. Старые «калаши». До выезда 15 минут.
— Забылись? — продолжает воспитательную работу майор Батаев. — Слетит корона очень быстро, б…дь! Стадообр-р-разный балаган! Командиры взводов, очар-р-рованные летним солнцем, б…дь!
Вернусь в Москву — позвоню в Институт русского языка имени академика Виноградова. Может, премию дадут. «Офицерам — за творческий подход к языку».
Грузятся в крытые бортовые КамАЗы. Внутри три скамейки — две по бортам, одна по центру. Та, что в середине, качается, на нее садятся верхом. Машина трогается.
— Пока доедем, утрамбуемся! — обещают со всех сторон.
На поворотах скамейка входит в крен вместе с машиной. Вцепляюсь в нее обеими руками — так и не упадешь, и дистанцию сохранишь. И тут машина подпрыгивает.
— О-о-о! — подпрыгивает все внутри, и воздух стихийно и громко вырывается из 30 пар легких.
И я постигаю второе правило: амортизировать ногами. Когда машина подскакивает, привстать на ноги, и когда приземлится — скамейка не вышибет из тебя дух.
20.00
— Товарищ полковник, курсант Давлатов парашют укладывал лично! К прыжку готов!
Идет предстартовая проверка. Товарищ полковник — Михаил Осипов, двукратный чемпион Европы по парашютному спорту.
— Курсант! Запаска контруется одной ниткой, не двумя! — Полковник Осипов перерезает ножом лишнюю нитку на шпильке запасного парашюта. — А то не выдернешь!
— А вы выдергивали? — они имеют в виду, были ли у него отказы парашюта, спасался ли он от смерти на запасном.
— Двадцать восемь раз.
Расцветают восхищенные улыбки.
— На мои восемь тысяч.
Полковник Осипов давно в отставке, мог бы спокойно сидеть на пенсии.
— Я специально к ним попросился, — говорит он. — Ведь они будут лицом армии. Кто ж будет воспитывать их, если не мы?
— Оружие на землю не класть! Положил оружие на землю — погиб, все, сразу! Кольцо стропореза должно быть под
резинкой, иначе получите стропорезом по морде лица, блин! Это не Ан-2. Скорость триста верст!
23.30
В темноте Ил-76 кажется мифическим великаном: крылья хищно раскинуты по сторонам, горбатые в середине, краями прижаты к земле — он будто наседка, собирающая своих цыплят. Но от этой наседки бьет такой горячий и сильный поток, что трудно удержаться на ногах. Превозмогая его, сто человек бегут к самолету — голова колонны скрыта внутри, хвост еще не приблизился к рампе, опущенной на землю, как челюсть гигантской змеи. Огни под крыльями горят красным пламенем, глаза залепляет жар двигателей, рев забивает уши.
И вот все внутри. Знакомые лица меняются — становятся серьезнее, глубже. И кто не погружен в себя, тот занят тем, чтобы не выдать свой страх.
Но когда огромная туша двинется с места, страх переплавится в восторг и многократно усилившись, захватит всех. И они станут единым существом. Всем своим нутром оно чует перемены — скорость, высота; видит, как опускается рампа — и звезды, открываются двери — и ветер; звучит отвратительный сигнал к выброске, и тут уже сделаешь все, чтобы не слышать.
Человеческая сороконожка поднимается — и она бежит, бежит, бежит и падает, падает, падает в свирепый воздуховорот.
— Пятьсот двадцать один! Пятьсот двадцать два! Пятьсот двадцать три! Кольцо! — кричат человеческие пылинки. И чувствуют, как со спины срываются стропы парашюта и крючком тянут их вверх.
00.10
По идее, в воздухе должны распуститься купола. Темнота. Ничего не видно.
— Вон! Вон! Вон! Видишь?
— Где?
Прямо над нашими головами плывут полупрозрачные медузы. Их много, одна к другой, по парам, в два ряда. Они приземляются и делят на всех и страх, и восторг, и чувствуют свое геройство, и остроту счастья, как будто оно живет в небе, и они зачерпнули его больше, чем могут унести.
Дети капитана Евдокимова
— Выйти из машины!
Дороги от аэродрома как не бывало. Спали, как мертвецы. Сидя на шатких скамейках, держа во сне автоматы, свесив головы на грудь. Теперь, едва проснувшись, они прыгают с высоких бортов на асфальт. Построение перед казармой. Пять утра.
— Сдать оружие. Завтрак в шесть, потом отбой до 13.00. Через 45 минут построение!
— А без завтрака им нельзя спать?
— Нет.
— Почему?
— Гастрит.
После завтрака казарма вымирает сверху донизу. Не спят наряд и капитан Евдокимов.
— А почему вы не спите?
— Я вообще не сплю, — улыбается он. — У меня просто ребенок еще родился неделю назад.
— Надо отпуск брать.
— Зачем? — не понимает он.
— Побыть с женой и ребенком.
— Там один ребенок, а тут сто.
Капитан Евдокимов тоже испорчен гражданской жизнью. Ушел из армии, занимался бизнесом — пластиковыми окнами. У них была фирма-конкурент, тоже бывшие десантники. Однажды конкуренты закрыли их в офисе и хотели перестрелять. И капитан Евдокимов загрустил — о службе, где десантное братство не нарушено евроокнами. Однажды отмечал день рождения с друзьями, а друзья все военные. Слово за слово, дошло до того, что без армии не жизнь. Позвонили генералу: Евдокимов в армию хочет.
Он единственный не говорит о том, что его зарплата меньше, чем стипендия у курсанта-отличника. Он из тех офицеров, кого по-настоящему уважают. Я об этом ему сообщаю.
— Я чувствую это, — говорит капитан. — Знаете из-за чего? Надо с ними честным быть, искренним. Можно быть добрым, можно ругать, орать на них, но если они видят, что ты с ними в одном говне ковыряешься — прыжки, полевой выход, — они чувствуют, тянутся…
Он как-то глубоко задумывается, и я думаю, сказываются сутки без сна.
— Бывает, наору на них, зайду к себе, а на столе печенье или пачка чипсов… Кресло вот мне подарили. — Я замечаю, что у него удобное офисное кресло, а был, наверное, простой деревянный стул. — Ребенок родился — деньги подарили…
Курсанты сказали. Но я не думала, что скажет капитан.
Смотр
Смотр обмундирования. Построились все, в шинелях, фуражках, с сумками. Фуражки получили сегодня, были только большие размеры. Полгода ждали своих, но пришлось брать то, что есть. Поэтому на некоторых головах они сидят как на колу. Капитан Евдокимов с сомнением оглядывает строй:
— Фуражки кому большие, прокалывается подкладка и вставляется бечевочка!
Замятая рубашка, стрелка двойная на брюках, отсутствие носового платка, порванные шнурки — смертные грехи, которые на армейском языке именуются «неустранимыми недостатками». Восемь таких недостатков — и роту разворачивают в казарму, до устранения. Через два часа снова смотр, и так до совершенства. Что еще делать в последний день перед отпуском?
— Наша главная задача сейчас — не обоср… — капитан с сомнением смотрит в мою сторону. — Вы меня смущаете. — И он, правда, становится смущенным. — Я при вас даже говорить не могу…
— Мне отойти?
— Пожалуйста!
Я захожу в казарму, поднимаюсь на пол-этажа и останавливаюсь перед открытым окном. Речь капитана льется широко и свободно, без цензуры голос звучит громче и сильнее. И я только теперь понимаю, как они страдали с нами эти пять дней.
P. S.
Капитана Васькина оставили служить, с ним подписали новый контракт. Курсантам разрешили посещать три секции в спортзале «автомобилки». В центр подготовки сержантов приняли 200 новых курсантов.
«Армейский тупизм надо убрать, так и напишите!» Пишем. Товарищи офицеры и господин министр обороны, уберите, пожалуйста, армейский тупизм!
«Я дослужусь до такого звания, чтобы все поменять! Нам обещали, что будет главный сержант полка и сержант сержантов — в Минобороны. По-любому, один из нас сильно поднимется...» От этой мысли, разом захватившей столько умов, все стихло. И они смотрят друг на друга, пытаясь понять: кто?