Я отодвинул легкую зеркальную дверцу белоснежного шкафа, отодвигая вместе с ней свое унылое отражение. На верхней полке аккуратными стопками лежали теплые вещи – отдельно мужские, отдельно женские. Ирочка всегда любила порядок, и всему, к чему бы она ни прикасалась, она всегда как будто случайно придавала строгую аккуратность и изящество. Что уж говорить про собственную квартиру - даже такого растяпу, как меня, Ирочка приучила к всевозможным элементарным бытовым премудростям — таким как, например, уборка.
Я взял два своих самых теплых свитера и закрыл шкаф.
Ирочка всегда была без ума от белого цвета. Она носила белую одежду, пользовалась белыми оттенками в косметике, да и, в конце концов, она уговорила меня почти всю квартиру сделать в белых тонах. Когда человек в первый раз входил в наш дом, у него, при определенном наличии фантазии, могло создаться впечатление, будто он прямо через дверь в обыкновенном душном подъезде попал на свежую, заснеженную вершину Эльбруса. Да, именно горы были ее родной стихией.
И ей этого свежего, высокогорного ощущения всегда не хватало, так что свою обитель она старалась обставить так, чтобы ей было уютно. А что я? Я был только за, и никогда об этом не жалел – мне в общем-то все равно в какой квартире жить - я человек неприхотливый, по долгу службы.
Белоснежные вещи отстирываются с трудом, но с Ирочкиным трудолюбием и стремлением к чистоте это не было особой проблемой - проблемой было мое наплевательское отношение ко всему этому лоску... Да уж, его вскоре пришлось прятать вглубь себя, дабы избежать новых ссор.
Я положил свитеры в свой походный рюкзак. Туда же отправились три пары теплых носок и запасные перчатки. Взяв своего заплечного друга за лямку, я потащил его на кухню.
По пути я бросил взгляд на стены и невольно остановился около фотографии, висящей на стене около двери. На снимке была Ирочка, прижавшаяся ко мне, на фоне красивейшего нежно-розового заката. Это было, когда мы отдыхали на Черном море - тогда нам крайне повезло, что мы встретили этого фотографа. Он был действительно мастером своего дела, и делал потрясающие снимки... Взял он конечно прилично, но, черт возьми, эта фотка стоила того.
Ирочкой нельзя не залюбоваться. На этой фотографии она была совсем как в жизни - живописной, веселой, немного загадочной. Ее белые волосы спадали на плечи мягким шелком, а уголки тонкого рта слегка приподнимались вверх, образуя легкую, безмятежную улыбку. Пожалуй, я на ее фоне все же выгляжу блекло.
На кухне я положил увесистый сверток с едой в рюкзак и застегнул его. Мне оставалось только выйти в коридор, обмотаться шарфом, надеть свою потрепанную куртку, и по привычке подойти к зеркалу около выходной двери.
К нему, в том же месте, что и всегда, была прилеплена записка: «Ушла в магазин, будешь уезжать – не жди =)». Я протянул руку, и, аккуратно отклеив записку от зеркала, перечитал ее еще раз, вчитываясь в каждую букву. Удивительно, как я не заметил этой записки раньше? Я оторвал новый листочек и написал на нем: «Я уехал». Наклеив его на зеркало, я поправил шапку и открыл дверь. Колокольчик, висящий над дверью так, чтобы перезванивать каждый раз, когда кто-то ее открывает, издал мелодичные звуки. Я поднял голову и начал его внимательно разглядывать. Почему-то раньше я никогда не замечал, что он не просто голубенький, а с серебряными переливами цвета висящих трубочек, болтающихся на тонких нитках, а изящный узор на этих трубочках выстраивается в сказочные изображения людей и драконов. Помнится, эту вещь мы приобрели, путешествуя по Китаю, у одного седого лавочника на окраине Гонконга. Он еще рассказал нам какую-то глупую сказку про этого дракона и ветер... Я такие вещи не запоминаю - их обычно потом в точности пересказывала Ирочка.
Я захлопнул за собой дверь и вошел в серый подъезд, резко контрастирующий с кипельно-белой квартирой. Повеяло неприятной могильной прохладой, и я поспешил спуститься неровной шаркающей походкой по бетонным ступеням. Когда я вышел из подъезда, меня ослепило белое весеннее солнце, коварно поджидающее жителей дома.

Конец апреля радовал ребятишек и бабушек хорошей погодой и с каждым днем увеличивающейся сухостью. Теперь эти маленькие, не вовремя выросшие засранцы пили что-то коричневое из бутылки из-под колы, наверняка разбавленное чем-то алкогольным, украденным у взрослых - судя хотя бы по их виду, не говоря уже о запахе, пытавшемся прорваться в ноздри, когда они проносились мимо.
Можно сколько угодно менять законы, но пока они думают как гады, и пока их воспитывают как гадов, они все равно будут продолжать гадить. Такие вещи сразу не решаются, что бы там это новое правительство ни придумывало...
Бабульки на лавке с презрением поглядывали на погибающее поколение, выращенное предыдущим погибающим поколением, и перешептывались о том, что же в стране-то происходит. Солнце же грело своими лучами лужи, заставляя их испаряться, и питало почки деревьев, наливая их энергией жизни.
Как же это все отвратительно.
Под сожалеющие взгляды бабушек я с громким хлюпаньем прошагал по лужам, разбрызгивая вокруг себя смешанную с бензином воду.
Грех не пройтись пешком.

Пройдя пару кварталов по однообразному спальному району, я вышел на проспект, усыпанный по краям грязной гирляндой поблекших на солнце неоновых витрин. Ночью это все выглядело бы восхитительно, но сейчас лишь отдавало пустынной желтизной. Особое уныние насылали некоторые навсегда заколоченные магазины, закрытые после Переворота в срочном порядке, как противоречащие национальной политике. А может, они новые налоги платить отказались. Или их просто уничтожили, как лишний элемент. Какая, к черту, разница...
Как и во все прочие будние дни, людей практически не было, не считая случайных прохожих, деловито бредущих по своим делам с напряженным лицом, и взглядом, направленным под ноги. Они не видели никого вокруг, включая меня, и, семеня с этим своим важным видом по какому-то глупому поводу, скорее всего желали в глубине души только того, что бы такие же люди вокруг, посмотрев на них, подумали, «Какие же это деловые, успешные и занятые люди». А всем вокруг, конечно же, наплевать, кто он такой, потому что их в свою очередь гложут те же самые мысли.
Или же, они все-таки просто идут по своим делам. А в мыслях уже представляют себя после работы, дома, рядом со своей голубоглазой любимой, которая уже приготовила им мясо по-французски…
Тьфу.
Пока я переваривал свои отвлеченные мысли, ноги мои не повернули к вокзалу, который на данный момент должен был являться моим пунктом назначения, а пошли прямо, до городского парка, где мы с Ирочкой так любили гулять. Ну что ж, значит такова судьба – и я двинулся в прохладный сырой парк.
В этой дубовой роще, испещренной заасфальтированными тропинками с маленькими металлическими лавками поотдали друг от друга, мы и познакомились когда-то. Случилось это совершенно банальнейшим образом – я отдыхал там каждое воскресение со своими друзьями, а она – со своими подругами. А как-то раз мы подошли познакомиться к ним, и, собственно, познакомились… Так мы начали встречаться. Потом стали вместе жить. Сделали ремонт. Потом поженились…
Какая уж тут романтика. Да и черт побери, зачем же я вообще об этом вспомнил? Какая разница, что там было когда-то? Мало ли...
Я присел на лавочку, не в силах бороться со своими воспоминаниями. Я пытался думать о парке, о погоде, о работе, о чем угодно, но все равно мыслями приходил к ней. Каждая вещь, каждое событие чем-то напоминало мне об Ирочке, будило тот самый день...
Я вскакиваю и несусь на вокзал.

Полдень. У Дома Правительства собралась гигантская толпа, свысока напоминающая живую амебу, которая пыталась поглотить здание. Полицейские кордоны еле сдерживали напор протестующих.

...Поезд уже стоит на станции, я протягиваю билет с паспортом и жду, пока проводник проверит документы, и пропустит меня в вагон...

Забастовка должна была быть мирной, но не в планах захватчиков. Более половины протестующих были в подчинении Серова, будущего президента страны.

...Поезд едет на север, стуча колесами в такт сердцу. С скоростью звука он преодолевает огромные расстояния...

В одно и то же время бунтари выхватили специально подготовленные пистолеты с мгновенно усыпляющим препаратом и открыли огонь по полицейским.

...Вылетаю из поезда - на мне уже теплые вещи и горное обмундирование. Сажусь в такси - мне на Пик Угла...

Полицейские не успели отреагировать и синхронно упали, словно сверженные взрывной волной. Кроме одного - он за мгновение выхватил пистолет из кобуры и выстрелил. Один единственный за весь Переворот смертельный выстрел - и он попал! Попал! Как же так получилось!? Как мне сообщили, она просто шла мимо... Просто шла мимо! Ей не нужны были все эти демонстрации, она не интересовалась политикой — шла мимо, по своим делам, но...
Пуля вошла Ирочке в висок. Она умерла мгновенно.
Это невозможно, непостижимо! Кто они такие, что бы забирать ее жизнь? Да какая к чертям революция стоит жизни моей Ирочки? Все, все рухнуло...
Я стою на белоснежной вершине Пика, и смотрю с высока на этот чертовски несправедливый мир. Забрав ее, они забрали и мою жизнь тоже — вот так, глупо, случайно! Так пусть же случайный ветер унесет и меня, пускай он отпустит мою душу и мысли! Он ласкает мои волосы и убаюкивает своим свистом. И я лечу к тебе, родная, навстречу твоим белым скалам и равнинам! Навстречу озерам твоих голубых глаз! Прощаясь со своей слепой болью, открывая глаза, вниз головой, со скоростью звука, навстречу своей последней любви.

Двое тяжеловесных санитара подвели Макса по коридору лечебницы к деревянной двери со стеклянной вставкой и табличкой «Доктор Джозеф Ставинский. Психиатр». Один из санитаров со безразличным выражением лица постучался в дверь, и, сохраняя прежнюю невозмутимость, тут же вошел внутрь кабинета.

Кабинет доктора Ставинского был обставлен довольно аскетично – напротив жалюзи, из-за которых еле пробивался мягкий вечерний свет, стоял дубовый стол с компьютером и зажженной лампой в зеленом абажуре под цвет обоев, а рядом были аккуратно разложены папки с бумагами и поставлены несколько фотографий в рамках. Справа от стола громоздился шкаф с книгами и всякими безделушками на полках, а слева стоял мягкая кушетка приятного салатового оттенка. Все стены были увешаны грантами и грамотами.

За столом сидел сам Джозеф. Он мягко улыбался под круглыми очками, добродушно смотря на приведенного человека.

- Ага, здравствуйте! – произнес он четко поставленным вкрадчивым голосом хорошего психолога. – Добро пожаловать! Кажется, вы как раз и есть мой новый пациент? Ну что ж, позвольте представиться, я – доктор Джозеф Ставинский, ваш новый лечащий врач. А как вас зовут?

Доктор протянул свою руку для приветствия в сторону Макса, ожидая ответный жест. Однако его новый пациент вытаращил глаза из-под спутанных грязных волос, и, что-то промычав, отвернулся.

- Хм, интересно… - Ставинский почесал подбородок, и обратился к санитару, - Мне его карту еще не прислали, можете поведать мне в общих чертах?

- Абсолютно невменяем. – Пробасил санитар. – Макс его зовут… Вообще ничего не соображает. Психоз крайней степени. Но он совсем смирный, его хоть палкой бей он мухи не обидит… Вон, пока его везли с остальными, там какой-то буйный попался, начал его ногами пинать. Так он не то что не сопротивлялся, он даже не плакал! Просто ну ничегошеньки не понимает. Уже три лечебницы объездил, направили вот к вам, как специалисту в этой области.

- Да, это уж точно… а с чего у него психоз начался, не знаете случайно?

- Нет, я ж всего лишь посыльный – примите-распишитесь, я его карту в глаза даже не видел.

- Ну, хорошо… - доктор подписал какие то бумаги и отдал их санитару. – Спасибо, можете быть свободны.

Санитар кивнул и удалился, закрыв за собой кабинет. Второй, стоявший до этого за дверью, пошел вслед за ним.

- Ну-с, здравствуй-здравствуй... – потер руки Джозеф и жестом пригласил Макса на кушетку. – Не хочешь присесть?

Пациент никоим образом не удостоил его вниманием и задумчиво ковырялся в носу, одновременно пытаясь смотреть в две разные точки. Ставинский закатил глаза и за плечи усадил пациента. Тот, словно мешок, наполненный листьями с двумя палками вместо ног, не сопротивляясь, остался в той позе, в какую его посадил врач.

«М-да, тяжелый случай.» – подумал доктор, усаживаясь за компьютер. На экране как раз заморгало новое сообщение – прислали карту пациента. Уже через десять секунд  на столе появилась распечатка. Джозеф поправил очки и принялся читать.

- Итак, имя наше Макс Крам…

И тут же у него ёкнуло сердце. Он быстро перевел взгляд на больного, прищуриваясь и вглядываясь в его лицо. От удивления у доктора Ставинского округлились глаза. И действительно, тот самый Макс Крам! Как же он мог его не узнать?

 

Макс и Мэри Крам были женаты вот уже три года. И все эти три года Мэри терпела выходки своего мужа, человека раздражительного и ревнивого. На первый год она была в целом всем довольна, на второй год ей стало скучно и она захотела заниматься еще чем-то, кроме домоводства, и частыми стали ссоры из-за того, что Макс никуда не пускал свою жену. А на третий год она сорвалась и начала обманывать мужа насчет места своего пребывания по вечерам. Так однажды в клубе любителей психологии она познакомилась с Джозефом Ставинским, и он покорил ее только тем, что был полной противоположностью мужа – мягким, добрым, податливым. И  уже через месяц тайных встреч она решила что дальше так жить нельзя, заявила мужу, что она подает на развод и уходит к доктору психологии, который гораздо лучше, и уехала. Доктор не ожидал такого быстрого развития событий, но сопротивляться не стал, и через месяц после развода они сыграли свадьбу. Сложно сказать, чем Мэри покорила Джозефа – но того, что она была достаточно мила и сама лезла к нему в постель, было для него достаточно. С тех пор прошло 4 месяца. Медкарту Макса можно было не читать – все было и так понятно.

 

-Эх, Макс, старый незнакомый… а я ведь тебя только на фотографиях раньше видел! – вздохнул доктор Ставинский, садясь за свой стол. – Несчастный человек… пожалуй, придется перевести тебя к другому врачу – если ты меня вспомнишь, лечение будет бесполезно…

Крам в это время уже подошел к шкафу и начал рассматривать сувениры на полках, пуская слюни. Джозеф поднял на него сочувствующий взгляд, вздохнул, и начал писать справку и сопроводительное письмо.

Макс снял со стеллажа один из сувениров и принялся внимательно рассматривать свое отражение в его металлической поверхности. Джозеф краем глаза заметил это, и обеспокоено сказал:

- Макс, положи пожалуйста, это опасный сувенир, я его только домой собирался отнести… Это мой приз на одной из врачебных конференций – Серебряный Скальпель, он наточен как бритва… Ах, черт, кому я это говорю.

Его пациент быстро переметнул озверевший взгляд на своего доктора. Тот приподнялся со своего места, желая отнять опасную игрушку, но встретил злой взгляд.

- Эй… ты чего?

На лице Макса появилась недобрая улыбка. Из взгляда исчезла бессмысленность, но зато ее место заполнилось осознанной злой радостью.

- Ты что, меня понимаешь?

Улыбка стала еще шире и начала приближаться.

- Ты… все это время… и понимаешь?

Показались грязные зубы в ужасной улыбке, а сжатый в твердой руке скальпель начал подниматься вверх.

- Стой… Я же не хотел! Охрана!! Помогите кто-ни…

Жил на белом свете человек, и жил он как все – работал, ел да спал. И несчастным был тот человек, но некогда было ему счастье свое по миру искать, да и сил не было. Но вот однажды решился он на улицу выйти, да найти свое счастье.
Вышел на улицу, огляделся по сторонам – вокруг люди снуют, бегают, суетятся, все серьезные, и никто внимания на человека не обратит. Посмотрел тогда человек в небо, и видит он небо бескрайнее и прекрасное. И захотелось тогда человеку летать, дабы жить на небе и смотреть на суету свысока, размеренно и не спеша. Но небо высоко, а крылья сами не отрастут. И тут увидел он ворона черного на небе синем, и закричал ему голосом громким и молящим:
«Помоги мне, ворон черный, научи меня летать, хоть птицею, хоть как, да сделай меня счастливым!»
Услышал его ворон, сверкнул глазом хитрым да мертвым, спустился с небес, сел ему на левое плечо и говорит:
«Обратился ты, человек, к зверю нужному, всемогущему, душами владеющему. Птицею летать я не могу научить тебя, а сделать счастливым – помогу. Иди за мной человек, да помни, что я могу лишь помочь быть счастливым, а научить этому никак не в моей власти. А счастливым и летать будешь».
Не всего понял человек из речи ворона, но поклонился ему в ноги, отблагодарил его сердечно, и сказал: «Веди!»
Полетел ворон над городом низко, дабы видел его человек и из виду не потерял, перелетал с дома на дом, с ветки на ветку. И бежал за ним человек, спотыкаясь и дыша часто, но не отставая ни на шаг. Долго они путь свой держали, город кончился уж давно, сумерки начали спускаться, а ворон все скачет да не останавливается.
Долго ли они бежали, да тут ворон остановился резко, каркнул протяжно, моргнул глазом своим мертвым да хитрющим, и вспорхнул на все четыре стороны. Остался человек один, прислонился к дереву, дух перевести. А как отдышался, смотрит – а он в лесу дремучем да темном, да путей лишь двое – тропа, по которой он за вороном бежал, да вглубь леса тропа. Задумался человек.
И уже подумал было человек, что обманул ворон его хитрый, извести решил да в лес опасный завел, как услышал крики девичьи о помощи. Нахмурил тогда он брови сурово, да пошел в дальний лес по тропе на крики. Вышел по ней на поляну, да видит картину – посереди поляны сидит девица прекрасная в платье черном - заблудилась в лесу, плачет, да о помощи кричит.
Подошел к ней человек, обнял за плечи, утешил, да повел из лесу. Как вышли они к городу, так обрадовалась девица, что человек добрый попался, начала его целовать во все щеки, да решилась быть ему женою. Смотрит человек – а девица-то красавица, да думает: «Вот спасибо тебе, ворон черный, оно-то и будет мое счастье».
Отвел он домой себе девицу, да стали они вместе жить. Да порхал от счастья человек первый день, да день второй, а на третий смотрит – да жена то его новая и красавица, и умница, и умеет все, да денег на нее много уходит, да вещи гладить она не любит. Рассердился человек на нее, пригрозил на нее пальцем, да говорит ей – «Что ж ты счастливым то меня не делаешь, девица ты моя красная? Денег на тебя не напасешься, да по дому не всю работу делаешь!»
Посмотрела девица на него странно, испуганно, но промолчала, и побежала дальше по дому хлопотать.
Долго ли они жили так, коротко ли, да вздумалось человеку наследника заиметь – просто так, а почему бы и нет? Поговорил он с женой своей, да открылась тайна страшная – не может она детей своих иметь, что бы с ней ни сделалось. И пала она ему в ноги за тело свое окаянное, и плакала и любовью своей молилась.
Но рассердился тогда на нее человек снова, посмотрел на нее – а время-то уже прошло с тех пор, постарела его девица, потолстела, красоту свою былую потеряла. Рассердился тогда он еще пуще на нее, да ударил со всей своей дури молодецкой, да выгнал из дому вон.
И стукнуло ему что-то в голову со злобы, да забрался он на крышу дома своего, вспомнил мечту свою. Да увидел над собой на небе темном и дождливом ворона черного с глазом мертвым. И закричал ему человек:
«Не выполнил ты, ворон черный, обещания своего! Не стал я счастливым! Так выполняй же другую мою мечту – научи меня сейчас же летать!»
Да спрыгнул вниз с крыши дома высокого он, и ударился оземь так, что дух у него из тела вышибло, да ум на место встал.
Смотрит дух человека на тело свое мертвое, окровавленное, в грязи под домом лежащее, да молвит ворону умоляюще: «О, ворон черный да всемогущий, прости же ты меня, презренного! Слишком многого я просил у тебя; но и ты сам мне слово давал счастье подарить! Последнее я прошу у тебя: верни меня в тело мое, дай мне жить еще, есть у меня на земле бренной дела, я ведь так и не стал счастливым».
Но отвечал ему ворон с презрением: «Не моли меня, человек, о пощаде, нет у тебя более дел на земле, да и сделал я для тебя много. Не ври ты мне – я не обещал научить тебя быть счастливым, я обещал тебе помочь стать счастливым, и я тебе помог. А то, как ты отнесся к счастью своему – это уже был твой выбор. Прощайся с землей грешной, да все равно никогда ты не стал бы на ней счастливее, чем сейчас – радуйся, теперь ты можешь летать, но не можешь более вернуться на землю».
Промолчал дух, и заплакал бы, если бы еще умел плакать. И, посмотрев последний раз на дом свой, улетел он ввысь, заглядываясь на несчастных, суетящихся людей внизу.

Холодный зимний воздух, попадая в легкие, приятно обжигал их прохладой и свежестью, даря ощущение сладкого вкуса свободы. Все же намного приятнее, чем отвратительный аромат и вкус дешевого табака; во всяком случае от зимней прохлады вряд ли можно подхватить что-нибудь более или менее серьезное, да и привыкания как такового он не вызывает. Хотя уже все равно никто не может сказать - "Бросай курить!", или "Ах ты опять напился?". Теперь это никому не нужно. Я свободен.
Уйти от всех и обрести желанную свободу было не так просто, как может показаться сначала. Многие пытались мне звонить, приходить, искать меня... Зачем? К чему все это? Ведь я сказал, что собираюсь обрести то, чего ни у кого нет, но за что человечек всегда боролся... и мне никто не сможет помешать мне. Я это чувствую, мое призвание - свобода, делать то что мне нравится и никого, никого не слушать. Они слишком глупы, что бы понять насколько важно человеку быть свободным, хотя бы от того, что всегда сковывало людей - власть, дружба, семья, любовь.
В первую очередь, нужно было избавиться от личной несвободы. Я не хотел обижать тех, кто был по каким-то причинам близок ко мне, но к сожалению, они оказались еще глупее чем я предполагал, и отказались меня понимать. Тогда, я просто ушел, сказав всем, что не вернусь. Ведь что, по сути, друзья и семья? Всего лишь люди, которые считают что я им что-то должен пожизненно, и иногда пытаются оказать мне какую-то жалкую помощь. Но, как всегда, никакого толку в их помощи нет... Только оковы, сдерживающие мои движения...Зачем оно мне надо?
Она... она, к сожалению, так и не смогла меня понять. Истерика, слезы - как все это низко и неприятно, и совершенно никакой попытки понять, что мне требуется для счастья... Ох, то, что называют любовью - величайший обман двоих человек, что бы удовлетворять физические потребности и ввестись в рабство друг к другу... Взаимное рабство, не правда ли? Да, конечно, во многом есть плюсы... Но это не свобода. Я ушел, оставив ее в стенаниях в одиночестве. Как они не могут понять, какая это великая честь - быть одаренным свободой... Самым сладким из блюд, уготовленных человечеству, которое немногие отваживаются попробовать.
Последнее, что осталось надо мной - это власть государства. К сожалению, эти оковы нельзя просто так сбросить. Придется бежать. Работу я бросил в первую очередь, ибо эта несвобода давила на меня, размазывала, словно масло на хлеб. Работать ради денег - это рабство, самое настоящее рабство во власти жалкой кучки зеленых купюр, которые все равно когда нибудь кончатся... Но и без них в этой стране не проживешь! Я нашел выход.
Бежать. Без оглядки, к свободе, на юг - в маленькую беспокойную страну, где никто никогда не мог взять власть в свои руки. Опасно? Ну да, в стране постоянно идут маленькие локальные войны. Но найти убежище не так сложно в их джунглях, так же как и найти провиант. И все... абсолютная независимость ни от кого и ни от чего. Мечта. Идеал. СВОБОДА.
Холодный воздух порывами ветра входил в легкие, продувая насквозь тоненькую куртку самого свободного человека в мире. Он мчался к перрону, опаздывая на свой поезд, билет на который купил на последние деньги. Старый, проржавевший состав остановился напротив станции, зашипев и выпустив облако полупрозрачного серого дыма. Человек сел в вагон, у окошка, и, нахохлившись, стал ждать отправления. Уже почти засыпая, он видел как медленно проплывают мимо серые деревья этой темной зимы, и уже представлял себе полную свободы жизнь в маленькой, кипящей как чан с водой, южной стране.
***
Он проснулся от резкого толчка. Поезд неожиданно резко сбавил скорость, засвистел, и еще через две секунды остановился. За окном уже представлялась несколько иная картина - снега уже почти что совсем не было, за окном лил шумный дождь, разбиваясь об крыши вокзала пограничного городка и настилая туман на сумрачные улицы. Человек накинул свой продранный плащ и вышел из вагона, направившись в сторону границы. Он уже давно все подготовил и придумал.
В Россере, серой стране, законы были довольно суровы, и все, кто пытался пересечь границу незаконным путем, были автоматически приговорены к расстрелу на месте преступления, едва они прикоснутся к забору между странами. Однако, в границе была брешь - довольно узкое поле, с двух сторон окруженное лесом. Этой брешью пользовались контрабандисты и все прочие люди, кто не мог себе позволить проходить по нормальным проездным дорогам. Это место было относительно недалеко от вокзала.
Дождь бил громадными каплями с большей частотой и усердием, втаптывая в грязь человека. Но он упорно шел к своей свободе, почти по колено в грязи пробираясь по странным чащобам кажущегося бесконечным леса. Внезапно он поднял глаза и увидел ту самую поляну, о которой все и говорили. Обрадовавшись, он побежал к ней с удвоенной силой. Маленький кусочек открытого пространства и проволочный забор с колючей проволокой, а за ним - желанная свобода. Человек достал свои припасы - резиновые перчатки и пассатижи. Натянув перчатки на руки и взяв инструмент в зубы, он двинулся к забору, взялся за него руками, и, вздохнув, начал забираться по нему наверх.
Преодолев два метра высоты скользкого железа пограничного забора, он увидел, что колючая проволока наверху в этом месте была заботливо перерезана. Усмехнувшись, он приподнялся чуть выше, и внезапно увидел со стороны южной страны пробивающийся сквозь ливень свет фар и рев автомобиля.
"Черт, здесь же не должно быть патрулей!" - ругнулся он почти в слух, спрыгивая в грязь. Свет быстро приближался с той стороны границы, словно не замечая пограничный забор. "Бежать. Переждать. И попытаться снова" - Мысли в голове были короткими и четкими, словно приказы. Он кинулся в сторону леса, но остановился, увидев три запыхавшихся фигуры возле деревьев.
- Я свой! - крикнул он, проклиная свою неосторожность и поднимая руки вверх.
- Мы знаем. - ответила одна из фигур, подходя поближе.
Это была она.
Человек узнал в трех фигурах своих бывших брата, друга и девушку.
- Что вы здесь делаете?! - крикнул он раздраженно.
- Мы пришли спасти тебя. - брат протянул руку, нервно пытаясь улыбнуться.
- Мне не нужна ваша помощь.
- Одумайся...
- Ни за что. Я должен обрести свою свободу.
- Но чего ты добьешься? Ты же будешь одинок.
- Не более, чем ранее.
- Ложь. И тебе нужна такая свобода?
- ...Уходите. Я не хочу вас всех видеть.
Рев машины максимально приблизился. Кроме него, теперь было слышно еще и звуки стрельбы из какого-то крупнокалиберного орудия. Машина даже не думала сворачивать.
- Ложись!!! - крикнул друг человека, бросаясь в лес.
Двое рассыпались по поляне, и лишь беглец остался стоять посередине.
"Сейчас или никогда. Увернуться и бежать".
Пулеметная очередь просвистела прямо у него под ногами. В тот же миг в забор врезался открытый джип с несколькими людьми внутри. Забор отлетел на несколько метров, смявшись словно пластилин. Машина остановилась, врезавшись в дерево с краю маленькой поляны. Из нее выскочили люди, торопливо перезаряжая оружие. Второй джип не заставил себя долго ждать. Он был оборудован высококалиберным пулеметом, и, с диким стрекотом ворвавшись на поляну, начал обстреливать своего противника.
Контрабандисты поливали друг друга огнем, не щадя жизней и патронов. Одна из пуль, видимо, попала в бак преследовавшего джипа, и он громогласно взорвался, озарив огнем дождливое небо. Стрельба стихла. Под треск огня трое оставшиеся в живых преступников за одну минуту вынесли из джипа странное сборное транспортное средство, напоминающее мотоцикл, привязали к нему ящик, уселись, и уехали в неизвестном направлении в лес, вихляя между деревьями.
Вдалеке послышался вой сирен.
Трое близких подошли к месту боя. В самой середине, в порванной кровавой одежде, с изрешеченной грудью, лежал Он.
С безумной улыбкой, он мертвым взглядом смотрел в бесконечное небо, не устававшее дарить дождь. Двое мужчин с безграничной горечью смотрели на мертвое тело своего бывшего друга и брата. Девушка, не в силах сдержать себя, упала в грязь и зарыдала на его окровавленной груди.
Сирены приближались, оглашая свои криком всю окрестность. Двое мужчин посмотрели друг другу в глаза, и молча разошлись, ибо знали, что всех, кого сейчас найдут поблизости границы - расстреляют не моргнув глазом без всяких разбирательств. Девушке же это было уже не важно, и пока не приблизились сирены, по лесу лился плач обреченной любви на груди у глупого, улыбающегося, мертвого, но самого свободного человека на свете.

Серые капли дождя летели с неба со скоростью света, развиваясь вдребезги об твердый асфальт злого города. Влага не впитывалась в почву и не давала пищи растениям; она лишь размывала кусочки земли в грязь и заполоняла скользкий асфальт, дабы все кому не сидится дома в такой непогожий день намочили свои беспокойные ноги и не вылазили из постели еще как минимум неделю. Реквием по мечте, музыка столь подходящая к этой картине, сколько и неудачная по названию для того, что мучает сердце. Дождь медленно кончается, но вода никуда не исчезает и продолжает отбивать желание выходить на улицу. Спать не просыпаясь.. Что еще можно делать в такую погоду? Спать не просыпаясь.. Все то же самое, что люди делают всю свою сознательную жизнь, лишь иногда пробуждаясь, дабы оставить след своего существования, и спать дальше, пока сон не сменится на вечный.
холодно. Осень. Этот проклятый дождь и прекрасно задумчивый реквием никогда не помогут поднять настроение. Но эти звуки могут разбудить, словно назойливые соседи, решившие выяснять отношения глубокой ночью. И ничего не остается делать, как пробудиться и слушать этот спор, неясный, но из любопытства жутко интересный. Человечество, в целом, никогда не изменится.. Измениться может только человек.
Желтые листья порывами ветра залетают на остановку и сдувают мой зонт, стараясь унести его подальше, чтобы кинув в лужу, оставить его гнить и мокнуть, а после выкинуть в подарок бездомным, если конечно он еще не будет в настолько ужасном состоянии, что даже убогие мира сего откажутся от него. Легче на время спрятать зонт, и немного промокнуть - с собой ничего страшного не случится, а вот зонт жалко. Маршрутка, скрипя погнутым бампером, остановилась напротив меня своим забрызганным желтым боком. Как раз то, что мне надо.
Говорят, что хозяйку определяют по кухне и туалету. Внутри маршрутки, похоже, был и туалет, и кухня, и спальня вместе с рабочим кабинетом. Декаденс для одного человека, а не для мира - мир его просто не видит.
Сквозь мокрое запачканное стекло маршрутки улица размывалась, обретая причудливые очертания, словно в опьянении глазные нервы потеряли чувствительность и видят не то, что видят нормальные люди. Это видение мира усыпляет, вместе с потряхиванием автобуса. А прислонившись к холодному влажному стеклу, получаешь этим самым стеклом по голове, откатываешься от стекла с поникшей головой и закрывающимися глазами, думая о таких мелочах, как не заметит ли кто нибудь как ты заснул, или не будет ли выглядеть смешно твое обмякшее тело, мотающееся под ритм тряски машины, в конце концов засыпаешь, утомленный однообразной и совсем не радостной жизнью...
Тишина. Это сладкое слово для одних, другим причиняет исключительные муки, заставляя кричать, мычать, смеяться, лишь бы только избавиться от давящей тишины. Но я не боюсь ее. Она позволяет погрузиться в себя. В моих снах всегда властвует царство тишины, нарушаемое лишь чьими то необдуманными фразами, вырывающимися из горла, и разлетающиеся по всему мирку, созданному внутри моей головы, пускай и отражающим все то, что мне приходится переживать в той жизни, где среди спящих я - один из немногих пробудившихся на время...