ANNO DOMINI MCMXXI

Nec sine te, nec tecum vivere possum.
* * *
Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься – о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.
Как лунные глаза светлы, и напряженно
Далеко видящий остановился взор.
То мертвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Твое изнеможенье и позор?

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Вот и прощаемся мы на время с Анной всея Руси. У неё это - 15 лет, а когда я отзовусь на горькое слово царскосельской музы, одному Богу известно. Жду больших перемен в жизни, а, значит, и к ней приду другим, и она, верно, станет иной, какой ещё не виделась мне. Вот и поглядим, крепко ли мы изменились в этой нелепой круговерти, не озлобили ли нас подлецы и кликуши. Её-то точно нет, вот и я на неё равнение держать буду, русскую Сафо...

Прежде чем окунуться в трагическую поэзию Анны всея Руси поздних периодов и 3-х "гражданских смертей", вернёмся к скорбной теме «Подорожника» (апрель 1921-го) – песни накануне большого горя: летом 1921-го Ахматова узнала о самоубийстве старшего любимого брата Андрея, в августе ушли из жизни сначала Блок, а затем Гумилев. Михаил Зенкевич, разыскавший Анну той трагической зимой в каком-то чужом промерзлом жилье, был поражен произошедшей с ней переменой. Той Анны, с какой он расстался, уезжая из Петрограда в 1918-м, той, что жила и пела любовь в «Вечере», «Четках», «Белой стае» и «Подорожнике», больше не было; книга, которую она писала после страшного августа 1921-го – «Anno Domini» – была книгой Горя. Год 1921-й как год конца прежней и начала новой жизни обозначен римскими цифрами уже в названии сборника: «Anno Domini MCMXXI» («От Рождества Христова 1921». Прочтя несколько вещей другу своей поэтической юности и увидав, как тот поражен, вздохнула горько: «Последние месяцы я жила среди смертей. Погиб Коля, умер мой брат и... Блок. Не знаю, как я смогла все это пережить».

Голос памяти

Мир – лишь луч от лика друга,
Все иное – тень его.
Н. Гумилев

* * *
Широко распахнуты ворота,
Липы нищенски обнажены,
И темна сухая позолота
Нерушимой вогнутой стены.
Гулом полны алтари и склепы,
И за Днепр широкий звон летит.
Так тяжелый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит.
Все грозней бушует, непреклонный,
Словно здесь еретиков казнят,
А в лесах заречных, примиренный,
Веселит пушистых лисенят.

Анна АХМАТОВА, «Подорожник», 1921

Вот и расстаёмся мы с Анной всея Руси на долгие 15 лет и, не ведаю, сколь дней у меня - от этого надо отойти: тяжко, тяжело. Не раз ещё одарит она нас удивительными своими откровениями и пророчествами, дивную осень подарит ей судьба накануне смерти в один день с главным кошмаром своей жизни - Сталиным. Русская Сафо...

***
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу — зренье
Или актеру — голос и движенье,
А женщине прекрасной — красоту?

Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены — и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить.

Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.

Анна АХМАТОВА, 23 июня 1915, Слепнево

Ах, ну до чего хороша Анна всея Руси в этих святых откровениях несвятой русской мадонны. Впрочим по арийским меркам она самая что ни на есть святая Матерь-Сва, так полны понимания и сострадания все её откровения воистину ведуньи. Две недели без неё вышли мне мукой, так хотелось открыть вам новые родники её творчества, но сначала была дорога в ночи, житие в отеле и дела-делишки, измотавшие меня. А потом чУдная втреча с творчеством Елены Прекрасной, поразившим меня своей воистину "серебряной" первозданностью. Но вот Елена снова закрыла свои родники и я вернулся к царскосельской музе: свято место пусто быть не может. И видя, предчувствуя новые встречи с Енне, решил я обратиться к своим давним любимцам, к их несметным богатствам. Скоро присоединятся к ним Брюсов и Бунин, Северянин и Цветаева, Всеволод Иванов и патриарх-Фет. А пока наслаждаемся творчеством Русской Сафо...

* * *
Буду черные грядки холить,
Ключевой водой поливать;
Полевые цветы на воле,
Их не надо трогать и рвать.
Пусть их больше, чем звезд зажженных
В сентябрьских небесах, —
Для детей, для бродяг, для влюбленных
Вырастают цветы на полях.
А мои – для святой Софии
В тот единственный светлый день,
Когда возгласы литургии
Возлетят под дивную сень.
И, как волны приносят на сушу
То, что сами на смерть обрекли,
Принесу покаянную душу
И цветы из Русской земли.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Уже умер Блок, расстрелян Гумилёв, а Анна всея Руси держится, ищет в душе своей спасительные роднички, внешние зацепки за мелкие радости жизни, иногда выдуманные, но для неё вполне реальные. И она бережно собирает их, плетёт из них трепетно своё божественное кружево, спасительное кружево для израненной и усталой души. И находит утешение в создаваемой ею красоте, её невероятной, божественной красоте как отражении её прекрасной души. А затем дарит эту красоту слов, мыслей и смыслов потрясённому читателю.
Русская Сафо...

О тебе вспоминаю я редко
И твоей не пленяюсь судьбой,
Но с души не стирается метка
Незначительной встречи с тобой.
Красный дом твой нарочно миную,
Красный дом твой над мутной рекой,
Но я знаю, что горько волную
Твой пронизанный солнцем покой.
Пусть не ты над моими устами
Наклонялся, моля о любви,
Пусть не ты золотыми стихами
Обессмертил томленья мои, —
Я над будущим тайно колдую,
Если вечер совсем голубой,
И предчувствую встречу вторую,
Неизбежную встречу с тобой.

Анна АХМАТОВА

Это ёщё "Чётки", хотя больше полюбит она "Подорожник", и ещё нет войны. Она ещё может и хочет мечтать и делает это с размахом Анны всея Руси. К Гумилёву она прохладна, но, как истинно русская женщина, будет допивать эту ставшую горькой чашу. Никак не вмешиваясь ни в поэтические размолвки кружков, из которых символисты так и останутся по настоящему глубинным течением в поэзии предвоенной и вообще поэзии "серебряных", она будет всегда молчаливо брать его сторону, пусть и неправую. Они оба благородны высоким благородством, что не понять никому, кроме истинно русской благородной души. Свои ошибки он будет признавать сам, некоторые с большим опозданием. И - ни слова в упрёк: только лишняя, заметная лишь ей морщинка у губ. Русская Сафо...

* * *
Шепчет: «Я не пожалею
Даже то, что так люблю, —
Или будь совсем моею,
Или я тебя убью».
Надо мной жужжит, как овод,
Непрестанно столько дней
Этот самый скучный довод
Черной ревности твоей.
Горе душит, не задушит,
Вольный ветер слезы сушит,
А веселье чуть погладит,
Сразу с бедным сердцем сладит.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Это Анрепу: для "лихого ярославца" и это много, а "лохмотья сиротства" для Гумилёва - мало, но ничего не может уже сделать Анна всея Руси. Скорбеть только открыто, выбесив чекистов-литераторов до своей 1-й гражданской смерти. "Подорожник" её и «Anno Domini MCMXXI» ещё печатаются в Германии, а в России - молчание на долгие 15 лет... Что выпало испытать царскосельской музе, известно Богу только: сама она не жалуется нигде, Россию не покидает и ждёт, ждёт, ждё-ё-ёт...Чего ждёт, известно тоже только Богу, но дожидается только 2-й, а затем и 3-й гражданской смерти лично из рук Сталина. Потом восторженный всплеск "воскрешения", который длится меньше года и смерть в годовщину смерти Сталина, мучившего её целую жизнь с момента прихода к реальной власти. Даже рассчиталась со своим мучителем Анна просто и гениально.

* * *
Сослужу тебе верную службу, —
Ты не бойся, что горько люблю!
Я за нашу веселую дружбу
Всех святителей нынче молю.
За тебя отдала первородство
И взамен ничего не прошу,
Оттого и лохмотья сиротства
Я как брачные ризы ношу.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Заболел я Ахматовой, заболел...Пока приводил в порядок днев, разгребая более 2000 постов, было достойное занятие, которое я подкреплял чем-то из Анны всея Руси. Сегодня инет работает получше, к 15-00 всё разгрёб, выстрадал Белую лебедь Руси... и замер. Не могу пока ничего добавить, даже Бальмонт не задевает душевных струн, так взяла меня в горький плен эта ворожея. И ведь не грустно переживать с ней остатние дни до её первой гражданской смерти, но... и не могу оторваться от её лебединых вскриков, что так извели меня в последнем привезённом из Москвы томике. Измучили...и осчастливили. Я теперь знаю (не она ли нашептала?), на сколько велик Бальмонт, энциклопедичен Волошин, тонок Брюсов...и велика она, Ахматова. Их несколько, великих и неповторимых для столетий даже, а она - одинокая в тысячелетиях. Великая и такая близкая - сердце на разрыв. Оттого мучаю себя нынче сладкой мукой, что одарила меня царица Анна, и находит мука эта тёплые звуки в душе и сердце моём, а душа - как из чистилища, ну можно ли огорчаться и страдать? А вот писать не могу пока...

Ночью
Стоит на небе месяц, чуть живой,
Средь облаков струящихся и мелких,
И у дворца угрюмый часовой
Глядит, сердясь, на башенные стрелки.
Идет домой неверная жена,
Ее лицо задумчиво и строго,
А верную в тугих объятьях сна
Сжигает негасимая тревога.
Что мне до них? Семь дней тому назад,
Вздохнувши, я прости сказала миру,
Но душно там, и я пробралась в сад
Взглянуть на звезды и потрогать лиру.

Анна АХМАТОВА



Не пахал инет и тосковала душа моя, переполненная Анной всея Руси: уж очень поделиться хотелось, до дрожи, последними открытиями своими из томика 1922 года, что привёз я в последний раз из Москвы. Кузнецкий мост не тот уже и эту Ахматову, на которую в былые времена серебряной молодости потратил бы несколько дней, сыскал за 15 минут. Нынче господа Маринину хапают телегами, что им Белая лебедь Руси, невзрачный томик, не раз переплетённый. Ей Богу, иначе полагал, да давно на Кузнецком не был, а он нынче макулатурой забит и перечислять не хочу. Но за эту вот Анну воистину благодарен Богу. Это снова «Anno Domini MCMXXI», но гораздо более полная, изданная в Лейпциге - восторг! Чудесно и её преобретение, но об этом в другой раз. Я вообще хочу целый цикл посвятить только ей, надо только с путаницей дат подразобраться. Она путать даты могла, я - нет! А сейчас приветствуем вас воистину сакральной песней жизни.

* * *
Ангел, три года хранивший меня,
Вознесся в лучах и огне,
Но жду терпеливо сладчайшего дня,
Когда он вернется ко мне.
Как щеки запали, бескровны уста,
Лица не узнать моего;
Ведь я не прекрасная больше, не та,
Что песней смутила его.
Давно на земле ничего не боюсь,
Прощальные помня слова.
Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,
А прежде кивала едва.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»


Эта женщина умеет вызывать ком в горле первой же строкой, хотя и невольно, так пронзительна схватывают за душу мысли и символы её потрясающих откровений! Среди простых слов запрятаны моря слов, образов и океаны мыслей, в которых светло купаются звёзды её поэтического волшебства. Я последнее время не могу без дрожи в руках открывать её поэтические свитки, я не стыжусь вовсе слёз, выбегающих порой на глаза, и я счастлив, счастлив! Оттого что истово люблю эту кудесницу тысячелетий и у ней только одна соперница в этом мире - она сама с её неразгаданными смыслами. Русская Сафо...

 

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова,

не водятся давно в гортани соловьи.

Там пламя посреди пустого небосклона,

но даже в ночь луны ни слова о любви!



Луну над головой держать я притерпелась

для пущего труда, для возбужденья дум.

Но в нынешней луне - бессмысленная прелесть,

и стелется Арбат пустыней белых дюн.



Лепечет о любви сестра-поэт-певунья -

вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта.

Как зримо возведен из толщи полнолунья

чертог для Божества, а дверь не заперта.



Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара,

и одинок вблизи вселенской полыньи.

Столь длительной луны над миром не бывало,

сейчас она пройдет. Ни слова о любви!



Так долго я жила, что сердце притупилось

но выжило в бою с невзгодой бытия,

и вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.

Те двое под луной - неужто ты и я?

 

Анна АХМАТОВА Она никогда не бывает однозначна даже в своих находках-перлах, щедро зазбросанных по всем её поэзамт-творениям. Ручеёк под горой, берёзка на склоне - это декарации, но вдруг нахлынет в её сердечко подарок Божий, и сладко сидится нам вдвоём. И не волнует её, что завтра рукописи её будут зажимать, а меня - что я безумно молод и кажется брежу. Что мы в безвременье. Вот это кого должно волновать, если мне ныне хорошо? Лишь бы ей коть капельку от моего щастья...

* * *
А, ты думал – я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок —
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь.
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом —
Я к тебе никогда не вернусь.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Последний гвоздь в гроб любви Анрепа. И твёрдая уверенность: "Я к тебе никогда не вернусь." Анна всея Руси всегда умела любить и жертвой самозабвенной, но умела и ставить точку на отношениях. Она ещё любила, я так думаю, "лихого ярославца", но сказала себе, а больше ему, "нет"! Удивительная женщина, закипают слёзы в глазах и горло схватывает спазм: ни разу в своей многотрудной жизни не взяла она фальшивой ноты. В жуткие времена, когда гибли сонмы творцов, или выживали предательством себя, она только крепко стискивала зубы,...и не лукавила даже в мелочи. Госпо-о-ди! У тебя нет молитв и слов, чтобы дать ей хоть каплю счастья. Но она была счастлива и без Тебя, прости, хоть и с Тобой. Её тысячелетия равны Твоим крестным мукам, возьми её бережно к Себе, умоляю...

***
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Все мне забава, —
Ночью Муза слетит утешать,
А наутро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад.
Черный ветер меня успокоит,
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Вот и последние слова Анрепу: "лихой ярославец" навсегда уходит из её жизни на английские газоны Лондона. Она ещё переживает смерть Блока и Гумилёва, она на предчувствии ожидает свою 1-ю гражданскую смерть, а пока ровным потоком печатает в Берлине свой плач Ярославны и ждёт, ждёт... Эмиграция - не для неё, она тактично, но твёрдо, отводит все намёки и прямые приглашения: Русь для неё, это - всё! О! Скольким писателям, поэтам, художникам и музыкантам понадобилось вываляться в грязи эмиграции, чтобы полумёртвыми и пустыми вернуться в Россию...умереть в слезах: довольно вспомнить Куприна. Анна всея Руси обошлась без такого горького опыта, сознательно обменяв его на горькое молчание и любовь, которую понять и прочувствовать на разрыв сердца можно только обняв берёзку или упав с слезами в горькую полынь. Она прошла сквозь всё это и, о!чудо! сотворила такой необъятный мир, который не потеряется и в тысячелениях. Русская Сафо...

Защитникам Сталина

Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.

Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.

Анна АХМАТОВА, <1962?>, Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Евтушенко из всех значимых поэтов "новой волны" единственный из троицы облаянных хамом Никитой прилюдно "пидорасов", ответил отбытием не в Америку на гала-представления, как мой любимый Вознесенский, и не в псалмы и "лесенки", как Рождественский: он встал мёртво за Анну всея Руси на Братской ГЭС в Сибири, на станции "Зима", в самой гуще русской советской молодёжи, романтиков 60-х и не уронил поднятого от Ахматовой стяга до сей поры, обогатив творения Анны всея Руси родственными по творчеству душами.
Его материли критики, не печатали и не впускали в столицы. А он вдохновенно писал тексты к эстрадным песням - это не серьёзно?!
А то, что на основе его произведений построены Тринадцатая симфония (1962) и симфоническая поэма «Казнь Степана Разина» Д. Шостаковича?
Во времена разгула либерального бардака он подготовил на REN-TB на свои кровные деньги за цикл лекций в Америке и преподавание там русской эстетики поэзии цикл «Поэт в России больше, чем поэт» из 52 передач (1995).
Сыграл в 1980 году роль К.Э. Циолковского в кинофильме «Взлет» ( режиссер С. Кулиш), поставил как режиссер по собственным сценариям кинофильмы «Детский сад» (1983), «Похороны Сталина» (1990). Талантливый человек талантлив во всём, в том числе в любви к России. Это я тем, кто скорее старается наше прошлое забыть, в котором жили и творили такие люди как Женя Евтушенко...
Вот уже 17-лет, он, живущий в США, проводит лето в творческих "командировках" в России, только в 1995-м из-за обострения болезни летом он не приехал,...но всё-равно приехал зимой!. Его произведения переведены на 72 языка, а он, единственный из всего чудного поколения шестидесятников жив и творит. Позавчера ему ампутировали ногу до колена, но он уже сейчас бодр, глаза ярятся и требуют творчества. К концу года он намерен закончить свой пятитомник "Поэт в россии больше, чем поэт."
Так продолжается незримая связь времён: основа пятитомника - связь века нынешнего и минувшего: "серебряных"...

* * *
О, жизнь без завтрашнего дня!
Ловлю измену в каждом слове,
И убывающей любови
Звезда восходит для меня.
Так незаметно отлетать,
Почти не узнавать при встрече.
Но снова ночь. И снова плечи
В истоме влажной целовать.
Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И, как преступница, томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазами, —
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит.

Анна АХМАТОВА, "ANNO DOMINI MCMXXI"

Умирает, исходит последним дыханием любовный морок к Анрепу, не достойному этой великой земной любви и поэма судьбы Анны всея Руси остаётся без главного Героя. Что с того? В прошлом и войны, и цари, а стихи о безнадежной любви самой прелестной женщины «серебряного Петербурга» к «лихому ярославцу», легко разменявшему родные перелески на бархатную зелень английских газонов, не ушли вослед, не утратили своей первозданной свежести...Анну ждёт скорая 1-я гражданская смерть, воистину смерть для любой,...но не для неё! Нет, напрасно ждут её Елисейские поля и Венеция: свою чудную живительную силу слова будет она черпать из родных перелесков, любви и уважения своих друзей близких. В год ее первой гражданской смерти Анне Ахматовой было всего тридцать шесть лет, про тот земной срок, который ей еще довелось прожить, она всегда говорила кратко и горько: после всего. А ведь её ждут ещё две гражданские панихиды и год только тихой славы и величия в последнюю свою осень 1965-го. По горькой иронии судьбы и умрёт она в годовщину смерти главного своего мучителя, так и не простившего ей того, что она осталась в России - Сталина. Русская Сафо...

Божий Ангел, зимним утром...

Божий Ангел, зимним утром
Тайно обручивший нас,
С нашей жизни беспечальной
Глаз не сводит потемневших.

Оттого мы любим небо,
Тонкий воздух, свежий ветер
И чернеющие ветки
За оградою чугунной.

Оттого мы любим строгий,
Многоводный, темный город,
И разлуки наши любим,
И часы недолгих встреч.

Анна АХМАТОВА

Ни в дни горести и тонкой печали, ни в радость или звонкий восторг бытия не удаётся пройти мимо этого вселенского чуда - Анны всея Руси. Всегда сыщется у неё и слово тёплое, слегка тайное, напитанное её удивительной загадкой светлых откровений. Чем более я с ней узнаю этот мир вечной загадки, тем менее нахожу в нём ответов простых или мыслей сквозных: всё схачено единым мигом этого чудного света обретения и тихо отправленно в волшебную загадку вечности. Господи, как же она хороша!!!

В 1945 году, накануне очередной катастрофы, когда в августе следующего 1946 года Анну Ахматову известным постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» в очередной раз приговорили к «гражданской смерти», она, прочитав в рукописи роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», написала такие провидческие стихи:

Вкусили смерть свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И прокуратор Рима – все прошли
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утес, —
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом священных роз.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти все готово.
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное Слово.

Анна АХМАТОВА

В ситуации 1945 года, когда после нескольких весенних месяцев всенародного праздника Победы власть снова и круто стала «завинчивать гайки», подобные стихи не только читать вслух, но и хранить в ящиках письменного стола было опасно, и Анна Андреевна, никогда ничего не забывавшая, забыла их, точнее, так глубоко спрятала в подвале памяти, что не могла сыскать целое десятилетие, зато после XX съезда – сразу вспомнила... Друзья недаром называли ее провидицей, она многое предвидела заранее, наперед, и приближение беды чуяла задолго до ее прихода, ни один из ударов судьбы не заставал ее врасплох; постоянно живя «на краю у гибели», она всегда была готова к самому худшему. А вот ее главным книгам везло, они чудом успевали выскочить из-под цензуры из печатного станка накануне очередного крутого поворота – либо в ее собственной жизни, либо в судьбе страны.

«Вечер» появился накануне рождения первого и единственного сына.
«Четки» – накануне первой мировой войны.
«Белая стая» – накануне революции, причем буквально накануне: в середине сентября 1917 года.
«Подорожник» (апрель 1921-го) – накануне большого горя: летом 1921-го Ахматова узнала о самоубийстве старшего любимого брата Андрея, в августе ушли из жизни сначала Блок, а затем Гумилев. Я уже писал тут об этом, ужасаясь и сострадая Анне всея Руси. Одновременно восхищаясь жизненной силой этой царскосельской музы, сумевшей спокойно уйти в свою "золотую осень", оставив нам не только поистине царское наследие, но и пример бескорыстной любви к России. Русская Сафо...

***
На пороге белом рая,
Оглянувшись, крикнул: жду,
Завещал мне, умирая,
Благостность и нищету.
И когда прозрачно небо,
Видит, крыльями звеня,
Как делюсь я коркой хлеба
С тем, кто просит у меня.
А когда, как после битвы,
Облака плывут в крови,
Слышит он мои молитвы,
И слова моей любви.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

А вот это чудо - последний скорбный плач по расстреляному Гумилёву, первой и непроходящей любви. И пусть были у неё другие и Гумилёв отдалился от любимой в слепой ярости на то, что вытворяют с Россией, нежная любовь к этому "серебряному" гусару хранилась всегда в самом дальнем и заповеданном уголке её сердца, даже, как я полагаю, чувствую и после смерти его. Оттого в этой коротенькой скорбной поэзе - целый реквием и по Гумилёву, и по стране, в которой возможно такое лютое и дикое небрежение к своим лучшим сынам-поэтам. Только несчастную Русь в крови не трогает она своим упрёком, а скорбит о ней вместе с ней. И таким будет всегда её отношение к Родине, которую не покинет она в самые лютые для неё времена. Белая лебедь Руси...

* * *
Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все сердца туманит.
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой...
Забвенье боли и забвенье нег —
За это жизнь отдать не мало.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Это последняя скорбная тризна Анны всея Руси некануне ухода её на 15 лет в 1-ю гражданскую смерть. Летом 1921-го Ахматова узнала о самоубийстве старшего любимого брата Андрея, в августе ушли из жизни сначала Блок, а затем Гумилев. Михаил Зенкевич, разыскавший Анну той трагической зимой в чужом промерзлом жилье, был поражен произошедшей с ней переменой. Анны, с какой он расстался, уезжая из Питера в 1918-м, той, что жила и пела любовь в «Вечере», «Четках», «Белой стае» и «Подорожнике», больше не было; книга, которую она писала после страшного августа 1921-го – «Anno Domini» – была книгой Горя. В первом издании 1921 года, конца прежней и начала новой жизни римские цифры уже в названии сборника: «Anno Domini MCMXXI» («От Рождества Христова 1921». Прочтя несколько новых стихотворений другу своей поэтической юности и заметя, что Зенкевич буквально сражен, объяснила: «Последние месяцы я жила среди смертей. Погиб Коля, умер мой брат и... Блок. Не знаю, как я смогла все это пережить».
В первой редакции сборник «Anno Domini» вышел в конце октября, стихи о новом горе шли ровным потоком, издавать их в России, где имя казненного Гумилева под запретом, стало опасным: второе, дополненное, издание пришлось печатать уже в Берлине, ставшем к 1922 году центром русской эмиграции. Здесь еще можно было сохранить эпиграф из Гумилева в цикле «Голос памяти», однако даже простое упоминание о встрече с императором Николаем зимним вечером в заснеженном Царском Селе Ахматовой впервые пришлось шифровать. В стихотворении «Встреча» (1919) финальное четверостишие – «И раззолоченный гайдук\ Стоит недвижно за санями,\ И странно царь глядит вокруг\ Пустыми светлыми глазами» в берлинском варианте выглядит так:
И раззолоченный гайдук
Стоит недвижно за санями.
И странно ты глядишь вокруг
Пустыми светлыми глазами.

Но это единственная уступка горю. «Anno Domini» - последний свободный от авторской и советской цензуры шедевр...

В год первой гражданской смерти Ахматовой было всего тридцать шесть лет, про тот земной срок, который ей еще довелось прожить, она всегда говорила кратко и горько: после всего. Однако и эта, другая, подмененная жизнь («мне подменили жизнь, в другое русло и по-другому потекла она...») была жизнью, и в ней были и любовь, и предательства, и муки немоты, и золотые дары поздней, но плодоносной осени, и даже испытание славой. Но это была горькая слава: лучшие ее вещи на родине не печатались. Их привозили тайком из Мюнхена, Парижа, Нью-Йорка, их запоминали наизусть с голоса, переписывали от руки и на машинке, переплетали и дарили друзьям и любимым. Ахматова знала об этом и все равно страдала...
Из всех роковых «невстреч» разлука со своим читателем была для нее самой горькой болью. Боль этой разлуки не в переносном, а в буквальном смысле рвала ее измученное сердце, она и убила его. Буквально по судьбоносному совпадению, 5 марта 1966 года: в годовщину смерти главного виновника всех ее бед - Сталина.

* * *
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской Церкви отлетал,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

Анна АХМАТОВА, "Подорожник"

Это был только первый искус предреволюционной России, немцы шли на Питер и всё было за эмиграцию. Все и всё, кроме Анны всея Руси. Уже позже, в дни скорби и 1-й гражданской смерти всё кричало смертным криком вокруг неё, царскосельской музы: "Уезжай и твори!" Но не в ней, там была родная Русь и с ней она останется навсегда. Скорбно замкнутые на 15 долгих лет уста, но живёт, творит великий дух Ахматовой, не только не покинувшей Родины, но оставшейся в её скорбных пределах самой собой, великой, жертвенной и творящей в немыслимых условиях отторжения от тех, для кого она творила. Как, ну как смогла она одолеть всё это?! Как сумела остаться бесконечно честной в топчущей её новой России иудейского замеса?!! Это загадка, но не для неё. Под гаденькими наносами псевдокультуры псевдовласти всегда ощущала она свою тысячелетнюю связь с Русью и её изумительной, неповторимой в тысячелетиях великой историей спасительницы мира во все времена и всею своей истерзанной гордой душой тянулась вложить в это вселенское величие свою росную капельку сердца отсюда, из бескрайних пределов берёзово-кленовых, а не с чужих ей на века парижских площадей. Русская Сафо...

* * *
Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зеленую волну,
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чем,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.

Анна АХМАТОВА, "Подорожник"

Неизбывное счастье наблюдать за счастливой Ахматовой, наслаждаться вместе с ней всей прелестью жизни и любви. Пусть и этой любви отмерян недолгий век, но глядеть, как Анна всея Руси купается просто в счастье своём, ах! как это славно и бесконечно прекрасно! Она более всех в этом тяжком веке заслужила душою своей чистой и прекрасной, талантом своим из тысячелетий и огромным сердцем своим счастья тихого, пасторального, трепетного. А достались ей лишь редкие часы и дни этой радости и один Бог знает, как щедро делилась она с миром драгоценными осколочками его, счастья, битого временем и властными людьми. Сердце просто рвётся на части от знания всего, что пришлось пережить Белому лебедю Руси, и сквозь слёзы, набежавшие на глаза видишь ты оком внутренним, что была она счастлива, счастлива! Создавая это счастье, напитанное слезами и любовью в сердце своём и как Данко дарящая свет его людям. Великая, скорбная, жертвенная дочь земли русской...