Русский политический прагматизм

5 февраля 2011 года президент Института Демократии и Сотрудничества Н.А. Нарочницкая, а также директор исследовательских программ ИДС Джон Локленд приняли участие в конференции на тему «Россия, куда ты идешь?» (La Russie, où vas-tu?). Данное мероприятие, организованное по инициативе французской федерации клубов политического анализа «Демократии» (Démocraties), состоялось в Бурбонском дворце Парижа, ныне являющемся местом заседаний Национального собрания Франции (Assemblée Nationale).

Я хотел бы поговорить в первую очередь не столько о прагматизме, сколько о его противоположности – идеологии.

Важно напомнить, что в этом году мы отмечаем две даты: 70-летие нацистского вторжения в СССР (22 июня 1941) и 20-летие распада СССР (8 декабря 1991 года). По традиции, любая годовщина является хорошим поводом для размышления над крупными историческими событиями.

Результатом нацистского вторжения стала самая ужасная война в истории человечества. Советско-германская война стоила жизни не только двадцати миллионам советских граждан (эта цифра, вероятно, занижена, потому что, без всякого сомнения, Сталин скрывал истинные масштабы катастрофы), но и привела к геноциду евреев.

Спустя 20 лет после распада СССР, когда память о коммунизме должна была бы поблекнуть, мы становимся свидетелями парадоксальных событий. Мысль о том, что нацизм и коммунизм являются двумя аспектами одного феномена – тоталитаризма, сегодня очень популярна.

Это утверждение стало официальным в 2009 году, когда Европейский Парламент и Парламентская ассамблея ОБСЕ приняли резолюции об этом.

Я хотел бы сделать несколько комментариев, прежде чем перейти к моей основной теме.

Отмечу сразу, что идея поставить знак равенства между сталинизмом и нацизмом несостоятельна по многим причинам. В первую очередь, сталинизм, на который ссылаются в резолюциях, не может сравниваться с нацизмом, потому что он никогда не был идеологией. При Сталине всегда говорили о марксизме-ленинизме. Сталинизм – это только его воплощение. Нацизм же напротив – идеология.

Нацизм резко отличается от коммунизма, который с точки зрения идеологии ему полностью противоположен. Там, где нацизм проповедовал неравенство рас и в своей теории призывал к физическому уничтожению десятков миллионов людей, позднее реализованному на практике, коммунизм ратовал за равенство всех людей.

Невозможно использовать неоспоримые преступления коммунистической системы(по каким критериям? Наряду с преступлениями капиталистической системы  . - Э.В.) для того, чтобы абстрагироваться от этой фундаментальной идеологической разницы между ним и нацизмом. Невозможно абстрагироваться от самой войны, за которую две противоположные идеологии заплатили беспрецедентную цену. Однако сейчас именно это и происходит.

Если мы начнем ставить на одну чашу весов оба режима, которые в реальности столкнулись между собой с неистовой силой, то все это может быстро спровоцировать эффект бумеранга. Потому что существует некоторое сходство нацистской антибольшевистской пропаганды и той, которую использовали западные страны в период Холодной войны. Не будем забывать, что здесь, в Париже, в 1942 году в Гран Пале оккупантами была организована выставка, одним из девизов которой был слоган: «СС сражается за Европу».

Европейская идеология была использована, чтобы продвинуть тезис о цивилизованном нацизме, борющемся против азиатского варварства на Востоке. Этот тезис не может не напоминать идеологию Холодной войны.

Удивительно, но факт: знаменитое выражение «железный занавес» приписывается обыкновенно Уинстону Черчиллю, ведь он использовал его в своей Фултонской речи в марте 1946 года (которая, по сути, стала настоящим «объявлением» Холодной войны). Однако оно впервые появляется в нацистских заявлениях. Совершенно точно, что немецкое выражение der eiserne Vorhang использовалось нацистами, чтобы охарактеризовать отделение СССР от остального мира. Например, оно употреблялось в статье под названием «Hinter dem eisernen Vorhang» (dans le journal Signal No. 9 de mai 1943) и позже Геббельсом в Das Reich 25 февраля 1945 года, чтобы обличить раздел Европы союзниками в Ялте. В последний раз это выражение было использовано графом Шверин фон Крозигом, министром иностранных дел эфемерного «Фленсбургского правительства» адмирала Деница (преемник, указанный Гитлером в его политическом завещании от 1 мая 1945 года), одной из целей которого было заключение мира с западными странами для продолжения войны с СССР.

Без сомнения, было бы неправильным утверждать, что западные страны и нацисты были союзниками, потому что Запад тоже был вовлечен в беспощадную войну. Те, кто видит в пакте Молотова–Риббентропа доказательство существования «советско-нацистского альянса» (Стефан Куртуа), следуя данной логике должны признавать «англо-франко-нацистско-фашистский альянс» и сходство нацизма с либеральным парламентаризмом по той причине, что Франция и Соединенное Королевство подписали с Гитлером и Муссолини Мюнхенские соглашения в сентябре 1938 года.

Мы не располагаем сегодня достаточным количеством времени, чтобы подробнее останавливаться на этих обширных темах. Я упоминаю о них для того, чтобы подчеркнуть одну мысль, которая мне кажется неоспоримой: утверждение о знаке равенства между нацизмом и коммунизмом возникло совсем недавно. Оно стало разменной монетой после окончания Холодной войны, и никак не ранее. Знаменитое «противостояние историков» в Германии, касающееся в первую очередь вопроса об уникальности нацистской вины за развязывание войны, началось в 1986 году. В декабре 1988 года немецкому историку Эрнсту Нольте, автору идеи «диалектичного» единства двух идеологий, правлением Оксфордского университета было отказано в праве выступить в ходе семинара на факультете истории, так как его сравнение Гитлера со Сталиным было расценено как неприемлемое. Однако 20 лет спустя этот тезис вызывает столь полный консенсус, что даже вносится в парламентские резолюции.

Как можно объяснить такое смещение идеологических акцентов? Здесь мы подходим к основной моей мысли.

Если отношения с Россией не такие, какими они должны бы быть, это объясняется скорее изменениями на Западе, нежели происходящим в России.

Я убежден, что политическая эволюция Европейского Союза и НАТО с момента начала краха советской системы является попыткой идеологического перевооружения Запада перед опасностью внутреннего раскола, который могло спровоцировать исчезновение идеологического врага на Востоке. Как говорил американцам советский американист Георгий Арбатов: «Мы вам сделаем что-то ужасное! Мы лишим вас врага!»

Европейскую интеграцию (которая значительно ускорилась одновременно с крушением коммунизма) можно расценивать сначала как превентивную реакцию на возможный распад советского государства, а позднее – как ответ на его распад. «Единый европейский акт», ставший первой капитальной ревизией «Римского договора» с момента вступления его в силу в 1957 году, был подписан в 1986 году, вследствие заключенного 12 странами ЕЭС политического договора в декабре 1985 года. Иначе говоря, через девять месяцев после прихода к власти Горбачева и восемь месяцев спустя после провозглашения "перестройки", т.е. начала периода ослабления советской системы.

Также вскоре после фактического распада Советского Союза и два года спустя падения Берлинской стены («падение», которое так сильно обеспокоило западных лидеров, боявшихся, что оно спровоцирует нарушение стабильности в регионе), в декабре 1991 года было подписано «Маастрихтское соглашение», вводившее единую европейскую валюту. В 1989 году, через несколько недель после приезда Горбачева в Бонн, где он дал понять, что СССР не станет противиться объединению Германии, два советника немецкой канцелярии опубликовали геополитический документ, впервые выдвигающий теорию «крепкого ядра» (модель Европы в форме концентрических кругов, стабилизирующим центром которой была Германия). Безусловно, решение укрепить европейские структуры отчасти было продиктовано отсутствием стабильности, вызванное крахом советской власти над восточной частью континента.

Аналогичной была и реакция НАТО, которое не только не было расформировано после распада Варшавского договора, но и значительно окрепло. Идеологическая консолидация Запада вокруг проблем прав человека, демократии, пост-национализма и наднационализма, находит свое воплощение в расширении НАТО. Североатлантический альянс присваивает себе единоличное право решать судьбы других государств.

В период 1980-90-ых годов Россия избрала противоположный путь. В течение семидесяти лет Советский Союз был в авангарде мировой революции. Он был неоспоримым лидером коммунистического движения, которое было по-настоящему мировым движением со своими сторонниками на всех континентах. Эта идеология привела Россию к краю пропасти и даже дальше, о чем прекрасно знало русское правительство. В 2007 году я лично слышал, как Путин цитировал Ленина для того, чтобы доказать ужасную опасность идеологии: Ленин хвалился, что он интересовался не Россией, а мировой революцией. Однако Путин, как и его преемник, не перестает призывать к деидеологизации международных отношений (что они, кстати, практикуют во внешней политике), прекрасным примером которой стало выступление 8 октября 2008 года Президента Медведева в Эвиане. Можно, кстати, обратить внимание на то, что министры российского правительства являются экспертами в подвластных им ведомствах, что не свойственно Западу, где привыкли к назначению на министерские посты исключительно политиков.

Я искренне убежден, что Европа могла бы вдохновиться русской моделью. Я думаю, что европейская идеология ведет нас к тупику.

Действительно, с одними критериями прав человека и демократии (особенно если они неправильно интерпретируются, что часто происходит) нет никаких причин отказывать Турции в присоединении к Европейскому союзу, которое, по моему мнению, приведет к цивилизационной катастрофе Европы.

Именно идеология мешает нам выстроить дружественные отношения с Россией, потому что мы продолжаем видеть в России «иную Европу», «пугало», которое необходимо ликвидировать, если конечно мы верим в превосходство нашей собственной модели. Об этом было, кстати, сказано сегодня, в выступлении докладчицы из Министерства иностранных дел Маделен Куран. Она упомянула о «ветхих», «устаревших» взглядах, которые могут существовать у русских в отношении некоторых вопросов, в отличие от «нового» восприятия более прогрессивного в этих вопросах Европейского Союза. Итак, Россия выглядит отставшей там, где Европа уверенными шагами приближается к счастью и прогрессу! Такие заявления очень напоминают коммунистическую пропаганду. Доказательством тому, что идеология нас ослепляет, служит тот факт, что двусторонние отношения России с разными европейскими государствами могут быть очень хорошими (как, например, с Германией, Италией, Францией), в то время как на общеевропейском уровне существует практически полная блокада.

Позвольте мне закончить мое выступление одним пожеланием. Крупнейший парадокс Холодной войны заключается в том, что после ее окончания не было примирения. После Второй мировой войны европейские руководители сделали определенное количество символических жестов, целью которых было преодоление былого противостояния: все помнят о совместной молитве генерала де Голля и канцлера Аденауэра на мессе в Реймсе; Вилли Брандта, вставшего на колени перед памятником жертвам мятежа в Варшавском гетто. Это случилось довольно поздно – через 17 лет после окончания войны, а новая «Восточная политика» (Ostpolitik) Германии была принята лишь через 27 лет. Эти жесты были повторены последующими лидерами. Например, канцлер Коль и президент Миттеран держались за руку в Вердене в 1984 году, 66 лет спустя после окончания противостояния в Первой мировой войне.

Не должны ли мы подумать о подобном жесте, чтобы положить конец Холодной войне? Двадцатилетие распада СССР могло бы стать хорошим поводом.

Впрочем, не стоит делать себя заложником дат и юбилеев. На мой взгляд, было бы желательно, чтобы русские, европейские и американские лидеры подумали о подобном жесте. Символизм способен преодолеть идеологию лучше, нежели прагматизм. Целью подобного жеста была бы попытка не только забыть о противостоянии в период Холодной войны, но и наоборот, преобразить память о ней, как это происходило в случае примирения между другими странами, для того, чтобы превратить ее в источник взаимного согласия и поддержки.