Несколько лет назад была в Вологде и познакомилась с одной семьей: мама, папа и трое детей - мальчишки. Очень милая семья, трудно, но честно выживающая. Но больше всего меня поразили их сыновья, которые любят книги, хорошие книги, много времени проводят в библиотеке. И вот у младшего Юры я прочитала переписанные им стихи и заметки Варлама Шаламова. 

 

 

 

 

Стихи и проза Шаламова для меня не были открытием. Знаю, перечитываю, преклоняюсь. Но впервые в записях Юры я прочитала заметки "Что я видел и понял в лагере", в которых Шаламов описывает свой лагерный этап в форме кратких максим. Вера Георгиевна Лещенко в другое время была в лагере, как она сама говорит "более спокойное", но МАКСИМЫ ТЕ ЖЕ!

Прошу простить меня, если будут неточности, в книгах Шаламова я не нашла этих заметок, у меня лишь сохранились ксерокопии страниц, переписанных рукой двенадцатилетнего мальчика, который в сегодняшнем мире, достаточно примитивных ценностей своих сверстников,

выбрал ВАРЛАМА ШАЛАМОВА.   

 

 

 

Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.

 

Главное средство растления души — холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше — там было теплее.

 

Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).

 

Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен.

 

Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.

 

Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.

 

Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного — никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.

 

Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов. Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.

 

Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха. Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья. Побои как аргумент почти неотразимы (метод № 3).

 

Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел. Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.

 

Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».

 

Понял, что можно жить злобой. Понял, что можно жить равнодушием. Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.

 

Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я. И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.

 

Горжусь, что ни одного заявления до 1955 года не писал. Видел на месте так называемую «амнистию Берия» — было чего посмотреть.

 

Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин — на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие (Фаина Рабинович, жена Кривошея).

 

Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.

 

Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди. Видел каторжников, а также многочисленные «контингента «Д», «Б» и т. п., «Берлаг».

 

Понял, что можно добиться очень многого — больницы, перевода, — но рисковать жизнью — побои, карцерный лед. Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь. Страсть власти, свободного убийства велика — от больших людей до рядовых оперативников — с винтовкой (Серошапка и ему подобные).

 

Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.

 

Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.

 

Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.
На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе. В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных. Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества — в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.

\

Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.

 

Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.

 

Понял, что воры — не люди. Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.

 

Понял, какая страшная вещь — самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.

 

Женщины в моей жизни не играли большой роли — лагерь тому причиной.

 

Что знание людей — бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу. Последние в рядах, которых все ненавидят — и конвоиры, и товарищи, — отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.

 

Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем. Что масштабы смещены и это самое характерное для лагеря.

 

Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.

 

Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет.