Вот, на фоне общей травли кремлядскими СМИ Лукашенко в "Русском Репортере" вышел материал о соседнем братском государстве. Непредвзятый, как и положено настоящему жерналистскому репортажу. Прочитал и понял, что поймал себя на очередной "дурной" мысли: хочу в Белоруссию. К авторитарному режиму и государственому контролю в экономике, потому как прелести расеянской версии рыночной - мы познали сполна, да и какй смысл их вновь описывать...
И, главное: как бы не пыжилась крамлядь обсирая батьку результаты на лиц - Россия по самые уши в коррупции, нищете и развале, а батькина Белорусь - живет.
http://www.rusrep.ru/2010/25/belorussiya/
Белоруссия сама по себе
Юлия Вишневецкая
Очередной кризис в отношениях между Москвой и Минском заставил многих в России еще раз приглядеться к своему стратегическому соседу. Что такое современная Белоруссия и ее особый путь — отложенная катастрофа или достойная альтернатива другим моделям развития? Корреспондент «РР» отправилась в эту страну с целью понять загадочную белорусскую душу, а в результате стала лучше понимать свою собственную
12345678910А вы, вообще, что тут делаете? — спрашивает водитель на минском автовокзале.
— Да вот пытаюсь понять, чем Белоруссия отличается от России.
— Так вы на мою машину посмотрите! Видите, что тут написано? Airbag. Знаете, это что? Подушка безопасности. Вот этим и отличается.
От него я узнаю то, что мне потом здесь не раз еще скажут: жить в Белоруссии не хуже, чем в Европе, и уж точно лучше, чем в России, на Украине и даже в Прибалтике. Дороги здесь глаже, улицы чище, Лукашенко молодец, крутится, старается, только вот коммерсантов малость прижимает («Я могу вместо себя только дочку посадить за руль, а нанять никого не могу: для этого надо регистрировать частное предприятие, нанимать бухгалтера, юриста, а у нас налоговая система — это высшая математика»).
За окном зеленые поля, одинаковые одноэтажные домики растительных цветов — розовые, салатовые, сиреневые. Это агрогородки — колхозные дома с городским комфортом, построенные государством, чтобы люди возвращались в деревню. Вместе с рабочими местами семья получает жилье — не в собственность, но с правом когда-нибудь его выкупить.
Проезжаем через Слуцк.
— Смотрите, как его отстроили на Дожинки! — говорит очередной попутчик. — Это наш ежегодный праздник, День урожая. Выбирают какой-нибудь город и благоустраивают по полной программе. Видите: раньше Ленин к райсовету жопой стоял, а в честь праздника перевернули.
— Как вы думаете, долго еще батька у власти будет? — спрашиваю я.
— Да вот пока Коля не подрастет, — смеется попутчик. — А что, я лично не против.
Коля — это внебрачный сын Лукашенко, который в свои пять лет уже пользуется большой популярностью. Президент постоянно демонстрирует свою любовь к ребенку, возит его с собой в командировки, и все это транслируется по телевизору. Многие даже утверждают, что это специально продуманный пиар-прием: когда речь заходит о Лукашенко, вместо политики люди начинают обсуждать Колю, что сразу переключает разговор из общественной плоскости в частную, семейную, более безопасную.
Люди. «За» на триста процентов
Белоруссия не может не понравиться — простыми формами, пастельностью, пустотами и просторами, низкими облаками и, главное, почти полным отсутствием плохого вкуса. Здесь трудно найти китч, услышать пафосную, фальшивую интонацию, здесь вообще никто не склонен ударяться в крайности. Даже Национальная школа красоты в центре Минcка, где девушек за государственный счет учат дефилировать по подиуму, выглядит спокойно и достойно. Единственный человек, про которого известно, что он может позволить себе экстравагантные выходки, сам президент.
В то же время я слышала про эту страну много ужасов: что Белоруссия — заповедник «совка», что приезжать сюда — одно, а жить — совершенно другое, что здесь невозможно заниматься бизнесом, политикой, что здесь нет свободы слова и альтернативного искусства, что люди получают копеечную зарплату, а их национальную идентичность подавляют. И мне очень хочется выяснить, что из этого правда, а что миф.
Гродно — самый западный город Белоруссии. Красивые пряничные домики, остроконечные башенки, барочный костел, средневековая крепость. Люди в оранжевой униформе подметают уложенную брусчаткой улицу. Первая мысль: гастарбайтеры. Присматриваюсь: нет, местные. Я как будто бы за границей и не за границей. За границей, потому что чисто, все ездят на иномарках, служба в костеле идет на польском языке. Не за границей — потому что по телевизору идет сериал «Не родись красивой», а прихожане, выходя из костела, переговариваются по-русски.
Спускаюсь на набережную, знакомлюсь с молодежью. Одеты по-европейски, но стиль тусовки по-нашему открытый и залихватский. Они познакомились тут же, на лавочке, но их уже связывают сложные запутанные отношения. Больше всех мне нравится Даша, красивая пассионарная девушка в коротком черном пальто. Она фанатка своей страны и Лукашенко, бурно жестикулирует, говорит очень эмоционально, иногда по-сорокински сбиваясь с нормального человеческого стиля на неумный панегирик.
— Я благодарна Лукашенко за то, что у нас чистый город, порядок, за то, что никогда не увидишь во дворе драки. Он все держит вот в таком кулаке, ценам не дает расти. Я ему доверяю на триста процентов, я не хочу ни в Лондон, ни в Париж, у нас красивые леса и красивые болота, я этим горжусь. Я работаю на фабрике, обычная швея, получаю сто евро в месяц, но на них могу все купить. Для сирот наш президент очень много делает. Я потеряла родителей в шестнадцать лет, мне дали квартиру — не в собственность, конечно, но живи сколько хочешь. Любую одежду могу взять на фабрике по себестоимости. У нас очень много возможностей. Вот только жалко, что пиво запретили на улице пить, приходится прятаться. Мы сейчас сидим — нарушаем большой закон, нас если милиция увидит — штраф.
— А взятку им можно дать?
— Что ты, только хуже будет! У нас не принято давать взятки. Даже врачу. Мы привыкли, что у нас все бесплатно.
— А чего еще нельзя делать?
— Матом ругаться. Нельзя даже произнести слово «шняжка»: могут выписать штраф 70–80 долларов. Я не могу тебе сказать: «Иди на х…»
— А «на хер»?
— Тоже не могу. Ну, то есть, если ты тихонько это скажешь, ничего не будет, но вот если ты кричишь на всю улицу, то к тебе подойдут сотрудники милиции и вежливо скажут: вам придется пройти с нами. У нас очень вежливая милиция.
— А «на фиг?»
— «На фиг» уже лучше.
Мы идем гулять по городу, по дороге встречаем другие молодежные компании. Даша потихоньку напивается и выясняет со всеми сложные запутанные отношения, то и дело нарушая общественный порядок. Забираемся на какую-то гору, перелезаем через условно-колючую проволоку, оказываемся на территории средневекового замка, пьем пиво с видом на закат и изгиб реки. Спускаемся уже в темноте, Даша по дороге договаривается за кого-то выйти замуж, тут же разводится, тут же готова бить кому-то морду. На пешеходной Советской улице встречаем группу неформалов.
— Народ, объясните человеку, чем Белоруссия отличается от России! — кричит Даша.
— Да ничем. Славяне и есть славяне…
— Отсутствием посредника между бизнесом и государством, — формулирует толстый программист с хаером.
— Все фигня. Фликерами, — отвечает девушка в экстравагантном берете, наушниках и очках в пол-лица.
— Чем-чем?
— Ты что, не знаешь? У нас все люди по ночам обязаны носить фликеры. Это такие маленькие светящиеся штучки — они прикрепляются к одежде, чтобы машина на темной дороге тебя не задавила. Продаются в любом ларьке, старший сын президента их производит.
— А если не будешь носить фликер?
— Штраф, очень серьезный.
— И вы носите?
— Нет, конечно, мы что, идиоты?
— Надо показать человеку фликер! Щас найдем, — воодушевляется Даша. — Эй, народ, у вас есть фликеры? — обращается она к прохожим.
— Да ну, зачем это надо.
— А у вас, ребята, есть?
— Не, извини, дома оставил…
— Вот видишь, Юля, видишь! — Даша почему-то приходит в дикий восторг. — Ни у кого нет, Юля, никто их не носит, никто не проверяет, ты понимаешь?
В поисках человека с фликером мы постепенно приближаемся к вокзалу, где мне предстоит сесть на поезд и уехать в Минск. Наконец я вижу двух молодых людей с флуоресцентными полосками на рукавах.
— Это фликеры? — спрашиваю я неформальную девушку.
— Нет, — она тянет меня за рукав. — Это милиционеры.
Бизнес. Изнасилование на площади
Вопреки расхожему мнению приватизация в Белоруссии тоже была, но выглядела она своеобразно. Шесть лет назад Лукашенко подписал программу передачи убыточных колхозов и совхозов частным предпринимателям. Предполагалось, что успешный бизнес должен спасти четверть вымирающих сельхозпредприятий, сделав их рентабельными. Если долги колхозов-совхозов превышали стоимость их активов, коммерсантам предлагали выкупить этот бизнес за девять долларов. Искренне желающих нашлось немного, но это было предложение, от которого нельзя отказаться.
Я встретилась с тремя бизнесменами, которые участвовали в этой спасательной операции. Они получили совхозы в одном и том же Узденском районе Минской области, но судьба их сложилась по-разному.
Виктор Терещенко, владелец большой фирмы по производству косметики, довел свой совхоз, когда-то самый отсталый в округе, до образцово-показательного состояния: у него какие-то невероятные надои и урожаи, трезвые специалисты, в поселке есть футбольное поле и хорошая дешевая столовая, строится церковь, вокруг желтеют рапсовые поля. Коровник, который раньше утопал в навозе, прекрасен, как московская станция метро «Маяковская», телята лежат на чистой мягкой соломе.
Терещенко уже за семьдесят, он говорит медленно, певуче и вообще пребывает в нирване благополучной старости. Сначала он не хотел браться за это дело, но пришлось пойти навстречу государству, потому что компания перед ним в моральном долгу: несколькими годами раньше, когда Терещенко еще только развивал свой бизнес, власти помогли ему наладить сбыт косметики в магазинах. Сейчас, когда все получилось, он говорит, что ему понравилось заниматься селом, он даже смог увязать это со своим основным бизнесом — в совхозе есть пасека, а мед используется в производстве косметики.
У второго предпринимателя, Юрия Данькова, наоборот, ничего не вышло, и ему пришлось вернуть совхоз «Малиново» государству. Вообще-то, Юрий — владелец стриптиз-клуба и казино. Это в Белоруссии можно. По словам Данькова, в стране 50–70 тысяч представителей «крепкого класса», которые могут позволить себе проиграть 5–10 тысяч долларов. Даньков — остроумный грубоватый бизнесмен в стиле девяностых, бывший фарцовщик и, по словам недоброжелателей, бывший сутенер. Он склонен к авантюризму, когда-то даже баллотировался в президенты. При этом называет себя лояльным к властям человеком. Его идеология — «не плевать против ветра».
Данькову жалко потерянное «Малиново», у него были большие планы. Но он не смог получить кредиты в Европе и не наладил контакт с «местной мафией», то есть с властями.
— Я совершил ошибку: надо было сесть, договориться по-человечески, чтобы помогали. А я действовал по-своему, и они подключили административный ресурс. Председатель минского горисполкома позвал меня и посоветовал отдать совхоз «по-хорошему». Пришлось подарить. В Белоруссии вести бизнес — это все равно что, как в анекдоте, насиловать женщину на площади: замучают советами.
Мой третий собеседник, Александр Труханович, владелец предприятия «Миндавг» (маршрутки, перевозки), находится примерно в такой же ситуации, что и Даньков. Только пока еще пытается сопротивляться, причем опираясь не на административные понятия, а на юридические нормы. Он тоже не смог договориться с местными властями, и те наслали на него УВД и прокуратуру, которые нашли у компании долги и возбудили уголовное дело. Теперь у «Миндавга» один суд за другим. Но, несмотря на все эти проблемы, Александр готов часами расхваливать Лукашенко и его политику. Говорит, что, по крайней мере, понимает логику президента.
— Батька не уйдет, пока не передаст собственность в надежные руки. Приватизацию ведь тоже нужно проводить с умом, отдавать золотой фонд страны тем, кто будет реально инвестировать, а не бандитам и западникам. Все ведь хотят только большие прибыльные заводы, а колхозы никто не хочет брать, потому что там работать надо! Так или не так?
В целом со слов Трухановича получается, что Белоруссия потихоньку движется в сторону капитализма, а Россия повторяет путь Белоруссии с опозданием на 5–6 лет.
— А кому не нравится, кто хочет всего и сразу — пусть едут в Америку. Америка ведь с таких людей и началась, которые хотели быстро и всего.
Мова. Барокко и постмодернизм
Минск, галерея «Ў» — модное андеграундное заведение с уклоном в белорусский национализм: кафе, клуб, выставочный зал, книжный магазин. На полках — хорошая современная литература на русском, Сартр и Кьеркегор на белорусском. В главном зале — поэтические чтения, гродненский постмодернизм, выступает поэт Юрий Гумянюк: «Забудзься, на сусьветныя рэкорды, // Цiкуй, пакуль адбудзецца распад, // Ракеты, шатлы, боiнгi, канкорды // Рсшарпаюць нябёсны лугасад. // Пасьля ў закурадымленай прасторы // Зазьзяе заўра Лямпкай Iльiча, // Дыва ўнiсон матацыклетныя маторы // Падкажуць месца для сакрэтнага ключа».
Здесь можно услышать альтернативную точку зрения — что Лукашенко превратил страну в большой колхоз, что у нации должен быть свой язык, что Белоруссия — это Великое княжество Литовское, белорусы — литовцы, а литовцы — никакие не литовцы, а жемайты и аукштайты, небольшие балтийские племена. Я знакомлюсь с десятком интересных молодых интеллектуалов, из принципа говорящих между собой только по-белорусски. Для них это прежде всего способ опознать «своего», признак продвинутости, современности, активности и, конечно же, оппозиционности. Впрочем, ребята демонстрируют толерантность: в разговоре со мной легко и даже, подозреваю, с некоторым облегчением переходят на русский, хотя я их об этом не прошу.
— Если человек на улице заговорит со мной по-белорусски, сразу понятно, что человек интересный, самовыражается, — говорит художник Игорь Корзун. — В этом есть
некая барочность.
Что белорусский язык чуть ли не запрещен — это миф. На бытовом уровне его никто не притесняет, оппозиция выпускает несколько белорусскоязычных газет, которые продаются в киосках наравне с остальными. Замдиректора Минского государственного областного лицея Валентина Скиба из принципа говорит только по-белорусски — и ничего. Но вся документация в школе ведется на русском.
«Барочность» национальной мовы состоит в том, что большинство белорусов воспринимают ее как ненужную крайность, вычурность, выпендреж. И это исходит не столько от власти, сколько от населения. Для государства белорусский язык становится по-настоящему нежелательным только тогда, когда он превращается в политический символ. Это ассоциируется с очень популярным в девяностые и практически выдохшимся сейчас движением БНФ (Белорусский народный фронт).
В галерее «Ў» я познакомилась с пиарщиком Северином. Он берет меня с собой на встречу с заказчиками, которая также проходит на белорусском языке. Разрекламировать надо некий сладкий, не очень крепкий алкогольный напиток под названием «Крамбамбуля» с рыцарями и средневековыми дамами на этикетке — что-то вроде знаменитого в советское время «Рижского бальзама». При чем тут вроде бы политика? Но бизнесмены не мыслят себя вне ее и даже продвигают проект как образовательный. Так малый-средний бизнес по-своему вкладывается в создание национального мифа, пытаясь протянуть культурно-алкогольную нить от Великой Литвы и Речи Посполитой непосредственно в XXI век — минуя Северо-Западный край Российской империи, польские «крэсы всходные» и советскую власть.
Хозяева производства — три добродушных брата-великана, три толстяка. Это их семейный бизнес. Ни внешне, ни по поведению они совсем не похожи на советских людей — скорее напоминают каких-то фольклорных чехов или баварцев. Глядя на них, думаешь, что в качестве национального символа Белоруссии больше бы подошло хорошее темное пиво.
Национальная идентичность. «Тутэйшие»
В аэропорту я прошу у какого-то мужчины зажигалку. Он, не расслышав, переспрашивает. Я повторяю вопрос по-английски — мужик очень похож на иностранца: очки, серьга в ухе, на вид лет сорок.
— Да нет, я русский, — говорит он и тут же хлопает себя по лбу. — Ой, что я говорю? Я же белорус!
— И что, многие белорусы путают себя с русскими? — интересуюсь я.
— Большинство.
«Тутэйшие» — так называло себя когда-то население белорусского Полесья. В смысле — «здешние, местные». Они не хотели называться ни русскими, ни поляками, ни белорусами, ни литовцами и соотносили себя не с нацией, а с территорией, с этими вот лесами и болотами.
«Имеем поле и лес, горы и долины, реки и озера, даже море имели — называлось Пинское, — но как оккупанты смешали его с грязью, то осталось только Пинское болото. А границ политических не имеем, поскольку и политики своей не имеем — на чужой политике пока что ездим». Это цитата из пьесы белорусского классика Янки Купалы «Тутэйшыя» (1922). Эти слова произносит высмеиваемый автором мелкий чиновник Микита Зносак, который мимикрирует под каждую новую власть. В Минске то немцы, то поляки, то красноармейцы, и Микита потешно переодевается, пытается учить
языки, меняет фамилию: «Кто мне лучше платит, тому и служу и чихать хочу на всякие идеи. Моя линия жизни очень простая».
Антагонист Зносака — резонер, тезка автора учитель Янка — возражает: «Ваша линия не простая, а кривобокая и уже ведет вас туда, откуда не ворочаются. Мы должны растоптать, уничтожить долговечную ложь, которая учит, что мы не есть мы… Ведь мы боремся и умираем за чужое».
В финале приспособленец Микита, арестованный красноармейцами, действительно отправляется «туда, откуда не ворочаются».
Пьеса была запрещена в СССР, да и сейчас не приветствуется, но она стала культовой для всей нынешней оппозиции — вместе с бело-красно-белым флагом и гербом «Погоня», символами Белорусской народной республики, которая была провозглашена в 1918 году и просуществовала всего несколько месяцев до установления советской власти, да и то лишь на бумаге и почтовых марках. Но именно в этот период сложился миф о самостоятельной Белоруссии, которую надо строить, пусть даже вопреки самосознанию народа.
«Наши крестьяне на съездах высказывались в том смысле, что им не нужна автономия, но делали они это по неразумению и темноте своей. <…> По тем или иным вопросам мы обращаемся к знатокам и специалистам, а вот при государственном строительстве удовлетворяемся мнениями таких специалистов, как темный и некультурный народ», — писал в 1917 году один из идеологов незалежной Белоруссии Язэп Лёсик.
Это второй вопрос, который до сих пор здесь актуален: до какой степени можно доверять народу? Народ одобряет недемократичную лукашенковскую Конституцию, верит в необходимость смертной казни, поддерживает ограничения купли-продажи земли. Все это отражено в итогах референдума 1996 года: 80% белорусов тогда проголосовали «за» все это. Но правая оппозиция и сейчас уверена, что такие ключевые вопросы должно решать правительство, а народ за долгое время жизни в колхозах потерял (а может, и никогда не имел) способность ответственно принимать решения.
Иначе смотрят на это идеологи правящего режима. Для них эта бесформенность, способность и даже желание прогибаться под сильную власть и есть национальная самобытность.
«Так называемый демократический выбор начала 90−х был навязан Беларуси, — пишет начальник главного идеологического управления администрации президента Всеволод Янчевский. — Но как только Беларусь оставили наедине с собой, она немедленно отвергла “либеральную демократию”, отвергла последовательно, проявив свою самость. Если хотите, нынешний политический строй — это прямое следствие независимости Беларуси».
Есть, правда, резонный вопрос: сколько такая идентичность продержится? Среди правых распространена точка зрения, что отсутствие основных признаков современной демократии — независимых судов, свободных выборов, партий в парламенте — прямо влияет на экономику: она не может быть успешной, будучи государственной. Такого же мнения придерживаются и чиновники МВФ, которые дают Лукашенко деньги под обещания либерализации. Поэтому сейчас многие говорят, что оттепель в Белоруссии неизбежна.
— Лукашенко будет вынужден признать, что нельзя строить экономику по одним законам, когда во всем мире действуют другие, — говорит оппозиционер Николай Толстик, бывший спичрайтер Михаила Чигиря, первого премьер-министра при президенте Лукашенко. — Ты можешь не верить в закон Ома, но если сунешь пальцы в розетку, тебя все равно ударит током.
Впрочем, не исключено, что все эти «новые веяния» — это как Микита Зносак, в очередной раз меняющий русскую шапку на немецкую. «Иерархически устроенный холдинг под названием РБ», как назвал Белоруссию политолог Юрий Шевцов, благодаря дешевым российским энергоносителям до сих пор вполне успешно работал вопреки законам Ома: производил холодильники, трактора, продавал удобрения, даже строил свою «Силиконовую долину». При ВВП в 49 миллиардов долларов внешний долг страны всего 22 миллиарда — в десять с лишним раз меньше греческого.
Лукашенко активно готовится к четвертому сроку, и не видно причин, по которым бы его избрание не состоялось. Белорусы, помимо всего прочего, не большие любители протестовать, для них это тоже как бы проявление дурного вкуса. Первая строчка гимна страны: «Мы, белорусы, мирные люди». И это действительно так: и левые, и правые, и чиновники, и колхозники сходятся в том, что «киргизский вариант» в Белоруссии не пройдет.
Оппозиция. В поисках розетки
— Так с чем же вы боретесь? — спрашиваю я оппозиционера Франака Вячорку. — Посмотри, у вас все нормально: можно читать любые книжки, говорить по-белорусски, ездить за границу… Бизнесом можно заниматься, если он только не крупный…
— Послушай, ну это же очень просто, — снисходительно объясняет мне Франак. — Есть три варианта: демократический режим, тоталитарный и авторитарный. Демократический — это когда разрешено все, что не запрещено. Тоталитарный — это когда запрещено все, что не разрешено. Авторитарный — это когда разрешено все, кроме политики. Ты сама-то какой выберешь?
Двадцатидвухлетний Франак — красавец, герой,
интеллектуал, оппозиционер. И он — в военной форме. Впрочем, последний день: вчера его комиссовали по здоровью, потому что Франак, по его собственному выражению, «всех дастау».
У них это семейное: отец Винцук Вячорка — тоже известный оппозиционер, один из главных деятелей БНФ. Франак с детства был диссидентом: играл в хулиганской рок-группе, озвучивал «Шрека» и «Крестного отца» по-белорусски, ходил на митинги. За очередное оппозиционное выступление он был отчислен из университета, после чего его призвали в армию и силой увезли служить в Мозырь — без предупреждения, в машине с тонированными стеклами и в наручниках.
В Мозыре, захолустном городке на берегу Припяти, рядовой Франак сразу же стал баллотироваться в депутаты.
— Я спросил: а что, любой человек может избираться в райсовет? Мне сказали: да. И солдат может? И солдат. Я сказал: хорошо, тогда мне нужно на три часа в день покидать военную часть для предвыборной агитации. Какой был переполох! Они не знали, что со мной делать! Я писал жалобы в прокуратуру, одну за другой, и в конце концов мне дали разрешение агитировать — но только в сопровождении замполита, чтобы я не говорил лишнего: ему за это обещали повышение.
Свою избирательную кампанию Франак решил построить на идее возвращения чернобыльских льгот, которые жители Мозыря недавно перестали получать.
Мы едем на очередную встречу с избирателями в ДК Железнодорожного района — тесно набиваемся в старый раздолбанный «фольксваген», у меня на коленях лежат какие-то элементы звуковой аппаратуры. Наш водитель, ветеран БНФ, шут, бабник и провокатор, всю дорогу без умолку болтает, травит дурацкие анекдоты про Лукашенко и подкалывает Франака.
— Что, в самоволку-то ходил, пока служил?
— Нет, Николай Герасимович, мне нельзя. Я был на особом счету, приходилось особенно строго соблюдать дисциплину.
— А с девками гулять как же? В самоволке не был — значит, не солдат…
Мы проезжаем через Мозырь — мимо красивой заросшей Припяти, мимо лубочной, похожей на детский городок крепости — и оказываемся в очень бедном районе среди бараков и хрущевок. В ДК Франак узнает, что актовый зал закрыт, а директора нет и не будет.
— Еще лучше. Будем агитировать на улице, — решает он.
Франак обращается к гардеробщице с просьбой найти розетку, чтобы подключить аппаратуру. Она в ответ только машет руками.
— Но ведь у меня здесь официальная встреча, я разрешение получил!
— Ничего не знаю, у меня тоже семья есть, дети, работа. И, между прочим, я свой голос отдаю за вас, так что уходите отсюда, пожалуйста, — обиженно говорит тетка, неумолимо выпроваживая Франака.
Мы заходим в ближайший подъезд, стучимся в квартиру, старушка по имени баба Сеня разрешает протянуть удлинитель из окна. С микрофоном Франак преображается: он говорит зажигательно, но по содержанию его речь — примерно такой же набор популистских штампов, что и у действующей власти, только с другим знаком. Тут я впервые в Белоруссии сталкиваюсь с фальшью, дурновкусием.
— Я разумею, что, может быть, буду непопулярным, но нам трэба отверзеть. Нас спаивают низкими ценами на алкоголь, на чернила, на шклоочищальники, якие пьют наши люди и помирают. Коли ты пьяный, коли у тебя голова затуманена, ты не думаешь и голосуешь за Лукашенко…
Аудитория, которая все это слушает, — человек двадцать пять: десять подростков на велосипедах, пять бабушек, пять алкашей и еще несколько местных активистов БНФ. Но Франак не унывает: «Ничего, многие боятся выходить на площадь — они слушают из окон».
— …Уси мы с вами бачим, якие проблемы у нашего района. Чиновники сюды не заглядывают, на станцыю Мозырь им наплявать…
Дети лижут мороженое: «Это что, вместо фильма, что ль, сегодня?»
— …Ня надо иллюзий, выборы будут сфабрикованы, як усе выборы у нашей краине… Сведали вы, что тридцать процентов белорусских державных предпреемств — стратные, убыточные? Беларусь у системном крызисе, и ён только починается…
— Передайте ему: у меня антенна в 41−м доме не работает, — шепчет мне на ухо какая-то бабулька.
— …Трэба менять уладу, трэба иньший президент и иньший парламент!
Через несколько недель интересуюсь, какие у Франака новости. Что проиграл выборы — это ясно. Но еще его, оказывается, выгнали из БНФ. Пока Франак был в армии, там сформировалось новое руководство, более лояльное к Лукашенко и находящееся под влиянием европейского бизнеса, заинтересованного в стабильной власти и долгосрочных инвестициях. Франак для них слишком революционер. В общем, он и тут «всех дастау». Настоящий диссидент.
Искусство. Стокгольмский синдром
Радуница, пасхальный день поминовения усопших. В Белоруссии этот день отмечается очень широко — два лишних выходных. В старинной деревеньке Бобр в церкви торжественно и красиво: большой стол с разными угощениями — натюрморт. Но я приехала в Бобр не поэтому. Мне нужно посмотреть, как Лукашенко горит в аду.
Вся Белоруссия знает, что в деревне Бобр живет художник Александр Пушкин, который написал под потолком храма сцену Страшного суда, где президент Белоруссии терпит адские муки вместе с блудницами, доносчиками и главой Белорусского экзархата митрополитом Филаретом. Но я опоздала на несколько лет: вся эта чертовщина теперь замазана белой водоэмульсионкой, как будто кто-то залил пламя преисподней пеной из огнетушителя.
Художник Александр, или, как ему больше нравится, Алесь Пушкин, пришел на могилу родителей с женой, учительницей истории, и двумя маленькими детьми. Они чинно достают бутерброды, читают молитву, разливают в пластмассовые стаканы какую-то ягодную настойку. Пушкин — человек традиционный, характер спокойный, нордический, тихий омут. По виду и стилю он напоминает какого-нибудь тормознутого прибалта, даже говорит с непонятно откуда взявшимся акцентом:
— Отец скаса-а-ал: иди-и-и в училище, буте-е-ешь худо-о-ошником. Бутешь Ле-е-енина, Бре-е-ежнева на плакатах рисовать, наглядную агитацию. У нас художник, когда в магазин приходит, всегда покупает бутылку самого дорого коньяка. Не то что слесарь какой-нибудь или тракторист. Вот так я стал художником.
И ведь правда рисует наглядную агитацию! Алесь удивительно гармоничный человек: он прожил все свои 45 лет в абсолютном соответствии с меняющимся временем. В перестройку был диссидентом, в начале девяностых — богемным декоратором в театре, а когда Лукашенко стал закручивать гайки, остепенился.
— Отец скаса-а-ал: тебе уже тридцать лет, хватит шляться, купи себе дом, заведи детей. Тогда я вспомнил про Яну, женился на ней, переехал сюда…
Но, несмотря на семейную благообразность, Пушкин нет-нет да и выдаст что-нибудь этакое. В 2006−м он притащил к президентскому дворцу тачку с навозом и проткнул портрет Лукашенко вилами. Получил два года условно и подписку о невыезде — пришлось окончательно осесть в родной деревне. Теперь все свои перформансы он устраивает для местных, у которых его чудачества не пользуются популярностью, но и протеста тоже не вызывают: он все-таки свой, тутэйший…
— Я вам, Казимир Викторович, руки не подам! — говорит он председателю сельсовета. — Потому что вы не народно избранный председатель, а назначенный. Вы вот скажите журналисту, почему председателем избиркома ваша жена была, а?
Здоровенный Казимир трясется и ничего не говорит, но почему-то не обижается. В конце концов Пушкин даже убеждает его покатать меня завтра на машине по окрестностям, показать агрогородок и прочие чудеса техники. «Чтобы журналисты не думали, что Белоруссия — это только фуфайки, кривые заборы и щербатые рты».
— Ко мне приезжал один современный художник из Стокгольма, завидовал, — говорит Алесь. — Вот у нас в Швеции, говорит, какой перформанс ни устроишь — никто внимания не обращает. Мы, говорит, однажды даже учредили в интернете несуществующее государство, свободно принимающее иммигрантов со всего мира. И только когда в посольство Швеции начали приходить заявления с просьбой о гражданстве, нам позвонили и спросили, что это за искусство такое. А у вас так легко прославиться!
Неудивительно, думаю я, ведь шведские художники только сейчас стали проводить эксперименты с несуществующими государствами. А белорусские националисты додумались до этого еще в 1918 году.
Народ на кладбище напивается и расходится. Драники, конфеты, крашеные яйца остаются на съедение собакам, птицам и мертвецам, как это было всегда — при литовцах и поляках, немцах и русских, католиках и православных. И земля, сменившая так много хозяев, по-прежнему принимает от мирных тутэйших их нехитрые дары.
