«Удовольствие» (Le Plaisir, 1952) Макса Офюльса

Мопассан – моя юность. Мопассан – моя первая любовь. И я забыл, как он может быть прекрасен. О, с первых строк каждой второй новеллы кажется, нет никого и не было лучше него, способного при помощи пары фраз прыгнуть от бурлящего веселостью бесстыдства к горчайшей иронии, оттуда, перекинув акведук в две-три строки, сыграть мизантропические желчные гаммы – и, наконец, сорваться в тончайшую фарфоровую роспись сумеречной печали. Подглядывающая камера и ренуаровская радость жизни сбрызгивают живой водой искусной отделки внутреннее убранство литературно-кинематографической церковки, куда нас приглашает полвека спустя Офюльс. В руках режиссера дирижерская палочка, и он ею пишет, взмахивая в бездонных небесах кисточкой, нанося на картину все менее и менее заметные штришки: «Цветы, гирлянды цветов, цветы!» Больбек, где бывал сам Ги, и который Офюльс с операторами не нарисовал, зато пропустил мимо него «игрушечный поезд» с куртизанками, разодетыми по столичной моде. Но его невозможно забыть, этот непоказанный нам Больбек, его совершенно нельзя забыть, будто бы ты побывал там лично. Отпуская камеру гулять по окрестностям сам режиссер забывает о ней, и вот она уже павой не спеша вытанцовывает с парижской улочки на второй этаж заведения госпожи Телье, где ни минуты покоя в выходные, ни дня без беготни по лестницам. Где девушки одаривают месье полузапретными удовольствиями. И где над дверью, отдавая девушкам должное, парни украшают цветами номер публичного дома, цифру «3». Камера прячется за покосившимися заборчиками французской провинции. Плывет вдоль станций и деревень, воссоздавая утраченный (и, может быть, никогда и не существовавший) сказочный и страшный мир Мопассана. Мир, где побывал и Пруст, отправив самого себя в юности во вторую поездку в Бальбек путешествовать в дачном поезде. Фильм – результат высшего режиссерского пилотажа. Экранизация трех новелл об удовольствии французского классика Максом Офюльсом это полтора часа дистиллированной красоты.

Эстетический дистиллят «Le Plaisir»: хохочущие дамочки с зонтиками, смиренно расположившиеся в сельской повозке с достоинством, но нелепо подпрыгивающие дружно, когда кучер (Жан Габен) наедет на колдобины. Воспоминания художника о фотогеничных жестах влюбленной в него музы (Симоне Симон). Снобизм буржуа и насмешливость молоденьких мадемуазель (и среди них красивая Даниэль Дарьё), пожелавших купить бретельки, да выкинувших распоясавшегося коммивояжера (Пьер Брассер), принявшегося примерять товары на хорошеньких ножках надушенных и накрашенных попутчиц, на первой же остановке из поезда – «каков наглец!». Ах, как я мог забыть это сгорающее прямо в воздухе птицей Фениксом и тут же возрождающееся снова ежеминутное экзистенциальное не одиночество и не тоску, но удовольствие! Впрочем, то и дело больно кольнет в груди. Грустно-грустно. Кажется, что сокровенное пламя церковной свечи обожгло вдруг сердце. В его новеллах ни на что не похожее солнце как будто, только его солнце, особенное, необычное, растворяющее мягким светом омерзительное и неугодное, всю тлен и суету, превращая их в морской берег и девушку на морском берегу, и в загородные прогулки. И грусть у Мопассана – солнечная. Лучи светила на рассвете убаюкивают уставших, умирающих, любящих, измучившихся героев. Его лучи дарят им наслаждение, заставляя получать удовольствие от жизни даже поневоле. Лучи нежного солнечного света крошечными веточками своими, бутончиками нераспустившихся дорогих цветов, купленных в лавке графом возлюбленной, лепесточками щекочут тоскующие сердца зевающих по утру персонажей. И они с первых же строчек новелл ни чуточки не унывая пускаются в маленький, двух-трех страничный жизненный путь как на прогулку. В путь по инкрустированному озабоченными важными делами красавицами кукольному городку со снующими по нему каретами размером в спичечные коробки. По кукольной Франции, где поезда величиной с правую руку делают такие смешные «пых-пых», когда отъезжают прочь, а щебечущие пассажиры в белых дачных шляпах высовываются непослушными детьми из окошек поглазеть, помахать кому-нибудь рукой, и просто так.

134, интермеццо, динь-динь-динь, бессмысленная красота, мещане, камера-инвалид, Мулен Руж

Чувак так и не понял, любил ли он ее по-настоящему, или то была просто привязанность? Страсть? Эстетическое притяжение? Легкая влюбленность? Любила ли она его, флиртуя с расфуфыренным, но все же элегантным итальянцем? Ехидно посмеиваясь исподлобья Дэзи позволяла себе резкие выпады (он не умел фехтовать, даже не защищаясь толком, «падал в любовь»), и неясные намеки, так не идущие ее доброте, зато идеально стыкующиеся с размытым профилем на фотографическом снимке (четвертая слева на групповой фотографии, ее почти не видно, вместе с зонтиком она выцвела напрочь). Он не сумел разгадать ее, оставшись в приятной уверенности самообмана. Но, боже мой, как это грустно… Как невыразимо печальна не случившаяся любовь. Все равно как смотреть фильм, в котором персонажи занимаются одной только им интересной ерундой, почитая эту ерунду за самое важное в жизни, а то и за откровение. Не замечая едва зародившейся и тщательно скрываемой от посторонних глаз влюбленности молодой девушки. И вот уже фильм подходит к концу. Главные герои счастливы, женаты, с детьми. Тогда как влюбленная девочка умирает еще в середине киноленты, тихо и незаметно для зрителя. Любовь очень даже терпит сослагательное наклонение: она отзывается некоторое время спустя ноющей болью. Тупой ноющей болью в груди, внезапно нахлынувшей и также вдруг отпускающей, во все продолжение жалкого существования героя.

Jazzy-love. Едва заметные всполохи Холли Голайтли. Блики на зеркалах, тени на окнах. Уже очень скоро наступит эпоха, для которой найдется свой бытописатель (Фицджеральд). Пока же, быстро рисуя одну акварель за другой, сменяя картины действий, на фоне которых разыгрывается, как кажется поначалу, невинная и простенькая оперетка из жизни путешествующих американцев, время фиксирует на страницах новеллы странный англо-американец. Картинки оживают и синематографической лентой жужжат в потустороннем аппарате. История Дэзи Миллер, легкой в общении. Флиртующей по касательной с иностранцами и соотечественниками. Во всевозможных европейских городах. Полет ее стремителен, он яркой полосой перечеркивает все ночное небо по диагонали. С таких девушек, скорее всего, писали портреты незнакомок импрессионисты и те, кто был после них. Будущая jazz-girl. У джаззи-гёрлс случалась своя собственная любовь. Любовь только в их стиле, конечно, но совершенно настоящая, без дураков. Вы можете сто тысяч раз называть их ветренными, осуждая прогулки с щеголеватыми итальянцами и знакомства с предосудительными молодыми людьми. Им по фигу. Им наплевать! Такая вот у них любовь, она очень редкая, такая любовь, практически, на вес золота. Позолоченое чувство влюбленности, лишь слегонца присыпанное волшебным порошком. Jazzy-love. Когда еще джаз не придумали. Когда еще не был рожден рокенролл.

гостья из будущего, полароидные снимки, портрет неизвестной, фонограф, волшебная реторта, Колизей

Газданов - блестящий автор, писавший по-настоящему великие книжки. Читал у него  "Эвелину и ее друзей", "Вечер у Клэр",  "Возвращение Будды", "Призрака Александра Вольфа" и "Пробуждение". До сих пор не знакомым с этим русским эмигрантским писателем (на мой взгляд, ничуть не уступающиему Набокову, а в некоторых моментах так даже и превосходящему) в особенности советую лиричнейшую "Эвелину...". Книгу настолько хрустальную и чистую, что создается ощущение, будто читая ее, водишь пальцами по тончайшему фарфору. Печальную и невероятно красивую. Одну из самых красивейших книг, что я читал на русском языке.

Газданов отнюдь не сюжетный автор, а автор настроений, создатель эмоциональных миров. Читал я его вот уже 5-6 лет назад, с тех пор, понятное дело, прочитав еще кучу других авторов. Многие сюжеты в результате выветрились из памяти. Но эмоциональная составляющая его произведений помнится до сих пор. Наверное, все потому, что мое мировосприятие с каждым годом становится только еще ближе к газдановскому, его печальному стоицизму и обостренному чувству прекрасного. Которое, чувство, больше относится не к произведениям искусства, точнее, не столько к ним, сколько к миру вообще. Он умел видеть его красоту и передавать ее буковками на бумаге.

Есть книги, катарсис по прочтению которых у меня наступает ближе к финалу. Газдановские же тексты дарят эйфорию перманентно. Постоянно. Абзац за абзацем. Не знаю, как его еще разрекламировать... Скажем так: с тех пор, как были написаны "Вечер у Клэр" и "Эвелина", писатели к пониманию сути вещей и человеческого бытия ближе не продвинулись. Его литература это квинтэссенция взгляда на окружающее с широко раскрытыми глазами. Какая бы пыль не летела в них, как сильно не хлестал бы по ним ветер, как больно бы ему, Газданову, не было, глаза он на происходящее не закрывал. Скорее, раскрывая в ответ их еще шире. Всем смертям назло. Любуясь этим миром, любуясь...

Надо ли говорить о том, что я до сих пор влюблен в его Эвелину? Надо ли говорить о том, что с тех пор мало что изменилось, и что я по-прежнему влюбляюсь только в таких: в таких, как Эвелина? Надо ли говорить о том, что Эвелина - как раз тот тип женского существа, о которых больше пишут в литературах и снимают в кино, чем наблюдают в жизни? И как бы мы их, Эвелин, не ненавидели, они нас по-прежнему сводят с ума? Надо ли говорить о том, что в природе таких махаонов попросту не существует? Потому что появись хотя бы только одна Эвелина на свет, она перевернула бы весь мир вверх тормашками к чертям нафиг. Взмах крыла подобной бабочки - и ось мироздания, на самом деле весьма хрупкая и ненадежная, надломилась бы в момент. Но фотокарточки Эвелин, их зеркальные отображения, немного мутноватые на просвет, но очень даже близкие к оригиналу, иногда вот дышат одним с нами воздухом....

Надо ли говорить о том, что не будь одной такой подобной Эвелины в моей жизни, этого блога не существовало бы вовсе? Наверное, обо всем этом, как и о многом другом, не надо говорить. Обо всем этом надо молчать. И читать такие книжки как  "Эвелина и ее друзья" Гайто Газданова. Молча радуясь их совершенству.

немного цитат из книжки

music: Benny Goodman - "These foolish things"

об изнасилованных словах и десакрализации красоты

В колонках играет - Radiohead - "How To Disappear Completely"
Настроение сейчас - нулевое

"Земля безводная" (2002) Александра Скоробогатова (он-лайн-версия)

Впечатления пунктиром...
Газданов ожил. Кристально-чистый русский язык. От него светло даже в самых отвратительных эпизодах.
Боль. Самая настоящая, ничем не прикрытая, не искусственная, а тупая, пронзительная и какая угодно боль. Больно читать. И по контрасту с чистой формой - эффект создает удивительный.
Мои 48 часов, проведенные за всю свою жизнь в Москве, по восприятию очень схожи с впечатлениями от этой книги.
Сначала шок, потом душно.
И с каждым абзацем все более душно, душно, душно…
Банальность: экзистенциальная тошнота.
Еще одна банальность: как в «Процессе» у Кафки.
Катарсис.
Вот книга, которую можно таковой назвать – книга.
Не лишенная собственной тайны, не десакрализованная.
Страшная, но не чернушная. Чистая и мерзкая.
А еще красивая. Очень красивая. Несмотря ни на что – все-таки красивая. Болезненно-красивая. Да, ну и, конечно, традиционные слова о метафорах, нескольких смыслах, пластах и прочем опустим. Это само собой разумеющееся. В каждой нормальной книге можно накопать не один смысл, и не один десяток идей (зачастую неожиданных и для самого автора).
Название, конечно, совершенно библейское (не зря мне Элиот сразу на ум пришел).
И означает оно, судя по всему, вовсе не Москву, как я было подумал. А душу, иссохшую «яко земля безводная Тебе». И безводная, конечно, без бога. (Да и эпиграф подтверждает это). Хотя и про Израиль так тоже говорят. Хорошая книга. Всем рекомендую.
Найти полную версию уже можно здесь: http://www.skorobogatov.com/literatura_RU/ZB.html
Сам я ее пока не читал.

(Рис. "Ночная Москва. Большой театр" (2005) Семена Кожина)

В колонках играет - Aphex Twin/Philip Glass - "Heroes"
Настроение сейчас - +2

«Дневник» Чака Паланика

Высоколобые критики поспешили сообщить нам, попыхивая сигарой в зубах, что Паланик в своем романе повторяется. Ну, сегодня же принято от книги к книге менять не только темы, но и стиль письма. Основная задача авторов – удивлять. За этим современным упадничеством люди как-то и забыли, что настоящие литературные гении почти никогда не менялись. Попади критики в 19 век, то оказались бы недовольны однообразностью книг Диккенса. И повторяемостью идей Достоевского. Потому что основная задача тогдашних писателей была писать о том, что их тревожит. А удивляли фокусники на базарах.

Паланик, пора уже признать это, действительно гений. И истории он пишет всегда яростные, приправляя их черным юморком и мизантропией. Новая болезненная книга полна той же ядерной силы, что и предыдущие. Если в «Бойцовском клубе» альтер-эго автора, возненавидев систему, стремился ее разрушать, уничтожать, взрывать, если в «Колыбельной» герои, чуть что не по ним, убивали прочитыванием детской считалочки, то в «Дневнике» эта ярость стала ледяной, замороженной, но от этого не менее убийственной.

Героиня романа Мисти Мэри Уилмот талантливая художница. Только она об этом не сразу узнает. Выйдя замуж за богатенького мальчика из потомственной семьи, ведущей свое происхождение от отцов-пилигриммов, она тихо спивается на острове. Где рай для обеспеченных господ, которые испытывают жгучую ненависть к другим обеспеченным господам-нуворишам, прибывающим на остров отдохнуть. Размеренная ленивая жизнь прерывается неудачной попыткой ее мужа покончить с собой – он впадает в безнадежную кому. Комнаты в отелях начинают исчезать, а на стенах в лучших библейских традициях появляться таинственные надписи. Именно после таких критических событий толстуха Мисти начинает видеть жизнь так, как видят ее художники.

Сюрреалистичные картины тошнотворного мещанского городка перемежаются натуралистичными сценами попыток Мисти вползти в мир искусства через блевотину. Переполняющая художницу ненависть наталкивается на деловитое спокойствие сограждан, решающих нажиться на ее картинах. Неужели в наше время художникам так трудно? Неужели основная их масса бездарна, а та часть, что талантлива, пишет ради галлерей и аукционов? Узнай каким-нибудь шестым чувством о том, что картины, написанные им с голодухи в одержимом состоянии, будут висеть через сотню лет на стенах домов потомственных «ротшильдов» и «рокфеллеров», бедняга Ван Гог, возможно, сжег свои творения, сожрав пепел от них? И что самое ужасное, он, возможно, оказался бы прав? Такова крамольная мысль Чака Паланика. Мысль, которая после прочтения романа будет вас преследовать и преследовать. Постоянно. Такого нигилистического шедевра еще поискать.

(Рис.:Hieronymus Bosch, "Garden of Earthly Delights tryptich, right panel - Hell; detail 1" (ca 1504-1510, Oil on panel))

В колонках играет - Bill Evans - "April In Paris"
Настроение сейчас - +9

 «Под сенью девушек в цвету»  Марселя Пруста

Я не знаю, как относился Борхес к Прусту. Лень рыться в справочниках. Помню, впрочем, что его сокрушила даже «Мадам Бовари» Флобера (хотя она и меня сокрушила) своей увесистостью. В любом случае, 2 том вполне можно назвать «садом расходящихся петек», Борхес бы не обиделся. С бесконечным множеством ходов, аллюзий, фотокарточек, портретов, настроений и видений автора. Которые, переплетаясь между собой и замыкаясь друг на друга, образуют, наконец, арабскую вязь.

Слово, которым можно заменить весь мой поток слов: «наслаждение». Наслаждение всем, что только есть на свете: болью, прекрасным, прошлым, умиранием…. Никакого бунта. Кажется, что перед тобой абсолютно бездейственный текст. Интровертный. Самоуглубленный. Лишенный интерактива с читателем. Действие - это рефлексия. Что значит рефлексия для меня? Катарсис, возмущение, бешенство, "точно, сукин сын, в самую точку". Пруст на самом деле действует, но иначе. Тайной, которая по словечку, по строчке, по образу впитывается тобой.

(Рис. : "Le Fete du Costume en Arles"  by Anne-Marie Grossi)