В новом выпуске авторской программы "БесогонТВ" Никита Михалков предлагает поговорить о том, кто такой Клаус Шваб и как он стал главным идеологом в мире. Каким образом пандемия связана с узким окном возможностей по переделу мира? И что на самом деле кроется под красивым и пафосным термином "великая перезагрузка"? Об этом и многом другом, что интересует миллионы людей, Никита Сергеевич предлагает поговорить в новом выпуске под названием "Jedem das Seine / Каждому свое".

https://matveychev-oleg.livejournal.com/11189627.html

https://www.liveinternet.ru/users/avel_hladik/post479553856/

Объявлен короткий список VII Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков. Председатель жюри этого сезона - писатель, депутат Госдумы Сергей Шаргунов. Международный конкурс имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков (далее – Конкурс) проводится с 2008 года один раз в два года. На Конкурс принимаются рукописи произведений, написанные на русском языке в прозе или в стихах для детей 12-17 лет. Произведения должны быть оригинальными (переводы, сиквелы и приквелы не принимаются) и ранее не опубликованными. Размещение произведения в соцсетях и блогах Интернета приравнивается к публикации. Участником Конкурса может быть автор, достигший 18-летнего возраста, проживающий как в Российской Федерации, так и за рубежом.



Шорт-лист 2020 года



Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

https://philologist.livejournal.com/11742833.html

https://philologist.livejournal.com/11720731.html

Кинокритик Антон Долин дал большое интервью журналисту Юрию Дудю. О цензуре, шедеврах советского кино, гении Тарантино, увольнении с Первого канала и проч.



СОДЕРЖАНИЕ: 0:14 Концепция выпуска 1:34 Советское кино – великое? 4:06 Цензура помогает? 10:54 Почему Долин ушел из "Вечернего Урганта"? 17:03 Александр Петров – хороший актер? 20:43 Иван Ургант – какой? 23:21 Зачем продюсеры "Союза Спасения" отрицают, что фильм – пропаганда? 25:32 То, как готовится к роли Кристиан Бейл, – это круто или идиотизм? 27:16 Невероятное про Дэниэла Дэй-Льюиса 28:54 Почему публичность раздражает? 33:23 "Бриллиантовая рука" – шедевр? 38:39 Как Долин стал кинокритиком 43:31 Кто из русских актеров может попасть в Голливуд? 46:05 В чем сила Тарантино? 48:21 "Гай Ричи занимается имитацией". Почему это? 54:14 Как "Криминальное чтиво" изменило кинематограф? 59:35 Долин вместе с женой уже 30 лет (с 14!). Как такое возможно? 1:06:31 Почему "Побег из Шоушенка" – лучший фильм в истории? 1:11:27 Долин замочил фильм после часа просмотра. Так точно можно? 1:13:12 Долин много лет работал на ВГТРК. Тяжело? 1:16:34 Эмиграция или жизнь в России? 1:20:03 Зачем Том Круз выполняет все трюки сам? 1:21:33 Ода Николь Кидман 1:22:59 Почему британское гражданство Сергея Брилева – это ок? 1:32:07 Трогательная история про Владимира Соловьева 1:34:40 Владимир Зеленский – хороший актер? 1:35:40 В чем секрет Сарика Андреасяна? (Долин смотрел ВСЕ его фильмы) 1:38:44 Почему американские супергерои такие популярные? 1:43:30 Почему "Бумер" очень средний фильм? 1:45:33 Почему Тарковский – величайший русский режиссер? 1:53:13 Можно ли в великом фильме поджигать живую корову? 1:57:43 Почему Никита Михалков больше не снимает крутых фильмов, а Андрей Кончаловский все еще в деле? 2:03:15 Что посмотреть вечером? Советы Долина 2:05:49 Великие фильмы – не для всех. А есть те, которые легко смотреть? 2:10:27 С каких фильмов начать изучение кино? 2:22:26 В чем сила?



Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

https://philologist.livejournal.com/11709120.html

"ЭТО НЕ ТЯВКАНЬЕ ИЗ-ЗА ЗАБОРА": МИХАЛКОВ ЗАДАЛ ВОПРОС ГРЕФУ НА ЗАСЫПКУ

 

В своей авторской программе “Бесогон” режиссёр Никита Михалков сравнил высказывания и подходы к российскому образованию главы Сбербанка Германа Грефа и экс-президента США Джона Кеннеди. “Это не тявканье из-под забора, – обратил внимание Михалков. – Это вопрос. На засыпку”.

Всеядность, которую сегодня проявляет Сбербанк, подминая под себя всё новые и новые сферы жизни под красивую “вывеску” экосистемы, вызвала у известного российского режиссёра Никиты Михалкова критику. В новом выпуске своей авторской программы “Бесогон” под названием “Проделки маркиза Карабаса” он тонко подметил, с какой невероятной скоростью эта всеядность распространяется, а также “разветвлённость невероятную” самого Сбербанка, назвав его “государством в государстве”.

В своей авторской программе “Бесогон” режиссёр Никита Михалков сравнил высказывания и подходы к российскому образованию главы Сбербанка Германа Грефа и экс-президента США Джона Кеннеди. “Это не тявканье из-под забора, – обратил внимание Михалков. – Это вопрос. На засыпку”.

Всеядность, которую сегодня проявляет Сбербанк, подминая под себя всё новые и новые сферы жизни под красивую “вывеску” экосистемы, вызвала у известного российского режиссёра Никиты Михалкова критику. В новом выпуске своей авторской программы “Бесогон” под названием “Проделки маркиза Карабаса” он тонко подметил, с какой невероятной скоростью эта всеядность распространяется, а также “разветвлённость невероятную” самого Сбербанка, назвав его “государством в государстве”.

Леонид Иванович Бородин (1938-2011) — русский писатель, поэт и прозаик, публицист, диссидент. Ниже размещен фрагмент из его книги: Бородин Л.И. Без выбора: Автобиографическое повествование. - М.: Мол. гвардия, 2003. - 505[7] с.: ил. - (Б-ка мемуаров: Близкое прошлое; Вып. 5).



Михалковы как символы России

Я сидел в главной (гостиной) комнате квартиры Глазунова и просматривал только что привезенные Ильей Сергеевичем из Германии русскоязычные журналы: "Континент", "Русское возрождение", "Часовой". Услышал, как за дверью комнаты кто-то спросил голосом женским скорее, чем мужским: "А разве Ильюши нет?" В те дни, когда я был дружен с Глазуновым, только два человека называли его Ильюшей. В данном случае женственность голоса меня не обманула - это был Сергей Михалков. Предполагаю, что Михалков относился к Глазунову с любовью, насколько вообще человек типа Михалкова приспособлен был любить кого-либо, кроме своих близких. Глазунов Михалкова ценил за ту помощь, какую тот оказал ему в самом начале пути. Кстати, домом и мастерской на Калашном - знаменитая глазуновская башня - он тоже был обязан Михалкову. Посвященные безусловно знали, на каком уровне советской социальной лестницы находится автор уже тогда двух государственных гимнов: сталинского и антисталинского. Сегодня человек такого уровня без охраны не перемещается даже по территории собственной дачи.

Охраны в те времена не было, но было другое: строжайшая фильтрация общения. Нина Глазунова рассказывала, что Михалков не раз отчитывал ее супруга за нечистоплотность контактов. И всякий раз, как намечалось посещение Михалковым квартиры Глазунова, специально оговаривался возможный состав при этом присутствующих. Однако лишь "расфасовкой" по комнатам и мастерской порою удавалось избежать нежелательных контактов пришедших по договоренности и "нагло припершихся" без звонка. Можно только предположить, сколь привередлив был регламент человека, стоящего на самой верхней ступени советско-интеллигентской лестницы. И надо было видеть выражение лица автора "Дяди Степы", когда, открывая дверь в комнату, где никого не должно быть, он вдруг увидел меня, небрежно развалившегося на полудиванчике не то XVIII века, а не то и XVII, с журналом "Континент" в руках. "Здоровканье" произошло и комично, и нелепо. На мое "добрый день" ответил каким-то слишком поспешным двойным кивком, среди обилия стульев, кресел, диванов он словно растерялся в выборе, но в действительности отыскивал место, каковое бы подчеркнуло принципиальность сепаратности его пребывания в едином замкнутом пространстве с человеком, ему не представленным и, следовательно, заведомо чужим.

Я никак не выразил узнавания столь известной личности и продолжал листать "Континент", даже не глядя в сторону Михалкова. Так вот мы и сидели друг против друга: автор гимна Советского Союза и совсем недавний зэк, шесть лет подряд ежеутренне вскакивающий с тюремной койки под звуки этого самого гимна. Но не было в моей душе ни крохи отрицательных эмоций по отношению к человеку напротив, потому что напротив меня был не человек, но эпоха, именно в нем или им олицетворенная. Откровенно злых или подлых деяний я за ним не знал. Скорее иное. Еще в середине 1950-х, отслеживая по газетам судьбу писателя Дудинцева и его романа "Не хлебом единым", запомнил именно михалковские слова (это в период, когда Дудинцева, "не разобравшись", и хвалили, и захваливали): "Правда, единственно нужная народу". Так было сказано Михалковым в "Литературке". И потом, когда объявили Дудинцева "злодеем" и "вражиной", последние добрые слова в адрес уже всеми проклятого тоже были произнесены все тем же Михалковым: "Жаль, что такой талантливый писатель, и не с нами..." Так что отрицательных эмоций не было. Любопытства особого - тоже.

Сосуществование в молчании затягивалось, но распахнулась дверь и буквально ворвался в комнату всегда и везде опаздывающий Илья Глазунов. Почти сердечные объятия и тысячи извинений, и с явно обиженной физиономией Михалков тут же был уведен в кабинет, где он и должен был ожидать Глазунова... Чуть позже я узнал, что Нина нашу встречу организовала-подстроила специально. Она, бедная, незадолго до того прочитала мою "Третью правду" и уверовала, что я настоящий писатель, что за мной будущее, - вот и решила для собственного интереса свести прошлое с будущим. Мои способности она явно преувеличивала, но такова уж была натура этой удивительной женщины. Если она к кому-то располагалась душой, то не было предела ее доброте. Однажды она тщетно пыталась заинтересовать мною Владимира Солоухина, и потом злилась и на себя, и на Солоухина, который только отмахнулся от ее рекомендаций: "Талантливый - сам прорвется. В литературу сбоку приходят одни проходимцы". Я и сам думаю, что он во многом был прав.

Вторая встреча с Сергеем Михалковым случилась уже при совсем других обстоятельствах. Был короткий период моей "конъюнктуры", я "ходил" в известных и популярных - то есть в начале 1990-х. В тесной комнатке Инколлегии Союза писателей меня представили Михалкову, он сказал: "А как же, конечно, слышал... С большим уважением..." В нашем рукопожатии все было искренно.

В третий раз произошло сущее недоразумение. Год прошел или два? Выходя из зала Союза писателей, я столкнулся с Михалковым в двери и, торопясь, не заметил... Точнее, заметил боковым зрением протянувшуюся ко мне руку, но, повторяю, торопясь, проскочил мимо и лишь на первых ступенях лестницы спохватился и понял, что если кто-то еще видел эту сцену, то он был свидетелем демонстративного "неподатия руки" советскому классику... Никаких сентиментальных чувств к автору гимна и "Дяди Степы" я, разумеется, не испытывал. Но и обижать его... Я поспешно вернулся, отыскал в толпе выходящих из зала писателей - отыскать нетрудно, дылда - и сказал, протягивая руку, что не предполагал, что он запомнил меня, что рад видеть его в добром здравии, чего и далее желаю... Не менее трех минут - пока спохватился, пока разыскал... И только теперь видел, как сходит медленно, сперва с левой стороны и со лба, потом с правой - бледность, ей-богу - смертельная бледность с лица человека смертельно оскорбленного. Но кроме бледности, ни единой черточки лица измененной, будто вечная маска на лице. Что-то напоминающее улыбку было мне подарено с последним пожатием рук.

Рассказ о Михалкове - не самоцель. Речь пойдет о Михалковых - именно как о символе выживания в исключительно положительном значении этого многосмыслового слова. С сыновьями Сергея Михалкова я не встречался никогда. Не было ни нужды, ни повода. Но несколько лет назад в Германии, в окрестностях Бонна на берегу Рейна, где напротив, на другом берегу, величественный замок для принятия "высоких" иностранцев, происходил то ли симпозиум, то ли это как-то иначе называлось, и одним из главных участников намечался и был заявлен в программе Никита Михалков, где-то в тех же европах в то время снимавший очередной фильм. Темой почтенного собрания предполагались обсуждения российско-германских отношений, каковые, скажу сразу, с первого же доклада обернулись этаким доброжелательным судом над Россией, ее историей, ее будущим. Закончилось сие мероприятие почти скандалом, когда сначала я, а затем тоже весьма "оборзевший" от вестернизационных "добропожеланий" тогдашний министр культуры Евгений Сидоров выступили с откровенными протестами... Но то позже.

Открывать же многозначительный разговор о русско-германской дружбе должен был не кто иной, как САМ Никита Сергеевич Михалков. Однако, к общему разочарованию, мастер прибыть не смог, но зато "прислал своего копьеносца с приветом, составленным из..." философских размышлений о себе, о мире вообще. Еще в период полулегальной юности тренировал я себя на "незапоминание" имен и фамилий, чем теперь хронически и страдаю. "Копьеносец" (не то Бернштейн, не то Рубинштейн) торжественно возгласил, что послан к почтенному собранию с целью изложить философские взгляды всеми уважаемого H.С. Михалкова, каковые лично сам он разделяет лишь частично, но изложить намерен столь же добросовестно, сколь добросовестны их с H.С. Михалковым и творческие, и деловые отношения.

Из всех предусмотренных и непредусмотренных регламентом докладов и сообщений ЭТОТ был самым "продолговатым". Не менее часа около сотни человек разных "степеней", званий и положений терпеливо слушали винегретоподобные суждения о культуре вообще и в частности, о славянской душе вообще и в частности, о великой русской идее - в особенности об отношении ко всему вышеперечисленному лично Никиты Сергеевича Михалкова... Я был озадачен не тем, что звучат прописные истины, да еще, как говорится, из вторых рук, не тем, что спорность некоторых "истин" очевидна... Смелость, с которой режиссер кино отважился предложить аудитории, об уровне каковой ему наверняка ничего не было известно, свои размышления на столь высокие и ответственные темы, уверенность, что все это будет выслушано и принято к разумению, что никому из важномнящих о себе специалистов по "русскому вопросу" (а там ползала было именно таких, "дело организовывали знатоки") и в голову не придет фыркнуть по поводу дилетантства философских обобщений хотя и известного, но все же только "киношника" - то ли не чудо!

Ведь не Тарковский или Любимов, не Ростропович, наконец, а всего лишь "русофил" киношный... Но вот нате вам! Сидели слушали, внимали и после ни одного недоброго или небрежного слова. Приняли! И фильмы его красивые - принимают, где, строго говоря, один и тот же принцип: Михалков играет себя в роли командарма, себя в роли Государя и т.д. Мне, к примеру, нравится, как он себя играет... В жизни многие люди (и вовсе не актеры по профессии) откровенно "играют" себя, совсем так, как это бывает у детей. Никите Михалкову повезло - он продлил детство в профессии, и в том я не вижу ничего дурного, скорее напротив, завидую... Никита Михалков, безусловно, достоин восхищения той смелостью, с которой он утверждает себя в мире - и киношном, и социальном. Может и в морду дать при случае, то есть постоять за себя самыми разнообразными формами и способами. Друг бунтовщика Руцкого и олигарха Березовского: с одного он имеет бескорыстную дружбу, с другого - откровенно дружескую корысть, и кто кинет камень? Только тот, кто не умеет или не смеет. "Русофил" Никита Михалков принят и Западом, и Востоком.

А брат его "западник" столь же любезно принят и Востоком, откуда он будто бы бежал, и Западом, куда он вовсе не перебегал, но лишь творчески переместился. На Западе он ставит фильмы-боевики, где обличает бессилие буржуазного закона и право "героя" вершить суд по законам Ветхого Завета, где так называемые "права человека" отнюдь не поражают нас своим разнообразием: сперва прямым в морду, затем под дых, далее, как правило, швырок в стенку с ее непременным проломом, наконец, смертоносный захват шеи и только тогда вопрос по существу - где? кто? почему? Ни тебе разговоров о презумпции невиновности, ни тем более информации о правах хранить молчание и претендовать на адвоката. Запад, по мнению Михалкова-Кончаловского, настолько "насобачился" в делах по правам человека, что последние превратились благодаря педантам по правам в первейшее препятствие свершению элементарного правосудия. На Востоке Михалков-Кончаловский "обличает беспросветный идиотизм русской жизни", вполне искренно любя героев изображаемого идиотизма, и потому - тоже патриот и тоже вроде бы наш...

О высотах философского мышления младшего Михалкова я уже говорил. С некоторыми интеллектуальными позициями старшего случайно познакомился по телевизору. В паре с каким-то не менее достойным интеллектуалом Михалков-Кончаловский обсуждал массу злободневных проблем, и в том числе проблему отличия эротики от порнографии, и оба пришли к наипростейшему соглашению: если голый мужчина показан вам передом, то это, пожалуй, все-таки порнография, а если задом - как раз наоборот, эротика. А в это время "патриарх" семьи сочиняет третий текст Государственного гимна, гимн принят и утвержден, и этим как бы официально подтверждены "полномочия" клана в целом... Рискнул бы настаивать на слове "полномочия", ибо когда три фамилии дискретно признанно функционируют в культурном поле, разобщенном и эстетически, и политически, то, несомненно, это уже явление, требующее особого рассмотрения, когда уместна сопоставимость специфики клана и специфики всей общественно-гражданской ситуации.

И я произвольно и бездоказательно осмеливаюсь предположить, что беспримерная выживаемость клана Михалковых есть не что иное, как своеобразный сигнал-ориентир "непотопляемости" России, буде она при этом в самом что ни на есть дурном состоянии духа и плоти. Более того, я уверен, что подобных непотопляемых русских кланов, сумевших без особых потерь плавно расползтись по фрагментарности русской смуты, предостаточно, сохранивших при этом внутриклановую лояльность, обещающую в недалеком будущем тот самый "консенсус", о каком столь филантропически мечтал Горбачев. О клане Михалковых я заговорил не случайно. В середине 1990-х в страсть как ушастой прессе прошел слушок, что метит наш очаровательный Никита Сергеевич не иначе как в президенты. Предполагаю, что такая сплетня могла бы показаться крайне оскорбительной для Никиты Михалкова. Самое меньшее, на что мог замахиваться клан Михалковых, - это на династию. И будь наш народ на уровне монархического миросозерцания, лично я ничего не имел бы против династии Михалковых.

Извечная задача России - удивлять мир. Более того, только удивление зачастую и парализует столь же извечный западный инстинкт - сурово просвещать беспросветную азиатчину, что распласталась от Польши до Аляски. Удиви Гитлера Сталин молниеносным разгромом Маннергейма и полной оккупацией Финляндии да сотвори он там очередную советскую республику - к доброму, к худшему склонилась бы история, не знаю, но явно что-нибудь пошло бы не так. Атомное оружие у расхристанной державы - это, конечно, аргумент; миллиарды рублей для поддержки западной экономики и настежь распахнутые рынки сбыта - велик соблазн; тысячи агентов влияния в самых профессиональных СМИ, то есть "наши люди в Гаване", - мощнейшая подстраховка антироссийской демагогии. Но как бы с неба упавший на Россию монархизм - то было бы сущее диво для западных интеллектуалов, уверовавших в то, что они победили в "холодной" войне, ибо что же это за победа, когда противник оказался еще более противным!

А как же иначе, ведь одно дело "вмозговывать" западный образ жизни обезьянствующему обществу, и совсем иной коленкор - пытаться перевести примитивнейшие и банальнейшие категории "прав человека", да еще имеющие специфику двойного стандарта, на принципиально иную базовую основу, буде даже эта основа на первых порах не слишком вразумительна для самих "омонархизированных" граждан вчерашней супердемократической "барахолки", именуемой Независимым Российским государством. Я с удовольствием читаю многомудрые труды-рекомендации по выходу России из кризиса, я печатаю эти труды в журнале и горжусь именами авторов этих трудов. Более того, я полагаю, что наш журнал сегодня должен лежать на столах всех ведущих политико-аналитиков, искренно озабоченных проблемой выхода из кризиса...

Но в свободное от работы время подумываю: а стоит ли вообще "выходить из кризиса"? Что, может быть, наоборот - так "кризиснуть", чтоб вдребезги полопались пружинки всего столь ладно отлаженного механизма давления на бедную Расеюшку, в результате этого давления утратившую к самой себе элементарнейшее уважение? Или мы, в конце концов, не особые? Или зря об особости нашей талдычили из века в век лучшие русские люди? Или тютчевская установка на то, что "умом Россию не понять", снята с повестки дня? Или мы забыли, что если как следует "ухнуть дубинушкой", то она "сама пойдет"? Ладно! Пусть все это только наши национальные мифы. Но американский миф - работает! Китайский - работает! В человеческой истории вообще работают только мифы народов о самих себе. В особенности в критические периоды. Да, известны судьбы мифов Третьего рейха и Страны восходящего солнца... Но исключения, как известно, правил не отменяют.

И если вдруг - нате вам - Русское царство, что случится с мировой компьютерной системой? А что есть по сути весь нынешний нерусский мир? Компьютер в стадии отладки. Или иначе - курс на глобализацию. Но какая глобализация без России? Потому-то вот в нерабочее время я позволяю себе помечтать о монархии, не восстановленной из вымерших династий, а так, вдерзкую - с потолка. И как говорил Иван Солоневич, храни нас Бог от царей-гениев, дай нам Бог царя-хитреца, который бы и с компьютерной Ордой ладил, и собственно внутреннюю нечисть не спеша переквалифицировал на служение Царю и отечеству. Ведь в сущности, наш внутренний раздрай - главная причина бед и бедствий. О причинах очередной российской катастрофы ныне столько сказано и написано, что хоть каталог составляй. Я же хочу поговорить о причинах столь опасного состояния многомиллионного народа, все более теряющего веру и надежду на восстановление нормального народного бытия. Восстание маленького человека - в том вижу причину дления смуты. Маленький человек - это не простой (советский) человек, как принято было говорить. Вспомним Евгения из "Медного всадника":

И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
"Добро, строитель чудотворный! -
Шепнул он, злобно задрожав, -
Ужо тебе!.." И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось...
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.

Сумасшествие и гибель - следствие бунта маленького человека, несправедливо загнанного в угол безысходности бедствиями и напастями, к каковым он сам, лично, никак причастен не был. Тысячи людей советского времени в последние годы существования так называемой советской власти осознавали себя маленькими человеками именно по причине повседневного вознесения над ними грозных копыт "государственного коня". Знаменитое "Ужо тебе!" - нет! Это было не модно, неуместно, унизительно... И вдруг чудо! Задние копыта "государственного коня", по причине несовершенства знания строителем законов сопротивления материалов, подломились сами по себе, и "коняга" рухнула - лишь пыль к небу!

Тысячи вчерашних маленьких людей на радостях заголосили кто во что горазд, вслушивались в свои прорезавшиеся голоса, и всяк непременно "на особинку" сперва проорал то самое: "Ужо тебе!" А далее, войдя во вкус права на "проорание", и затем, слегка приостыв, вкусив права на говорение и главное - по любому поводу, на любую тему и по любому адресу, вчерашние "маленькие" осознали, что эти "халявно" обретенные права не только фактически равняют их с кем угодно высоко стоящим, но если прочно пристроиться к мощному "матюгальнику", то и любого "немаленького" можно "заорать-заговорить" и попросту размазать по стенке. Так началось завоевание телевидения "Чебурашками". Помните песенку: "Теперь я Чебурашка. Мне всякая дворняжка при встрече сразу лапу подает!"? Те, что посообразительней, сперва выдвинули концепцию, а затем и добились констатации факта субстанциональности, то есть неприкасаемости, "говорящих". Субстанция общественного бытия - СМИ!

Вот главное завоевание смуты-перестройки. Не какая-то там четвертая или пятая власть, но единственная именно в силу неприкасаемости. Перетасовавшись на несколько порядков, некоторые "Чебурашки" фактически доросли до уровней "полевых командиров" новой русской смуты, и к ним на допросы-отчеты, фактически "на ковер", периодически приглашаются политические функционеры, в отличие от "Чебурашек" никакой неприкасаемостью не подстрахованные, даже которые с мандатами... Овладев столь заоблачными социальными высотами, "полевые командиры" имеют ныне перед собой единственную и важнейшую задачу: не допустить вознесения на дыбы очередного "медного коня". Сопротивление государственной регенерации - и цель, и смысл, и даже нравственная потребность "неприкасаемых", и нужно отдать должное профессионализму сопротивления, с каковым приходится сталкиваться и новичкам-архитекторам, и бывшим советским партгосаппаратчикам в их зачастую бестолковой суете по восстановлению простейших элементов порядка - первейших признаков государственности как таковой.

Бывшие соваппаратчики, по тем или иным причинам включившиеся в дело восстановления "порядка", ни к какому сопротивлению не привыкшие, но успевшие основательно "позамараться" во всяких "приватизациях", фактически скоро капитулировали перед "полевыми командирами", получившими к тому времени мощнейшую поддержку со стороны "прогрессивной мировой общественности". Систематически вызываемые на "телековры" смотрелись жалкими и беспомощными тем более, чем профессиональнее к "разборке" был подготовлен телеследователь. Я - специалист. Я могу отличить обычную беседу телерепортера с "героем дня" в галстуке или без от обыкновенного, но умно построенного допроса, имеющего целью или размазать по стенке, или слегка притоптать, или спровоцировать на самокомпрометацию подозреваемого в государствовосстановительных устремлениях того или иного "политика новой формации". Я узнаю и типично следовательские прищуры, и ухмылки, и реплики-хохмы, и, как правило, ударные финальные комментарии - иногда одна-две фразы - приговор, который обжалованию не подлежит, потому что подозреваемого уже нет в кадре.

Но вот случилось: профессионалы, но самоучки столкнулись с профессионалами по образованию и практике. Вчерашний КГБ, взявший на себя инициативу в государственновосстановительном деле, разумеется, по степени понимания этой задачи, имеющий колоссальный опыт "игры" на нескольких фронтах сразу, то есть и нашим и вашим, по обстоятельствам либо "по рукам", либо "по шее", прямо на глазах изменил конфигурацию соотношения сил смуты. Тысячи, чьи личные судьбы не срослись по-сиамски с самим процессом распада и разложения, охотно начали выстраиваться в ряды "собирателей меди" для новой лошадки, каковую "инициаторы" обещают для успокоения "мировой общественности" на дыбы не вздымать и воли ей особой (к примеру, гоняться по набережным за маленькими человечками) не давать... Но бить копытом да высекать искры из мостовой - этого ей не запретишь, потому что натура такая, и вторично при том, кто в седле на лошадке: мордоворот или, напротив, улыбчивый да ласковый при черном поясе по карате.

Принято считать, что лучшая защита - это нападение. Увы! Что пригодно было при Ельцине, негодно при Путине. Теперь как раз все наоборот: лучшее нападение - это защита. И тысячи других, кому смута стала благоприятной средой обитания, сбиваясь в стаи, отрабатывают новую стратегию сопротивления робким попыткам отстраивания государственного бытия - хоровое исполнение жалобливых текстов о грозовых тучах тоталитаризма, нацеленных пока еще невидимыми стрелами сокрушительных молний на святая святых - на неприкасаемых, чью неприкасаемость торжественно и грозно гарантировало мировое прогрессивное мнение в лице нескольких совершеннейших авианосцев и банков-кредиторов.

Только вот ведь в чем дело: народ русско-российский... Либо его уже нет как народа, а лишь население... Либо он еще есть. Лично я надеюсь на последнее. И тогда восстановление государства Российского в соответствии с его величинами, и территориальными, и духовными, - этот процесс неизбежен. Но усилиями инициативных советских людей (а других не было) идею государственности за прошедшее десятилетие так глубоко затолкали в болото смуты, что за "плечи" оттуда ее уже не вытащить. Только за волосы. А это больно! Это будет больно. Притом - всему социальному организму. И "организму" придется подготовиться к этой боли - такова расплата за бездумное, за двуличное и безыдейное, безгражданственное состояние общества в течение последних десятилетий коммунистического правления. Без боли государства не возникают, без боли не распадаются и тем более не воскресают. Или мы, русские, растворимся в "новом мировом порядке", либо с воплем воскреснем как народ, как нация, как государство. Третьего варианта что-то не просматривается на горизонте...

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

https://philologist.livejournal.com/11690783.html

С разрешения издательства размещаю фрагмент из книги: Гощило Е. и Б. Выцветание красного: бывший враг времен Холодной войны в русском и американском кино 1990-2005 годов / Перевод А. Андреева. - СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2020. - 450 с. ISBN 978-1-6446944-8-0.

Аннотация: Книга предлагает политическое прочтение русских и американских фильмов эпохи Ельцина. Она исследует, как после периода первоначальной эйфории репрезентация "партнера" и в российском кинематографе, и в Голливуде по-прежнему строилась на старых стратегиях претензий на национальное превосходство. В центре внимания оказывается тесная взаимосвязь между политикой и кинематографом, о чем наглядно свидетельствуют изображение в фильмах, вышедших на экраны с 1990 по 2005 год, бывшего врага времен холодной войны. В то время как гласность и распад Советского Союза открыли период официального сотрудничества, которое вскоре переросло в декларации о партнерстве, отношения постепенно ухудшались, что привело к новым обвинениям в раздувании холодной войны. Авторы используют инновационный транснациональный подход, анализируя методы, с помощью которых российские и американские фильмы изображают бывшего врага. Елена Гощило — профессор отделения славянских и восточно-европейских языков и культуры Университета штата Огайо. Специалист по русской культуре ХХ и ХIХ веков, русскому фольклору, визуальной культуре.



"Сибирский цирюльник" (1998 год, режиссер Никита Михалков)

Воспринимающий самого себя как рыцаря, защищающего честь России, Михалков не мог игнорировать пренебрежение репутацией своей нации и реагировал на это своими фильмами. Не только удручающая длительность его "Сибирского цирюльника", который на протяжении трех часов сонно продвигается от начала к концу, но и его ошеломляюще амбициозная премьера свидетельствуют об идеологических претензиях режиссера, одержимого желанием восстановить российское национальное величие, одновременно с этим понося Соединенные Штаты. Спорная, но влиятельная личность, Михалков уникально сочетает советскую эстетику и собственное чрезмерное эго с монархическими убеждениями и аристократической родословной, которую он настойчиво и опрометчиво подчеркивает. Став председателем и главой Союза кинематографистов в 1997 году, Михалков неустанно сетовал на отсутствие "позитивного героя" на российском экране и призывал коллег создать героя, достойного восхищения и способного привить национальную гордость российской аудитории.

В своей речи на съезде Союза кинематографистов в мае 1998 года он отметил резкий контраст между российской и американской киноиндустриями; он утверждал, что "именно [такими] героями [как Сталлоне и Шварценеггер] американское кино учит своих детей понятиям чести, справедливости, и т. д." [Beumers 1999: 50]. Как это ни парадоксально, несмотря на мускульный беспредел и массовые убийства, доминирующие на экранах в качестве средств раскрутки этих двух икон американского мачизма, Михалков одновременно отругал постсоветское кино за его насилие. Создание "фильмов правильного типа, — утверждал он, — это вопрос нашей национальной безопасности", поскольку кино, как "самое мощное оружие" [sic], "может быть захвачено нашими врагами и может работать против нас" [Beumers 1999: 52]. Логика редко вторгается в бессвязные и страстные монологи Михалкова, но его предупреждение, вызывающее в памяти риторику времен холодной войны, неизбежно поднимает вопрос: кого он считает врагами России? Судя по "Сибирскому цирюльнику", главными кандидатами являются американцы, и сама эта напыщенная псевдоэпическая фантазия Михалкова представляет собой нечто вроде целлулоидного залпа, предназначенного для уничтожения врага на экране.

Никто не станет отрицать дефицит в современном российском обществе прототипов возвышенных экранных героев. А благородное происхождение и ценности Михалкова, которые всегда приводили его к надменному чувству собственной правоты, вряд ли побудили бы его выбрать в качестве примера для подражания героя-киллера из популярных фильмов Алексея Балабанова или олигархов и "новых русских" Лунгина. Только "славное" прошлое России может предложить те героические образцы, к которым склоняется Михалков. Если в своих оскароносных "Утомленных солнцем" (1994) в образе протагониста он воскресил повсеместно почитаемый образ революционного героя в лице полковника Сергея Котова (сыгранного, естественно, самим Михалковым), то в "Цирюльнике" он погрузился еще глубже в историю, показав на экране в целом спокойную эпоху правления Александра III (которого также сыграл сам), когда Российская империя была способна соперничать с другими странами на сцене международной политики.

Этот выбор позволил Михалкову собрать в одно целое и представить в глобальных масштабах костюмированную драму, исторический эпос, любовную историю и политическую диатрибу, демонстрируя на экране ритуальную помпезность и церемонии, яркие платья и униформу, самые впечатляющие архитектурные памятники Москвы и захватывающие дух просторы сибирского пейзажа. Как многозначительно заметил Джулиан Граффи, каковы бы ни были недостатки фильма, по крайней мере, зрители могли видеть, каким образом Михалков потратил вложенные в постановку 45 миллионов долларов [Graff y 2000]. Сценарий, написанный Михалковым и Рустамом Ибрагимбековым (последний был консультантом по русским вопросам на съемках "Святого"), сочетает в себе равные дозы простодушия и приправленного идеологией абсурда, противопоставляя мифическую "русскость" тому, что Михалков понимает как американизм.

Повествование включает в себя две темпоральности — прием, который по крайней мере один российский критик справедливо назвал "банальным и лишним" [Тимашева 1999: 4]. В 1905 году в Массачусетсе Джейн Кэллаган (беспомощная в этой роли Джулия Ормонд) пишет письмо своему сыну Эндрю, через флешбэки воскрешая в памяти свои сексуальные приключения в России в двадцатилетнем возрасте, — приключения, которые составили основную часть повествования фильма и кульминацией которых стало рождение Эндрю. Отправляясь в Москву на поезде, чтобы помочь сумасшедшему ирландско- американскому изобретателю Дугласу Маккрэкену (Ричард Харрис) торговать своим изобретением ("цирюльной" машиной, позволяющей рубить лес с феноменальной скоростью), распутная Джейн сталкивается с молодым идеалистом, курсантом Андреем Толстым (Олег Меньшиков). После нескольких бокалов шампанского он влюбляется в нее. Цель Джейн состоит в том, чтобы привлечь внимание генерала Радлова (Алексей Петренко) и через него добиться одобрения великим князем Алексеем потенциально прибыльного изобретения Маккрэкена.

По одному из тех неуклюжих совпадений, которые портят как беллетристику, так и фильмы, генерал Радлов курирует как раз ту самую Императорскую военную академию, в которую записан Толстой. Поддавшись сомнительному очарованию Джейн, Радлов просит Толстого, бегло говорящего по-английски, сделать ей предложение от его имени. Вместо этого Толстой заявляет ей о своей собственной любви, проводит с ней ночь в постели, и наконец, поняв природу отношений Джейн и Радлова, во время исполнения главной партии в постановке моцартовской "Свадьбы Фигаро" (что существенно — оперы на тему сексуальной верности) нападает на генерала со смычком от контрабаса! Чтобы сохранить несуществующую репутацию Джейн, он не решается опровергнуть обвинения в нападении на великого князя, и после ареста его приговаривают к каторжным работам в Сибири. Десять лет спустя Джейн, вышедшая замуж за Маккрэкена, посещает Сибирь, но ее попытки увидеть ссыльного Толстого — теперь местного цирюльника и отца семейства, утратившего свой прежний аристократизм — ни к чему не приводят. Когда она навещает своего сына Эндрю на военной учебной базе в Миннесоте (действие снова переносится в 1905 год), она привозит ему фотографию отца. Новобранец и правда "весь в него" — не только именем, но и своим принципиальным стоицизмом (чтобы подчеркнуть сходство, Михалков заставил Меньшикова сыграть обе роли).

Краткое описание этого замысловатого сюжета не может передать весь примитивный дуализм, структурирующий непоследовательность фильма, чтобы в эссенциалистском плане противопоставить грубую и жадную аморальность американцев добродетели, силе, щедрости и богатой культуре русских. Как наспех срежиссированный боксерский поединок, "Цирюльник" противопоставляет двух разношерстных противников. В левом углу ринга — Америка, чемпион секулярного Запада в легком весе, представленный чикагской потаскухой и равнодушным ко всему, кроме прибыли, грабителем окружающей среды, а также дебильным сержантом (Мак Макдональд), настаивающим на том, чтобы солдаты под его командованием кричали в унисон: "Мне насрать на Моцарта". В правом (во всех смыслах) углу — Россия, мировой чемпион-тяжеловес, представленный благородным, самоотверженным, артистичным и аристократичным кадетом; доброжелательным царем; ходячим воплощением женской верности и преданности (горничная Дуня, которая следует за Толстым в Сибирь и рожает ему троих детей); а также сплоченными институциональными группами, — такими как кадеты (связанные честью, общим опытом, любовью к стране и ее культуре).

Сцена за сценой фильм упорно следует этой редуктивной бинарности: американцы порочат Моцарта, не зная, кто он, в то время как русские с энтузиазмом исполняют его оперы; Джейн "губит" Толстого, а верная служанка Дуня продолжает хваленую традицию жен декабристов, присоединяясь к нему в Сибири и одаривая его потомством; "цирюльник" Маккрэкена опустошает русские леса, а оперная роль цирюльника демонстрирует музыкальные таланты Толстого (в финале еще одно "цирюльное" обличие Толстого подтвердит его "широкую русскую душу", поскольку в ссылке бывший аристократ превратится в профессионального парикмахера, обслуживающего местное сибирское население). Американские тупицы увлеченно и эгоистично гоняются за деньгами; русские культивируют свои безграничные умы, сердца и души и "смешиваются с массами". Предпоследний эпизод фильма, воздушная съемка потрясающих сибирских лесов, когда камера медленно панорамирует, задерживая взгляд на их красоте и передавая необъятный характер природных сокровищ России, — вместе с тем показывает и масштабное разрушение, нанесенное машиной Маккрэкена. У зрителей не остается никаких сомнений в том, что "цирюльная" технология Америки, с моральной точки зрения оборачивающаяся корыстным варварством, не может конкурировать с самоотверженным и культурным русским "цирюльником".

Одна из главных целей помещения сына Толстого в военную среду заключается в том, чтобы подчеркнуть еще одно фундаментальное различие между двумя странами: как высшая нация бескультурных, капиталистических "одиночек", Америка доверяет обучение своих солдат вопящим неандертальцам, способным по ошибке принять фотографию Моцарта за русскую девушку (!) и заставить новобранцев, выполняющих в качестве наказания бессмысленные упражнения, выкрикивать свое копрологическое презрение к композитору. Следуя созданному в фильме железобетонному контрасту, не только российская элитная военная академия, которая лелеет культуру, любовь и взаимоподдержку среди своих учеников, но и сам царь рекламируют русского солдата как воплощение России и ее ценностей. С церемониальной значительностью и пафосом он объявляет: "Русский солдат храбр, стоек и терпелив. Потому непобедим. Любите русского солдата, берегите его. Он вас не подведет", — после чего запивает это восхваление водкой. Более того, последний кадр посвящает весь фильм русским офицерам, "гордости отечества нашего". В конце концов, ведь именно они сыграли решающую роль в расширении Российской империи, по чему Михалков, как и многие другие русские, глубоко тоскует.

Чтобы подчеркнуть "вечный дух" русского солдата, Михалков делает его неотделимым от генетического кода: по-видимому, кровь, унаследованная от отца, русского солдата-парикмахера, — это то, что и позволяет любящему Моцарта Эндрю бросить вызов и в конечном итоге победить обывательскую американскую военщину, олицетворяемую сержантом О’Лири по прозвищу Бешеный Пес. Ибо в рамках мифологии Михалкова ("Россия не такая, какой она была, а такая, какой должна была быть") одной "русскости" достаточно, чтобы гарантировать таинственное и невыразимое превосходство, или, как сформулировал рекламный слоган фильма, повторяя открытие американского сержанта: "Он русский. Это многое объясняет". Многое, но все же недостаточно. Ведь это, безусловно, не позволяет рационализировать некоторые ошибочные уловки Михалкова, которые подрывают его же собственные намерения.

Один из главных недостатков фильма проистекает из самой созданной Михалковым (и, по-видимому, его сосценаристом Ибрагимбековым) концепции идеального русского, которую воплощает молодой кадет Толстой. Практически все критики осудили выступление тогда тридцатишестилетнего Олега Меньшикова в роли человека почти на двадцать лет младше его. Однако на самом деле проблема заключается не в кастинге, а в самой природе персонажа, попавшего в ловушку противоречивых конвенций нескольких несовместимых жанров, регулярно акцентируемых слэпстиком в духе Лорела и Харди. Здесь, как и везде, Михалков побеждает свои собственные намерения избыточным и одновременно скудным суждением. Девственные наивность и идеализм Толстого настолько преувеличены как черты, противопоставляемые пресыщенному прагматизму и индивидуализму Америки, что невольно (и без всякого здравого смысла) превращают его в комического персонажа. Его якобы очаровательная болтовня, когда он мгновенно хмелеет от половины бутылки шампанского, его викторианский обморок от перспективы сексуальной близости, его неспособность распознать, кто такая Джейн, и прочие "обозначения невинности" предполагают недостаток не только опыта, но также интеллекта, проницательности и общего образования (предположительно он так и не дочитал роман "Анна Каренина"!). Проще говоря, он — не заслуживающий доверия персонаж, и манерность, привнесенная в эту роль Меньшиковым — одним из самых одаренных и тонких актеров России — лишь свидетельствовала о невозможности подлинного перевоплощения в эту совершенно фантастическую персону, воссоздающую михалковский Идеал Русского Мужчины.

Кадеты, по утверждению многих критиков, также скорее напоминают юных хулиганов, нежели надежду на будущее России [Graff y 2000; Hall 2001]. Равным образом и генерал Радлов, вынужденный играть противоречивые роли "безграничной / загадочной русской души" (выражающейся исключительно в способности потреблять водку в эпических масштабах), достойного главы престижного учреждения и одураченного американской шлюхой простофили, неизбежно превращается в придворного шута в парике. Различные российские критики указывали на многочисленные анахронизмы, из-за которых пострадало правдоподобие фильма (поведение царя, использование нынешнего трехцветного флага вместо черно-желтого штандарта Романовых во время военного парада на Соборной площади в Москве и т. д.) [Дьякова 1999]. Но что действительно в корне компрометирует правдоподобие фильма, так это совершенно неубедительные персонажи, соответствующие стереотипу "сумасшедших русских" — стереотипу, мало распространенному среди информированных западных зрителей, даже несмотря на то, что им населены американские блокбастеры.

Ставя своей целью продемонстрировать всю сложность и богатство бескрайней России, находящейся на пике своих сил, "Цирюльник" делает это почти исключительно с помощью клише и двухмерности. В начале фильма, когда поезд, доставляющий Джейн в Москву, приближается к городу, закадровый голос отмечает, что Джейн, "несмотря на свой возраст, считала себя женщиной мудрой, с большим жизненным опытом. Тем не менее к встрече с Россией она готова не была. Она знала, что там есть царь, икра, водка, медведи, и где-то в Москве — некий великий князь..." Такая снисходительность, а также общее убеждение в том, что ни один иностранец не сможет понять Россию, оказываются еще более поразительными, поскольку фильм начинает выделять в ряду слабо связанных сцен именно эти избитые маркеры "русскости", которые не встречаются даже в детских учебниках или дешевых туристических путеводителях по России.

Грандиозные сцены фильма демонстрируют: торжественный бал (необоснованно показанный как фарс в стиле братьев Маркс); дуэль на шпагах; церемониальный парад перед царем; празднование Масленицы, знакомое по жанровым картинам Б.М. Кустодиева; бесконечное употребление водки — когда генерал Радлов, выпив из бокала, тут же съедает его [sic]; шуточный бой полуголых мужчин на льду, покрывшем реку, куда они впоследствии прыгают сквозь прорубь (наименее назидательная из всех масленичных традиций); тройку, едущую по снегу, и т. д. Да, здесь также имеются танцующие медведи и ведра икры. Неудивительно, что комментаторы использовали такие термины, как "лубок", "стереотипный", "водевиль" и т. д., чтобы раскритиковать тот китч, который Михалков развертывает перед зрителями [Дьякова 1999].

В своем резком обзоре Виктор Галантер тонко отметил ретроградную природу фильма, назвав его кинематографической ВДНХ, которая изобилует предметами, сводящими Россию к типичному туристическому участку Арбата с его матрешками и ушанками, выполненными в "“огосударствленной” экспортной эстетике" [Галантер 1999]. Вечная "фольклорная Россия" сочетается в фильме с мощными вливаниями специфической советской культуры, о чем свидетельствуют дидактизм, акцент на географической величине страны и прямые связи фильма с такими вехами советского жанра эпических экранизаций, как "Война и мир" Бондарчука [Разлогов 1999: 26]. В фильме также используется развитый Сталиным весьма риторический советский троп общества как семьи с доброжелательным отцом во главе — то есть с самим Михалковым в роли "доброго отца нации" на (деревянной) лошадке.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

https://philologist.livejournal.com/11619359.html