Меня интересует, как мы ухитряемся чувствовать свое превосходство над другим человеком, другой группой людей. Это происходит повсюду, все время. Как бы это ни называлось, я считаю, что это в нас самое низкое – потребность найти того, кого можно унизить.

Бедность не порок, но нищета мать всех пороков. Да, знаю, то же самое говорят о лени, праздности, невежестве и других неприятных вещах. Но есть разница, и существенная, между достойной бедностью и безнадежной нищетой, той, что накладывает на носителей несмываемую печать, сколько ни проживи после, каких успехов не достигни - это с тобой. Пусть другим не видно, ты всегда несешь на себе.

Героиня этой повести Элизабет Страут - женщина, чье детство прошло в семье, барахтавшейся на, а чаще за гранью нищеты. Неясна причина: семья полная, отец занимается ремонтом и наладкой, мать шьет на заказ, детей трое - немало, но и не запредельно много. Никто не алкоголик и не инвалид, нет на них войны или мора. До одиннадцати лет Люси они живут в гараже при дедовом доме, в то время, как сам дедушка пользуется относительными удобствами, спокойно наблюдая, как пятеро человек, трое из которых дети, не имеют возможности помыться и сходить в теплый сортир.

Ничего не понятно, когда пытаешься логически осмыслить ситуацию, и в то же время она четко ложится на восприятие в "да, такое случается" смысле. То есть, мы не знаем, почему и за что именно этим людям при распределении жизненных благ досталась такая дрянная планида, почему во второй половине прошлого века в богатой Америке они не реализовали американской мечты даже в самых скромных пределах. Были ли они слишком тупы или катастрофически неудачливы во всех начинаниях? Для чего родили троих, где и одному достойное будущее обеспечить не могли? Просто так есть.

И девочке достается детство, в котором она изгой. Как ее сестра и брат. Всех троих в школе травят и унижают не только другие дети, но и учителя позволяют себе в их адрес такие публичные высказывания, после которых только забиться под плинтус и тихо умереть. Нет, это не заставляет их сплотиться, брат с сестрой не выказывают признаков несогласия мириться с таким положением вещей, продолжат фамильные традиции белой голытьбы.

Но вот эта одна, внезапно осознав, что социальные лифты существуют и усердная учеба позволит вырваться из замкнутого круга тридцати трех несчастий (еще, в библиотеке тепло, для скольких очень бедных детей возможность отогреться в читальном зале стала первым стимулом заниматься?) А когда Люси уезжает в колледж в соседний город, для семьи она вроде как перестает существовать, и позже, когда привезет знакомиться жениха, молодые окажутся не ко двору в этом закосневшем убожестве.

"Меня зовут Люси Бартон" не пнул только безногий. В какой степени "Оливия Киттеридж" полюбилась читающей публике, в такой бедняжку Люси ругают:дурацкая книжка и героиня не вызывает эмоционального отклика. Ну вот и хорошо, что не вызывает, значит вам не пришлось проходить через подобные испытания, однако для Элизабет Страут тема скудости, нехватки ресурсов и унижения, обусловленного убожеством социального положения, сквозная.

А взявшись говорить об этом, она затронет и тему отторжения, какому мимикрирующая под благородную бедность нищета подвергнет того, кто сумеет вырваться из ее тисков. И призрак того убожества, который будет преследовать ее в дальнейшей жизни: попав в больницу, Люси видит, как ее чистенькие нарядные дочери мгновенно становятся неухоженными грязнулями, внутренне содрогаясь от скорости, с какой энтропия возвращает на круги своя то, что удалось у нее вырвать.

И не менее важное - осознание, что с определенного уровня, какого тебе удастся достичь, вопреки всему, для тебя становится жизненно важной чистота источника. Некоторых денег ты просто не возьмешь, хотя бы они могли обеспечить тебе немыслимый, в сравнении с уже достигнутым, уровень комфорта и престижа. Потому что есть такие деньги, каких лучше не касаться, если хочешь сохранить в целости душу.

Мое главное секретное имя – Лилия. Иногда я забываю прошлое, а иногда вспоминаю то, чего еще не было, или было, но не со мной.

Я давняя поклонница Вероники Кунгурцевой, не к тому, что способность оценивать тексты в случае ее книг покидает меня, но чтобы пояснить, любящий взгляд видит достоинства, которые не бросаются в глаза, подмечает и встраивает в общую картину скрытые детали, и, да, я пристрастна. Сборник "Книжная жизнь Лили Сажиной" ожидается осенью, с разрешения автора рассказываю о нем уже теперь.

Три повести, составляющие книгу, сильно различаются стилистически, оперируют разными изобразительными средствами, предположительно ориентированы на разную целевую аудиторию Хотя с последним, скорее нет. Вся, на поверхностный взгляд, прихотливо соединенная тройка составляет цельный ансамбль, а предполагаемый читатель - интеллигентная женщина 40+, рожденная в Союзе, пережившая его крушение, нашедшая себя в нынешней жизни. И нет, я не думаю, что этим намерено сужаю будущую аудиторию, самая благодарная и вдумчивая часть читающей публики из этого сегмента.

"Книжная жизнь Лили Сажиной" В памятном диалоге Коровьева с Бегемотом о Доме Грибоедова и талантах вызревающих ананасами в оранжерее, как в каждой шутке, лишь доля шутки. На самом деле, нахождение в среде себе подобных способствует раскрытию творческих способностей, а плотность агломерата прямо пропорциональна результативности. Примеров много, от Платоновской академии, до вагантов, Могучей кучки, импрессионистов — да Серебряного века, в конце концов. Удивительно, что не меньшую степень продуктивности в творческом человеке порождает изоляция. Пушкин и Болдинская осень красноречивый пример. И что там писал Ленин своими молочными чернилами из хлебной чернильницы?

Новая повесть Вероники Кунгурцевой писана в дни карантина по коронавирусу . Заглавие "Книжная жизнь" сначала кажется не вполне оправданным. Читатель ждет уж рифмы "розы", а зная, как мастерски Кунгурцева вплетает приключения героев в мифологические сюжеты и даже совсем уж мрачную хтонь, на которую любой-каждый не только не замахнется, а и приблизиться остережется.

Зная это, ждала литературной сказки с множественными аллюзиями. Но нет, новая повесть совершенный реализм, больше того, автобиография, в которой фантастическое присутствует не в большем объеме, чем в "Кондуите и Швамбрании" Кассиля или в крапивинской "Тени Каравеллы". Ну, то есть, книжная составляющая истории девочки Лили вскоре проясняется. Дело не только в эпиграфах, предваряющих главы и взятых из любимых романов нашего детства. Важнее глубина проникновения книжных реалий в жизнь обычной советской девочки начала семидесятых. Тот фейерверк, отсветами которого расцвечивается скучный провинциальный быт.

Роскошное многообразие сюжетов радужной пленкой накладывается на обыденность, поднимая ее до уровня метагалактических приключений. И так, поняв для себя все про эту книгу, продолжаешь читать, одни реалии безусловно опознавая, другие относя к жизни старших братьев и сестер — у нас уже чуть по-другому было. До финала. Который бьет под вздох, оставляя хватать ртом воздух. А у "Книжной жизни" появляется новый горький и страшный смысл: не то, чем приукрашиваем, но то, чем замещаем и вытесняем

"Любовь и смерть в начале 90-х", в большом мире рушится Союз, а у них молодость вовсю цветет, и все ужасные, прекрасные, катастрофические, все масштабные вещи воспринимаются группой студентов из общаги если не повседневностью, то так - не слишком значимым дополнением (через час у нас революция, а сейчас ДИСКОТЕКА!)

Молодость приспособляема, а советская, большей частью не обремененная излишествами, неприхотлива и лишена современных статусных заморочек: кто в аудиторию в дольче входит, а кто в черкизоне, кто на занятия на метро, а кто на бэхе. Нашлось бы на еду и, чивоуштам, выпивку, с остальным как-нибудь справимся. Потому что у них любовь. Девушка Ида и юноша Артур, хотя он, вообще, постарше. И он не похож ни на кого из тех, с кем прежде сталкивала ее жизнь, он ее принц. А она?

Случаются у милых умненьких девочек, но не записных красавиц, такие периоды дьявольской соблазнительности, когда все, буквально все мужики ходят за ними хвостом,а предложения руки и сердца сыплются как из рога изобилия (что говорить о предложениях перепихона без обязательств) Потом, когда жизнь входит в привычную колею, вспоминаешь тот промежуток, до краев залитый свистопляской дьявольского соблазна, пьянок, вечеринок, сумасбродств - как не с тобой было. Но было с тобой.

Самые яркие, горькие, безнадежные любови случаются на том отчаянном сверкании. А продолжаются в обычной жизни, где и сама ты уже не так светишь, и свита, которой предпочла его, единственного, куда-то испарилась, и любимый твой подустал. Горькая, больно-откровенная повесть о том, что любовь бывает долгою, а жизнь еще длинней (для большинства из нас).

"Рули, Ева, рули" этнокиберпанк от Кунгурцевой, с которым она хороша, как никто в современной русской литературе, хотя эта история не в русле моих любимых сказов о Ване Житном. Очень отдаленное будущее, очень измененная, относительно современной, жизнь. И люди уже не вполне люди. Я прочла этот рассказ зимой в журнальном варианте, увидела в нем тогда много агрессивного феминизма, теперь вижу скорее новый матриархат. В любом случае, это красиво и необычно, и Кунгурцева как мало кто другой умеет гадать по внутренностям слов, У нее это получается с особым шиком и естественностью. Высокая емкость фольклорной составляющей в сочетании с гранжевой, нарочито неряшливой стилистикой и потрясающим, немыслимым, редчайшим чувством языка.

Судите сами, она берет одно слово Глостер, которым в странном постглобалистском мире рассказа обозначен приют одиноких душ, длящих бессознательное беспамятное существование. С какого перепуга, - думаешь, - Глостер? Разве что отсылка к Ричарду Глостеру из "Челтенхема" Ляха? Ассоциативные ряды, меж тем, плодятся и множатся в независимом режиме: территория потеряшек; они lost и это место, сглотнуло их, не подавившись; дружелюбный террариум, который стер самую память о сути, сделал объемное плоским.

И так со всем тут со всем. Желающих поиграть с именами здешней Яги, носительницы серебряного головного ободка с рубином, ждут дополнительные открытия. Жаль, рассказ короток, я у Кунгурцевой больше крупную прозу люблю. Но это совершенно в русле ее феминистического мифпанка.

Наше представление о реальности состоит из того, что мы о ней помним. Проблема заключается в том, что помнить мы можем не то, что было, а то, что наш мозг считает нужным вспомнить. Городская легенда - часть такой дополненной реальности.

"Всякий есть то, что он ест", "встречают по одежке", а место (совокупность вещей, составляющих среду обитания) "красит" человека, хотя бы поговорка и утверждала обратное. Мы живем в мире вещей, он наша вторая, рукотворная природа. Он, как всякая природа, стихиен - помимо утилитарного смысла обретает сакральный.

Вещи-помощники служат верой и правдой, многократно окупая стоимость в финансовом выражении ("я без нее как без рук"); вещи-посторонние, непонятно зачем поселились в нашем пространстве, ни пользы от них, ни радости; и вещи-господа - купишь в кредит из соображений престижа, а расплачиваешься после годами несвободы. И есть вещи-оборотни, кроме основного смысла, несут неожиданный, часто пугающий.

Книга Александры Архиповой и Анны Кирзюк о таких, хотя ее охват шире предметов, имеющих материальное выражение. "Вещь" здесь скорее в значении философской категории: предмет, событие, артефакт - явление обобщаемое понятием "городские легенды". И у этой работы то преимущество перед дежурными воспоминаниями о советской жизни, что написана она как беспристрастный научный труд, с позиций антропологии, культурологии, социологии и фольклористики.

"Опасные советские вещи" одновременно увлекательный в силу самой тематики нон-фикшн, набор аналитических инструментов, которыми авторы снабжают читателя, просто увлекательное чтение, дающее возможность вспомнить советское детство тем, у кого оно было, получить внятное представление - тем, кто не застал. В книге шесть глав, первая посвящена методологии: какими средствами будет проводиться анализ: интерпретативному, меметическому, операциональному подходам, она может производить впечатление излишне пересушенной и академичной, но оптимальна, имея в виду эмоциональное воздействие предмета.

Опасные знаки и советские вещи расскажут о профиле Троцкого на спичечном коробке, Гитлере, которого можно было особенно изловчившись, увидеть в складках платья Колхозницы на мухинской скульптуре, о кварталах домов, расположенных в форме аббревиатуры СССР и лесопосадках в форме свастики. Излишне пояснять, что львиная доля перечисленного существовала в воображении наблюдателей и появлением обязана гиперсемиотизации - явлению, ведущему начало из большого террора тридцатых, когда мыслепреступление могло стать причиной для ареста и лагерей, а советский человек приучивался внутренней цензурой неустанно бдить.

Как легенда стала идеологическим оружием. Увлекательный экскурс в историю советского анекдота, и, не менее актуальный, рассказ о методах, какими пропагандистская машина переключает вектор и градус стихийного народного интереса в том направлении, какое ей удобно и выгодно: фейклор, имитация низовой инициативы, астротурфинг - распространение выгодной властям предержащим точки зрения, высказанной как глас народа (корявым языком, в лубочном стиле).

Свои чужие опасные вещи - откуда есть пошла школьная игра в "сифак", как стандартизация института общественного питания породила массу городских легенд о крысиных хвостах в колбасе и окурках в нарезном батоне. Как советские истории такого рода отличались от американских и чем бывали схожи. Как недоверие к общепиту сочеталось с не меньшей неприязнью к продуктам "от частника" - одна и та же мотивационная риторика: "ты же не знаешь, чего они туда кладут". О гипертрофированных, на взгляд большинства западноевропейцев, гигиенических навыках, и о том, как по сей день трудно бывает пересилить себя уже нынешним бабушкам, чтобы купить еду на вокзале.

Чужак в советской стране о ксенофобии по-советски и колониализме наоборот, когда "самим жрать нечего, а этим чернож... составами шлем и электростанции строим". О Фестивале и Олимпиаде, о гипертрофированных мерах безопасности, предпринимавшихся в ожидании визита африканских и южноамериканских гостей, вплоть до вывоза из Москвы детей и вакцинации от холеры ста шестидесяти тысяч предположительных контактеров.

Взрослые страхи и детские легенды Черная Волга, которая забирает детей - миф, уходящий корнями к черным "Марусям" времен большого террора и причудливо преломившийся в зеркале времени там, где о маньяках и организованной преступности нельзя было говорить официально, потому что в социалистическом обществе отсутствуют предпосылки для такого рода криминала. Перманентное ожидание ядерной войны, с которым жили советские дети семидесятых и городской фольклор победы; "Рейган к Горбачеву приезжает, тот дает ему калькулятор: "На все кнопки можешь нажимать, а на красную нельзя" Рейган играл-играл, нажал случайно на красную, тут Горбачев заходит: "Бери резинку,стирай с карты Америку". А также более сложный - имитации поражения от лица врага "Во имя Джона..."

Семитской риторики, как на мой взгляд, могло бы быть поменьше, в Казахстане моего советского детства выраженного антисемитизма не было, но была национальная политика, ущемлявшая в правах всех представителей некоренного населения. Везде свои нюансы. Интересная и познавательная книга.

Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого пошутить немного дольше и больше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл.

Профессорский сын, многообещающий теннисист, белая кость, голубая кровь, creme de la creme. Молодой симпатичный профессор философии и языка, эрудит, энциклопедист, человек с потрясающей памятью, мистер Обаяние, признанный интеллектуал. Писатель, в тридцать шесть лет обретший статус культового и положивший начало целому направлению "новой искренности" в англоязычной литературе.

Алкоголик, наркоман, суицидник и пациент психиатрических клиник, подвергался агрессивным методам лечения и заработал серьезные проблемы с краткосрочной памятью. Мизогин, известный грубостью в отношении женщин и многими беспорядочными связями, в том числе со своими студентками. Повесился в гараже, не дожив до сорока семи. Один человек. Биполярное расстройство.

Кто-то сейчас скажет: Ну и на-фига мне эта "Бесконечная шутка", начну читать, еще сам таким стану". Это не передается ни воздушно-капельным путем, ни, тем более, через маленьких черных букашек на белом листе. Вернее, как раз передается, но не психическое расстройство, а возможность пережить-прочувствовать то же, что другой человек, которому невыносимо больно жить. Еще лучше, зачем мне чужая боль? А вот аккурат за тем, миленький, чтобы ценить собственную жизнь, которая не перманентное страдание. Разумный эгоизм: найди, кому хуже, чтобы осознать, как тебе повезло.

Да нет никакого биполярного расстройства, и предрасположенности к различным формам химической зависимости нет. С жиру ваши мажоры бесятся, сочиняют себе проблем с зависимостью. Ну, дай вам бог на своем опыте не испытать, каково оно. Хотя да, немалая доля истины в том есть. Каковы бы ни были причины для первого глотка, затяжки, дорожки - решение начать ты принимаешь сам. Продолжается все уже без твоего участия. А приняв решение прекратить, с ужасом понимаешь, что не получается.

"Бесконечная шутка" самое масштабное, скрупулезно точное, болезненно подробное исследование аддикций, с каким я встречалась в литературе (а встречалась со многими). И вывод, к какому приходим вместе с автором по этой условно вычленяемой части романа: лучше не начинай, но если случилось связаться - осознай себя зависимым на всю оставшуюся жизнь и не прикасайся больше ни-ког-да. Другие могут употреблять понемногу и от случая к случаю, твое единственное спасение в воздержании.

Я сказала "условно вычленяемая", на самом деле, взяв труд прочесть этот фолиант (немалый, и труд, и фолиант), довольно четко выделяешь скрепленные, на первый взгляд хаотично, но по зрелом размышлении единственно возможным способом, основные линии. Фамильный роман, где бесконечные метания мужчин семьи с говорящим именем Инканденца (раскаленный) прихотливо уравновешивается внешней бесстрастностью единственной женщины, нашедшей призвание в благотворительной помощи наркозависимым.

Талантливый ученый, а после кинематографист, сделавший венцом карьеры полумифическую "Бесконечную шутку" видеоролик (картридж в терминологии романа) со смертельным воздействием на зрителя, отец. Алкоголик, заместивший виски химическую зависимость, не умевший общаться со своими нормальными детьми без посредничества маман, и нашедший страшный конец посредством кухонного прибора - брр. Старший сын Орин: лжец-виртуоз, умница, циник, бабник, чьи эксперименты с веществами закончились аккурат после пубертата. Спортсмен, безболезненно переключившийся с большого тенниса на футбол; сын, без особых внутренних терзаний уступивший любимую девушку отцу и предавший любимца матери чудовищной смерти (не по злобе, а так, от пофигизма). И все ему как с гуся вода.

Марио инвалид, умственно и физически неполноценный. Однако воспитан мудрой матерью в любящем лоне семьи со всей возможной заботой. Чтобы ни в коем случае не почувствовал себя ущербным. Хэл, младший сын, весомая заявка на звезду профессионального тенниса уже в своей возрастной группе, вундеркинд с энциклопедическими научными интересами, наркозависим от генно-модифицированной марихуаны (никого не напоминает?). В семье Инканденца, как в мозаичной фасетке паучьего глаза отражаются прочие семьи романа: совершенные,несовершенные, чудовищные - все несчастливые. И нет, семья не может быть в современном мире ни гарантом, ни панацеей. Таков, по крайней мере, мой вывод из этой части повествования.

Третья основная тема - производственный роман, не-а, никакое не мертворожденное дитя соцреализма. Говорила и буду говорить: книга, не рассказывающая о людях, которые делают дело - пустышка. Так вот, эти самые мальчики мажоры, о которых вы так пренебрежительно отозвались в начале, поглядите-ка, как они пашут. Шахтер в забое, пожалуй что, полегче трудится. И травматизм у него большей частью ниже, Хотя, что касается жизненных перспектив, тут конечно. И что за перспективы?

Один из выпуска может стать звездой, остальным светит тренерство при лучшем раскладе. А жилы рвут все, и чудовищный прессинг испытывают, и этапы мотивационной психологической ломки проходят. Роман Уоллеса как книга о спорте - это четкое определение современной системы профессионального спорта как калечащей психику и физическое тело адепта. Никакого "О спорт, ты мир!" Скорее уж: "ты боль".

Нет смысла распутывать распутывать туго заплетенный клубок из футурологии, политической сатиры, неутешительных экологических, экономических и геополитических прогнозов, который можно обозначить следующей основной темой. Чего стоит Союз Взаимозависимости - альянс Штатов, Канады и Мексики с орлом в сомбреро и с кленовым листом в лапе на гербе. А год Впитывающего белья для взрослых Депенд (снова зависимость, имеющий глаза, видит) вместо календарного две тысячи невесть какого-то. А стада жутких диких хомяков на месте бывшего штата Мэн. А канадский сепаратист колясочник Марат, говорящий и мыслящий на американерском - ах, что за суржик, над вымыслом слезами обольюсь.

Нельзя не сказать о переводе этого тиранозавра среди романов (тыща триста страниц, хотя Литрес говприт о двух тысячах, но это они, кажется, загнули). Алексей Поляринов и Сергей Карпов сотворили чудо. Это не просто хорошо звучит на русском, но великолепно, на всем протяжении, без скидок на монструозный объем. Стилистическое разнообразие голосов книги четко опознается уже с первой трети, приводя на память "Радугу тяготения". Могу ошибаться, но кажется, здесь широко использовали переводческие решения Максима Немцова, найденные им в работе с Пинчоном. И такая преемственность прекрасна, Уоллес не скрывал благоговейно трепетного отношения к писателю. Роскошная книга, отменный перевод.

Что, если я делаю это все чаще и чаще, это становится все менее и менее прикольно, но я все равно делаю чаще и чаще, и единственный выход теперь – распрощаться навсегда.
– Стоячие овации.