Он плакал на ступенях Конюшенной церкви, не скрывая своего отчаяния! Плакал человек, который казалось, привык к беспощадным ударам судьбы. Она, словно смеясь над ним, отбирала у него одного за другим, друзей, детей, силы, веру, желание жить, какие бы то ни было надежды! А он все стоял, как несгибаемый дуб. Иронизировал, подтрунивал над собой, его язвительные остроты друзья записывали в альбомы, запоминали наизусть… Говаривали, что в его чувстве юмора есть что-то необычное, немного холодное, как бы ускользающее от понимания.

Не зря же в его жилах текла по материнской линии англо-ирландская кровь. Никто не видел его слез. Разве что скептицизм взглядов и язвительность шуток становилась как бы сильнее от глубины огорчения, которое он испытывал.

Гостиные и серьезные литературные салоны вновь слышали остроумные каламбуры князя, а порой и глубокие споры на разные темы то с Пушкиным, то с Жуковским, то с Александром Тургеневым.  

  Сохранилось немало свидетельств современников об этих спорах и разговорах. Всех тогда занимал польский вопрос. Вяземский поддерживал позицию правительства и здесь бывали у него разногласия с Пушкиным. Они спорили порой «до упаду, до охриплости» о драматурге Озерове, о поэтах Дмитриеве и Батюшкове. Вероятно, в дальнейшем спорили бы и о даровании Лермонтова, останься Пушкин жив.

 

  Сохранилось огромное количество писем Пушкина к князю — семьдесят четыре. Чуть больше было только к жене. Пушкин с признательностью и благодарностью отвечал на все замечания Вяземского, а особенно — на его критические статьи по поводу его ранних поэм: «Цыганы», «Полтава», «Кавказcкий пленник».

  Он писал Вяземскому: «Пусть утешит тебя Бог за то, что ты меня утешил! Приятно выслушать мнение о себе умного человека!» А Вяземский позднее признавался: «В стихах моих я нередко умствую и умничаю. Между тем…, что если есть и должна быть поэзия звуков и красок, то эта была поэзия его, Пушкина». Он как-то упрекал меня в том, — продолжал Вяземский, — как у меня хватило духа говорить о том, что язык наш рифмами беден! Оскорбление русскому языку он принимал за оскорбление лично ему нанесенное. Он был прав, как высший представитель этого языка.»

  Вспоминая о Пушкине Вяземский говорил: «Он судил о труде моем с живым сочувствием приятеля и авторитетом писателя и опытного критика, меткого, строгого и светлого. Вообще, хвалил он более, нежели критиковал… День, проведенный с Пушкиным был для меня праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за свой труд.» Речь идет о биографии Д. Фонвизина, написанной Вяземским и показанной Пушкину в Остафьеве в летние месяцы 1831 года, «в затишье холеры». (П. Вяземский. «Из автобиографического введения» 1876.)

  Просматривая огромное количество критических заметок, статей и воспоминаний, посвященных Вяземским Пушкину, не можешь порою отделаться от мысли, что Вяземский сознательно и бессознательно как бы пытается загладить невольную свою вину перед поэтом. Был самым близким другом, а не сумел спасти, помочь, уберечь! Вяземский не защищался от этих обвинений — косвенных и прямых. Он так и пронес тяжесть их до самого конца.

  Его письмо о последних днях и минутах жизни Пушкина, написанное по просьбе Жуковского, исполнено горячей любовью к Пушкину. Там есть строки: «Разумеется, с большим благоразумием и меньшим жаром в крови и без страстей Пушкин повел бы это дело иначе. Но тогда могли бы мы видеть в нем, может быть, великого проповедника, великого администратора, великого математика, но на беду, провидение дало нам в нем великого Поэта». Вяземский одним из первых назовет Пушкина тем именем, к которому так привыкло ухо русского человека за два с лишним столетия.

О себе же сенатор, камергер Императорского Двора, член Государственного Совета, князь Петр Андреевич Вяземский с горечью напишет:

Себя, как мертвого оплакиваю я.

Глубоко врезан тяжкий след;

Того уж Вяземского нет…

   Он назовет это стихотворение весьма красноречиво: «Эпитафия себе заживо»…

  Было ли это метафорическим преувеличением или горькой истиной — трудно сказать. Но перелистывая страницы книг «сиятельного поэта» (как в шутку говаривал Пушкин), его дневников, писем, мемуаров, мы слышим дыхание того времени и ясно представляем себе того Вяземского, друга Поэта, который не стыдясь рыданий оплакивал его на ступенях Конюшенной церкви в Петербурге, 10 февраля 1837 года…

history-persons.ru›2012/06/vyazemskij-petr…

На память
В края далёкие, под небеса чужие  
Хотите вы с собой на память перенесть  
О ближних, о стране родной живую весть,  
Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные, 
Как верный часовой, откликнуться: Россия! 
Когда беда придёт иль просто как-нибудь  
Тоской по родине заноет ваша грудь, 
Не ждите от меня вы радостного слова; 
Под свежим трауром печального покрова, 
Сложив с главы своей венок блестящих роз, 
От речи радостной, от песни вдохновенной 
Отвыкла муза: ей над урной драгоценной 
Отныне суждено быть музой вечных слёз. 
Одною думою, одним событьем полный, 
Когда на чуждый брег вас переносят волны 
И звуки родины должны в последний раз 
Печально врезаться и отозваться в вас, 
На память и в завет о прошлом в мире новом 
Я вас напутствую единым скорбным словом, 
Затем, что скорбь моя превыше сил моих; 
И, верный памятник сердечных слёз и стона, 
Вам затвердит одно рыдающий мой стих: 
Что яркая звезда с родного небосклона 
Внезапно сорвана средь бури роковой, 
Что песни лучшие поэзии родной 
Внезапно замерли на лире онемелой, 
Что пал во всей поре красы и славы зрелой 
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней, 
Который трепетом и сладкозвучным шумом 
От сна воспрянувших пророческих ветвей 
Вещал глагол богов на севере угрюмом, 
Что навсегда умолк любимый наш поэт, 
Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет. 

1837

Друзям. Музыка А. Петрова, слова П. Вяземского

 

ПЛЕТНЕВУ  И  ТЮТЧЕВУ

Вам двум, вам, спутникам той счастливой плеяды,
Которой некогда и я принадлежал,
Вам, сохранившим вкус, сочувствия и взгляды,
В которых наш кружок возрос и возмужал,
Вам я без робости, но и не самохвально
Доверчиво несу тетрадь моих стихов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Писал не для молвы, писал я на безлюдьи,
Читателей моих круг страшно поредел:
Жуковский с Пушкиным мои бывали судьи;
Я старых потерял, а новых не обрел.
Но вы остались мне, в вас память их живая,
Вы публика моя, вы мой Ареопаг:
В вас слабо теплится еще любовь родная,
Которою светлел домашний наш очаг.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кого ж, когда не вас, дней лучших старожилы,
На скромный праздник мой мне в гости пригласить?
Других любезных нам не вызвать из могилы:
Что время разнесло, того не воротить.
Доволен буду тем, когда своей хандрою
Я вас разжалоблю иль шуткой рассмешу.
Примите вы мой дар с радушной простотою,
С любовью, как и я его вам подношу.

Июль, 1864

ФЕДОРУ ИВАНОВИЧУ ТЮТЧЕВУ

Твоя подстреленная птица
Так звучно-жалобно поет,
Нам так сочувственно певица
Свою тоску передает,

Что вчуже нас печаль волнует,
Что песню скорби возлюбя,
В нас сердце, вторя ей, тоскует
И плачет, словно за себя.

Поэт, на язвы злополучья
Ты льешь свой внутренний елей,
И слезы перлами созвучья
Струятся из души моей.

1864